Онлайн чтение книги Вишенка.
VI. НЕОБЫКНОВЕННЫЙ МАТЛОТ

— Однако же, господа, Вишенка Вишенкой, а дело делом, — заметила Элодия, — так как мы намерены начать наши представления завтра в Не-муре, то не мешало бы нам решить окончательно, что мы дадим.

— Во-первых, завтра начать представление невозможно, надо прежде ознакомиться с самим зданием театра и посмотреть хорошенько, что можно дать там…

— Вот еще новость, Монтезума, да не все ли нам равно, мал театр или велик?.. Кто давал «Роберта» в амбаре, а «Каменного гостя» в заднем помещении кондитерской, тот, мне кажется, ничего не боится и не стесняется. Нет вещи в мире, которой, в конце концов, нельзя было бы устроить так или иначе. Чего нельзя дать, то можно пропустить.

— Пропустить!.. Это все прекрасно!.. Ну, а как мы примемся пропускать так усердно, что под конец не останется ровно ничего?

— Сколько вы ни пропускайте, все не сделаете того, что мы проделывали, когда играли в Сен-Кентен… Объявим, бывало, спектакль объема неслыханного, две пятиактных драмы, да четыре водевиля на прибавку, словом, суток на двое, но так как двое суток играть все-таки нельзя, то мы возьмем да драмы-то и валяем прямо с пятого действия. Вот вам и сокращение.

— Ну, а кто приезжал с самого начала представления, те что говорили?

— Мы уверяли их, что четыре первых действия сыграны были до них. Мало ли там что они затесались в театр до поднятия занавеса; стояли на своем, да и только.

— Ты мне напоминаешь одного автора, который, когда я служил в театре Одеона в Париже, неотступно приставал к директору, чтобы он дал какую-то его пьесу, и однажды, за положительным отказом директора, потому что она одна займет весь вечер, серьезно отвечал: «А вы начните представление до открытия кассы».

— Я согласна с Элодией, — заметила Зинзинета, — пора нам подумать о том, что мы дадим в Немуре…

— О, дети мои, дайте хоть пообедать-то спокойно. Успеете за десертом потолковать об этом. Взгляните на почтенную госпожу Гратанбуль и берите пример с нее. Ни за что на свете не согласится она трактовать о самом важном деле, до тех пор, пока не наполнится до последней степени возможности…

— Наполнится? Это еще что за гадость?..

— Сделай милость, Кюшо, выражайся как-нибудь поучтивее, когда говоришь о моей матери. Что за выражение такое, наполнится… Точно лохань какая-нибудь…

— Ах, боже мой! Ну, наполнится, насытится, напичкается, не все ли равно. Ведь на поверку-то, все одно и то же… Видишь, сама матушка твоя и та не обижается! Она себе подчищает да подчищает на тарелочке, только за ушами пищит… Даю тебе честное слово, что во внутреннем ее помещении не останется ни одного пустого уголка.

— Ты употребляешь во зло ее терпение… Ты знаешь, что она в эту минуту не будет отвечать тебе… Но берегись… Она у тебя тоже в долгу не останется… У матери язык-то тоже не уступит твоему, не в карман он у нее спрятан.

— Где он у нее спрятан, я не знаю, но только в Фонтенебло он у нее куда-то далеко запропастился, потому что, когда шли «Свои собственные соперники», я за всю пьесу не мог добиться от нее ни одного слова.

Альбертина собиралась защитить мать, хотя та, по-видимому, не обращала ни малейшего внимания на все, что говорилось вокруг, но в эту минуту в комнату вошла Вишенка, неся блюдо с матлотом.

— Вот матлот, который хозяин велел подать вам, господа, — говорит она, грациозно приседая перед присутствующими.

Появление молодой девушки, о которой было столько толков и которую все ждали с таким нетерпением, произвело в зале всеобщее движение. Мужчины разглядывали ее с удвоенным вниманием, как бы стараясь проверить все то, что насказал об ней один из их товарищей, и на лицах их выражается полнейшее одобрение всему виденному и слышанному. Что касается до женской части труппы, то, хотя они по первому порыву, который, по словам одного из известных дипломатов, всегда бывает правильным, и нашли, что она очень хороша собой, но потом начали искать в ее наружности всевозможные недостатки.

— Да, недурна при большом освещении, лицо это, должно быть, довольно эффектно… Но есть сотни женщин лучше нее, на которых не обращают никакого внимания.

— Главное, контуры лица очень вульгарны.

— Возьмите все черты этого лица порознь, и вы не найдете ни одной правильной.

— Какое мне дело до этого, — воскликнул Анжело, — когда вместе они очаровательны, восхитительны?.. Я не черты лица стараюсь рассмотреть в женщине… Эдак мне пришлось бы влюбиться в правильный, греческий нос. Несмотря на то что подле него был бы безобразный рот и совершенно черные, гнилые зубы?.. Еще раз повторяю вам, что женщина нравится мне по общему выражению всего ее лица, по гармоничности всей ее особы. Неужели же вы воображаете себе, что мы, когда влюбляемся в женщину, то разбираем ее по ниточкам, по черточкам… Эге, да вам бы всем тогда плохо пришлось, ведь вы сами знаете, что совершенства в мире нет.

— Анжело, не смейте говорить дерзостей! Неужели же мы не имеем права выразить свое мнение об этом чуде, о котором вы нам все уши прожужжали.

— Выражайте, выражайте, но будьте уверены в одном только, что все ваши рассуждения относительно хорошенькой женщины не убавят в мужчинах ни удивления к ее красоте, ни желания обладать ею, а, напротив, еще сильнее разожгут и то и другое.

— О, это мы и без тебя знаем. Мы хорошо понимаем, на что способны мужчины!.. Они также ну, я не хочу сказать этого слова, но без сомнения, понимают меня.

— Она очень мила… очень… — заключил Монтезума, — ее хорошо бы заставить протанцевать болеро… или качучу… У нее совершенно испанская головка…

— Вот бы в субретки-то, в мольеровекую комедию, — проговорил вполголоса благородный отец.

— А к нотариусу в контору тоже годится? А, Гранжерал, годится, что ли?

— Надо бы попросить ее спеть что-нибудь, — заметил Дюрозо.

— И не проплясать ли уж ей кстати?.. — насмешливо предложила Зинзинета.

— Им только дай волю, они ей и другое еще занятие найдут! — вскинулась Альбертина. — Господи боже мой! Что только за свиньи эти мужчины! Молодец я, право, что я их так часто надуваю!

— А часто-таки, Альбертина?

— Часто! Часто! Частехонько!..

Предмет всех этих разговоров и споров, казалось, вовсе не замечал, что на нее обращено всеобщее внимание. Правда, что в свою очередь и она с не меньшим любопытством разглядывала актеров, а и особенности актрис. Очевидно, она смотрела на них как на какие-то высшие, избранные создания, которые имели полное право гордиться своим положением и своими заслугами и достоинствами. Дело в том, что Вишенке удалось как-то раз побывать в театре в Немуре, и от этого вечера осталось в ее душе глубокое, неизгладимое впечатление восторга.

Однако глаза молодой девушки, перебегая от одного к другому, чаще и охотнее всего останавливались на красивом лице Анжело. Уж не потому ли, что она заранее знала, что встретится с пристальным взглядом молодого человека, устремленным на нее?.. Это внимание, очевидно, нравилось молодой девушке и льстило ее самолюбию. Притом же первый любовник был очень хорош собою, а женщинам ведь тоже не запрещено ценить это достоинство, так же как ценят его мужчины…

— Не споете ли вы нам что-нибудь? — спросил Анжело у Вишенки.

Молодая девушка присела и, краснея, отвечала:

— Я бы очень охотно спела, но я ничего не знаю, кроме местных народных песен.

— Ну что же, — пожал плечами Монтезума, — чем это не музыка? Во всех этих песнях и есть свой, особый шик, так что иногда под них танцевать захочется.

— Вот интересно послушать-то? — замечает Элодия.

Вишенка запела, в припеве несколько раз повторив, что: «Нету в мире ничего вкуснее баранов!..»

Альбертина не выдержала:

— Кто сочинил эту песню, мясник или кто другой?

Все женщины дружно расхохотались, зато мужчины наперебой говорили Вишенке любезности по поводу ее прелестного голоса, о достоинствах которого она, по-видимому, сама даже не имеет понятия.

Одна только госпожа Гратанбуль не высказала еще своего мнения по поводу молодой девушки. Она удовольствовалась тем, что повернула голову по направлению к ней, но вслед за тем снова перенесла взгляд на матлот и сделала знак Кюшо. Тот сразу понял, в чем дело, и, придвигая блюдо, торжественно провозгласил:

— Матлот, господа, матлот, пожалуйте… Во-первых вам, достоуважаемая госпожа Гратанбуль… запах славный… и главное, аппетитный… Ах, черт возьми, раки!.. Да это гораздо лучше, нежели я воображал себе… Кому бы мне положить… Они все загляделись на эту девочку и не только ничего не видят и не слышат, но, прости им бог, даже, кажется, и есть-то, и то не хотят…

— Ну, вовсе не загляделись, просто глядим, — возразила Элодия, — передай-ка мне матлота, любезный друг…

— Нет, что до меня касается, то я именно загляделся, залюбовался, — говорит Анжело, нарочно стараясь злить своих товарок по искусству.

— Стало быть, ты и матлота не хочешь?

— Почему же не съесть… из этих великолепных рук, это, должно быть, великолепное кушанье.

— Ну а ты, Монтезума. Ты в каком положении…

— В каком бы там ни был, а рыбы ты мне все-таки положи… рыба все-таки лучше всего остального…

— Вот, кажется, рыба… нет… ах, вот!.. Опять не то!.. Что за странность! Никак не найду рыбы!..

— Послушай, однако, Кюшо, что это мне ты положил одних только хлебных корок…

— А мне одних грибов…

— А мне одного луку…

— Неужели?.. Ну, что же мне с этим делать?.. Что мне на ложку попадается, то я вам и даю… В этом матлоте страсть сколько навалено корок, грибов и луку. Однако же мне очень хотелось бы приберечь себе хоть один хвостик от рыбы, ведь это блюдо я сам и заказывал, потому именно, что я до смерти люблю его.

— Да ты себе не только хвостик, а всю рыбу, кажется, оставил, потому что мне не дал положительно ни кусочка…

— Ни мне тоже.

— Ни мне…

— Нет, быть не может!.. Как, у вас вовсе нет рыбы?..

— Мне попался один рак, только и всего.

— А мне какая-то красненькая рыбка, препротивная… Я уверен, что она долго и мирно проживала в какой-нибудь стеклянной банке.

— Послушай, Кюшо, если ты налима не даешь никому, всего себе оставил, так ты бы хоть карпа мне дал…

— Да и того нет… Сколько я ни ищу, кроме самой мелкой рыбы нет решительно ничего!..

— Это что ж нам такое приготовили, интересно было бы знать!..

Раздавая кушанье всем по тарелкам, Кюшо отложил в сторону несколько кусочков, похожих на кусочки налима, которые и приберегал, по причине их особой редкости в этот день, и которыми поделился с одною только госпожою Гратанбуль. Но вдруг мать Альбертины, до сих пор хранившая самое упорное молчание, прервала его, чтобы пронзительно вскрикнуть.

— Ну, этого еще недоставало! Теперь мамаша давиться начинает? — сказала Альбертина. — Что, ты, верно, костью подавилась, да?..

— Да, как бы не кость! Хороша кость! — произносит наконец суфлер женского рода голосом, в котором гнев и нетерпение смешиваются с негодованием. — Да это они мне птичье горло положили вместо налима. Да, настоящее птичье горло!.. Это или курица, или индейка!..

— Ну, что за вздор, быть этого не может!.. Подождите-ка, дайте мне отведать, вот у меня тут тоже есть кусочки…

И Кюшо, храбро принявшись за один из лежавших перед ним кусков, вскоре вскрикивает не хуже госпожи Гратанбуль:

— Верно, верно. Это настоящее птичье горло… Госпожа Гратанбуль нимало не ошиблась. Нет, ото уж из рук вон!.. Как подать нам рыбное блюдо на птицы!.. Каково вам это покажется!..

— Ни карпа, ни налима.

— Никому ни кусочка.

— Какие-то красненькие рыбки и раки, вот вам и все…

— Да это преуморительно!.. Я нахожу эту выдумку прелестной!

— А я вовсе нет!.. Это просто низость! После итого черт знает что мы теперь едим!

— Не знаете хоть вы, моя красавица, отчего это у нас на столе очутилось рыбное блюдо, сделанное из птицы и непонятно чего?

Давно уже Вишенку разбирал смех, но когда Кюшо обратился к ней с этим оригинальным вопросом, то она не выдержала окончательно и расхохоталась как безумная.

— Да я-то почем знаю, господа, — отвечала она, — я тут ровно ни при чем!

— Ведь мы же вас не упрекаем, — замечает ей на это Анжело, — мой товарищ просто спросил, не знаете ли вы, в чем тут дело.

— Да, — вмешался Дюрозо, — просто с целью узнать, не обычай ли уж здесь такой, чтобы рыбные блюда готовить с птицей!

— Нет, сударь, этого я не думаю… Но что же делать, когда рыбы нет, а гости непременно требуют…

— Да, конечно, тогда приходится хозяину самому приготовлять уж, кстати, и рыбу. Послушайте, однако, господа, будемте справедливы, ведь чем же мы-то сами лучше делаем, когда исполняем целые оперы без музыки, представляем осады и сражения, не имея под рукою ни одного солдата, являемся в роли диких в пастушеских костюмах или выпускаем на сцену Амура в образе достоуважаемого Пуссемара. В сущности, я прихожу к тому убеждению, что господин Шатулье просто умный, находчивый человек, и поднимаю тост за здоровье его рыбного соуса с птицей!

Речь Анжело мгновенно превращает в веселость возбудившуюся было всеобщую досаду. Все, за исключением одной только госпожи Гратанбуль, решили, что лучше всего посмеяться над выдумкой Шатулье. Гранжерал принялся уверять, что он не такие еще штуки проделывал в нотариальной конторе, а Дюрозо пресерьезно предлагал простить трактирщика и выразить ему всеобщее одобрение по поводу сервированного им блюда.

Предложение это было единодушно принято. Послали за Франсуа, которому приказали позвать хозяина, а Вишенка, присутствовавшая при всей этой сцене и видевшая, что все окончилось одной шуткою, возымела с этой минуты еще большее благоговейное уважение к этой профессии, члены которой видят все в розовом цвете.