Онлайн чтение книги Весенние шелкопряды
3

На этот раз, однако, чеснок «ошибся». Шелкопряды уродились на славу. Правда, во время их второй «спячки» погода испортилась – стало холодно и дождливо, но «драгоценные червячки» от этого нисколько не пострадали. Не у одного Тун-бао, у остальных шелкопряды тоже оказались крепкими. Деревня наполнилась радостным смехом, даже речушка, казалось, не журчала, а смеялась.

Только Хэ-хуа не разделяла общей радости. Они с мужем разводили шелкопрядов на одном листе, но после «выхода из огня»[28]«Выход из огня» означает третью, очень короткую спячку червей. (Прим. автора.) ее червячки весили всего двадцать цзиней.[29]Цзинь – мера веса, около 600 граммов. Когда же окончилась последняя «долгая спячка», сельчане видели, как мрачный, угрюмый Ли Гэнь-шэн выбросил в речку три корзинки с червяками. С той поры женщины стали сторониться Хэ-хуа. Дом ее обходили, а завидев издали ее саму или ее молчаливого мужа, убегали. Не только словом с ней обмолвиться боялись, даже взглянуть не смели, опасаясь как бы ее несчастья не «пристали» к ним.

Тун-бао строго-настрого приказал младшему сыну не знаться с Хэ-хуа.

– Коли увижу тебя с этой сукой, всем расскажу, что идешь отцу наперекор, – кричал он, стоя под навесом у своего дома, нарочно громко, чтобы слышали Хэ-хуа и ее муж. Сяо^бао запретили даже близко подходить к их жилищу, не то что разговаривать.

Однако А-до будто оглох и в ответ на все угрозы отца лишь тихонько посмеивался, – можно ли было верить во всю эту чепуху? С Хэ-хуа, правда, он больше не виделся: просто было недосуг.

Во время «долгой спячки» «драгоценные сокровища» слопали триста цзиней шелковичных листьев, и вся семья Тун-бао, даже Сяо-бао, двое суток не ложилась спать. Зато гусеницы вышли замечательные. Дважды за всю свою жизнь видел Тун-бао такое чудо: когда женился и когда родился у него А-сы. Сразу же после «долгой спячки» «сокровища» сожрали семь даней тутовых листьев; с каждым днем они круглели и крепли, а семья Тун-бао худела и тощала, глаза вспухли и покраснели от бессонных ночей.

Каждый шелковод обычно подсчитывает заранее, сколько тутовых листьев сожрут червячки до того, как у них начнется «подъем» и они станут завивать коконы. И старый Тун-бао решил посоветоваться со старшим сыном, где раздобыть денег.

– На господина Чэпя надежды мало. Придется, видно, снова кланяться хозяину твоего тестя, – сказал он.

– На день листьев хватит, даней десять еще есть, – равнодушно отозвался А-сы. Он еле держался на ногах от усталости. Веки отяжелели, будто весили несколько сот цзиней, об одном он мечтал – хоть немного соснуть.

– Что ты бормочешь? Спишь, что ли? – разозлился Тун-бао. – Я так думаю: уже два дня шелкопряды едят, еще три дня, не считая завтрашнего, их надо кормить. Выходит, понадобится еще тридцать даней листьев! Тридцать даней!

На току послышались голоса. Пришел А-до и притащил даней пять тутовых листьев. Тун-бао с А-сы тотчас прекратили разговор и тоже отправились за листьями. Из червоводни вышла Сы и последовала за мужем и свекром. Прибежала Лю-бао – они с братом разводили не так уж много шелкопрядов, и в свободное время девушка приходила помочь. Ночь выдалась звездная, дул легкий ветерок. Вдруг среди шуток и смеха послышался чей-то глухой голос:

– А тутовые листья вздорожали, нынче после полудня, говорят, их продавали в городе по четыре юаня за дань.

Как нарочно, слова эти услышал Тун-бао и сильно разволновался. По четыре юаня за дань! Выходит, тридцать даней будут стоить сто двадцать! А где их взять? Но старик тут же стал себя утешать: он наверняка соберет свыше пятисот цзиней коконов. Пусть за сотню он возьмет по пятидесяти юаней, и то выручит двести пятьдесят юаней. Тун-бао облегченно вздохнул.

А тут еще кто-то тихонько сказал:

– Не может быть, чтобы листья так подорожали. В соседних деревнях, слыхать, червячки не очень уродились.

Старик узнал голос Лю-бао и совсем успокоился.

Лю-бао и А-до стояли рядом, у одной корзины, так близко, что казалось, они касаются друг друга. Неожиданно рука, скрытая под веткой,[30]Обычно крестьяне при сборе тутовых листьев не срывают их с деревьев, а срубают вместе с ветками. (Прим. автора.) ущипнула Лю-бао за бедро. Девушка знала, чья это рука, – но ни слова не сказала, даже не улыбнулась. Но когда ей погладили грудь, она вскрикнула и невольно отпрянула.

– Что случилось? – спросила Сы данян.

Кровь бросилась в лицо Лю-бао. Она украдкой взглянула на А-до, опустила голову и снова принялась за работу, сказав:

– Да ничего. Наверно, волосатая гусеница укусила. А-до закусил губу и усмехнулся. Уже полмесяца он голодал, недосыпал, стал совсем тощим, но духом не падал. Он вообще никогда не унывал, чего нельзя было сказать об его отце. Он был уверен, что даже самый обильный урожай коконов или риса не избавит семью от долгов, не поможет ей вернуть землю, а усердием и бережливостью жизнь не улучшишь, только горб наживешь. И все же трудился А-до с охотой, это было ему, пожалуй, так же приятно, как заигрывать с Лю-бао.

Утром старик отправился в город раздобыть денег на тутовые листья. Перед отъездом он долго говорил со снохой и решил заложить часть земли, обсаженной тутовником, которая давала пятнадцать даней листьев; это было последним достоянием семьи.

Пока первые десять даней из привезенных стариком тридцати принесли в червоводню, разжиревшие шелкопряды целых полчаса голодали. Сы не могла без жалости смотреть, как, высунув свои маленькие хоботки, они двигали головками в поисках корма. Шелкопряды накинулись на листья и так зашуршали челюстями, что люди едва различали собственные голоса. Решета быстро пустели, и на них каждый раз настилали новый толстый слой листьев. Еще два дня каторжного труда, а там начнется «подъем» гусениц. И крестьяне, напрягая последние силы, самозабвенно работали.

Уже трое суток А-до не смыкал глаз, но усталости не чувствовал. До рассвета он караулил шелкопрядов, чтобы отец и золовка хоть немного поспали. Высоко в небе стояла полная луна, было свежо, и червоводня обогревалась маленькой жаровней. Ко второй страже[31]В старом Китае существовало деление вечернего и ночного времени по смене страж (караулов) у городских ворот. Вторая стража – время с девяти до одиннадцати часов вечера. А-до дважды настелил червячкам листьев и теперь, сидя на корточках возле жаровни, слушал, как они шуршат челюстями. Так, сидя, и задремал. Вдруг ему показалось, что скрипнула калитка. Он открыл глаза, но они тут же закрылись. «Ca… ca… са…» – шуршали шелкопряды, но к этому звуку примешивался и другой. Парень качнулся, стукнулся головой о колено, окончательно проснулся и тут явственно услышал, как зашелестела тростниковая циновка над входом в червоводню. Мелькнула чья-то тень. А-до вскочил на ноги и выбежал во двор. В ярком свете луны видно было, как кто-то мчится со всех ног через рисовое поле к речушке. А-до бросился следом, догнал и повалил беглеца и, убежденный, что поймал воришку, даже не стал его разглядывать.

– Убей меня, А-до! Я в обиде не буду, только никому ничего не говори!

У парня волосы встали дыбом. Он узнал голос и в лунном свете разглядел совершенно плоское, бледное лицо Хэ-хуа. Крошечные свиные глазки, не мигая, бесстрашно смотрели на него.

– Что ты стащила? – спросил А-до, переведя дух.

– Ваши «сокровища».

– Где они?

– Выбросила в речку!

А-до побледнел. Теперь он понял, что эта женщина против них замыслила зло – хотела сгубить их «бесценных червячков».

– Да ты и вправду змея! Разве мы с твоей семьей враждуем?

– А то нет? Враги вы нам, враги! Вам повезло, а нам нет – черви вылупились слабые. Но зла-то мы никому не сделали. Зачем же вы меня Звездой Белого Тигра обзываете? А как завидите – рожу воротите. Презираете!

Женщина поднялась. А-до в упор взглянул на ее искаженное злобой лицо и сказал:

– Ладно, иди! Нечего мне с тобой связываться!

Не оглядываясь, А-до побежал к дому и кинулся в червоводню. «Сокровища» были целы и невредимы. А-до совсем расхотелось спать. Он не питал к Хэ-хуа ни ненависти, ни жалости. Но слова женщины заставили его призадуматься. Не так люди друг к другу относятся, как надо, а отчего – этого он не мог понять. Но через минуту А-до уже обо всем забыл и не мог наглядеться на «бесценных шелкопрядов». Здоровые и крепкие, они без устали, словно завороженные, поглощали свои листья.

Остаток ночи прошел спокойно. Едва рассвело, в червоводню пришли отец с золовкой. Они вытащили несколько гусениц, которые уже стали меньше и прозрачнее, и принялись разглядывать их на свет, пытаясь определить, скоро ли те начнут ползти вверх. При одной мысли об этом сердце у них начинало прыгать от радости. Только выглянуло из-за гор солнце, Сы пошла к речке набрать воды и тут встретила взволнованную Лю-бао, которая ей сказала:

– Нынче ночью, между второй и третьей стражей, я собственными глазами видела, как эта потаскуха выбежала из вашего дома, а за нею – А-до. Как раз вот тут они стояли и долго-долго шептались. Как только вы это терпите, тетушка Сы?

Сы переменилась в лице, молча взяла свои ведра и пошла к дому. Первым делом она рассказала обо всем мужу, а затем и свекру. Выходит, эта тварь по ночам тайком шляется по чужим червоводням? Как можно такое терпеть! Тун-бао рассвирепел, позвал А-до и потребовал объяснений. Однако парень уверял, что никакой Хэ-хуа не видел, не иначе как Лю-бао бесы приснились. Тогда Тун-бао сам пошел к девушке, и она рассказала ему все, что видела. Не зная, кому верить, старик бросился в червоводню и стал пристально разглядывать свои «сокровища». Они были по-прежнему крепкими и здоровыми. Значит, их не сглазили.

И все же радость была омрачена. Никто в доме Тун-бао и мысли не допускал, что девушка говорит неправду. Они лишь старались утешить себя тем, что эта бесстыжая Хэ-хуа просто хотела полюбезничать с А-до. Вдруг Тун-бао вспомнил, что на головке чеснока появилось всего несколько росточков. Да, неизвестно, что сулит будущее. Пока все идет благополучно. Вон сколько листьев сгрызли «сокровища»! Правда, слабые червячки иногда засыхают… Но об этом лучше не думать, а то и впрямь беду навлечешь.

У «сокровищ» начался «подъем», и семья Тун-бао окончательно потеряла покой. Ни денег, ни сил больше не было, а окупится ли это все, кто знает? И все же они продолжали усердно трудиться, не теряя надежды. Вокруг коконника из камышовых циновок соорудили шалаш, под него поставили жаровню. А-сы и все остальные места себе не находили от волнения: то с одной стороны подойдут к шалашу, то с другой сядут, приложат уши к циновкам и с трепетом слушают, стараясь уловить знакомый звук «сесо… сесо…»,[32]Едва до гусениц в «шалаше» доходит тепло, они начинают ползти вверх по пучкам рисовой соломы, издавая звук «сесо». Это означает, что настал срок прясть коконы. Некоторые гусеницы – слабые, нездоровые – не могут ползти и, как правило, прясть коконы не способны. (Прим. автора.) услышат и засмеются от счастья. Но только все стихает, одолевает тревога. Заглянуть внутрь никто не осмеливался. Вдруг на поднятые вверх лица упала капля,[33]Говорят, что у гусениц, перед тем как они начинают вить коконы, выделяется желтая жидкость. (Прим. автора.) другая, третья… Вот радость-то! Ощущение малоприятное, но пусть капает, они потерпят! А-до не раз тайком отгибал край циновки и заглядывал внутрь, Сяо-бао это заметил, дернул его за одежду и спросил, появились ли уже коконы. Вместо ответа А-до показал ему язык и подмигнул.

Через три дня после «подъема» погасили огонь. Теперь и Сы данян не удержалась, тихонько отвернув циновку, заглянула в шалаш. Сердце ее гулко застучало. Все было бело, словно снегом покрыто, даже рисовой соломы не видать. Впервые в жизни Сы видела такие чудесные коконы! Все так и сияли от счастья. Теперь можно было не тревожиться. Есть все же совесть у «сокровищ», не зря сожрали они столько тутовых листьев, которые по четыре юаня дань стоят. Не напрасно вся семья целый месяц недоедала и недосыпала. Поистине, на все воля Владыки неба.

Счастливым смехом наполнились дома крестьян, не одному Тун-бао повезло. Наверняка их деревушку нынче приняла в опеку сама Покровительница шелководства.[34]Имеется в виду Лэй-цзу – супруга одного из первопредков китайцев, мифического Хуан-ди (Желтого императора), который, как утверждает историческая традиция, правил в XXVII–XXVI вв. до н. э. По преданию, Лэй-цзу первая в Китае занималась разведением шелкопрядов. Почти все тридцать семей собрали коконов на семьдесят – восемьдесят процентов. Однако Тун-бао их превзошел – его семья собрала процентов на сто двадцать – сто тридцать.

У речки и на рисовом току снова стало людно. За последний месяц крестьяне сильно отощали, говорили сипло, мешки под глазами увеличились, зато бодрости было хоть отбавляй. Перебирая в памяти все, что пришлось пережить за этот месяц самоотверженной борьбы, женщины в мечтах уже видели груды белых, как снег, серебряных монет. Первым делом они выкупят из закладной лавки весеннюю и летнюю одежду, а в праздник дуаньян[35]Дуаньян (дуаньцзе, дуаньуцзе) – праздник лета, который отмечался пятого числа пятого месяца по лунному календарю. Его называют также праздником дракона. В этот день в воду бросали сладкий рис или гаолян, обернутый в листья тростника или лотоса, чтобы задобрить царя-дракона, повелителя водной стихии, почитаемого в народной религии как подателя влаги на поля и защитника посевов от всякого рода стихийных бедствий. можно будет полакомиться окунем. Прохаживались насчет А-до и Хэ-хуа. Лю-бао каждому твердила: «Совсем стыд потеряла, прямо домой является!» Мужчины отвечали на ее слова грубым смехом, женщины шептали молитвы и тихонько ругались. Семье Тун-бао завидовали, ее удачу объясняли покровительством Бодисатвы[36]Бодисатва (по-китайски: пуса) – по буддийским верованиям, обладал способностью в результате своих религиозных заслуг стать Буддой, то есть погрузиться в нирвану, но оставался в мире живых существ и помогал им. и чудодейственной силой предков.

Наступили «лан шаньтоу» и «ван шаньтоу».[37]«Лан шаньтоу» начинается через день после того, как тушат жаровни. Коконы к тому времени уже свиты, и шалаши из тростниковых циновок снимают. «Ван шаньтоу» значит: «нанести визит, чтобы справиться о здоровье, пожелать счастья». Во время «ван шаньтоу» преподносятся подарки. (Прим. автора.) В эти дни полагается навещать родных и друзей. По этому случаю приехал в гости со своим сынишкой А-цзю сват Тун-бао, Чжан Цай-фа. Каких только подарков они не навезли: и мягкого печенья, и тонкой лапши, и слив, и японской мушмулы, и соленой рыбы. Сяо-бао был вне себя от радости, как собачонка при виде снега.

Тун-бао повел свата к реке, и там они уселись под ивой.

– Ты коконы продашь? Или сами будете разматывать? – поинтересовался сват.

Чжан Цай-фа был мастером рассказывать всякие занятные истории. Он частенько ходил к храму бога-хранителя города, где на площади выступали сказители; от них старик и наслушался этих историй и знал чуть ли не наизусть эпизоды из романа времен Суйской[38]Династия Суй правила в Китае с 589 по 618 г. и Таиской[39]Династия Тан правила с 618 по 907 г. династий, в особенности о «мятежах восемнадцати князей и семидесяти двух повстанцах»,[40]Имеется в виду роман Чу Жэнь-хо (XVII в.) «Суй-Тан яньи», написанный на основе исторических сочинений и танских и сунских повестей чуаньци. В романе, состоящем из ста глав, воссоздаются картины дворцовой жизни при суйском императоре Ян-ди (605–617) и танском императоре Сюань-цзу (712–756). В романе рассказывается также о последних годах правления династии Суй, о приведших к ее гибели мятежах военачальников против императора Ян-ди. а также о Чэн Яо-цзине,[41]Чэн Яо-цзинь – один из мятежных военачальников, герой романа «Суй-Тан яньи». который продавал дрова и спекулировал контрабандной солью, а позднее выступил с мятежниками из крепости Ваган.

Но ничего дельного от Чжан Цай-фа никогда не услышишь, поэтому Тун-бао не стал распространяться насчет коконов, лишь ответил:

– Конечно, продам.

Хлопнув себя по коленке, старый Чжан печально вздохнул, поднялся и показал рукой на кирпичную стену шелкомотальни, видневшейся сквозь поредевшую тутовую рощу вдали за деревней.

– Гляди, Тун-бао, ворота шелкомотальни на запоре! Что проку от твоих коконов? Никто их нынче не купит. Восемнадцать мятежных князей давно спустились на землю, а Ли Ши-минь[42]Ли Ши-минь – впоследствии танский император Тай-цзун, правивший с 627 по 650 г., вместе со своим отцом Ли Юанем (первым танским императором Гао-цзу, который царствовал с 618 по 627 г.) свергли династию Суй и положили начало новой династии Тан, объединившей страну. В тексте рассказа «Весенние шелкопряды» – намек на непрекращающиеся междоусобицы китайских милитаристов, в которых, как верит Чжан Цай-фа, перевоплотились мятежные князья прошлого, а также сожаление о том, что еще не народился на свет человек, способный покончить со смутами и привести Китай к миру, как это сделал в свое время Ли Ши-минь. так до сих пор и не появился, и нет на земле покоя! Да, кокономотальни нынче ворот не отопрут и коконов покупать не будут.

Тун-бао усмехнулся – он не поверил свату. Да и кто этому поверит? Здесь чуть не на каждом шагу кокономотальня. Да фабрик, пожалуй, больше, чем выгребных ям. Неужто все они так и будут простаивать? К тому же пронесся слух, будто с японцами договорились и войны, стало быть, не ожидается – не зря солдаты давно ушли из шелкомотальни.

Чжан Цайфа заговорил о другом, стал сбивчиво передавать городские новости, а потом перешел к историям о Чэн Яо-цзине и Цинь Шубао.[43]Цинь-Шубао – один из мятежных военачальников, выступивших против суйского императора, тоже герой романа «Суй-Тан яньи». После этого он попросил свата побыстрее вернуть его хозяину долг в тридцать юаней – ведь он поручился за Тун-бао.

После ухода гостя Тун-бао отправился поглядеть на две шелкомотальни, за деревней, возле плотины, – слова свата как-никак его встревожили. Ворота и вправду оказались на запоре, и людей не видать. То ли было в прежние годы! В эту пору на фабричном дворе уже стояли в ряд стойки, над ними висели большие черные весы.

Старик разволновался, но дома, поглядев на плотные, белые, блестящие коконы, засмеялся счастливой улыбкой. Превосходные коконы! Тун-бао никак не мог поверить, что на них не найдется покупателя. Последующие дни он был занят сбором коконов, затем «благодарением божества»[44]По обычаю, односельчане Тун-бао возносят «благодарение богине шелководства» дважды: после долгой спячки шелковичных червей и после сбора коконов. Бедняки ограничиваются лишь обрядом «благодарения молодняка шелкопряда». (Прим. автора.) и совсем забыл о шелкомотальных фабриках. Однако сельчан все чаще охватывало уныние. Куда девались веселье и смех! Люди ходили мрачнее тучи. Из соседнего городка, с дороги, тянувшейся вдоль плотины, – отовсюду ползли слухи о том, что шелкомотальни будут по-прежнему закрыты. В прежние годы скупщики коконов уже сновали в это время по деревням, мелькая, словно лошади, изображенные на фонарях, вращающихся во время представления. А сейчас хоть бы один скупщик появился! Зато заимодавцы и сборщики налогов заполнили всю деревню! Крестьяне хотели отдать им в счет долга коконы, но те и слушать не стали.

Везде слышались ругань, проклятья, вздохи. Что же это творится? Коконы уродились на славу, а жить невмоготу, еще хуже, чем в прошлые годы, – такое людям и во сне не снилось, это было как гром среди ясного неба – странно и непонятно! Урожай обильный, а забот полон рот! Вот уж правда, не возьмешь в толк, что происходит в мире!

Тун-бао был в отчаянии. Коконы долго лежать не могут, если в ближайшие дни сбыть не удастся, придется самим разматывать. Кое-кто из сельчан вытащил мотальные станки, много лет простоявшие без дела. Надо их починить и размотать коконы, а там видно будет! Так собирались поступить и Лю-бао с братом. Тогда Тун-бао заявил сыновьям и снохе:

– Сбыть коконы не удается, значит, размотаем сами! Все равно их не продать. Во всем заморские дьяволы виноваты!

– У нас ведь коконов больше пятисот цзиней, – возразила сноха. – Сколько же надо станков, ты посчитал?

Сноха права. Столько коконов самим не размотать, а попросить кого-нибудь помочь, за то платить надо! А-сы тоже считал, что им одним не управиться.

А-до вдруг вспомнил, что отец как-то не послушался его совета, и сердито буркнул:

– Говорил я, что надо выкормить один лист иностранной грены, и дело с концом! На это хватило бы пятнадцати даней тутовых листьев, которые у нас были! Так нет, меня и слушать не стали!

От возмущения Тун-бао даже не нашелся, что ответить.

Но вот люди снова воспрянули духом. Хуан Даос от кого-то узнал, что шелкомотальные фабрики в Уси[45]Уси – город в провинции Цзянсу, центр текстильной промышленности. покупают коконы. Хуан, хоть и прозывался Даосом, был, как и Тун-бао, простым крестьянином; старики частенько беседовали и всегда находили общий язык. Поэтому Тун-бао тотчас побежал к Хуану, обо всем у него разузнал, а вернувшись домой, позвал А-сы, чтобы вместе решить, как доставить коконы в Уси.

– Коли по реке добираться, до города свыше тридцати девяток[46]В краях, где жил Тун-бао, расстояние обычно измеряется девятками. Одна девятка составляет десять ли, десять девяток – девяносто ли, и так далее. (Прим. автора.) будет, – проворчал Тун-бао, словно с кем-то спорил. – Туда и обратно – целых шесть дней! Будь оно все проклято! Не жизнь, а каторга! Но другого выхода нет! Из коконов похлебки не сваришь! Да еще долг надо отдать, срок подошел!

А-сы согласился с отцом. Они купили несколько циновок, наняли лодку и, пользуясь погожими днями, отправились в путь. Поехал с ними и А-до. На шестой день вернулись домой и привезли обратно целую корзину непроданных коконов. Свыше тридцати девяток водой проделали старый Тун-бао и его сыновья, пока добрались до Уси, однако на шелкомотальной фабрике до этого никому не было дела: за дань коконов из иностранной грены им дали всего по тридцать пять юаней, а из китайской – по двадцать. На коконы чуть похуже и смотреть не желали, их набралась целая корзина, хотя коконы у Тун-бао были первосортные. Из вырученных ста одиннадцати юаней десять ушло на дорогу, а оставшихся ста не хватило даже на уплату долга, в который Тун-бао залез, чтобы купить шелковичных листьев. От огорчения Тун-бао по дороге заболел, и сыновья чуть ли не на руках притащили его домой.

Девяносто цзиней коконов, не принятых фабрикой, пришлось размотать. Сы попросила у Лю-бао станок и целых шесть дней трудилась. Тут в доме кончился рис, и А-сы поехал в город продавать пряжу. Но и на нее спроса не было. В закладных лавках пряжу тоже не брали. Лишь в лавке, где перед праздником цинмин А-сы заложил дань риса, ему повезло: удалось упросить хозяина отдать ему рис за пряжу.

Ничего, кроме долгов, не принесли Тун-бао и его землякам весенние шелкопряды! А сколько было надежд! Особенно не повезло семье Tyн-бao: они собрали коконов больше всех в деревне и все же потеряли землю, дававшую свыше пятнадцати даней тутовых листьев, зря истратили тридцать юаней, взятых взаймы, да еще целый месяц недосыпали и голодали.

1932