Глава десятая

Онлайн чтение книги Весны гонцы
Глава десятая

Не надо бояться молнии,

Надо бояться безмолвия.

Л. Озеров

Соколовой перед уроком рассказали о «чепе». Она выслушала невозмутимо, будто все уже знала раньше, посмотрела на Джека.

— Тяжело. И не вполне заслуженное испытание. — Потом оглядела всех. — И для коллектива испытание. Надо выдержать. — И начала репетировать, как «если бы ничего не произошло».

Кончился урок. Анна Григорьевна сказала:

— Яша, проводите меня домой.

Путь от института до дома Соколовой был знаком и памятен каждому студенту. То, о чем можно сказать только с глазу на глаз, говорилось на этом пути. Иногда разговор затягивался и кончался в квартире Анны Григорьевны.

* * *

Соколова чувствовала, что Кочетков волнуется, ждет, но ей надо было успокоить сердце — оно вздрагивало, словно спотыкалось, теряло ритм. Она шла медленно, глубоко дышала, мысленно просматривая жизнь курса и Яши Кочеткова за три с половиной года.

— Вы, в сущности, расплачиваетесь за старое. Хотя ваше поведение в райкоме не вызывает у меня восторга.

— Анна Григорьевна!

— Знаю. Но вы-то?.. Не возражайте, не стоит спорить. Лучше скажите: вы говорили товарищам с третьего курса что-то о фальсификации достижений?

Кочетков молчал.

— Я уверена, что это неправда, но мне нужно знать точно.

Он ответил с усилием:

— Не говорил.

— Отлично.

Вдруг его прорвало:

— Чушь! Бред! У меня же родители агрономы… Я, слава богу, все детально знаю… Не то вовсе говорил… Это под… Анна Григорьевна, не могу. Даже вам не могу.

— Не надо, Яша. У вас хорошие товарищи — не предадут. Но наберитесь мужества: надо признать свою вину, там, где вы виноваты. Пусть испытание в райкоме было жестоким, но вы его не выдержали. Да, не выдержали, Яша.

— Анна Григорьевна, так все собралось… — Глаза Кочеткова очень блестели, он облизал сухие губы. — Письмо… Я вам рассказывал про моего друга, так сказать, наставника отроческих лет. Про «философский кружок скептиков-эпикурейцев», потом вульгарное эпикурейство, попросту свинство. Но Игорь, честное слово… Я его люблю и сейчас. — Кочетков с трудом глотнул, заторопился: — Он уехал в Москву, потом я кончил школу, уехал сюда. Не переписывались, конечно. Иногда встречались на каникулах. Знаю, что в Москве сначала дружил он с дрянью, потом…

Соколова замедлила шаги.

— У нас еще есть время, Яша.

— Я недлинно. В день, когда райком… Пришло письмо от его матери. Игорь полюбил девушку. С прежней компанией порвал. Эти подонки отомстили: выследили, заманили девушку на дачу… позвонили Игорю. Он примчался, когда… В общем она перерезала себе горло. Игорь с маху убил одного из этих… Стал вызывать «Скорую»… Девушка умерла, считая его подлецом. Игоря обвинили во всем — так показал второй из этих… Будут судить. Всё, Анна Григорьевна. Простите, я никому об этом…

Соколова остановилась.

— Теперь идите — вам надо пообедать до начала урока. Я все поняла, Яша.

Кочетков крепко пожал ее руку своей узкой и мягкой, как у женщины. Соколова медленно прошла мимо своего дома. Яша Кочетков принес много неприятностей. Не раз думалось: «Зря уходят силы, мальчишка испорченный, поверхностный. Обидно воспитывать пустоту. Еще в прошлом году, наверное, не пожалела бы его. А сейчас…»

Анне Григорьевне никогда не приходилось обращаться за чем-либо в райком. При Рышкове в работе возникали только естественные трудности, каких не может не быть в живом деле, с живой молодежью. Потом отбивать наскоки недовской компании помогал Корнев. Сейчас Соколова понимала, что Кочетков — только начало. Затем будет вытащено все, что при Корневе не «выстрелило», — Строганова, Нагорная, обсуждение зарубежных гастролеров. Директор, конечно, поддержит Недова. Новый секретарь партийной организации ведет себя настолько осторожно — не понять, что думает. Несомненно, ему сообщили о «чрезвычайном происшествии» с Кочетковым, а он не нашел нужным нарушить свое расписание — не пришел сегодня в институт. И не нашел нужным поговорить, хотя бы по телефону, с ней — руководителем курса. Неприятно…

Соколова остановилась возле гранитных ступеней подъезда, глядя на красную доску с золотыми буквами: «…комитет КПСС».

Не хочется идти. Недов и директор, должно быть, постарались испортить здесь ее репутацию. Позвонить сначала Корневу, посоветоваться? Он ведь в ревизионной комиссии райкома… А если завтра появится приказ об исключении Кочеткова?

Соколова взошла по гранитным ступеням.

* * *

На повестке закрытого комсомольского собрания стояло: «О политико-воспитательной работе» и «Разное». Но все знали, что главный разговор пойдет о Кочеткове.

В дни, отделявшие бюро райкома комсомола от институтского собрания, в общежитии, в коридорах, на лестницах, в столовке судили-рядили, орали, чуть не дрались, спорили о Кочеткове, о четвертом актерском курсе в целом, о Соколовой, гадали, как поступит дирекция.

Алена жадно ловила разговоры — кого больше: друзей или врагов? Друзей больше, но беда, что враги куда крикливее, активнее, наглее. Как все повернется? К чему придет? Пока что Джечкину статью в стенгазете, умную, глубокую статью о Пикассо, которую хвалил и сам Таран, статью, необходимую сейчас, когда все «перепикассились», как говорит Рудный, вдруг заклеили никому не нужной, торопливой рецензией на прошлогодний спектакль.

Приказ дирекции об исключении Кочеткова мог появиться в любой день. Курс жил тревожно. Однако на лекциях была особенная тишина, на уроках — особенная подтянутость.

Джек, похудевший, зеленый, храбрился, среди чужих держался даже вызывающе. Майка в институте не показывалась. Говорили — заболела.

* * *

Долго дребезжал звонок. Долго не успокаивался зал. Рассаживались, гремели стульями, переговаривались, переходили с места на место, спорили о недоспоренном.

У стола президиума Гена Рябинин с бледно-голубым лицом стоял перед плотным, высоким, хорошо одетым парнем, то смотрел на него остановившимися глазами, то покорно записывал что-то в блокнот. А парень подкреплял слова ритмичными взмахами кулака.

Алена только хотела спросить Сашу, а он сам ответил:

— Полюбуйся: Каталов Геннадия обрабатывает.

— Баранья морда.

— Я бы не сказал…

Звонок назойливо сверлил уши, говорить приходилось громко, шум нарастал. Алена оглядывалась вокруг, искала Майку — неужели не придет? Пусть больна, пусть сорок температура — обязана прийти. Ведь судьба Джека решается, а виновата в общем она.

— Не явится, не жди, — ответила Агния на мысли Алены.

Алена заметила, что недовский курс скопом уселся в середине зала. А они, соколовцы, решили, что не надо всем вместе, будто изолировать себя от института. Олег и Женя сидят с Валентиной Красавиной в окружении ее друзей — это хорошо: их удержат от всякой дури. Сычев и Якушев, конечно, вместе. Эта пара может предать запросто: Володька — подлец, Николай туп, как тыква. Глаша и Сергей сели перед ними на всякий случай. У той стены Зишка с Валерием и Миша с Мариной. А кто же остался с малышкой?.. Вокруг Анны Григорьевны — вагинские режиссеры, рядом с ней Арпад — это дружественный курс.

Рудный вошел — ох! — с Недовым и Стеллой Бух. Интересно, о чем разговаривают? Рудный улыбается. Стелла вся красная, Недов тоже улыбчатый — до чего же мерзкая личность!

Звонок оборвался, и все от неожиданности затихли.

— Товарищи, внимание! Прошу прекратить хождение и занять места. — Один за длинным столом Генка выглядит особенно щуплым, жалким, а голос глухой, дрожит.

Каталов сел в первый ряд и, обернувшись, разглядывал зал. Алена придирчиво рассматривала его. Нет, не баранья морда, глаза умные. Лицо даже красивое, только стандартное, и прическа из парикмахерской витрины.

— Товарищи, нужно избрать президиум. Бюро предлагает в количестве семи человек. Возражений нет? Тогда разрешите зачитать список кандидатов. — Гена перелистывает блокнот, листки топорщатся, мелко дрожат. — Красавина, Осипова, Петрова Глафира, Зацепина, Лютиков, Коробкин, Рябинин.

— Огнева! — кричит Гриша Бакунин.

Несколько голосов подхватывают:

— Огнева-а!

— Черт знает! Сашка великолепно ведет собрания, а выдвигают недовывихнутых орал: Зацепину, Лютикова… Черт знает!

— Огнева! — не отвечая Алене, кричит Агния.

— Дыгана! — Это вагинские режиссеры.

Геннадий стучит карандашом по графину, виновато смотрит на Каталова.

— Тише, друзья! Ну, тише… Мы хотели списком…

— А мы не хотим! — дразнит Гриша Бакунин.

Зал поддерживает его смехом.

— Надо списком! — пронзительно, как звонок, врезается голос Регины Зацепиной. — Это же скорее!

— У-у! Недовская подлипала.

— А мы не хотим, не хотим, не хотим! — весело скандируют вагинские режиссеры.

— Товарищи, товарищи… — У Генки перехватило горло, он кашляет, стучит стаканом о графин.

Зал шумит.

Встает Сашка — ух, какой еще желтый после проклятой ангины!

— Ребята! — словно колокол покрывает все шумы. — Давайте организованно. Давайте голосовать.

— У вас, видно, воплями привыкли решать, а не голосованием. — Взгляд и интонация Каталова уничтожают презрением.

Сашка мягко, будто ребенку, объясняет:

— Вопли — это так, но у нас, как везде, привыкли к демократии.

Смех, аплодисменты. Каталов покраснел. Недовцы орут в Сашкину сторону: «Нахальство! Безобразие!» Пронзительнее всех — Зацепина. Глаза Геннадия остекленели, он, как автомат, бьет карандашом по графину и стакану.

— Голосуем, давайте голосуем. Кто за то, чтобы голосовать списком, предложенным бюро?

Будто по команде, щетиной встали руки недовцев, да среди зала всего десятка два одиночек — явное меньшинство. Но Генка педантично доводит: «Кто „против“? Кто воздержался?».

Не прошли профкомщик Петя Коробкин — бледная личность — и зловредина Зацепина — так и надо! Больше всех голосов у Валентины — ее знают (два года секретарила в институтском масштабе!), любят за справедливость. На втором месте Сашка — его очень уважают. Кто будет председателем? Лучше бы Сашка — он ведет делово, без болтовни, но сегодня… Нет, все равно он умнее, находчивее Валюши. Что это у нее шея забинтована?

Президиум во главе с Каталовым, Душечкиной — заведующей отделом пропаганды райкома партии — и новым секретарем институтского парткома Ереминым, стоя позади длинного стола, тихо, но не мирно совещается. В центре — Каталов и Валя, она показывает на горло, Каталов пожимает плечами, усмехается, краснеет, взмахивает кулаком. Жест точь-в-точь Женькин, но характер не тот. Сашка чуть в стороне, смотрит в окно, будто спор ему неинтересен.

Еремин что-то сказал, отошел и сел в конце стола. Он заменил Илью Сергеевича и на кафедре марксизма. Говорят, лекции читает терпимо, а что за человек, никто пока не понял. Только подозрительно часто торчит у него в парткоме Недов.

За Ереминым пошла Валя. Каталов резко повернулся, отошел к другому концу стола. И все стали рассаживаться. Геннадий вцепился в Сашку, сел с ним рядом в середине. Генка будто приободрился. Около Саши располагается Света Осипова, кругленькая, проворная, как мышонок, — секретарь всех важных собраний, успевает записывать самых быстрословных ораторов. Между ней и Валей — Глафира. На каталовском фланге «красавец мужчина» Лютиков и Душечкина — повязать бы ей цветастый платок, выпустить частушки петь: матрешка.

Саша встал.

— Повестка товарищам известна, — свободный летящий голос, неторопливые движения, удивительная у него сила — сразу утихли все. — Слово для доклада о политико-воспитательной работе предоставляется Геннадию Рябинину.

После Сашиного голос Генки зазвучал жиденько — в зале прошелестел смешок. Бедный Генка!

Он торопясь, монотонно и нудно перечислял, сколько выпущено радио- и стенгазет, проведено мероприятий: встреч с мастерами театра, вечеров. Сколько состязаний по волейболу, лыжных вылазок, диспутов…

— А почему нам запретили — о любви? — прервал докладчика сердитый девчоночий голос.

Аудитория дружно засмеялась.

Первокурсники, возвратись «с картошки», пришли в комитет комсомола:

— Мы хотим о любви… диспут, что ли.

Геннадий ответил категорически:

— О любви? На первом курсе? Рано.

Потом со скрипом будто бы разрешил диспут, но его все перекладывали с одного срока на другой, да так и «замотали».

Саша, тоже смеясь, остановил веселье зала:

— Не перебивайте. Повестка большая, не задерживайте, ребята.

Мягкий, дружеский тон действовал лучше привычного окрика и нервозного бряканья по графину. Алена ощутила гордость за мужа и комсорга своего курса.

Геннадий читал все так же торопливо, нудно, вдруг запинаясь, кашляя, стандартные фразы. «Конечно, много сознательных студентов, но нужно говорить о недостатках. Конечно, дисциплина: поведение на лекциях… успеваемость невысокая… пропуски… Бывают пьянки. Неуважение к товарищам. Бывает: идешь по общежитию — крик, пение. Скажешь — отвечают: „Разве уже двенадцать часов?“ А ведь крик мешает заниматься, отдыхать. Были случаи бегства с картошки… то есть из колхоза… Увлечение зарубежным искусством, нигилизм…»

— А нельзя ли конкретные примеры: кто и на каком курсе? — нетерпеливо бросил Каталов.

Саша предостерегающе глянул на него и легонько звякнул карандашом по стакану. Каталов побагровел. Зал насторожился.

Геннадий повел плечами, будто от холода.

— Примеры… Вот из колхоза уехали… с третьего актерского и второго режиссерского…

— Потому что нечеловеческие условия!.. — заорали недовцы, выделился резкий голос Зацепиной.

Саша встал. Недовцы стихли. Но температура в зале ощутимо повышалась.

— Прогулы… в общем на всех курсах… — Геннадий еще больше заторопился и спотыкался на каждом слове. — Всякие увлечения… В общем… на разных курсах имеются… Отдельные личности…

— Оторвался от бумаги и захромал, — буркнул Петя Коробкин — он сел рядом с Аленой на Сашино место.

Гена, будто услышал его, опять уткнулся в бумажки и быстренько дочитал самокритическую страничку о недостаточной «активности и бдительности комитета», робко оправдался тем, что комитет еще «молодой — всего два месяца», и закончил неуверенным обещанием «активизировать работу с помощью всего комсомольского коллектива».

— Есть вопросы к докладчику?

— Почему ни слова не сказано об исключении из комсомола студента четвертого актерского курса Кочеткова? — спросил Гриша Бакунин четко, зло, с вызовом. — Это разве не относится к политико-воспитательной работе?

— Правильно!

— Почему?

— Каждый день, что ли, такое случается?

— Почему без первичной организации?

В зале переговаривались, спорили.

Каталов, отстраняя Душечкину, Лютикова и Арпада, навалился на стол, что-то требовал от Саши. Саша с философским спокойствием смотрел в зал.

Агния не выпускала Аленину руку, иногда предостерегающе сжимала. Было решено, что курс должен вести себя на собрании по-военному дисциплинированно.

Саша поднялся.

— Есть еще вопросы к докладчику?

— Пусть ответит сначала на этот, — понеслось с разных сторон.

Гена облизал белые губы.

— По персональному делу Кочеткова выступит заведующий отделом райкома комсомола товарищ Каталов.

Смех покрыл его слова:

— Сам сказать не можешь?

Вопросов Геннадию больше не задавали, требовали выступления Каталова.

Он вразвалку подошел к кафедре. Недобрая тишина встретила его. Каталов постоял, неторопливо заложил руку в карман, другой нарочито небрежно провел по волосам.

— Друзья! Печальное событие произошло у нас на четвертом актерском курсе. Оно говорит о серьезных недостатках…

— В решении бюро райкома, — негромко побежало по рядам. — Каталов дело состряпал. Зачем нам его слушать?

Агния стиснула Аленину руку. Лицо Каталова напряглось. Он напирал на каждое слово, помогал себе взмахами кулака:

— …о серьезных недостатках в политико-воспитательной работе комсомольской организации института, а в особенности четвертого актерского курса — комсорг Огнев. — Ему пришлось переждать громкий говор. — Это печальное событие не могло бы иметь места…

— Что он взъелся на четвертый актерский? — опять разбежался говор.

Каталов, багровый, напряженный, замолчал.

Встал Саша.

— Давайте, ребята, спокойнее. Иначе не разобраться. — Подтекст был: «Мне самому тошно слушать, но ничего не поделаешь».

Лицо Каталова набухло, голос стал глуше.

— Вы, конечно, не в курсе… Неверно информированы…

Саша предостерегающе поднял руку. Каталов продолжал:

— Ваше бюро проявило отсутствие бдительности. — И опять взмахнул кулаком.

Агния шепнула:

— Нехорошая привычка для оратора.

— Злопыхательство, нигилизм, пропаганду чуждых идей приняли за невинную болтовню, не дали должного отпора… — Каталов повышал голос: — Нам в райкоме удалось открыть подлинное лицо Кочеткова.

Аудитория бурлила:

— Это вы открыли свое лицо!

— Собственной тени испугался!

Саша хмурился, качал головой, поднимал руки, сдерживая шум.

Голос Каталова то проваливался, то взвивался на верхи.

— Товарищи по курсу, комсорг Огнев и комитет института, разбирая вопрос о Кочеткове, ошибочно подошли к оценке поведения, к двуличию Кочеткова, Райкому пришлось вмешаться, поправить…

В рядах заговорили громче:

— Голое администрирование!

— Без первичной организации!

Дирижерским движением «снять» Саша оборвал ропот.

— Вы ведь не знаете, что говорил ваш Кочетков. Он говорил… — Каталов помолчал, готовя ход козырем, — что в комсомоле засели бюрократы…

— В райкоме вашем, а не в комсомоле, — поправил Гриша Бакунин.

Каталов повысил голос:

— Говорил, что исключение из комсомола — петрушка! Что наши великие достижения — фальсификация…

Глухо загудел зал:

— Так ли?..

— Он этого не говорил!..

— Он говорил, — Каталов почти кричал, — что подъем целины — ошибка…

Продолжать ему не дали. Каталов сжимал кулаки, тяжело дышал, лицо заблестело от пота.

Саша долго стоял неподвижно, смотрел на бушующую аудиторию, останавливал взгляд на самых беспокойных участках, ждал.

Алена подумала: «Каталов уйдет, не станет продолжать бой». Он откашлялся.

— Райком принужден был исправить ошибку вашего комитета и дать сокрушительный отпор нигилизму. — Опять откашлялся, хрипло сказал: — И впредь, если не сумеете разобраться, поможем, — и привычно взмахнул кулаком.

Движение в сочетании со словами вдруг показалось угрозой.

Поднялся шум, какого никогда еще не было на собраниях.

Каталов окаменел. Усмешка и взгляд стали неживыми. Он постоял, потом вдруг быстро пошел на место.

Алене казалось, что президиум — лодка, захваченная штормом. Только Саша, Арпад и, может быть, Еремин не теряли присутствия духа. Саша не пытался остановить стихию, он разговаривал с Геной и Арпадом, потом что-то спросил у Каталова, и тот потянулся к нему уже без всякого высокомерия.

Алена чувствовала, что Сашина невозмутимость действует на аудиторию успокоительнее, чем самые настойчивые призывы к порядку. Буря стала спадать. Тогда он спросил:

— Есть вопросы к товарищу Каталову?

Отозвались многие. Первый вопрос задала беленькая девчоночка, которая кричала про запрещенный диспут о любви.

— В Уставе написано, — она кротко, с подозрительной наивностью начала читать: «Вопрос об исключении из комсомола решается общим собранием первичной комсомольской организации…»

Одобрительный шелест пролетел по залу.

— И еще: при решении вопроса об исключении, — она перевернула страничку, — «должен быть обеспечен тщательный разбор обоснованности обвинений… максимум осторожности и товарищеского внимания». — Девчоночка почти ласково устремила на Каталова выпуклые голубые глазенки. — Я прошу ответить: почему товарищи из райкома нашли возможным нарушать Устав?

Алена не сдержалась:

— Умничка!

— Правильно! Молодец! — подхватили справа, и слева, и сзади.

Еще несколько человек потребовали ответа, почему допущено нарушение Устава. Каталов раздраженно объяснил, что в необходимых случаях вышестоящая организация обязана исправлять ошибки.

Опять задавали ему вопросы. Потом пошел разговор о самом Джеке. Начал Гриша Бакунин: «Кочетков не самый „правильный“ товарищ, не ярый общественник, может загнуть вкривь и в никуда. Но обвинять в двуличии? Он не из породы молчаливых, которые выглядят ужасно стопроцентными, а сами боятся выговора, исключения, как помехи для карьеры. Нечего делать из него врага».

Грише долго хлопали.

Петя Коробкин — он был на бюро райкома — бодро начал о хороших качествах Джека и вдруг струсил: робко намекнул на «нетоварищеский тон при разборе персонального дела Кочеткова», скис и пошел на место под стук собственных шагов.

Алена оглядывала зал, искала своих с завода — их еще не было, — старалась увидеть лицо Соколовой, но ее закрывали сидевшие вокруг.

Зинка говорила куда хуже, чем всегда, волновалась. С канцелярской обстоятельностью рассказала, какой плохой пришел Кочетков в институт и как перевоспитался за три с половиной года, и как раз теперь он полностью советский парень, патриот, энтузиаст, великолепно вел себя на целине. Что случилось в райкоме, непонятно. Срыв, случайность? Он достоин звания комсомольца.

Алена и Агния ждали, что выступит Миша, скажет спокойно, умно и крепко, как он умеет. Но вдруг один за другим подряд обрушились на Джека трое недовцев: нигилист, ни во что не верит, начинен вредными идейками, аморален. И все трое кончили фразой: «Наш курс настойчиво борется за Майю Травенец, которая, к сожалению, подпала под влияние Кочеткова». В зале становилось все жарче.

Недовцы поддерживали своих ораторов возгласами и аплодисментами. Их явно меньше, но они такие «пробивные»! Алена с трудом держалась, чтобы ничего не крикнуть с места. Не послушалась Агнию и попросила слова. Тут же начала составлять план этого своего слова, но все отвлекало. Если выступит Миша, она, конечно, откажется.

Театровед с Валиного курса возражал недовцам: «Нечего вспоминать Кочеткову старые грехи. Многое было, но больше от детской любви к эффектам и оригинальничанью. Он неплохой парень, а курс Соколовой исключительно дружный, чистый, горячий. Кочеткова уже здорово выправили. Хочется надеяться, что Кочетков останется в рядах комсомола».

Театровед говорил как будто толково, только уж слишком рассудительно. Аудитория поддерживала его вяло. А недовцы орали.

— Слово имеет Зацепина. Приготовиться Строгановой.

У Алены дернулось сердце.

Регина Зацепина вышла с видом борца за высокие идеалы. Встала перед кафедрой, хмуря нарисованные ниточки бровей, заложила за ухо волосы, будто собиралась с мыслями. А на самом деле показывала себя — длинноногую, пышногрудую, в обтянутом платье. Все в ней было противно Алене: желтые волосы, свисавшие на одно ухо, зеленые бусы и клипсы, кровавый маникюр и больше всего «цельнокрашеная» нахальная физиономия с крошечным злым ртом. «Ух, гадюка!»

— Вот здесь говорили о Кочеткове, — пронзительно врезалась в тишину Регина. — Это все, с позволения сказать, либо ложь, либо слюнявая деликатность. Я не боюсь говорить прямо и честно — иначе не умею.

«У нее даже голос злой».

— Мы боремся за Майю Травенец, ибо не желаем, чтоб ее постигла печальная судьба.

В зале, набитом до отказа, стало тихо, как в пустом.

— Мы не допустим, чтоб ее — я не боюсь слов — соблазнили и бросили, довели до самоубийства…

Горло Алене сдавило.

— Лишить ее слова! — грохнуло несколько голосов.

Не выдержала даже Агния:

— Неправда!

— Дайте говорить! Пусть говорит!

Это младшие курсы — Лилю не знали, слышали о ней всякое — поняли подлый намек, хотели знать правду.

Саша неподвижно глядел вниз, и желваки бегали по худым щекам.

Алена проглотила комок и в лицо Зацепиной крикнула:

— Это подло!

И опять закричали.

Саша деревянно, на одной ноте, сказал:

— Дадим высказаться, — с подтекстом: «Пусть покажет себя».

Ему захлопали. Регина усмехнулась, театрально вздохнула, театрально оперлась о кафедру.

— Такая бурная реакция со стороны четвертого актерского курса и их поклонников только подтверждает мою правоту. Пора, наконец, перестать замалчивать, замазывать все, что творится на этом знаменитом курсе. Пора, наконец, выяснить моральный облик этого, с позволения сказать, созвездия талантов.

— Факты? Давайте факты! — крикнул Бакунин.

В аудитории поднимался говор, но пронзительный голос лез в уши:

— Будут факты, но позже. И тогда посмотрим, что скрывает этот — я не боюсь слов — внешний блеск. Да — высокие академические показатели, поездки на целину с благодарностями и грамотами. А за ними много неприглядного: моральное разложение, под видом свободных дискуссий — протаскивание чуждых идей. Надо признать, что комсомольское руководство института проявило удивительную близорукость, и в результате — Кочетков. — Регина повышала голос, потому что зал становится все беспокойнее, громче. — Этому опустошенному, опустившемуся индивидууму удалось, с позволения сказать, увлечь неустойчивую еще девочку Майю. Но мы не допустим, — Регина подняла руки, кричала с пафосом, — не допустим ее гибели! Мы очень благодарны за помощь райкому и, в частности, товарищу Каталову. Кочетковым не место в комсомоле и в институте…

Она победительницей проследовала на место; недовцы выражали ей одобрение.

У Алены горела голова, стыли руки, под ложечкой ныло. Она должна защитить Лику и Джека, больше ни о чем не думать.

— Куда ты? Подожди. — Рука Агнии скользнула по Алениной.

Только возле кафедры Алена спохватилась, что Саша еще не сказал: «Слово предоставляется». Ох, вылезла! Шепчется зал, смятение в президиуме. Она оглянулась: у Сашки бешеное лицо — ох! Сколько глаз, а она без грима, в своем платье, Алена Строганова — провалиться бы! Где умные, нужные слова? Где мысли?

— Товарищи!

Глаза Агнии успокаивают, беленькая первокурсница старательно улыбается ей, вот Зинка, Валерий, Миша, Олег… А вот Рудный, Соколова — страшный судья и крепкая опора — никого больше не видеть.

— Товарищи! Не стану отвечать на пошлые, лживые намеки Зацепиной. Она права: об этом говорить не здесь. И не в стиле коммунальной кухни. Сейчас главное — мы не можем предать человека. Это же судьба нашего товарища. Мы не можем допустить исключения Кочеткова…

Стеклянный звон… Почему? Сашка, не глядя на нее, говорит:

— Виноват. Слово для внеочередного заявления имеет товарищ Каталов.

Алена чувствует подрагивание пола от грузных шагов позади нее.

— Данное собрание неправомочно пересматривать решение райкома. Персональное дело Кочеткова может быть предметом разговора только лишь как сигнал крайнего неблагополучия в политико-воспитательной работе вашей комсомольской организации. Только так.

Опять подрагивает пол. Беленькая девчоночка вскакивает, поднимает руку.

— Справку можно? — Взмахивает книжечкой Устава. — Вот обязанности и права: «Критиковать на комсомольских собраниях любого работника комсомола, а также любой комсомольский орган». Любой. Понимаете: лю…

— Решение райкома имеет право пересматривать только вышестоящая организация.

Алена стояла у кафедры, сбитая, обозленная, — сказать, как хотела, не дали, а иначе… Властный окрик Каталова словно стегнул — оглянулась и уже не думала, как говорить.

— Сейчас вы бьете Уставом. А исключали по Уставу? Без первичной организации… без всякой осторожности, без товарищеского внимания… Как врага встретили, оскорбляли. Человек взвился, напорол — и обрадовались: нашли преступника. Ведь виноваты вы… Вы! А теперь защищаете «честь мундира». Возмутительно! Был Двадцатый съезд, а вы ровно ничего не поняли…

Все громче стеклянный звон, все громче в зале:

— Правильно! Правильно!

И пронзительное:

— Прекратить!

Алена уже сама себя не слышит — махнула рукой, пошла на место. Ей хлопали, что-то кричали. Она села, прислонившись к плечу Агнии.

— Очень я безобразно?..

Агния сжала ее холодные пальцы.

— Смотри.

К кафедре, заплетая длинными ногами, шел Роговин, недовец, мрачный, необщительный парень. Еще с прошлого учебного года он повадился на вечерние репетиции Соколовой. Вежливо просил разрешения присутствовать, сидел, ошалело тараща глаза, уходя — благодарил с кривой улыбочкой.

— Зачем вы его пускаете, Анна Григорьевна? — спросил как-то Женя, сердито надув губы. — Это же диверсант, шпион… За сплетнями…

Женю поддержали многие. Агеша засмеялась:

— Пусть лучше судачат по творческим вопросам, чем перемывают людям косточки.

Алена будто во сне видела президиум, Роговина, накаленный зал. «Неужели напортила? Зря выскочила? Сашка смотрел бешено, тетя матрешка впилась, как в чудо морское… О чем они разговаривают? О глупом моем выступлении?.. Неужели напортила?»

Роговин, как робкий гимнаст перед неосвоенным снарядом — прыгать или нет? — посмотрел на аудиторию, вскипавшую то там, то здесь, и уставился в пол.

— В общем интересное собрание. Чего смеяться? Интересно, что так высказываются… как бы назвать… Ну, вообще-то надоело всегда все приличненько, благополучненько — не институт, а образцовый детский сад. Неправду говорю? Сегодня интересно. И я хочу откровенно. — Роговин исподлобья поглядывал на затихшие ряды, вытягивал тонкую шею и снова опускал голову. — Вот у нас… только на лестнице и… в других местах говорят про четвертый актерский, про соколовцев: распущенные, недисциплинированные, безыдейные, эстетство, пережитки, охвостья. В частности, Кочетков — нигилист, коварный соблазнитель.

— Держись, соколовцы, выдаст он вам, — шепнул Алене Петя Коробкин.

— И вот интересно — зачем на лестнице? Почему, черт подери, нельзя вслух, на собрании, если правда? И вот сегодня вдруг сказали. Не все, как на лестнице, но сказали. Интересно. И вот я прошу объяснить все. Лично мне этот курс нравится. Анна Григорьевна Соколова очень нравится. И, по-моему, свинство, что под них мины подводят. На Кочеткова накапали — свинство. И вообще надоело. Зачем, как в анекдоте: «Поговорим об искусстве — кто с кем живет»? Это интриги или нет?

Аплодисменты, возгласы, топот.

Роговин отчаянно машет длинными, будто без костей, руками, наконец кричит:

— И пусть товарищ из райкома пугает, а я против исключения Кочеткова!

Вот тебе и диверсант!

Алена уже отчетливо видит, слышит, понимает, хотя в голове пожар, а руки леденеют. Заметила своих кружковцев — молодцы, пришли! — пусть выступят, покажут Каталову, на чем орехи растут.

— Позвольте мне, товарищи!

Тишина. Удивительно слушают Сашку.

— Хорошо, что выговорились. Хороша заинтересованность, страстность. Очень хороша. Но страсти, сказал еще Вольтер, как ветры для парусника: без них нельзя плыть, но они же и топят иногда. Сегодня страсти отбросили нас к методам Новгородского веча…

— Вот потому и не доверили вам, что силою глоток решаете! — крикнул Каталов.

Резким взмахом руки Саша остановил взрыв аудитории.

— Если б доверили, собрание было бы другим. Вы, товарищ Каталов, причина нервозности и перекоса всех оценок на собрании. Да. Ну, еще немного подбавила свойственная профессии эмоциональность.

Как Сашка свободен, не торопится, управляет залом как хочет.

— Не помнящим родства, то есть потенциальным преступникам, не место в комсомоле. И не о них речь. Гораздо больше у нас легкомысленных девушек и парней. Ради «оригинальности», бравады, фрондерства они иной раз повторяют изречения подлецов. К этому нельзя относиться равнодушно. Болтовня может незаметно смыкаться с подлостью.

Алена толкает Агнию.

— Куда он поворачивает?

— Но этих недомыслящих, в большинстве не плохих ребят, нужно завоевывать. А не выбрасывать, не толкать в неизвестном направлении. Мы знаем — Кочетков безобразно вел себя в райкоме. Сверх меры горячатся товарищи, перехлестывают, защищая его, — возмутила несправедливость.

— Ох, и трезвая голова у Сашки! — шепчет Агния. — Если б в жизни он умел так!..

— Куда и почему вы так спешили, товарищ Каталов? Говорят, часы хороши не тем, что бегут, а что ходят верно. Вам поручили внимательно разобраться в деле. Вы почему-то слушали только обвинителей. Почему с нашего курса говорили только с Владимиром Сычевым? Вряд ли он заслуживает наибольшего доверия. И почему только с ним одним? Это нельзя назвать доброжелательным, даже объективным отношением к делу. Вы ввели в заблуждение бюро райкома, нанесли травму человеку, обидели большой комсомольский коллектив.

Бешено хлопают Сашке. Каталов, весь багровый, не поднимает головы. Ну что бы встать: «Да, виноват. Постараюсь исправить ошибку». Уважать бы стали за честность, за мужество! Нет, где уж! — задушило самолюбие. Права Соколова: ничто, как мелкое самолюбие, не унижает человека, его достоинства, не делает глупым даже умного.

— Товарищи, давайте больше не шуметь.

У кафедры Олег, не взрывчатый мальчишка — подтянутый, строгий.

— Я коротко. Огнев прав — собрание бестолковое, бесноватое. Но! Допустим, Кочеткова исключили справедливо. Институтский комитет совершил ошибку, и райком имел право… Но почему же все-таки не доверили нам, комсомольскому собранию института, персональное дело нашего студента? Если б товарищ Каталов помог нам здесь открыть подлинное лицо Кочеткова — какой великолепный урок был бы для нас и для Кочеткова! Самим разобраться, понять, как же мы три с половиной года не замечали, что рядом чужой, враждебный человек. Поспорили бы — и нашли бы истину. А вдруг она не там, где искал ее товарищ Каталов? А если б вы убедили нас в вашей проницательности, в нашей близорукости, может быть, мы сами исключили бы Кочеткова! А сейчас сомневаемся — в райкоме тоже не боги, и, естественно, протестуем, волнуемся.

Олег ли это? Откуда выдержка? Ни улыбки, ни лишнего движения, иронизирует, а не придерешься. Когда он стал взрослым?

— Олежка — вылитый отец, правда?

— Я прошу ясного ответа: почему не доверили дело комсомольскому собранию института? Чем мы заслужили это? Если были веские основания — скажите.

Взрыв — и сразу тишина. Встал Каталов, уперся кулаками в стол. Ну, скажи, скажи: «Ошибся», — необходимо это, и самому же лучше. Э-э-э — глаза злые: пропало!

— Надо слушать внимательно, товарищ Амосов. Я доложил собранию о причинах вмешательства райкома. Я подробно информировал о высказываниях и поведении студента Кочеткова…

Вдруг чужим, тонким голосом Сергей перекричал снова заштормивший зал:

— Справку! Мне справку! — Вид у него дико воинственный, всегда прилизанные волосы дыбом, как перья. — Информация, мягко выражаясь, неточная! Все в одну кучу: и правда, и сплетня, и ложь! Не мешайте — я знаю, что говорю! Я был на бюро райкома, Рябинин был, Коробкин… Да, Кочетков грубил. Ругал… больше — лично Каталова. Ну, и других… Насчет фальсификации достижений и про целину — не говорил вовсе! Это ему предъявил Каталов на основе сплетен. Нечего кричать — именно сплетен! Сплетен! А насчет «петрушки»… Каталов доложил дело Кочеткова так извращенно, в совершенно не товарищеском тоне… Кочетков завелся, покатился. Оправдать нельзя, а понять… Всё. Теперь еще меня исключайте!..


Читать далее

Екатерина Михайловна Шереметьева. Весны гонцы (книга первая)
1 - 1 16.04.13
Глава первая. Государственный театральный… 16.04.13
Глава вторая. Экзамены 16.04.13
Глава третья. «Решение судьбы» 16.04.13
Глава четвертая. «Служенье муз не терпит суеты» 16.04.13
Глава пятая. Поражения и победы 16.04.13
Глава шестая. Вот и год прошел 16.04.13
Глава седьмая. Лиля Нагорная 16.04.13
Глава восьмая. «Мы — люди искусства» 16.04.13
Глава девятая. Как же это случилось? 16.04.13
Глава десятая. Самоотчёт 16.04.13
Глава одиннадцатая. «Будет препятствий много» 16.04.13
Глава двенадцатая. Потери 16.04.13
Глава тринадцатая. Жизнь не остановилась 16.04.13
Глава четырнадцатая. Боевое крещение 16.04.13
Глава пятнадцатая. Люди, дороги, раздумья 16.04.13
Глава шестнадцатая. «Заколдованное место» 16.04.13
Глава семнадцатая. Снова БОП 16.04.13
Глава восемнадцатая. Так должно быть 16.04.13
Глава девятнадцатая. Какие мы? 16.04.13
Глава двадцатая. До свиданья, Алтай 16.04.13
Глава двадцать первая. Концы и начала 16.04.13
Е. Шереметьева. Весны гонцы. Книга вторая
Глава первая 12.04.13
Глава вторая 12.04.13
Глава третья 12.04.13
Глава четвертая 12.04.13
Глава пятая 12.04.13
Глава шестая 12.04.13
Глава седьмая 12.04.13
Глава восьмая 12.04.13
Глава девятая 12.04.13
Глава десятая 12.04.13
Глава одиннадцатая 12.04.13
Глава двенадцатая 12.04.13
Глава тринадцатая 12.04.13
Глава четырнадцатая 12.04.13
Глава пятнадцатая 12.04.13
Глава шестнадцатая 12.04.13
Глава семнадцатая 12.04.13
Глава восемнадцатая 12.04.13
Глава девятнадцатая 12.04.13
О книге и ее авторе 12.04.13
Глава десятая

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть