Онлайн чтение книги Веселое горе — любовь.
КРАСАВИЦА РИЦА

— Скучно с тобой, — говорит Витька, лениво сбивая тросточкой головки с придорожных цветов. — Молчишь и молчишь. Все равно, как убитый.

— Побойся бога! — отвечаю я мальчишке. — И про Карфаген тебе рассказал, и про Рим. Что ж тебе еще надо?

— Про царя Тимура расскажи, — требует мой спутник.

— Потом, Витя. Я устал.

— Ну, тогда до свидания!

Витька с кошачьей гибкостью взбирается на самый верх огромного дуба, садится на ветку и начинает передвигаться к ее краю. Внизу, под ним, мрачно ревет река Юпшара.

— Знаешь что, Витя? Слезай, пожалуйста. Я тебе расскажу про Тимура.

— Сдрейфил! — смеется Витька, покачиваясь на ветке. — Сейчас свалюсь вниз — и в лепешку. Вот на тебя мама потом покричит!

Витька от удовольствия даже зажмуривает глаза, представляя, как его мама будет кричать на кого-то другого.

— Ну, ладно, — сухо говорит он, съехав по стволу и очутившись возле меня. — Давай Тимура.

Мы шагаем с Витькой по ущелью Юпшары, и огромные отвесные скалы Главного Кавказского хребта скрывают от нас солнце. Гудаута давно осталась позади, и теперь мы идем, наслаждаясь тишиной и прохладой теснины.

Странное чувство, которое трудно назвать, владеет мной. Долгими столетиями веет от этих могучих скал и деревьев, и потому вдруг начинаешь чувствовать себя здесь маленькой случайной песчинкой.

Витьке, выросшему в этих местах, не до философских размышлений. Он слушает вялый рассказ о битвах Тимура, бросает на меня недовольные взгляды и возмущенно сопит.

Наконец опускает на землю плетенку с голубями, отвязывает от пояса котелок и иронически говорит:

— Отдохни маленько. Я воды наберу. Чаю попьешь, что ли. А то слушать неинтересно.

Он исчезает в зарослях кизила, потом слышен плеск воды в Юпшаре, и Витька почти сразу появляется рядом со мной.

Пока он собирает хворост и валежник для костра, я наливаю воды в кружку и опускаю ее в плетенку. Голуби жадно припадают к воде.

Витька никогда бы не пошел со мной, если б не голуби. Мы и подружились года два назад потому, что оба любим птиц.

Однажды, шагая берегом моря, я увидел над маленьким городком голубей, стремительно идущих к дому. Кто-то из местных жителей вел нагон почтарей. По всему было видно, что почтари хороших кровей и что хозяин не очень-то позволяет им прохлаждаться в голубятне.

Я подошел к дому, на который садились птицы, и увидел у ворот множество ребят. Один из них, запыхавшись, что-то докладывал стройному сухощавому мальчишке лет тринадцати, другие держали голубей, нетерпеливо ожидая, когда владелец даст команду отправляться в путь.

Заметив меня, Витька — это был он — подозрительно посопел и усмехнулся:

— Не гляди, не купишь.

— Вот и не угадал, — сказал я мальчишке. — Я как раз ворон и покупаю. А они у тебя каркать умеют?

Витька открыл рот и позабыл его закрыть. Но тут же сверкнул глазами и сжал кулаки. Я и моргнуть не успел, а мальчишки уже стеной стояли около меня.

— Значит, воро́ны? — мрачно поинтересовался Витька, и в воздухе запахло скандалом. — Ты кто такой?

Тут меня дернул за рукав какой-то мальчонок и, ехидно улыбаясь, сказал убежденно:

— Воро́ны — они черные. А это — белые. Эх, ты! Я стоял на своем:

— Воро́ны и есть. Только вы их известкой покрасили.

Витька неожиданно рассмеялся:

— Да он, ребята, слепой. Петька, проводи его на базар. А то дядя еще в море упадет, не дай бог.

Петька, с кожей цвета крепкого чая и облупленным носом, решительно собрался выполнить приказ начальства.

Я пожал плечами:

— Конечно, вас много, а я один. Вы что хотите можете со мной сделать. А только это все равно вороны. Веди меня, Петька, на базар.

У голубятников любого возраста, где б они ни жили, есть общая черта: ревнивая любовь к  с в о и м  голубям. Если кто-то открыто ругает твоих птиц, то твое сердце сверлит зависть: «А может, у него, у этого говоруна, и верно, редкая птица?».

Поэтому Витька, исподлобья взглянув на меня, сказал своему ординарцу:

— Погоди, Петька. Пусть-ка он скажет, какие бывают настоящие голуби?

Короче говоря, мы уже к вечеру были друзьями, — водой не разольешь. Я рассказал ребятам о своих птицах и честно похвалил Витькину голубятню.

У него и в самом деле были превосходные голуби. Белые и мраморные птицы, — все они вели свой род от Чайки и Дельфина. Старики, чистопородные багдетты, были, видимо, завезены на побережье бельгийскими или немецкими моряками. Белая Чайка и мраморный Дельфин, несмотря на преклонный возраст, обладали завидным здоровьем и силой. Крепкие обтекаемые корпуса, гибкие крылья, густое и плотное оперение не могли не вызвать восхищения у знатоков.

— Мне за них сто рублей давали, да я не взял, — весело сказал Витька, покачивая ногой в стоптанном, залатанном ботинке. — На что мне деньги? Солить?

Витькина мать сначала обрадовалась мне. Но узнав, что я тоже голубятник, поджала губы и молча ушла на кухню.

— Как отца на войне убили, так она нервная стала, — серьезно объяснил сын. — Покрикивает на меня, бывает.

Этим летом я решил пешком пройти на Рицу. Зайдя к Витьке, пригласил его с собой.

— А что я там не видал? — усмехнулся он. — Воробьев?

Но у меня был припасен довод, против которого, я знал, Витьке не устоять.

— Как — «что не видал?». А нагон?

Витька соображал не больше минуты. Он молча побежал в сарай и вернулся с плетенкой. У нее была фанерная крышка с крючком, внутри — тоже фанерная перегородка.

— Вот, как ты думаешь, — возбужденно спрашивал он, — хорошо будет птицам или нет?

Уже через полчаса мой приятель был готов к походу. Он сбегал к своему верному Петьке и, приказав ему следить за возвращением голубей, пошел проститься с матерью.

Идя рядом со мной крупными крепкими шагами, он говорил:

— Я Чайку и Дельфина взял. Молодые запутаться могут, — далеко все же. А эти придут.

И вот мы поднимались все выше и выше. За нашей спиной уже осталось холодное Голубое озеро, у которого мы провели с Витей первую ночь. Утром прошли каньон Геги, местами такой узкий, что, казалось, мы находимся на дне угрюмого и тесного колодца и вот-вот сомкнутся или обвалятся гигантские скалы и погребут под собой двух маленьких человечков, рискнувших забраться в это древнее царство камня, зелени и воды.

Мы иногда останавливались у водопадов, низвергавшихся, казалось, прямо с неба, подолгу рассматривали утесы, похожие на мрачные башни, забирались на крутые обрывы, нависавшие над тонкой полоской дороги.

Теперь мы шагаем по серо-зеленому ущелью Юпшары.

Витька несет плетенку с голубями. Все его мысли — около птиц, которых он любит так сильно, что, кажется, в его сердце больше ни на что и ни на кого не осталось ни страсти, ни привязанности.

— Знаешь, — говорит он, — когда Чайка снеслась, я ночей не спал. А вдруг голубята не вылупятся? Может, вылупятся и не выживут? Это ведь такие голуби, — больше ни у кого нет...

Мы проходим по одному из многочисленных мостов над ревущей рекой. Витька замедляет шаги, приоткрывает крышку плетенки и заглядывает внутрь.

— Ни у кого таких нет, — повторяет он неслышно для меня, и я только по его губам догадываюсь, что он сейчас говорит.

Наконец, минуем ущелье, и дорога волчьими бросками — то туда, то сюда — начинает подниматься над рекой, на лесистые отроги Рыхвы.

Пройдет совсем немного времени, и мы увидим сквозь пихтарник изумрудно-зеленую Рицу, сказочное горное озеро, не похожее ни на голубые осколки Теберды, ни на бирюзовый Севан.

Но солнце уже ушло за горы, сразу потемнели стволы пихт, и елей, повеяло прохладой, будто нас перенесло из теплого и сказочного края на голые скалы Заполярья. Мы свертываем с дороги и вблизи ее находим крохотную полянку, со всех сторон окруженную пихтами, густыми кустами боярышника и кизила.

Проходит несколько минут, и к удивительно черному, мягкому, как бархат, небу поднимается багровый куст огня. Дробные мелкие выстрелы горящих веток сливаются с недалеким шумом воды.

Пока мой спутник кормит голубей, я выхожу на дорогу и всматриваюсь в близкие горы, сверкающие под легкими лучами луны.

На севере, за невидимой Рицей, блестят заснеженные кручи хребта Ацету́ка. Рядом белеют гигантские пики Аге́псты, а на запад от озера — серыми отвесными скалами падает вниз гора Пшеги́шха. Южнее видны отроги Аге́псты и огромный каменный выступ, торчащий в небе, — Чертов палец.

Ученые немало спорили о происхождении Рицы. Все, правда, считали, что озеро появилось из-за потрясений, которые испытала эта древняя земля. Но дальше каждый защищал свою догадку. Один полагал: озеро оттого, что вдруг упала часть Пшегишхи и запрудила реку Лаши́псе. Другой думал, что провалилось дно долины, и река заполнила провал. Третий утверждал: и то и другое случилось одновременно.

Слабые шорохи, потрескивание костра, воркование голубей в плетенке — все это звучит так таинственно среди этого таинственного мира, что душу постоянно смущают какие-то неясные чувства — томление, радость и даже тревога.

Я вздрагиваю оттого, что рядом со мной внезапно вырастает черная фигура.

— Иэх! — иронически говорит Витька. — А еще воевал! Пошли чай пить.

Я медленно возвращаюсь к костру. Витька уже расстелил на густой траве какую-то тряпку, поставил на нее две кружки и разливает в них серый продымленный кипяток.

Мы пьем с ним неторопливо чай и молчим, думая каждый о своем.

И мне жаль, что не видели этот край многие миллионы людей, живущих на севере, в горах Урала и Сибири. Я прочитал немало стихов северян о том, что самая лучшая земля — это их скупая и милая земля, я сам из холодных и суровых краев, но как не любить это доброе царство?

— Эх, как они пойдут отсюда к морю! — мечтательно бормочет Витька, и эти слова возвращают меня в его мальчиший мир.

— Я никогда не променяю своих птиц и никому не подарю их, — горячо продолжает Витька. — Я, честное слово, не жадный. Но вот, знаешь, — они для меня дороже всего на свете.

Мы снова молчим. Но вдруг Витька вытягивает шею, щурит глаза и весь настораживается.

— Ты слышишь? — спрашивает он.

— Нет.

— Глухой ты совсем, — удивляется Витька. — Стада́ же вниз гонят. Разве не ясно?..

Теперь и мне кажется, что где-то вверху раздается звон медного колокольчика, треск бичей и короткие гортанные крики пастухов.

— Высоко в горах выпал снег, — вслух соображает Витька. — И пастухи гонят коров на нижние пастбища.

Мы набираем еловых лап, устраиваем себе постели. Мой приятель ставит плетенку рядом и даже обнимает ее рукой. Может быть, ему мерещатся в темноте ле́са злоумышленники, готовые похитить у него редких и дорогих птиц.

Я совсем почти заснул, когда вдруг услышал резкий шорох и, открыв глаза, увидел, что Витькина постель пуста. Мне показалось, что он исчез за деревом.

И в то же мгновение слева раздался мягкий звук копыт, и к поляне выехал на мохнатой горной лошадке неизвестный человек. Вот уже конек вступил в полосу света, и тогда я различил в седле маленького, совсем седого старика. В руках он держал длинный кнут.

— Мир вам в пути, — сказал он совсем по-уральски, и от этого я сразу почувствовал к нему расположение и пригласил его к костру.

Тогда Витька вышел из-за дерева и, покосившись на ночного гостя, снова скрылся в темноте. Вернулся он .с охапкой сушняка, подживил костер и присел около него на корточки.

Прежде чем спешиться, старик проехал к дороге и что-то негромко проговорил, верно — отдавал распоряжения подпаскам. Мы услышали, как захлопали бичи, и стадо, треща ветвями, свернуло с дороги на большую соседнюю поляну.

Вскоре старик вернулся, выкурил трубочку, молча выпил предложенную нами кружку кипятку и вопросительно взглянул на меня.

— Мы — на Рицу, — ответил я на его безмолвный вопрос. — Очень красивая дорога.

— Да, очень красивая дорога, — задумчиво сказал старик. — Я много лет хожу и езжу здесь, и я всегда не устаю пить эту радость: этот воздух и это небо, и эти горы, где любила и где без времени умерла красивая девушка Рица.

От этих слов сразу повеяло сказкой, и я поскорее ухватился за трубку, — трубка прекрасно помогает слушать длинные и занятные сказки.

Но тут в плетенке заворковали голуби. Старик резко выпрямился, в его глазах вспыхнул огонек^-интереса и любопытства. Он протянул было руку к корзинке, но Витька ревниво подвинул ее к себе и хмуро поглядел на гостя.

Старый человек сделал вид, что не заметил этого, и сказал, поглаживая белую, почти прозрачную бороду:

— Я уже прожил свой век, мальчик. И не стыжусь сказать, что всю жизнь любил птиц. В священных и других книгах много добрых слов о голубях. Люди всегда тянулись к ним сердцем. Позволь мне посмотреть на твоих птиц...

Я ответил кивком на Витькин вопросительный взгляд, и мальчишка, поколебавшись, слегка приподнял фанерную крышку.

Старик чуть наклонил корзинку, чтоб на птиц падал свет от костра, и вдруг хрипло и восторженно ахнул.

— Вах! — воскликнул он, сияя глазами. — Я даже во сне видел этих прекрасных птиц!

Витьку этот вздох восхищения и радости совсем склонил было в пользу ночного гостя. Мальчишка расцвел, но уже в следующее мгновение сухо сказал:

— Ладно, им спать пора.

Пастух улыбнулся, несколько секунд сидел молча, дымя трубкой. Потом печально сказал:

— Когда мне было столько же лет, сколько сейчас вашему другу, я завел в своем селе голубей. Это были дикие сизые птицы, и стоило большого труда приручить их. И вот полвека они живут у меня, и плодят детей, и дарят свою дружбу... Но сегодня мне стало грустно: я никогда даже в руках не держал таких белых и красивых птиц. Правда, я слышал, что есть красные, желтые и пестрые голуби. Но это — у моря. А я редко спускался к берегу...

Тут я не удержался и похвалился пастуху, что у Витьки еще шесть таких пар, что все они — дети Чайки и Дельфина и что больше ни у кого на побережье нет багдеттов.

Докурив в молчании трубку, старик выбил из нее пепел, вздохнул и сказал не то мне, не то Витьке:

— Я знаю — нехорошо обременять людей в дороге. Но у меня есть просьба...

Он повернулся всем корпусом к Витьке и сказал ему мягко и просительно:

— В стаде — три моих барашка, мальчик. Сделай одолжение старику: возьми их и отдай мне птиц. Прости меня, но — как знать? — может быть, мне никогда больше не встретится такой счастливый случай.

— Ишь чего захотел! — скривился Витька. — Баранов за голубей! Смешно!

— Конечно! Конечно! — заторопился старик. — Я понимаю тебя, мальчик. Это совсем плохая цена за твоих птиц. Но у меня сейчас больше ничего нет...

В глазах пастуха засветилась надежда, и он даже поближе подсел к Витьке.

— Если на обратном пути ты зайдешь ко мне в деревню, я сумею заплатить тебе настоящую цену. Только спроси в селе, где живет дедушка Аргун, и тебе всякий покажет мой дом...

— Не надо мне ничего! Не продаются! — отрезал Витька, чтобы прекратить неприятный для него разговор.

Стараясь как-нибудь отвлечь беседу на другую дорогу, я сказал пастуху:

— Вы поминали о Рице, дедушка Аргун. Это, должно быть, очень интересная история?..

— О, да, — вяло ответил старик. И замолчал.

— Не хотите ли моего табаку? — подал я коробочку, втайне надеясь, что, может, удастся отогреть сердце пастуха и услышать такую же древнюю, как эта земля, сказку.

Он, кажется, понял меня. Отказавшись от табака, вздохнул, подвинулся ближе к костру и внезапно заговорил нараспев, в почти неуловимом поэтическом ритме:

— Мне скоро семьдесят лет, и сто лет моему отцу. Отец моего отца и отец моего деда — даже они не жили в то время, о котором этот рассказ. Вот как давно было.

Все могло остаться тайной, если бы не болтун-ручей. Он вырвался из-под огромной горы и помчался вниз по каменистому ложу. Ручей встретил пастуха и все рассказал ему, а тот — своим детям, а дети — знакомым, и люди полвека назад поведали эту сказку мне...

Витька лежал на спине, смотрел, не мигая, на звезды, и трудно было понять, интересно ли ему слушать сказку.

— Много десятков веков назад, — продолжал старик, — там, где теперь покачивает свои волны Рица, лежала прекрасная долина и по ней спокойно и широко текла медленная Лашипсе. Она была так мелка и незлобива, что даже олени и туры, медведи и лисы не боялись переходить ее по нескольку раз в день.

Мягкая и яркая трава росла в долине. И люди, придя сюда, увидели, что здесь превосходное пастбище.

Но все не могли пасти тут коров и коз. Не хватило бы места. И тогда старики и юноши, взрослые мужчины и матери решили: пусть пасет в долине Лашипсе свое стадо Рица.

О красоте горянок поют песни, но что́ была красота других женщин перед красой Рицы? Есть женщины, как праздник, и каждый, кто посмотрит в глаза им — обрадуется и загрустит. Мальчик, может быть, не поймет, отчего грусть, но мужчине ясно, о чем я говорю. Все-таки печально, когда у тебя только будни, а праздник проходит мимо.

Так вот, Рица пасла стадо в долине Лашипсе, и травы пышнее цвели в ее присутствии. Она была дочерью гор, и они подарили ей свои вечные краски: зелень самшита — глазам, яркость тюльпанов — губам, черноту беззвездных ночей — ко́сам.

Проезжали мимо пастухи и путники, и всякий оставлял здесь часть своего сердца, — ведь только камни не понимают красоты.

Однажды, преследуя подбитого тура, прискакали в долину три брата из горной деревни. Это были красивые и отважные юноши. Многие девушки любили братьев и были бы счастливы стать их женами. Но юноши еще никого не любили.

На полном скаку, догоняя тура, летели они вперед. Могучий Агепста только на мгновение бросил взгляд в сторону — и увидел Рицу. И не понимая, что делает, всадник рванул поводья на себя. Скакун взвился на дыбы. Еще передние ноги коня не опустились на землю, когда Агепста выпрыгнул из седла.

И средний брат Ацетук, и младший брат Пшегишха тоже увидели Рицу.

И все трое подошли к ней, и даже не сказали «здравствуй», потому что совсем онемели от удивления.

Рица тоже очень растерялась и опустила глаза. Но вскоре она нашла в себе силы и, покраснев, сказала:

— Будьте моими гостями. Как вас зовут?

Охотники поклонились пастушке и сказали свои имена.

Рица угостила братьев сыром; они вежливо поблагодарили ее и попросили разрешения удалиться.

Но не уехали далеко. Ускакав на отроги Рыхвы, соскочили с коней, и старший брат сказал Ацетуку и Пшегишхе:

— Я вижу: нас обожгло огнем. Жизнь без любви, как год без весны. Но я старше вас — и боюсь раздоров, Ацетук и Пшегишха. Решим так: пусть она будет нам всем сестрой, эта Рица.

Помолчав, Агепста повернулся к среднему брату:

— Теперь говори ты, Ацетук.

И Ацетук сказал: «Да».

— Теперь твой черед, Пшегишха.

И Пшегишха сказал: «Называться человеком легко, быть человеком труднее. Я согласен с тобой, Агепста».

И тогда они снова поскакали в долину и провели ночь у костра Рицы.

Днем братья уезжали на охоту, а вечером пастушка варила им дичь и чинила их платье.

Однажды, в конце весны, они сидели у костра и Рица пела. Шелест травы, и лепет ручьев, и звон ветерка — все было в этой песне.

Горы молчали, слушая Рицу, облака замерли в небе, и туры застыли на утесах.

Если бы они знали, к чему приведет песня!

Ползли и скрипели по горам, как осыпи, слухи о Геге и Юпшаре. Чернобородые братья жили разбоем, угоняли стада горцев к берегу моря.

В тот самый час, когда пела в долине Лашипсе красавица Рица, разбойники сидели у костра, ели баранину, и пили вино, и курили табак.

И вдруг трубка выпала из рук старшего брата Геги. И из рук Юпшары тоже выпала трубка. Они услышали голос Рицы.

Взвились на дыбы их кони и понесли седоков по горам и лесам к изумрудной долине Лашипсе.

Среди деревьев осадил коня Гега и посмотрел сквозь ветви. И он увидел у костра трех юношей и девушку.

— Я убью мальчишек, — прошептал Гега брату, — и мы возьмем красотку себе, чтоб коротать с ней горные ночи.

— Погоди, брат, — ответил Юпшара, — мужчины собираются в путь. Девушка достанется нам без боя.

И они стали ждать.

Уже звезды затеплились в небе и уже потускнели они, тая от рассвета, а Рица все пела. И три брата не садились в седла, — не могли уехать от песни.

Наконец замолчала пастушка, и вскоре заплясали под седоками кони. Вот уже звук копыт затих в горах и выпрямилась трава, которую смяли ноги коней.

И тогда скакуны вынесли разбойников к костру Рицы. Она думала, что вернулись друзья, и счастливая улыбка тронула ей губы.

Гега спрыгнул с коня, — и забилась в его железных объятиях Рица. Увидела она перед своим лицом черную бороду и глаза, налитые кровью, и над горами понесся крик тоски и отчаянья.

Но не услышали Рицу ни Агепста, ни Ацетук, ни Пшегишха. Далеко в горы унесли их кони, густой лес заслонял звуки, бурные реки кипели на камнях — и шум воды тоже заглушал крик Рицы.

Братья продолжали ехать дальше.

Снова закричала в руках разбойников девушка. И снова ничего не услышали братья.

Тогда сорвался с утеса старый ворон и полетел вслед братьям. Громко закаркал он над их головой.

Но не поняли его языка юноши.

Тогда травы и кусты стали цепляться за ноги коней и сдерживать их бег.

«Наши скакуны застоялись в долине», — подумали охотники.

Тогда закипели ручьи, запенились, и даже камни, дробясь под копытами коней, закричали о беде. И дикая серна металась перед мордами лошадей.

Заволновался наконец Агепста, нахмурился и сказал:

— Братья, случилась беда. Сестра наша в опасности.

Как горная буря — через шиповник, по каменным тропам, не разбирая дороги, неслись они к долине, где кричала в руках жестокого Геги девушка Рица.

И, услышав топот их коней, кинулся Юпшара на помощь брату, чтоб посадить Рицу в седло.

А горы уже тряслись от топота скакунов, и деревья клонились к земле от ветра, — юноши летели к своей сестре Рице.

Обернувшись, Гега увидел братьев. Бежать с девчонкой было поздно!

Заскрипев зубами, Гега высоко поднял Рицу и кинул ее в холодные воды Лашипсе. — «Пусть никому не достанется!».

Потом вскочил на коня и ударил его шпорами. Вслед за ним взлетел в седло Юпшара.

Но запели в воздухе три стрелы, выпущенные из трех луков, и на полном скаку вылетели разбойники из седел, ударились о землю и в тот же миг превратились в злые кипучие реки.

Пришпорили юноши коней и кинулись в долину. Увидели: нет долины и нет Лашипсе, а разлилось вместо них изумрудно-зеленое бездонное озеро. Это их Рица, не стерпев позора, стала озером.

И тогда окаменели они от горя, застыли горами, подняв к синему небу Кавказа гордые головы.

Так и стоят до сих пор Агепста, Ацетук и Пшегишха, охраняя Рицу, и несется из озера, догоняя Гегу, Юпшара...

Старик замолчал, отер со лба пот и, жадно затянувшись из трубки, стал задумчиво смотреть на костер.

Я тихонько взглянул на Витьку и заметил, что глаза у него стали красные и все тело напружено, как лук с натянутой тетивой.

— Тебе не холодно, Витя?

— Ну да — озяб, — сказал он, поеживаясь, хотя в другое время такой вопрос мог его обидеть.

Уже засыпая, я слышал, как Витька ворочался на зеленом ложе, чуть-чуть вздыхал, думая о чем-то своем. Но мне казалось, что я понимаю его.

Неожиданно он приподнялся на локтях и шепотом спросил старика:

— А почему, дедушка Аргун, не всегда замерзает Рица зимой?

— А?.. Что?.. Почему не замерзает Рица? Потому, внучек, что слезы и горе любви могут растопить даже лед.

...Я проснулся до восхода солнца. Дедушка Аргун спал спокойным тихим сном.

Витька лежал по-прежнему на спине, смотрел усталым взглядом в небо, и мне подумалось, что он совсем не спал в эту ночь.

— Пошли к Рице, — тихо сказал он мне. — Сейчас интересно поглядеть на нее.

От его голоса проснулся пастух и, поеживаясь от утреннего холода, украдкой взглянул на плетенку, вздохнул и закурил свою трубочку.

— Пойдем, — согласился я.

Дедушка Аргун идет с нами вверх, на самую макушку Рыхвы. Здесь он привязывает к старому грабу свою лошадку и догоняет меня.

Витька немного задержался у граба. Может быть, он решил напиться из ручейка, протекающего неподалеку, или обтереться ледяной водой?

Он догоняет нас почти у самого озера. Еще несколько минут — и мы видим сквозь пихтарник изумрудные воды Рицы.

Спешим скорее на берег, и в эту минуту солнце всплывает над горами.

Мы все застываем от восхищения. Зеленые воды озера и крутые склоны над ними частью освещены солнцем, а частью скрываются еще в предрассветной темноте.

На севере, западе и юго-западе от Рицы высятся каменные головы Агепсты, Ацетука и Пшегишхи.

Дедушка Аргун стоит, опершись на палку, и пристально смотрит на легкие волны озера. Что он хочет разглядеть в их бездонной изумрудной глубине?

Наконец надевает баранью папаху и говорит:

— Я пойду. Мне надо спешить, дети мои. Спасибо за ночь, которую мы провели вместе.

Старик еще немного переминается с ноги на ногу, будто хочет сказать что-то важное, о чем-то попросить нас, но вздыхает и молча уходит.

Витька даже не поворачивает головы в его сторону. Он стоит, как завороженный, только изредка косится на воды Юпшары, вырывающиеся из озера.

Дробный перестук копыт выводит меня из задумчивости. Это, верно, отправился к стаду дедушка Аргун. Но мне почему-то кажется, что конь топчется на месте. Может, пастух все-таки забыл нам сказать что-нибудь важное, о чем-то спросить?

«Ах, да, — голуби!» — вспоминаю я.

Оборачиваюсь к Витьке и вижу, что руки его пусты.

— Неужели ты забыл Чайку и Дельфина у ручья?

Витька не отвечает.

Я повторяю свой вопрос и трясу его за плечо.

— Голубей? — спрашивает Витька, будто мой вопрос с трудом доходит до него. — Я приторочил плетенку с птицами к седлу старика...

Я пристально смотрю на мальчика и молчу. И вспоминаю, что, когда нам всем было по пятнадцать лет, мы тоже уже глубоко уважали настоящую любовь.

Ничего в этом удивительного нет.

И я весело беру Витьку под руку, и мы шагаем с ним берегом Рицы, чтобы развести утренний костер и встретить у его огня новый день.