Онлайн чтение книги Веселое горе — любовь.
ПЛАТА ЗА ЛЮБОВЬ

Когда человеку нравится травка, или птица, или еще что-нибудь, то его всегда тянет к людям, которые любят то же самое.

Так завязываются знакомство и дружба и нередко переписка, если люди живут далеко друг от друга.

Я тоже пишу и получаю письма из разных углов нашей страны, из других государств. Голубятники всякого возраста сообщают о своем житье-бытье, о разных забавных историях и поучительных фактах из жизни птиц.

Одну такую историю, с разрешения автора писем, хочется вам рассказать, потому что она мне нравится самому.

Вот эта история.

* * *

Гринька пылко любил голубей, а мама Гриньки ужасно их ненавидела. Ни сын, ни мать не могли толком объяснить своих чувств. Мальчишке было простительно — ему в то время стукнуло только семь лет. Правда, он считал, что это зрелый возраст, но все-таки не для разных там объяснений. Другое дело — покататься верхом на палочке, изобразить из себя трамвай или дирижабль. Это пожалуйста. Здесь никто не мог упрекнуть мальчишку, что он малявка: Гринька с величайшим усердием и серьезностью занимался своей игрой.

А Варваре Петровне, Гринькиной матери, стыдно просто ругаться на голубей и ничего не объяснять. А ругалась она крайне несдержанно. Уверяла, например, что голуби — это все равно как скорпионы, как крысы, и уж если кто связался с птицами, тот непременно кончит жизнь в тюрьме, или его, может быть, вышлют на необитаемый остров.

Слово «тюрьма» для Гриньки было в ту пору совсем безликое, пустое, а необитаемый остров — вовсе напротив — сияло всеми красками радуги и даже пахло великолепнейше. Плохо ли жилось Робинзону Крузо, — просто смешно! Он, Гринька, совсем не возражает пожить среди океана, в скалах и зарослях. Однако, по зрелом размышлении, Гринька Журин мог согласиться на остров только при одном непременном условии: если там ему разрешат держать голубей.

Мальчишке не разрешали. И он с завистью поглядывал через щелки чужих заборов на сказочных пестрых птиц, клевавших зерно и раздувавших зобы возле голубятен. Ах, каким неслыханным богатством обладали оборванные, немытые, краснощекие мальчишки — владельцы «омичей» и «сорок»! Гринька мог бы поклясться, что, не заревев, подержит ладонь над свечкой, только бы ему позволили завести своих птиц.

Но вы поймете всю сложность Гринькиной жизни, если учтете, что даже позволение еще ничего не решало. Ведь голубей не давали просто так, за здорово живешь! Даровых птиц он мог бы, как-нибудь исхитрившись, спрятать от мамки. Например, на чердаке или под домом, куда надо проползать через узкую щель на пузе. Мамке ни за что туда не пробраться, в темную сырую духоту.

Гринькин отец не вернулся с гражданской войны. С деньгами у мамы, конечно, туго. Но все-таки она могла бы отсчитать двугривенный на пару птиц, если б хотела. Только какое же «хотела»! Ведь голуби для нее хуже скорпионов и крыс.

И вот с такими печальными мыслями Гринька один раз торчал у неплотно прикрытой калитки чужого двора. Вздыхая, он рассматривал красных, желтых, белых и всяких других птиц, которых кормил тихонький, невысокий ростом дяденька. Господи, какой это был наисчастливейший мужчина! Голуби садились ему на плечи, клевали пшеницу с рук — и ворковали, ворковали...

Если бы Гриньке — одну пару, только одну! Мама вообще добрая, но она, конечно, сочиняет про скорпионов, и не только взрослый Гринька, но даже самый мелкий мальчишка может рассмеяться в ответ на такое ее слабое сочинение. Ах, если бы Гриньке только одного голубя и только одну голубку!..

Глубоко увлеченный своими размышлениями, он даже не заметил, что калитка совсем открылась, рядом появился дяденька и сцапал его за руку.

Обнаружив это, Гринька сразу на всякий случай заныл и стал, сбиваясь, объяснять, что он не собирался делать ничего плохого. Но мужчина не слушал его, а вел за руку к голубятне.

— Нравится? — спросил он, кивая на стаю.

— Хы! — хмыкнул Гринька, удивляясь такому наивному вопросу и все еще подозревая, что его будут ругать. — Голуби же!

— А что — голуби? — полюбопытствовал мужчина.

— Хы! — еще раз ухмыльнулся Гринька. — Летают, и красивые. Это все знают.

— Скажи-ка, — весело покачал головой мужчина. — Такой маленький, а уже понимаешь.

Он заглянул в большие голубые глаза мальчишки, засмеялся и спросил внезапно:

— Хочешь — подарю пару?

Гринька сразу нахмурился и отошел на шаг в сторонку. Этот мужчина считает его, наверно, полным дураком. Но Гринька уже не грудной и усвоил: в этом мире никто ничего бесплатно не дает. Значит одно из двух: или дядька издевается над мальчишкой, или хочет получить за голубей что-нибудь взамен. Например, деньги. А денег у Гриньки — кот наплакал, поскольку известно, что коты, если плачут, то очень редко.

— Ну, что ж не отвечаешь? — придвинулся к нему мужчина. — Или не нужны птицы?

Гринька отступил еще на шаг и на всякий случай вывернул карманы своих штанов. Пусть этот хитрый человек видит, что у мальчишки нет никаких денег и тут не больно-то поживишься.

Но, взглянув в лицо невысокому дяденьке, Гринька заколебался. Лицо было доброе, с карими глазами и улыбалось.

«Нет, не похож на тюремщика», — подумал Гринька и, хитро прикидываясь маленьким, спросил:

— А как это — «подарить»?

— Ну как?.. Вот возьму пару птиц и отдам тебе. Просто так.

— Без денег? — уточнил Гринька и даже замер от волнения.

— Понятно, без денег. За деньги не дарят, а продают.

Что там было дальше, Гринька не помнит, хотите верьте, хотите нет!

Очнулся он уже на улице. Бежал домой во всю прыть, а за пазухой испуганно укали настоящие теплые живые голуби. Он прижимал их легонько к животу, ощущал под ладонями округлые трепетные тела и все не мог поверить в счастье, свалившееся на него неизвестно как.

Но у самого дома замедлил бег и даже пошел шажком. Мысли у него разбрелись: и радостные, и не очень радостные — куда спрятать птиц и чем кормить их?

Гринька тихонечко вошел в свой двор, пробрался в сараюшку и спрятал птиц под ржавым прохудившимся ведром. Ведро для верности накрыл поленьями и рогожным мешком.

Теперь можно спокойно и как следует все обдумать. И Гринька стал думать. Нет, чердак явно не годился! Мама редко поднимается туда, но ведь поднимается! Если она увидит голубей — конец. Птиц ему больше не видать, как своего затылка. А от этого с Гринькой может случиться горячка, малярия или даже скарлатина. С такого горя и взрослый заболеет, а он, Журин, все-таки маленький, что там ни говори.

И Гринька снова стал думать.

Оставалось одно-единственное место — под домом. Правда, и под домом — не так просто. Там, в глубокой норе, живет Ласка, сибирская лайка, здоровенная собачина, ростом почти с Гриньку. Она оттуда сторожит дом.

Попробуй-ка, вытури ее! Она, небось, такой крик поднимет, что оглохнешь. С глухотой, конечно, можно помириться, дело не в ней. Хуже другое. Услышит мама, и тогда вся затея немедленно рухнет, как крепость из поленьев.

Однако никакого другого выхода не было, и Гринька, вздохнув, пошел к норе. Но именно в это самое время его осветила замечательная прекрасная мысль. Тогда Гринька тишком пробрался в кухню, выудил из кастрюли кусок горячего мяса и, остудив его, вернулся к норе.

— Ласка, а Ласка! — позвал он собаку. — Иди, я тебе полопать принес.

И он показал дыре кусок мяса. Откровенно сказать, Гриньке самому очень хотелось съесть это мясо, оно редко бывало в доме, но ведь каждому понятно: без потерь в таком большом деле не обойдешься.

Ласка выскочила из дыры, стряхнула с себя мелкий мусор и, смеясь во всю огромную пасть, уставилась на мальчишку.

Помахивая куском мяса перед носом собаки, Гринька пошел в сарай.

Зайдя туда, он запер дверь на крючок, завязал на шее у Ласки веревку и второй ее конец прикрепил к своему колену. И скорей стал сооружать собаке новую квартиру. Повалил плашмя большой ящик из-под стекла, накидал в него разных тряпок: пусть лайке будет мягко. Потом вколотил в землю огромный крюк и, отвязав веревку от колена, замотал ее за крюк.

Подумав, вздохнув и почесав затылок, отщипнул немножечко от куска мяса, отдал эту малость лайке, а остальное мясо опять потащил на кухню и опустил в кастрюлю.

Теперь оставалось устроить гнездо голубям. Гринька затолкал в нору картонную коробку, раньше положив в нее охапку сена, и снова помчался в сарай. Вскоре уже он топал оттуда, волоча в обнимку старую ватную куртку, оставшуюся от отца.

Окончив приготовления, Гринька с величайшими предосторожностями перенес своих птиц под дом.

Заткнув лаз в нору ватником, побрел к матери.

Вы не думайте, что если мальчишке семь лет, то он вовсе простофиля и ничего не понимает. Нет, Гринька прекрасно все понимал! Сейчас вы в этом убедитесь сами.

На кухне мамы не оказалось. Она сидела в комнате и быстро стучала на швейной машинке. Шила сыну школьный костюм, потому что — и это вы тоже должны знать — Гринька через месяц уже будет не просто какой-нибудь там Журин Григорий, а ученик первой группы двенадцатой образцовой школы! Конечно, теперь уже, когда есть голуби, школа ему не очень-то нужна, но раз такой порядок — бог с ним! — Гринька пойдет в школу.

— Ты это мне шьешь, мама? — спросил он самым что ни на есть ласковым голосом.

— Тебе, сынок.

— Спасибо, мама.

Варвара Петровна удивленно покосилась на сына, но ничего не сказала.

— Очень красивая форма, — заметил Гринька и даже пощелкал языком. — Ни у кого нет такой.

— Правда? — обрадовалась мать. — Тебе нравится?

— Еще бы! — пылко воскликнул Гринька. — Очень дорогая материя.

— Ну, не очень, — совсем оттаяла мать, — но все-таки красивая и прочная.

Гринька сел на табуретку рядом с матерью и стал следить за тем, как она ловко крутит ручку машинки. Потом сделал строгое лицо и вздохнул.

— Ты о чем, сынок?

Гринька вздохнул еще раз, посильнее и поглубже.

— Я ночью, мама, заснуть никак не мог, а потом выглянул в окно и вижу: кто-то через забор лезет. Около сарая.

— Господи! — испугалась мать. — Кто же это?

— Не знаю, — скучающим тоном сообщил Гринька, — может разбойники, а может просто так — пьяный какой-нибудь.

— Какой ужас! — всплеснула руками мать. — Что же нам теперь делать?

— Я уже придумал, — быстро отозвался сын. — Надо привязать Ласку возле забора, а конуру сделать в сарае. И ни один разбойник не сунется.

Мать обняла Гриньку, поцеловала в запыленный льняной хохол:

— Умница!

— Ну, это просто, мама, — скромно сказал Гринька. — Это каждый догадается.

— Ну, пойди тогда, сынок, и устрой все. А я не могу, мне шить надо.

Гриньке не терпелось сказать, что все уже сделано, но он побоялся испортить дело и смолчал.

Оставив мать, забежал на кухню, взял кусок хлеба, налил воды в блюдечко и понес еду и питье птицам.

Полдня пролежал Гринька на пузе, рассматривая птиц, кормя и лаская их.

Лежать было неудобно, потому что голова, грудь и живот впихивались в нору, а все остальное оставалось наружи. Но это было совсем несущественное неудобство. Просто о нем даже и говорить не стоило!

Зато какое счастье испытывал Гринька! Он не только разглядел каждое перышко голубей, не только сосчитал каждое черное пятно на оперении своих «сорок», но даже не раз потрогал перья у них на спинках. Уж не говоря про то, что попоил и покормил хлебом.

Он бы еще пролежал сколько угодно, ввинтившись в дыру, как шуруп в стену, если б его не отвлекли.

А отвлек Гриньку его старинный приятель Ленька Колесов. Тот самый Колесов, который совершенно открыто держит на чердаке своего дома шесть замечательных голубей, по десять копеек штука. И знает о голубях все, даже то, как они вылупляются из яиц.

Приятель потыкал Гриньку прутиком в ноги, и Журин, как обожженный крапивой, выпятился из норы. Он был готов в эту минуту зареветь от отчаяния: думал, что прутиком тыкает мать.

Увидев Леньку, облегченно вздохнул, и губы сами собой поползли вверх, в улыбку.

— Ты чего там делал? — поинтересовался Колесов. — Собаку лизал?

Колесов немножко грубоват, но сейчас Гринька совершенно не обратил внимания на его насмешку.

— Со-оба-ку... — протянул он и сощурил глаза, заранее представляя себе, как ахнет Ленька, узнав, в чем дело. — Погляди сам.

Колесов вполз в нору, побыл там минуту и раком выбрался на волю.

— Ничего птица, — важно заключил он, отряхиваясь от земли, — пятнадцать копеек пара.

— Пя-ятнадцать... — недовольно сморщился Гринька. Было просто безобразно ставить рядом такое богатство, как голуби, и такой пустяк, как деньги.

Ленька пошевелил про себя губами, шмыгнул носом и буркнул:

— Салага!

— Это почему же я салага? — обиделся Гринька,

— Слетят у тебя птицы.

— Как слетят?

— А очень просто, выскочат из норы и — в крылья,

— Что же делать?

— Оборвать надо.

— Как это?

— Давай птиц. Покажу.

Гринька слазил в дыру, достал голубей и передал их Леньке.

Журин и сморгнуть не успел, как Колесов вырвал все большие перья из крыльев птиц. Гриньке хотелось зареветь от отчаяния, но он сдержался и только страдальчески смотрел на сразу подурневших птиц.

— Вот теперь не улетят, — сказал Ленька, возвращая «сорок» хозяину. — А когда обрастут — привыкнут к дому, тогда уже — считай, твои. Скажи спасибо, что научил.

Ленька тоже этой осенью шел в школу, и поэтому приятели решили немножко потолковать о ранце, книжках и пеналах. Но много о пеналах не поговоришь, и мальчишки снова стали рассуждать о голубях.

— Ты ночью бросай им корм, когда темно, — поучал Колесов Гриньку. — Лопать зерно они, конечно, днем будут, но кидай все равно ночью. Тогда мамка ничего не заметит. Можно год или два держать, пока увидит.

Вот так началось длинное, через всю жизнь, Гринькино путешествие «в тюрьму» или «на необитаемый остров».

Удары судьбы посыпались мальчишке на голову без всякого промедления.

Мать обнаружила голубей не через год, а через два месяца. Птицы к этому времени уже обросли, и Гринька, когда мать уходила на работу или на базар, позволял им ходить по двору. Но тут же сразу загонял под дом.

И снова часами лежал, засунув в полумрак голову и рассматривая жаркими глазами свое богатство и счастье. Он наловчился понимать взгляды голубей, их язык, и все равно хотелось еще и еще смотреть на птиц, ласкать и кормить их.

Однажды, когда он лежал вот так — на три четверти в норе и на четверть наружи, — согревая животом землю, прихваченную первым холодком, его увидела мать. Она вернулась с работы раньше времени: ей нездоровилось, и начальство отпустило ее с фабрики.

Сначала мать подумала, что Гринька переселил Ласку на прежнее место и кормит ее. Но потом услыхала хлопанье крыльев, «гули, гули», которыми Гринька подзывал к себе птиц, и поняла все.

Тогда она вытащила сына наружу, нашлепала его и, совершенно расстроенная, ушла к себе.

Гринька тоже почти что заболел. И сомневаться нечего было: мать сегодня же прикажет выкинуть птиц.

«А вдруг пожалеет и не заставит?» — хотелось ухватиться Гриньке за маленькую надежду.

Может, и удалось бы склонить к этому мать, пообещав отлично учиться и все выполнять по дому, но, как хорошо известно, несчастья приходят толпой.

На следующий день маму вызвали в школу, на родительское собрание. Учительница первой группы двенадцатой образцовой школы, освещая Гринькины успехи, сказала, что «Журин учится хорошо, но мог бы учиться лучше».

И матери сразу стало ясно, почему сын не учится лучше.

В тот же день у нее был долгий неприятный разговор с сыном. Оба они попеременке плакали, сердились, уговаривали друг друга, но мать все-таки настояла на своем.

Совсем не свой от горя, Гринька в присутствии матери вытащил голубей из норы, спрятал за пазуху и пошел на окраину города. За последними домами, у самого леса, он, обливаясь слезами и подвывая от жалости к себе, разжал пальцы и выпустил птиц в воздух. Голуби тяжело поднялись в серое небо и долго кружили над лесом.

Гринька несся домой во весь дух. Он надеялся, что птицы вернутся, тогда мать, покоренная их верностью дому, может быть, простит сына.

Но голуби не пришли. Они, наверно, плохо знали свой круг, так как мало бывали на воздухе и не изучили крышу.

И Гринька остался один. Один на целом свете. Почти круглый сирота. Без птиц.

Он теперь уже твердо знал, что все невзгоды соединились против него, и жизнь, неизвестно почему, идет мимо счастья.

Нет, он, понятно, не стал с тех пор учиться лучше, а получал отметки даже похуже, чем раньше. Все оттого, что днем и ночью мерещились ему белые голуби с черными пятнами по всему телу.

Такое безрадостное житье было целый год. И когда уже Гринька стал всерьез подумывать, а не сбежать ли ему в Сахару или на полюс, выход нашелся сам собой.

В те далекие годы в стране создавались первые артели, и Журин решил, что будет вполне правильно, если он сколотит голубиную артель вместе с Ленькой Колесовым.

Тот ничего не имел против, но дважды подчеркнул в разговоре, что лично он может сколачивать артель лишь на равных паях. А это значило: достань хоть из-под земли шесть птиц — столько их гнездилось в Ленькиной голубятне.

— Где ж я так много денег возьму? — расстроился Гринька.

— Эх ты, дурак! — пожал плечами Ленька. — Умный человек всегда умеет полтинник или рубль заработать.

— Как?

— Ладно, я тебя научу, — покровительственно сказал Ленька и похлопал оробевшего Журина по плечу.

И он выложил Гриньке великолепный план.

Сейчас я вам в общих чертах нарисую этот план, и вы сами убедитесь, что у Леньки была исключительная коммерческая голова.

Оказывается, по словам Колесова, торгующие организации «Церабкооп» и еще какая-то — «Акорт», что ли, — не только продавали в своих магазинах сахар, крупы и муку. Они еще скупали у населения пушнину. Конечно, в городе ни лисиц, ни белок нету, но ведь крысы, скажем, это тоже пушнина! А что — если хотите знать — из крысиных шкур можно такую шубу сшить, что... Впрочем, это мальчишки не касается. Он должен сдать пушнину и получить деньги.

И Гринька приступил к промыслу.

В соседнем дворе, похожем на площадь, стоял громадный, как трамвай, мусорный ящик. Туда приходили крысы питаться отбросами.

Гринька устроил крысам мамаево побоище. Нет, вы не думайте, что он просто так, без всякой сноровки, выскакивал откуда-нибудь из-за угла и стукал крысу по башке палкой. Вовсе нет! Дело было совсем по-другому.

Журин привязал к ошейнику Ласки кусок веревки и повел собаку вечером на соседский двор. Там уселся неподалеку от мусорного ящика и стал терпеливо ждать. Наконец крысы высыпали на гору отбросов и принялись шнырять вверх-вниз в поисках пищи.

Лайка втянула воздух ноздрями, глаза ее стали красные, и она в беспокойстве задергала веревку. Но Гринька терпел и не отпускал собаку.

Когда Ласка совсем уже разволновалась, мальчишка спустил ее с поводка, и она сломя голову метнулась к мусорному ящику.

Гринька не очень хорошо рассмотрел, как она там кидалась из стороны в сторону и щелкала зубами. Но когда мальчишка, замирая от охотничьего азарта, приблизился к ящику, возле него на пустых консервных банках и коробках от папирос «Ира» лежали четыре дохлые крысы.

Гринька дрожащими руками собрал свое богатство и, прижимая его к груди, побежал в сарай. Там уже были приготовлены совсем немножко ржавые ножницы. С их помощью мальчишка содрал с крыс пушнину. Эта операция была не из легких, но все-таки Гринька с ней справился. Нет, дело, разумеется, не в каком-то там запахе или неприятном виде крыс! Подумаешь! Просто тупые ножницы не очень подходили для сдирания пушнины, вот и все. Шкурки иногда рвались и начинали зиять дырами в самых неподходящих местах.

Через месяц в сарае уже сохло сто сорок прекрасных крысиных шкур. Это был огромный капитал. Требовался совсем пустяк: притащить пушнину в «Церабкооп» и получить деньги.

Вот тогда Гринька накупит сколько хочешь голубей и притащит их Леньке на чердак. Ха-ха, как выпучит глаза Колесов, как он будет лопаться от досады!

Но ничего этого не случилось. Судьба припасла Гриньке неприятности, много хуже тюремных. У другого человека, не такого крепкого, как Журин, просто порвались бы все нервы. Ведь подумать только: беда наскакивала на беду, и, кажется, не было никакого спасения от разных неудач.

Короче говоря, маме что-то понадобилось взять в сарае, и она чуть не задохнулась там от пронзительного запаха крысиных шкур.

Напрасно Гринька ревел белухой, зря валялся у матери в ногах, пытаясь объяснить ей, что крысиные шкурки — это «серое золото», — ничто не помогло.

Мать, бледная от отвращения, стащила Гринькину добычу в помойную яму и потом долго отмывала руки мылом, стиральной содой и еще какой-то ерундой, кажется, керосином.

Гринька после этого пять дней ходил нездоровый и схватил в школе два «неуда» — по чистописанию и арифметике.

Другой бы на его месте от такого горя — нет, речь идет не о плохих отметках, а о гибели пушнины — совсем расклеился. Но Гринька все-таки был сын красного армейца, и он решил пойти в бой на судьбу. Всего через неделю, упрямо покрутив вихром, сжав зубы, он дал себе слово не хныкать и не отступать от задуманного.

Но одно дело дать себе слово, и совсем другое — достать деньги на птиц. Может быть, даже целый месяц Гринька размышлял и так, и сяк, пока, наконец, придумал стоящее дело.

В ту пору на всех людных улицах города раздавался гулкий стук сапожных щеток, которыми мальчишки, чистильщики сапог, колотили в свои деревянные ящики, зазывая клиентов. Гринька сам не раз видел, как они весело, с быстрым усердием наводили глянец на штиблеты бывших нэпманов и хромовые сапожки окраинных модниц. Казалось, что чистильщики зарабатывают свои деньги с величайшей легкостью и удовольствием. В конце концов, Гриньке нужен был всего лишь один рубль, а там — бог с ними, с ящиком и со щетками!

Но выше уже говорилось, что судьба насмехалась над Журиным, даже просто издевалась над ним. Заманчивое на первый взгляд предприятие — лопнуло, как мыльный пузырь, при первом же соприкосновении с воздухом улицы.

Вот вы уже подумали, что Гринька, как какой-нибудь мелкий шкет, плохо подготовился к своему предприятию. И зря подумали! Журин целую неделю доставал для ящика подходящие доски. Потом стругал и полировал их стеклом. А еще потом, сколотив ящик, покрасил его великолепной розово-малиновой краской, купленной за гривенник у соседа-маляра. Даже деревянные части щеток — и те сияли розами и малиной.

Когда все высохло, Гринька приделал к ящику дощечку в форме толстой подошвы, и прочно прибил гвоздями старый отцовский ремень.

В первое же воскресенье отправился в центр города и, натаскав кирпичей, уселся на них возле большого шумного магазина.

Несчастья начались без всяких промедлений.

К Гриньке подкатил шкет в рваном, с чужого плеча, френче и, не говоря худого слова, треснул новоявленного чистильщика обуви по шее.

— За что? — спросил Гринька, глотая слезы обиды.

— Ха! — хохотнул шкет. — Ты откуда сюда примахнул? Расселся, фраер, тут, на чужом месте, да еще вопросы спрашиваешь?

И он легонько смазал Гриньку еще раз по затылку.

Мигом возле магазина собрались беспризорники. Они громко высказывали предположения, что Гриньки не было на месте, когда раздавали ум, и советовали оборванцу устроить новенькому «макароны».

Однако шкет ограничился угрозами и смылся. Огольцы тоже рассосались по окрестным улицам.

В конце концов, со всем этим можно было помириться. Тут не было ничего такого, очень уж страшного. Ну, треснут еще раз по шее. Подумаешь! А может, Гриньке удастся сколотить свой рубль до неведомых ему, но, несомненно, не очень-то приятных «макаронов»?

Гринька хорошо осмотрелся вокруг.

Неподалеку от магазина, у грубо сколоченных ящичков, сидели Гринькины сверстники, стучали щетками о ящики и орали во всю ивановскую:

Гринька тоже постучал щетками и выкрикнул: «Эх...» Но закончить свой пламенный призыв, завлекающий клиентов, не успел.

На' него искоса упала огромная тень. Радуясь появлению первого клиента, Гринька поднял голубые глаза и... похолодел от ужаса: перед начинающим чистильщиком стоял, широко раздвинув ноги, усатый, рыжий и, с первого взгляда видно, свирепый милиционер.

— Патент! — рявкнул милиционер, и его огненно-желтые усы взлетели вверх, как костер.

— Чего? — спросил Гринька и заморгал глазами.

— Где, говорю, патент? — сощурился вооруженный представитель власти. — На право чистки. Не понимаешь?

Гринька не понимал.

— Нету, — произнес он растерянно. — Позабыл дома, дяденька.

— Позабыл... — усмехнулся милиционер, и его нестерпимо горящие гуталинным блеском сапоги придвинулись к самому Гринькиному лицу. — Чтоб я тебя больше здесь не видел. Поймаю еще раз — и конец. Понял?

Он бросил хмурый взгляд вниз, подергал себя за усы и ушел.

Потом вернулся и сказал Гриньке:

— Здесь Советская власть, а не капитал. Она не терпит, когда мелкота деньгу зашибает. Тебе, дураку, учиться надо. Иди, сломай свой ящик.

Гринька любил Советскую власть, за которую погиб отец, и, кроме того, у мальчишки не было никакого желания найти свой «конец» от боевого оружия милиционера. Все-таки Журину только-только исполнилось девять лет, и, следовательно, он был совсем молодой человек, которому жить да жить.

И, глотая противные соленые слезы, он закинул свой великолепный сапожный ящик, покрытый розово-малиновой краской, в дальний угол сарая.

Приобретение голубей снова становилось неразрешимой проблемой и отодвигалось в туманную даль неизвестного будущего.

Мать не замечала этих судорожных попыток сына заработать деньги, и даже Гринькины отлучки с сапожным ящиком прошли мимо нее.

Ей можно простить это неведение, если знать, что Гринькиной маме в ту пору приходилось туго. Надо было кормиться и обшиваться, платить за квартиру и дрова, покупать керосин и — сверх этого — приобретать на бойне кости для Ласки. Поэтому мама «крутилась», «валилась с ног» и «сходила с ума».

Но все равно в этой небогатой деньгами и событиями жизни у Гриньки были свои маленькие радости. Главная радость в году — день рождения. В этот день Гринька, просыпаясь, первым делом совал руку под подушку, и там всегда оказывались или пугач, или кулек с конфетками, или новая рубаха. Пугач либо конфеты — стоящая штука, а рубаха всегда вызывала у Гриньки досаду: одежду мама должна ему шить или покупать без всяких именин. А иначе нечего было и рожать.

Теперь Журину должно было стукнуть десять лет, и он полагал, что в этот раз мать положит ему ночью под подушку что-нибудь существенное. В конце концов десять лет случаются не каждый день, и можно рассчитывать на серьезный подарок.

Наконец наступило утро его рождения. Только-только открыв глаза и очухавшись, Гринька запустил руку под подушку и сразу же нащупал там твердый и тяжелый сверток. Он поскорее вытащил его наружу, распутал шпагат и содрал газету.

Перед ним засияли зеркальным блеском, слепя глаза, новенькие снегурочки! Не какие-нибудь деревянные чурки с проволочным полозом, не проржавевшие «англичанки» с двумя зубцами на носу, отслужившие уже свой век на чьих-нибудь ногах, а совсем нетронутые, магазинные конечки.

Мама стояла рядом и, улыбаясь, смотрела на порозовевшее лицо сына.

— Нравятся? — спросила она. — Смотри, сынок, береги их. Другие мне уже не купить.

Гриньке страшно повезло. Если бы сейчас на улице была зима, то он, может быть, еще и помучился бы: совершать мену или нет? Но на дворе полыхало зеленью и солнцем лето, и решение само тотчас залезло Гриньке в голову.

Коротко сказать, в первый же выходной Журин отправился на птичий базар и выменял там свои ни разу не надеванные снегурочки на пару белых вислокрылых горбохвостых голубей.

Само собой ясно, он не сказал матери об этой чрезвычайно выгодной, просто счастливой торговой операции.

Птиц Гринька устроил на чердаке, и они были в связках целую неделю и два дня. За это время голуби хорошо, кажется, освоились с крышей, — ведь они подолгу сидели у водосточного колена или на печной трубе.

Наконец, бледный от волнения и радости, Гринька развязал птиц и осторожно выпустил их на крышу. Голубка прямо с рук пошла в лет. Тревожно помотав головой на коньке крыши, вслед за ней поднялся голубь. Они долго плавали в небе двоечкой, не сходили с круга, даже стали опускаться на крышу. Но перед самым вечером ушли под облака и слились с ними, растаяли.

Гринька до самого утра не слезал с крыши, ни на миг, конечно, не заснул. Он ждал птиц во всю мочь и деревенел от страха.

К утру совсем изморился, устало оглядывал глазами небо, но оно было совершенно чистое, пустое.

И Гринька, обхватив печную трубу, разревелся про себя, и стал глотать какие-то противные слюни, беспрерывно наполнявшие рот.

Наверно, мать, узнав обо всем этом, наподдавала бы Гриньке, но на его счастье после той ночи он заболел. Это даже удивительно, как повезло! Гриньку встряхивало, кидало то в жар, то в мороз. Во сне он бредил, звал к себе птиц и даже свистел.

Но в общем в эти дни жилось совсем неплохо. Во-первых, можно было отдохнуть от школы. Во-вторых, мальчишки из класса валом валили к кровати больного, жалели Гриньку, и Ленька Колесов даже пообещал подарить ему голубят из-под пары николаевских тучерезов. А самое главное заключалось в том, что теперь можно было сообщить матери о мене коньков на голубей, не боясь никаких особенных для себя последствий.

Гринька болел почти до самых летних каникул. Врач изредка приходил к ним на квартиру, объяснял маме — Гринька это сам слышал, — что у мальчишки немножко подгуляли нервы и ему нужен свежий воздух, питание и развлечение.

Все складывалось великолепно. Гринька даже готовился к тому, чтобы в удобный момент попросить у матери денег на птиц.

Но перед самыми летними каникулами мама придумала неожиданное дело. Рассчитывая укрепить здоровье сына на чистом воздухе, а заодно оторвать его от «пагубного влияния улицы», она попросила у фабричного начальства выделить ей место под огород.

Участок земли Журиным нарезали далеко за городом, километрах в пяти от крайних домов, на берегу мелкой и звонкой речушки Вторая Ельцовка. Рядом с участком находился пустой дом, принадлежавший казне, и власти разрешили маме пользоваться им в теплую пору.

И вот мама взяла отпуск на фабрике, знакомый извозчик подогнал свой фаэтон прямо к крыльцу, и мама вместе с Гринькой уложила в пролетку самое нужное для житья за городом.

Лошадки бежали частой рысцой, извозчик вкусно почмокивал на них губами, и булыжник мостовой пощелкивал под колесами фаэтона.

Сразу за городом пошел немного выцветший и не очень красивый смешанный лес, низкорослый и слабый, будто он по самое горло наглотался фабричного и заводского дыма окраин.

Но у одинокого дома, где находился огород, воздух был совершенно чист, прозрачен, пах малиной и медом.

За огородом таинственной, сине-черной сплошной стеной стоял глухой хвойный лес. Он влетал в открытые окна дома птичьим перезвоном и цвиньканьем, горьковатой одурью хвои, и снова — чистым благоуханьем ягод.

Неподалеку, в деревеньке, как и во всякой деревеньке, копошились, скакали на палочках, играли в казаки-разбойники не очень-то хорошо одетые, обветренные, пропыленные, каленные солнцем мальчишки.

Уже на другой день после того, как Гринька с мамой устроились в домике, к заборчику осторожненько приблизились двое, совсем похожих друг на друга, мальчишек. Гриньке показалось, будто оба они вытесаны из одного березового полешка: русые припыленные волосы, веснушки на курносых носах, ситцевые блеклые рубахи. У одного, видать, старшего, рубаха, пожалуй, была потемней, да и заплат на ней пестрело больше.

Они с интересом глядели на Гриньку и о чем-то редко шептались, едва кивая в его сторону.

Гринька подошел к ограде, спросил:

— Дружить будем?

— Отчего ж не дружить, — ответил мальчишка в сильно залатанной рубахе. — Дружить — это хорошо.

Говоря, он настороженно поглядывал на городского, будто примеривал его силу на случай стычки или какого неприятного разговора.

Это оказались братья Васька и Артемий Щукины, сыновья промыслового охотника Дементия Щукина, по деревенской кличке — Демки-дьякона.

Старый Щукин, которого в тот же день увидел Гринька, и в самом деле походил на дьякона. Он носил длинную путаную гриву волос, какой-то странный, весь просаленный, костюм, похожий сразу и на извозчичий армяк и на церковную рясу. Бас у Щукина был прямо трубный.

Как скоро выяснилось, в словах Демка-дьякон сильно напирал на «о», а в жизни любил без памяти только две вещи: водку и лес.

Оттого, как заключил Гринька, несуразный и все-таки занятный этот человечище совсем никакого внимания не обращал на семью и предоставлял ей возможность кормиться и жить, как бог на душу положит.

Васька с Темкой все нешкольное время пропадали в лесу, брали там лучшие грибы — белые; грузди, сухие и мокрые; ловили в Ельцовке мелкую рыбешку; красили рты разной лесной ягодой.

Мать Гриньки обрадовалась мальчишкам.

— Вася и Тема, — сказала она, подозвав их, — вы дружи́те с Гришей, ходи́те с ним в лес. Он болел, и теперь ему надо укрепить здоровье.

— Это ладно, — окая, как и отец, согласился старший из братьев Васька и удивленно почесал ногой ногу: он не знал, как это можно болеть, когда тебе только десять лет.

В тот же день приятели отправились в деревню.

В совсем спутанной, взъерошенной какой-то избе Щукиных пахло не то кислым, не то сладким — может, от квашни, пускавшей пузыри на печке, а может, от громадного нагольного полушубка, брошенного на полати. Всюду: под ногами, на лавках, на подоконниках — валялись обрывки неведомых старых книжек, из которых Щукин, вероятно, делал пыжи. На полу зеленели стреляные металлические гильзы. Горбатились на шесте рыболовные сети с присохшими травинками и грязью болот. Тявкали, скулили и барахтались под кроватями и столом маленькие криволапые разномастные щенки.

Сам хозяин дома сидел у грубого стола ручной работы, наливал себе в кружку белого вина и сильно хрустел огурцом.

Его жена, мать Васьки и Темки, металась от печки к люльке, привешенной за веревку прямо к потолку, бегала то в сени, то на огород. Она глядела на мужа сразу и злыми и беспомощными глазами, но молчала. По опыту, видно, знала, что разговоры и ругань никакого толку не дадут.

Увидев гостя, робко вошедшего в избу, громадный Щукин подмигнул Гриньке и ухмыльнулся:

— А ну, иди сюда, ваша светлость. Я на тебя погляжу.

Васька и Темка сразу стали по бокам своего нового товарища и угрюмо засопели.

— Я не ваша светлость, — растерянно сказал Гринька. — У меня Журин фамилия.

— Не ври! — расхохотался Щукин. — Я доподлинно знаю: ты сын Кольки второго, бывшего российского самодержца.

Гринька уже хотел зареветь от обиды, но старый Щукин снова весело подмигнул ему:

— Ты не сердись, парнище. Это я так, спьяна, значит.

Он пил водку и все время говорил. Как все нетрезвые люди, перескакивал в разговоре с пятого на десятое, и Гриньке трудно было следить за его словами.

Выяснив у гостя, что его отец воевал за Советскую власть, Щукин внезапно полез за икону и вытащил оттуда что-то завязанное в платочек. Развязал узелки и показал Гриньке фотографию:

— Вот смотри, я тоже против Колчака маленько дрался.

С фотографии смотрело молодое и очень озорное, под чубом, лицо Дементия Щукина. Отец Васьки и Темки сидел на пузатой и лохматой сибирской лошадке, и правая рука его покоилась на эфесе наполовину вытащенной из ножен шашки.

— Видал? — спросил Щукин. — Тоже в Красной Армии пороху нанюхался. Только зря, видно.

— Это почему же зря? — обиделся Гринька за Советскую власть и Красную Армию. — Вы кулак, что ли?

— Хо, кулак! — расхохотался Щукин. — Вон она, моя скотина!

И он ткнул громадным, как сук, пальцем в щенят, облепивших его сапоги.

— Так почему же зря? — не желал отступать Гринька.

— А потому что я как думал?.. — похохатывая, сказал Щукин. — А вот как я думал: победим беляка — и тогда все мое. Я, значит, буду винишко попивать, а буржуй пусть на меня работает. Пусть он, сукин сын, мне жратву и белое на печку тащит.

Он смешно пожал плечами и мотнул бородищей:

— А на поверку-то, вишь, все не так вышло. Опять работать надо. Вот, брат, какая фига.

И рассмеялся так оглушительно, будто это гром ударил с потолка.

Слушая Щукина, Гринька никак не мог понять, всерьез тот говорит или пьяно шутит..

— Как же это без работы?.. — начал было Гринька, но великан махнул рукой и осклабился:

— Ладно, ладно, ты мне политграмоту не читай. Я сам, парень, четыре действия арифметики назубок знаю.

Он выпил еще водки — и вдруг стал рассказывать о лесе, о грибах, об охоте, о том, какая птица в какое время поет, как волк с волчицей от логова идут и как к логову, и еще многое другое.

И вот от этих увлеченных сбивчивых рассказов на Гриньку внезапно хлынуло горчинкой хвои, и теплой прелью упавшего листа, и свежим запахом мокрого речного песка; засвистело, застрекотало, залаяло, брызнуло, заухало огромно разнообразной и вечно живой жизнью синего леса.

Глаза у Гриньки сразу стали вдвое больше обычного, затеплились огонечками, сделались почти неподвижными от внимания. И то же самое произошло с Васькой и Темкой.

— Ну ладно, — вдруг оборвал свои рассказы Щукин, — нечего вам тут с пьяным мужиком канителиться. Шлепайте-ка в лес, зайцы бесхвостые.

По дороге к опушке Васька говорил Гриньке:

— Это он, батя, сказать проще, куражится. И Советскую власть он тоже любит. Только обижается: кулачки в последнее время хвосты распетушили. Выламываются.

Помолчав, добавил:

— И еще одно свое горе у него есть...

Какое горе, Васька не сказал.

Гриньке было не очень понятно, что значит «распетушить хвосты» и как это «выламываться». Но он не стал спрашивать, чтобы не показать новым товарищам свою неосведомленность.

Лес поистине был сказочен, беспределен и таинственно прелестен! Желтые лютики, которыми сплошь укрыли себя поляны, можно было при некотором воображении посчитать вражеской армией — и рубить ей головы деревянной саблей.

Возле елок хороводами кружились рыжики, влажно розовели пахучей кожицей сыроежки; празднично пахла и забавно взглядывала из травы многоглазая земляника.

Особо любопытно и азартно получалось искать грузди: они, будто ребятишки-карлики, прятались в землю, забрасывались с головой разными палочками и веточками, посохшей травкой.

У Темки было страшное чутье на грузди. Он не копался, как Васька или Гринька, в мягких горбинках мха, стараясь наткнуться на гриб. Осмотревшись и даже принюхавшись, Темка прямо шел к еле заметному бугорочку и, осторожно запустив в него руку, нащупывал тугой, чуть шершавый груздь. Ловко чиркнув по ножке ножом, обдувал добычу и аккуратно клал ее в самоплетеную корзиночку.

Зато Васька лучше брата понимал в лесу все живое. Все скворчиные дупла, норы сурков и даже волчиные логова старший Щукин знал наизусть. Он таскал брата и Гриньку то к болоту, то на гарь и увлеченно говорил:

— Лес — он что книга, я так думаю. Который слепой или неграмотный, тот ничего прочитать не сумеет. А грамотей — будьте добры! — каждую буквочку выучил и слова из них складывать может.

Гриньке казалось, что Васька просто повторяет слова своего отца.

Они неустанно сутками бродили по лесу, слушали тонкую, как ниточка, музыку дрозда-рябинника, соловьиные хмельные коленца, игрушечные звуки, вылетавшие из горлышек пеночек и славок — птичек величиной с пятак.

Васька никогда не спутывался: галка кричит или скворушка-чудак передразнивает галку.

Мальчишки собирали вблизи сизых болот морошку — ягоду вкусом вроде малины или ежевики, мазали губы сладким соком черники — круглой черной, иногда с голубоватым налетом. И сто раз на дню валялись в косматой траве, как огнем сжигая рубахи и штаны.

Темка иногда наполнял консервные банки черникой, выжимал из нее сок, похожий на вино.

Приятели чокались друг с другом консервными банками, делали важные лица и опрокидывали густую жидкость в рот. Потом изображали из себя захмелевших выпивох и хохотали во весь рот.

Иногда им особо везло, и они видели, как где-нибудь на полянке козлы стукаются рогами, или натыкались на белый гриб в фунт весом.

Когда в лесу было тихо, Васька вздыхал и говорил:

— Дерево без птиц — какое дерево? И без шума листочков — не дерево. Так, скука одна. Мне в такую пору мшанник интереснее. У него свои звуки есть. Айдате к болоту!

Мать отпускала Гриньку с новыми товарищами даже на ночь.

И тогда где-нибудь в звенящем, охающем, таинственно-страшном бору полыхал до света огромный костер, и по бронзовой чешуе сосен бегали и ползали черные тени; кричали деревья сычиными голосами, плакали влюбленными горлинками.

Мальчишки сидели у костра и, замирая от страха, от счастья, сочиняли разные увлекательные подвиги, — сами и сочинители, и герои приключений.

По утрам первым непременно просыпался Васька, тащил ветку, посыпанную росой, к костру и тряс ее над головами брата и Гриньки.

Те вскакивали, как обожженные, и, бычками воззрясь на Ваську, тихо ругались.

Васька смеялся:

— Уж волк умылся, уж кочеток спел, а вы все спите, будто застреленные.

И широко показывал на солнце, на деревья, на траву.

От пригретой лучами влажной травы слоился слабый парок; сосны на каждой хвоинке держали по самоцветному камешку росы; и птицы во всю силу горлышек играли свою музыку.

Казалось, радости этой и новизне никогда не будет конца. Но внезапно Гринька с тревогой и недоумением ощутил какое-то недовольство. Сначала он никак не мог понять: что такое? И так думал, и так прикидывал — нет, непонятно, отчего в груди что-то тихонечко ноет и цепляет за сердце.

И все-таки догадался. А догадавшись, даже покраснел от неуважения к себе, от злости. Голуби! Он, Гринька, укатил сюда, в лес, и даже ни разу не вспомнил, не помечтал о птицах. Это была, конечно, непростительная забывчивость и, если хотите, измена голубям.

Изругав себя всеми словами, какие знал, Гринька с твердой решимостью пошел к маме. Он скажет ей раз и навсегда, что уже не маленький и тоже имеет право, чтоб ему хорошо жилось.

— Нет, Гриня, — выслушав его, сказала мама, — тебе совсем тут не нужны голуби. Тебе ладно и без них.

— Нет, не ладно, — насупился Гринька. — Мне никогда не будет ладно без голубей.

— Потерпи, Гриня, — тоже немножко нахмурилась мама, — скоро кончится лето, и мы поедем домой. Там посмотрим.

— Я не хочу смотреть, — упер Гринька глаза в пол. — У всех что-нибудь есть. У Васьки с Темкой — лес, у Леньки Колесова — голуби, у меня — ничего. Я как нищий.

Гринька потоптался на месте и сказал с отчаяньем:

— Если ты не купишь птиц, я не знаю, что будет...

Мать кинула взгляд на сына, увидела слезы в его глазах, вздохнула:

— Обо всем плакать, сынок, — ослепнешь.

— Я не обо всем. Я о голубях.

— Потерпи. У нас столько дел в огороде. Я и так валюсь с ног. Надо носить воду, полоть, окучивать картошку.

— Я буду все делать сам, мама. Купи голубей.

— У тебя не хватит времени, сынок. Ты не знаешь, как много сил отнимает огород.

— Знаю. Все равно буду делать сам.

— Господи! — обозлилась мать. — Ну, что ты в них нашел хорошего? Мученье с тобой!

— Купи голубей, мама. А то я заболею и даже, умру. Ты потом всю жизнь будешь реветь.

— Ладно, я подумаю, — сказала мать, заплакав.

На другое утро она буркнула Гриньке:

— Можешь держать, но только четыре штуки. Тебе хватит две пары этих идолов?

— Мамочка! — закричал Гринька и бросился к матери на шею. — Мамочка, ты самая лучшая на земле и еще лучше!

В субботу Журин пошел в деревню и сообщил Ваське с Темкой вроде бы так, между делом:

— Мама дала полтинник. Завтра — воскресенье, и я пойду на охотницкий базар. У меня будет две пары голубей.

— Врешь! — округлил глаза Васька. — Не может быть!

Гринька показал товарищам круглый блестящий полтинник.

— И мы с тобой! — закричал Темка.

— Конечно, — великодушно согласился Гринька. — Вы же мои самые лучшие товарищи.

Утром, когда Журин вскочил с постели, Щукины уже стояли возле заборчика, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

— Ох, и спишь долго, — недовольно проворчал Васька. — Мы уже тут, считай, битый час толчемся.

Гринька быстро запихал в рот кусок хлеба, плеснул себе в лицо холодной водой, и они почти рысью побежали в город.

На самой окраине Васька спросил:

— А во что ты, Гринька, положишь купленных голубей?

Журин ахнул и растерянно посмотрел на приятелей: в горячке он совсем позабыл приготовить для птиц садок или корзинку.

— Эх, ты! — засмеялся Васька. — На, держи!

И он вытащил из кармана штанов прочный холщовый мешочек. В таких мешочках продают фабричную дробь.

— Ладно, — обрадовался Гринька. — Спасибо. И не выламывайся.

На охотницком базаре было шумно, тесно, пестро. Над ним носились и колотились друг о друга разные запахи: дух влажного пера, немытой собачьей шерсти, кроличьего пуха и даже едкие запахи малых лисенят.

Поторговывали да поменивали птиц всякие человеки, и были у них полные рты громких и заманчивых слов.

Гринька, Васька и Темка сначала растерялись от гвалта и толчеи базара. Продавцы, у которых голуби торчали за пазухой, в мешочках и даже в карманах рубах, толкали и тискали мальчишек, хватали их за рукава, кричали:

— Рви по дешевке! Век за меня молиться будешь!

Гринька поостерегся сразу покупать птиц. Ленька Колесов еще давно рассказывал ему, как на голубинке обманывают простофиль, подсовывая вместо дорогих ту́рманов или тучерезов пестрых беспородных гонцов. А бывает хуже того — могут всучить голубя с хромым крылом, больного, нелетного. Также не следовало покупать старых «злых» птиц, которых все равно не удержишь на новом месте. Как только их развязывают — они улетают к старому хозяину.

И, боясь обмана, Гринька решил очень правильно: сначала смотрел на торговцев птицами, а потом уже — на самих птиц. Если мальчишка или дяденька не походили на явных жуликов, Гринька приценивался к голубям и даже осматривал их.

Через час все трое освоились с гвалтом и порядками голубинки и чувствовали себя уже почти свободно.

Базар был крайне роскошен. Гринька впервые в жизни увидел такое обилие богатства, такие драгоценности. Павлины, бормоты, чайки, космачи, длиннотелые турманы, почтари разного вида — все эти голуби рябили и переливались красками в Гринькиных глазах. Если можно, он купил бы всех птиц и поселил их в своем дворе. Но в кулаке сиротливо торчал один-единственный полтинник. Значит, надо было себя вести соответственно капиталу.

Наконец Журин остановил свой выбор на двух парах не очень породистых, но чистых, белых пером, голубей. Они удивительно походили друг на друга, точно их налепили из снега.

Продавал птиц маленький скромный мальчик, голубоглазый и русый, сам похожий на голубенка-пискуна. Ему требовались деньги на самокат, и он вынес на базар половину своей голубятни — четыре штуки.

Мальчуган просил за птиц семьдесят копеек, но Гринька разжал кулак и показал полтинник:

— Больше у меня ничего нет.

В это время кто-то раздвинул толпу и остановился рядом с Гринькой. Журин тихонько посмотрел на незнакомого — не хочет ли он отбить у Гриньки голубей? — и вдруг счастливо и широко улыбнулся. Рядом стоял невысокий тихенький дяденька, с добрыми карими глазами, тот самый, который когда-то подарил Гриньке первых в жизни «сорок».

— Обзаводимся? — спросил он, мягко пожимая Гриньке ладошку. — Очень хорошо. А что ты хочешь купить?

Он взял у мальчика-продавца корзиночку и стал по переменке рассматривать голубей, особенно пристально приглядываясь к головкам птиц.

Вернув корзиночку, заметил:

— Славные гонцы, и недорого.

Журин сокрушенно покачал головой и показал монетку.

— Ну, ничего, — немного улыбнулся дяденька, — он уступит. А еще лучше — я ему доплачу. В другой базар. Сейчас у меня денег нет.

Он спросил продавца:

— Ты меня знаешь?

— А кто ж вас не знает? Вы — Зыков.

— Вот и считай за мной двугривенный долгу. Ладно?

Мальчонка вздохнул, покопался ногтями в льняных волосишках и согласился.

— Они спаренные, — говорил он Гриньке, передавая птиц. — Ты их в оберучь держи, чтоб не вырвались.

Боже мой, что это была за радость! Гринька, Васька и Темка неслись по городу, как угорелые. Они даже позабыли поблагодарить того, невысокого мужчину. Журин прижимал к груди мешочек с голубями и не только кожей, а почти голым сердцем чувствовал, слышал дробный стук их маленьких испуганных сердчишек. У него были свои голуби, свои настоящие летные птицы!

Мать, увидев сына, испугалась: глаза у него горели, от рубахи валил пар, руки дрожали.

Гринька скорей вытащил голубей из мешочка и пересадил их в пустую собачью будку. Ее сделали для Ласки, но мать, подумав, оставила собаку в городе — сторожить жилье.

Весь остаток дня, до вечера, мальчишки сколачивали голубятню. Мать посоветовала было сыну поселить птиц в будке, но, увидев страдальческие глаза сына, отступилась. Гриньке казалось просто удивительно: ну как она не понимает — собачья будка и голуби! Несуразно!

Васька и Темка остались в этот раз ночевать у Гриньки. Голубятня не была еще готова, и они не хотели тратить время на хождение домой и обратно.

К вечеру следующего дня голубиный домик сколотили и с величайшими предосторожностями перенесли туда птиц.

Памятуя о неудаче с голубями, выменянными на коньки, Гринька связал белых и решил продержать их в плену две недели.

Но еще ни один мальчишка на свете не мог вытерпеть столько, нет у мальчишек таких железных нервов! Кое-как выдержав пять дней, Гринька, подбодряемый восклицаниями приятелей, перерезал нитки на крыльях голубей. Голу́бки остались в путах. Так советовал поступать тот же Ленька Колесов.

Затем Журин, замирая от волнения, осторожно выпустил всех птиц на крышу голубятни.

У Гриньки, Васьки и Темки от напряжения и ожидания остекленели глаза. Что будет?!

Белые гонцы чистили перья, ворковали и не проявляли никаких признаков беспокойства.

Но Гринька уже знал, что нельзя быстро верить в счастье. И он даже вздрогнул, когда внезапно у ограды прогромыхала телега, и возница крикнул на свою лошадь «Н-но!».

Голуби мгновенно вытянули шеи, забегали по крыше и... кинулись в лёт!

Голубки метнулись вслед за ними, но крылья у них были связаны, и белые комочки мягко попадали на землю.

Гринька задохнулся от ужаса. Господи, неужели все кончено?!

Руки у мальчишки дрожали, и губы сразу стали сухие, как береста. Небо за один миг поднялось, и в его нестерпимой огромности совсем затерялись Гринькины и уже, может, не Гринькины голуби.

И вот тут случилось радостное чудо. Гонцы резко пошли вниз, выписали несколько кругов над двором и камнями упали к голу́бкам. Сразу же заходили колесом, заукали.

Каким восторгом радости и удачи горели глаза мальчишек, сколько тут было ахов и восклицаний!

Через три дня Гринька освободил от пут и голу́бок. Птицы не улетали.

Вечером они все вместе поднялись под облака, сбились в ватажку — и так плавали целых два часа.

Камень отвалился у Гриньки от сердца, и он наконец поверил в счастье.

Пока строилась голубятня и приручались птицы, мать не трогала сына. Но как только все это осталось позади, мама заметила:

— Ты не забыл, сынок, о своем обещании? Нехорошо, когда люди дают слово и не выполняют его.

— Я помню, — кивнул головой Гринька. — Я за все отплачу, мама.

И он честно делал, что мог, и даже сверх того. Сколько ведер воды перетаскал на огород! Как рьяно махал тяпкой, окучивая картошку! С каким усердием полол гряды! Ни от одного дела он теперь не отказывался и выполнял его с любовью и прилежанием. Короче говоря, Гринька старался, как мурашка, и рубаха здорово выцвела у него на спине и груди.

Мама иногда даже жалела Гриньку.

— Ничего, — мужественно качал он головой, — воду таскать совсем не трудно. Я привык, вовсе не замечаю.

Но зато все свободное время Журин проводил с голубями. Он не уставал глядеть на них сколько угодно, изучил каждое перышко, узнавал любого гонца «по лицу», по шуму крыльев и воркованью.

Васька и Темка притаскивали Гриньке зерно и, откровенно завидуя товарищу, не спускали глаз с голубей.

Но самое главное счастье для всех троих была гонка. С чем можно сравнить эту радость, когда рано утром, выпустив птиц на влажную еще от росы крышу, ты берешь длинный гибкий прут и, свистнув во весь рот, поднимаешь гонцов в небо? Нет, ни с чем это нельзя сравнить мальчишке!

Голуби сначала вроде бы лениво плавают на невысоком кругу, потом убыстряют ход, забирают все выше и выше, — и вот уже в праздничной голубизне неба ты видишь только еле заметные точки, только еле уловимое трепетание точек. И эта вольная поднебесная радость принадлежит тебе, самому что ни на есть обычному мальчишке! Тут даже и объяснять нечего!

Как-то Васька предложил занести голубей в лес и выпустить их там.

— А если заплутаются? — задрожал про себя Гринька.

— Чего это заплутаются? Не маленькие ведь. И дом знают.

Гринька, поколебавшись самую малость, решился. Он передал Щукиным голубей, и братья рысью кинулись с ними в лес. А Гринька скорей поймал обеих голубок и полез на крышу дома.

Он сидел там и ждал, ждал своих гонцов, и кажется, прошла целая вечность, а птиц не было. Гринька уже хотел себя изругать за оплошку, за этот необдуманный риск, когда, бросив случайный взгляд прямо над собой, увидел на громадной высоте две точки.

Ойкнув от радости, он резко метнул голубок в воздух, и гонцы прямо из-под облачка, по косой линии, ринулись вниз.

В эту минуту во двор вбежали Васька и Темка. И все трое стали здорово шуметь от радости.

Но вдруг оба брата присмирели. Гринька огляделся и увидел Демку-дьякона, входившего в- калитку. Старый Щукин был немного навеселе и, войдя во двор, подмигнул Гриньке:

— Совсем ты моих парнишков, Журин, от дома отбил. Вот я твоей мамке пожалуюсь.

Но когда на звуки чужого голоса из дома вышла Гринькина мать, Щукин весело улыбнулся и пробасил:

— Очень я благословляю это дело, простите... как ваше имя-отчество?.. Варвара Петровна, значит... Очень благословляю. Многое худое пройдет мимо мальчишек благодаря птице.

— Вы так думаете? — отозвалась Варвара Петровна, и Гриньке показалось, что ей понравились слова Щукина.

— А как же! — убежденно подтвердил Демка-дьякон. — Кто с ней возится, тому уже ни орлянка, ни карты, ни табак интересу не представляют. Это поверьте.

— Может, и так, — согласилась мама. — Только любовь к птицам у него непомерная какая-то. Ведь я вижу: это он из-за них — ни одного слова вперекор, ни одной шалости. Даже, знаете ли, иной раз жалко — ведь детство у мальчонки проходит.

Когда Щукин ушел, Васька сказал Гриньке:

— Он у нас хороший, папка-то. Только пьет вот, дьявол, зря.

— А зачем пьет? — спросил Гринька.

— У него горе. Он на мамке без любви женился. А без любви ничего делать нельзя.

— Откуда знаешь, что без любви?

— У нас в деревне все об этом болтают. Он, говорят, цыганочку одну захожую без памяти любил. А ей табор не разрешил с папкой видаться. И побили ее. Крепко. Вот с тех пор и пьет. Ничего мамке не говорит и пьет.

— А у меня папы совсем нет, — вздохнул Гринька, давая этим понять, что у всех есть свои несчастья. — Иной раз совсем скучища без мужчины. Мама — хорошая, но ведь женщина.

Они помолчали.

— Ну, ладно, — буркнул Васька, — нечего нам тут носы распускать-то. Айдате в лес. На своих на двоих, на двоих на вороных. Бери голубей, Гринька.

Так пролетело, промчалось, уплыло это огромно счастливое лето в жизни Гриньки. Всему приходит конец, и наступила пора переезжать Журиным в город. Мать послала Гриньку к знакомому извозчику с просьбой, чтоб приехал перевезти их.

Гринька добросовестно выполнил поручение, но на душе у него было смутно и печально.

— Ты голубей как — тут оставишь или с собой возьмешь? — спросил Васька, и голос у него задрожал.

— Наверно, возьму, — неуверенно отозвался Гринька.

Но взять голубей в город не пришлось. Мать наотрез отказала сыну.

В ночь перед отъездом Гринька не спал ни минуты и все думал. Мысли разбрелись. Что делать? Нет, конечно, голуби не пропадут здесь без Журина, Щукины будут приходить и кормить их, выпускать на волю. Но как же Гринька? Ведь без голубей ему теперь не будет жизни. Что же делать?

Решение пришло под самое утро.

Встав с постели, он твердо направился к матери и, не опуская глаз, сказал:

— Мама, я буду ходить сюда раз в пятидневку, к голубям.

— Нет, Гринечка, — возразила мама, — это отнимет у тебя много времени. И потом — страшно ведь, вон какая даль. Тут зимой волки, небось, воют.

— Буду, мама, — повторил Гринька. — Если ты не разрешишь, я все равно пойду без разрешения.

Мать взяла голову сына в ладони, придвинула к своим глазам и увидела в голубых глазах мальчишки холодную взрослую решимость.

— Хорошо, — внезапно согласилась она. — Хорошо, сынок. Ты теперь уже большой и можешь сам решать за себя.

* * *

На опушке тайги завывала зима, снежные речки текли по дорогам и чистым местам, иногда вставали на дыбки или расплескивались по сторонам.

И в первые минуты слабого рассвета мы могли увидеть на дороге из города в тайгу мальчишку, топавшего в больших подшитых валенках. Он медленно шел на восток, преодолевая сопротивление ветра, и бережно прижимал к груди мешочек с зерном.

Это был Гринька. Раз в пятидневку — в те времена у нас была пятидневка, а не теперешняя неделя — Журин шел навещать своих милых птиц, покормить их, погонять, проверить, все ли у них ладно.

Во дворе его обычно уже ждали братья Васька и Темка. Приятели обнимались, закидывали друг друга вопросами и спешили в голубятню.

Это был день ничем не омрачаемых удовольствий. Мальчишки возились с птицами, скребли и чистили их домик.

К вечеру, высыпав в кормушку зерно на пять дней и натаскав снега для питья, закрывали голубятню. Васька с Темкой шли провожать Гриньку почти до самой окраины.

И, шагая к городу, они уже мечтали о новом, будущем выходном дне, когда встретятся вновь и опять попьют своего счастья.

* * *

Прошло тридцать пять лет. Однажды к домику у Второй Ельцовки подкатил грузовик, с его борта на землю спрыгнули седой, еще крепкий мужчина, и мальчик лет двенадцати.

За четыре неполных десятилетия здесь многое изменилось. Лес поредел, город придвинулся почти вплотную к домику, а сам дом стал, кажется, меньше, приземистее, слабее. Посаженные Гринькой тополя вытянулись к небу и весело шумели листвой. Над ними низко проходили огромные самолеты, так низко, что даже видны были надписи на крыльях.

И чудом уцелела в глубине двора маленькая неказистая голубятня, сколоченная руками Гриньки и его товарищей.

Седой мужчина взял мальчика за руку и ввел его во двор. Они подошли к голубятне. Пожилой человек, размяв папиросу, закурил.

— Здесь когда-то держали голубей, папа, — обрадовался мальчик. — Вот видишь — и лётик есть, и выгул. Хорошо бы тут летом поселить моих птиц. Много простору, папа.

Отец помолчал. Потом, докурив папиросу до основания, усмехнулся, погладил сына по русым волосам и сказал, задумчиво опустив глаза:

— Вот здесь, Коленька, твой папа играл с голубями, когда ему было столько лет, сколько тебе.

И он перевел взгляд на ржавую железную крышу, на лес вдалеке, и было ему грустно и жалко прошедшего.