Онлайн чтение книги Визитная карточка флота
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. «ЗОЛОТАЯ ТОЧКА» ПЛАНЕТЫ

Глава 1

Случай свел их в одном купе скорого поезда. Точнее, на первых порах капитан медицинской службы Свирь попал в женское общество, но, когда тронулись, пришла молоденькая проводница и предложила ему поменяться местами с дамой, которая оказалась одна среди мужчин.

— В преферанс играете, капитан? — встретили его вопросом попутчики. Он кивнул, и тут же расчертили лист под первую пульку.

Двое партнеров играли азартно, сопровождая ходы стандартными прибаутками:

— Туз — он и в Африке туз!

— Мал козырек, но вашему тузу поперек!

Третий партнер, его звали Павлом Ивановичем, чаще пасовал, чувствовалось, что он сидит просто так, за компанию.

Когда расписали очки, оказался в проигрыше лишь Свирь.

— Дверь на цепочку, а выигрыш на бочку! — воскликнул один из «префасов». Павел Иванович сходил вместе со Свирем в вагон-ресторан, помог принести в купе дюжину пива.

— Вы откуда и куда, капитан? — спросил Павел Иванович, когда бутылки были опорожнены.

— После учебы к новому месту службы, — в тон ему ответил Свирь.

— Ответ, достойный кадрового офицера, — понимающе кивнул Павел Иванович и предложил: — Может, выйдем в тамбур, подымим?

Свирь не курил, но предложение принял. Попутчик разжег сигарету, затянулся разок-другой и продолжил разговор:

— Моя фамилия Русаков.

— Вы, наверно, родственник командира эскадры контр-адмирала Русакова?

— Угадали. Родной брат. Младший, разумеется. Всего лишь инженер-капитан третьего ранга запаса. Призвали на сборы, по иронии судьбы еду на корабль, построенный собственными руками.

— Неужели на «Горделивый»? — выдохнул Свирь.

— На него. Дублером инженер-механика.

— А я начальником медицинской службы! Только крейсера я еще в глаза не видел. Раньше плавал на тральщиках, теперь вот закончил военно-медицинский факультет при Центральном институте усовершенствования врачей — и на «Горделивый». Вы знаете его командира?

— Знаком немного, — усмехнулся Павел Иванович.

— Я слышал, он уставник и сухарь.

— Кто вам внушил это, капитан? Сергей Урманов — потомственный моряк, командир, как говорится, от бога.

— Мне его один случайный знакомый так расписал, — смущенно промямлил Свирь.

Прямо с вокзала оба поехали на причал.

Ракетный крейсер стоял в ряду кораблей, резко отличаясь от соседей не только внушительными размерами. Свирь подивился тому, насколько подходило название к гордому его силуэту. Величаво высился форштевень, плавно опускалась к корме строгая линия бортов, четко вписывались в общий ансамбль надстроек чуть скошенные назад трубы, подчеркивая неудержимое стремление вперед. Свирю почудилось даже, что он слышит стон туго натянутых швартовов, которым невмоготу удерживать крейсер возле стенки.

Павел Русаков мысленно поздоровался с кораблем, словно это был близкий ему человек, отметив про себя, что он возмужал и посолиднел, осел в воду по самую ватерлинию.

Они остановились поодаль от сходни, слушая переливистые рулады горна — на «Горделивом» играли малый сбор. Личный состав выстраивался на юте. В длинной шеренге белых роб контрастно выделялись три темные полосы: ботинки, поясные ремни и околыши бескозырок.

Мимо прибывших прошла большая автомашина, загруженная так, что штабеля ящиков громоздились выше кабины.

Газанув напоследок, грузовик остановился возле «Горделивого», Тотчас же по сходне загромыхали тяжелые матросские бутсы, и началась разгрузка.

Свирь подошел к осанистому мичману, руководившему работой. Тот мельком глянул на незнакомого офицера, козырнул ему и вновь принялся листать кипу накладных.

— Корабль собирается уходить, товарищ мичман? — спросил Свирь.

— А вы, извините, кем будете, товарищ капитан? — вопросом на вопрос ответил тот.

— Мы с капитаном третьего ранга служить к вам назначены… — смущенно произнес Свирь.

— Обратитесь к дежурному по кораблю, — посоветовал мичман.

Вахтенный у сходни надавил тангенту сигнального звонка, и вскоре по окованным медью ступеням сбежал высокий лейтенант в белом кителе с синей повязкой на рукаве.

— Дежурный лейтенант Русаков, — представился он.

«Еще один родственничек», — удивленно подумал Свирь и понял, что снова угадал, ибо лейтенант повернулся на каблуках к стоящему поодаль Павлу Ивановичу.

— Дядя Паша, какими судьбами? — обрадованно воскликнул он.

— Военными, Игореха, военными, — со смехом отвечал тот, обнимая лейтенанта.

— Чего же не сообщили, я бы встретил на вокзале!

— Все решилось в одночасье, вызвали в военкомат, вручили предписание — и айда на флот. Командир на месте?

— Командир в штабе, а я вас проведу к замполиту. Идемте, товарищ капитан, — обратился лейтенант к Свирю.

Заместитель командира по политической части тоже с явным удовольствием пожал руки гостям.

— Нашего полку прибыло, — сказал он Русакову-дяде. — Все бумаги на вас пришли только вчера, сегодня баталера отправили получать для вас флотскую экипировку.

— Товарищ капитан третьего ранга, капитан медицинской службы Свирь прибыл для дальнейшего…

— И вас тоже ждем, Вячеслав Борисович, — перебил его замполит. — Я не переврал ваше имя и отчество?

— Нет, все правильно, — ответил польщенный капитан.

— А меня зовут Федором Семенычем Валейшо.

Замполит Свирю понравился. Располагало к себе худощавое с выступающими скулами лицо, освещенное ярко-голубыми, почти синими глазами. Подкупал даже маленький детский якорек, выколотый на запястье правой руки.

— Вас только нам и не хватало, — говорил Валейшо, предложив гостям сесть. — Теперь примем запасы, и денька через два — прощай, любимый город.

— И надолго? — осторожно осведомился Павел Иванович.

— Пустяки, — улыбнулся слегка замполит. — Несколько месяцев — и будем дома.

«Значит, не скоро», — прикинул Свирь. Ого, в таком плавании еще не приходилось бывать. «Хорошо еще, Настю и Сережку не взял с собой. Намыкались бы на новом месте».

— Выходим в Средиземное, там присоединяемся к эскадре, — рассказывал между тем Валейшо. — По дороге в Черном море проведем зачетную ракетную стрельбу…

Инженер-механик Дягилев, на хлопчатобумажном синем кительке которого топорщились новенькие погоны капитана второго ранга, встретил старого знакомого без видимого энтузиазма.

— Я вас сердечно поздравляю, — сказал ему Павел Иванович. — Прибыл со всеми потрохами в ваше распоряжение.

— Второй медведь в одну берлогу, — глянув исподлобья, проворчал Дягилев. — Поучать начнешь — не сработаемся.

— Зачем учить ученого? — улыбнулся Русаков. На сборах он не был уже давно, и ему нравилось теперешнее новое положение. Необычно было видеть себя в военной форме, правда, китель оказался узковат, пришлось даже расставить пуговицы, но растрясти жирок во время «прошвырки через океан» входило в его планы.

Он с удовольствием стал выполнять первое поручение Дягилева, составляя ведомость на запасные части и принадлежности, просидел над бумагами до глубокой ночи.

Долго не спал и капитан медицинской службы Свирь, сочинял большое послание жене, в котором извинялся за сложившуюся ситуацию, просил ее отставить переезд и пожить до его возвращения в Москве.

Утром оба новобранца представлялись командиру «Горделивого».

— Ну что, попался, который кусался? — хитро прищурился Урманов. Помнишь, я тебе говорил: сегодня запас, а завтра у нас. Размочалим тебя на каболки и начнем веревки вить.

— Много не совьешь, Серега… виноват, товарищ командир! Меня дома стапель ждет.

— Пока нас с тобой ждет океан. Каюту тебе старпом приличную выделил?

— Жить можно.

— Извини, флагманскую для брата твоего, Андрея Ивановича, держим. В Средиземном поднимем его флаг. С Дягилевым, надеюсь, поладили?

— Жена с ним родная не поладит! Заставил меня всю ночь над ведомостями корпеть, а утром мою работу псу под хвост. Новую заявку сам состряпал — целый запасной крейсер хочет взять.

— Э, друг Павлунтий, наивный ты человек! В техническом управлении мудрецы сидят, скостят нашу заявку пополам. Смекаешь?

— Мошенничать не приучен. Всю жизнь за экономию борюсь.

— Береженого бог бережет. Тебе же известно, что у нас недавно дизель-генератор забарахлил?

— Получали вашу телеграмму. Только мои монтажники ни при чем.

— Кто-то на чем-то сэкономил, а нам в море аукнулось. Нет, я считаю по-русски, что запас кармана не оттянет!

Павла Русакова сменил капитан медицинской службы Свирь.

— Вы, как говорится, с выпускного бала на корабль, — приняв его рапорт, сказал командир.

— Так точно, с поезда…

— Женаты? Семья где? Как устроились?

Выслушав нового начмеда, Урманов озабоченно постучал костяшками пальцев по столу.

— Не везет нам с медицинской службой. С момента формирования экипажа вы третий начальник. Правда, последнее время нам флагманский врач крепко помогал, только свой глаз всегда верней.

Во время разговора Урманов и разочка не улыбнулся, лицо его было сосредоточенно-серьезным, даже хмурым, глаза глубоко затаились в глазницах. «Так и есть, сухарь сухарем», — огорченно подумал Свирь.

Дягилев представил Русакова подчиненным. Многих из них Павел Иванович хорошо знал, однако заметил в строю и незнакомые лица.

— Все указания инженер-капитана третьего ранга Русакова выполнять как мои собственные, — говорил Дягилев. — Учтите, что корабль он знает от киля до клотика, собственными руками его построил…

Павел Иванович слушал и думал о странном превращении, которое претерпел в его сознании «Горделивый». Ведь и в самом деле, почитай, каждая заклепка на корабле обогрета и обласкана теплом его рук, однако появилось в облике крейсера что-то новое, незнакомое…

Он стоял перед строем и ловил на себе любопытные взгляды старшин и макросов. Немудрено: слишком забавной выглядела его мешковатая фигура с расходящимися внизу полами кителя, в брюках, на которых видны были двойные складки. Гладить сам давно уже разучился, а проворная Шуренция была далеко.

Весь день палуба корабля напоминала растревоженный муравейник. Мотался туда-сюда старший помощник командира Саркисов, подбородок и щеки его были сизы от пробивающейся щетины, то и дело к трапу подкатывали грузовики и легковые машины, а возле правого борта робко жалась топливная баржа, обняв крейсер длинными руками шлангов.

Нашлось дело и Павлу Ивановичу. Дягилев уехал по инстанциям выбивать недокомплект ЗИПа, поручив своему дублеру проверить технические формуляры систем и устройств. Листая новехонькие журналы, он видел аккуратно заполненные графы и убеждался, что к походу готовились тщательно: каждый механизм проверен и опробован.

По случаю припомнилась ему одна из стажировок на флоте, лет этак десяток назад. Тогда он угодил на сторожевой корабль «Альбатрос» старенький маломощный паросиловик. Энергосистем там было раз, два и обчелся, но в формулярах Павел Иванович не обнаружил даже отпечатков пальцев.

«Некогда нам этой бухгалтерией заниматься, — отмахнулся сердитый и растрепанный корабельный мех, — чиниться не успеваем…»

«А вы все-таки займитесь, — посоветовал он механику, — может, и ломаться станете реже». За время своего пребывания на корабле Павлу Ивановичу удалось провести ревизию главных механизмов, и старая машина получила, что называется, второе дыхание.

«Ухоженная лошадь хозяину втрое служит, а некованая на все ноги припадает», — любила говаривать Дарья Перфильевна, в избе у которой они с матерью и Танюшкой жили в эвакуации. Изба стояла на самой окраине Тюмени в ту пору маленького провинциального городишка. Хозяйка ее кормилась от большого огорода, который обрабатывала совместно с квартирантами. А скромные деньжата, что получала по аттестату сына-фронтовика и от жильцов, складывала «на черный день».

Окраина была тихой и оживлялась лишь в зимнюю пору, когда овраги в пойме реки Туры облюбовывались ребятней. Лихо каталась пацанва с крутых склонов на салазках и лыжах-самоделках, набивая синяки и шишки и набираясь помаленьку сил в пору голодного лихолетья.

В этих самых оврагах и познакомился он о Шуренцией. Было это в сорок четвертом, когда немчуру поперли в три шеи с нашей земли и в далеком тылу жить стало повеселей. В одно из февральских воскресений Павлуха с дружками катались с высокого трамплина, швырявшего их метра на четыре, не меньше. Но самодельные лыжи с ременными креплениями не подводили. Правда, рисковых ездоков было немного, большинство резвились в сторонке на гладкой накатанной лыжне.

Павел был внизу, когда на горушке выше трамплина появилась худенькая девчонка в самовязаной шапке с длиннющими ушами. Оттолкнулась палками и покатила на трамплин. Махнуло ее сначала в одну сторону, потом в другую, шмякнуло о землю, перевернуло несколько раз…

Ребята сначала позлорадствовали: не суйся, раззява, куда не следует, только девчушка продолжала лежать на снегу. Тогда сбросили лыжи, увязая по колено в сугробах, побежали к ней.

«Жива? — спросил ее Павел. — Тоже мне рекордсменка! Едва на лыжах держишься, а туда же — на трамплин! Шею свернуть захотела?»

«Всего только ногу вывихнула», — приподняв голову, ответила она.

Павел отвязал с ее валенка обломок лыжи, взяли с дружком ее на руки и понесли наверх. Потом оказалось, что ступать на ногу она не может, пришлось у знакомых парней взять салазки и доставлять ее через половину города домой.

По дороге узнали, как ее зовут, где учится. От смущения она раскраснелась, стала еще пригожее, и Павел сразу потерял покой и сон, а недельки две спустя разыскал, пригласил в кино. Шел ему в ту пору шестнадцатый. Шура была годом моложе.

Замысловаты зигзаги людской судьбы. Следующей осенью Русаковы вернулись из эвакуации в Севастополь, поселились в наспех восстановленной развалке, а девчонка осталась в Тюмени. Тут и быть бы концу первого мальчишеского увлечения, но нет, не навсегда разошлись их пути, больше чем через полдесятка лет снова встретились, чтобы уже не расставаться.

Павел Иванович улыбнулся внезапно нахлынувшим воспоминаниям. В последнее время, бывая в командировках, он стал сердечнее думать о жене, тихо и ненавязчиво прожившей возле него до бронзовой свадьбы, родившей и воспитывающей двух сыновей. Никто из родных и знакомых не подозревает, на какое отчаянное самопожертвование способна эта худенькая, сохранившая девчоночью фигуру женщина. Потребуйся кому-либо из близких ее здоровье и помощь — отдаст не колеблясь. Да что здоровье — сердце свое вынет из груди и протянет на ладони. Ума тоже ей не занимать. Поделится порою с ней Павел Иванович мучающим его сомнением, Шуренция вздохнет легонько и скажет: «Плохой я советчик в твоих делах, Павлуша. Только будь я на твоем месте, попробовала бы поступить так-то и так-то…» Он сперва пропустит мимо ушей немудрящие ее слова, а позже придут они ему снова на ум, и осенит: а ведь дельный был совет!

Видимо, предстоящая долгая разлука с родными вызывает похожие мысли… Капитан медицинской службы Свирь тоже думал о семье. Его Настя была легка на подъем. Потому не имели они громоздкой мебели, чемоданы всегда держали наготове. Когда Свирь получал новое назначение, он приходил домой взбудораженный и нетерпеливый, командовал весело:

«Настя, Сергей, боевая тревога! На сборы — двое суток!»

Жена спрашивала в таких случаях лишь об одном:

«Самолетом летим или едем?»

Все трое отправлялись в дорогу разом, к неудовольствию старших начальников Свиря, в кабинетах которых настырная Настя устраивала порой временные новоселья. Правда, позже все улаживалось. Снимали комнату в городе, и жизнь входила в нормальное русло.

Особенно радостным было распределение на военный факультет. Еще бы из тюленьей губы да прямиком в столицу-матушку! Сережка поставил такое условие: с вокзала сразу на Красную площадь. Балованное дитя любви… Сын родился, когда отцу стукнуло двадцать один, а матери девятнадцать. Свирь женился рано, курсантом третьего года учебы, но никогда об этом не жалел.

Время в Москве пролетело как два перегона в метро. И по театрам особенно не походили, ведь билеты на хороший спектакль купить не легче, чем выиграть в лотерею, зато в первую же неделю взяли в прокате телевизор с большим экраном и смотрели спектакли с доставкой на дом. И вот теперь судьба милостиво подарила Насте еще почти полгода столичной жизни.

…Ночью Русакова-дядю и Свиря разбудили звонки корабельной сигнализации. Оба торопливо оделись и выбежали на верхнюю палубу. Команда крейсера уже была выстроена, на правом фланге стоял караульный взвод с автоматами на груди. В ночной тишине раздались негромкие гортанные команды старшего помощника:

— Оцеплению занять свои места! Ракетной погрузочной партии приготовиться к приему боекомплекта!

Через несколько минут к причалу, осторожно шурша шинами, подошли крытые брезентом длинные автопоезда.

Глава 2

В Находке под разгрузкой и бункеровкой простояли около трех недель. За это время почти весь комсостав и большая часть матросов сумели слетать домой, повидаться с близкими. Не представилось такой возможности лишь старпому Алмазову, механику Томпу и второму помощнику Рудякову. Последний, впрочем, не огорчался: при погрузке нужен свой хозяйский глаз.

Татьяна улетала из Владивостока вместе с первым помощником Воротынцевым и несколькими моряками. Среди них был рулевой Гешка Некрылов, веселый остроглазый паренек, с которым Татьяна за время долгого рейса через Атлантику, Средиземное море, Суэцкий канал и еще два огромных океана успела подружиться.

— Эхма, маловато времечка, а то бы, ей-бо, оженился! — балагурил Гешка. — Люська моя третий год ждет, все глаза проглядела, а до загса рукой подать!

— Давай приводи домой жену на радость соседу! — подначил рулевого один из приятелей.

— У паршивого кота всегда блохи на уме, — не выдержав, ядовито усмехнулся помполит.

Он сидел возле Татьяны на широкой скамье зала ожидания; взбудораженные предстоящим полетом домой матросы стояли неподалеку, и все их ренлики были отчетливо слышны.

Татьяна промолчала. Недавно она оказалась невольной свидетельницей одного инцидента. В тихую солнечную погоду несколько подвахтенных матросов загорали на шлюпочной палубе. Один из них перебирал струны гитары и развлекал товарищей задорными частушками:

— Послушайте, Саломатин, — раздался возле отдыхающих возмущенный голос Воротынцева. — Вам понравится, если так споют о вашей жене?

— А я не женат, товарищ первый помощник!

— Ну а если бы о матери?

— Моей матери седьмой десяток идет.

— Какая разница, сколько ей лет! При ней вы небось такой пакости петь бы не стали!

— При чем здесь моя мать, товарищ первый помощник?

— При том, что нужно уважать достоинство женщины!

— Учту, товарищ первый помощник, — погасил улыбку матрос, откладывая в сторону гитару.

Татьяна не знала, что, кроме нее, был еще один свидетель этого разговора.

Капитан Сорокин после ужина пригласил помполита в свою каюту.

— Слушай, Лукич, — сев в кресло напротив Воротынцева, смущенно начал он, — ты только не обижайся, я не собираюсь на твои права посягать, просто хочу как моряк с моряком… Понимаешь, я уже тридцать первый год морем кормлюсь, уймищу всякого народа перевидал. Ты у меня, дай бог памяти, девятый по счету помполит. Из разных мест люди на эту должность приходили. Ты вот долгое время в профтехучилище директорствовал, имел дело совсем еще с пацанами. Верно, за теми глаз да глаз нужен, воспитывать их надо, пока в толк не войдут… Но с нами не пацаны, а взрослые мужики плавают, и толк они давно во всем поняли. На море работа особая, трудная, потому доброе настроение нужно. Вот одна из твоих главных обязанностей, Лукич, руководить службой хорошего настроения. А нынче, прости, я ненароком подслушал, ты нескольким человекам настроение испортил, и мне в том числе… Как бы тебе объяснить… Понимаешь, хоть мы и советские люди, но все-таки из мяса и костей и всего остального прочего. Человеки, словом. У того же Саломатина, к примеру, Маша за тридевять земель. А ведь разрядка какая-никакая требуется. Вот и разряжается наш брат в соленом анекдоте или в частушке заковыристой… Ты вот взял в Гаване два десятка кинофильмов, все они хорошие — не спорю. Но, понимаешь, нашим добрым молодцам не только «Тревожная молодость» и «Председатель» нужны, им и «Фанфана-Тюльпана», к примеру, посмотреть хочется… В общем, Лукич, послушай доброго совета будь с народом терпимее, попроще… Уразумел?

Помполит, молча, с легкой усмешкой слушавший капитана, приподнялся в кресле.

— Такое трудно уразуметь, Семен Ильич… Первый раз в жизни мне читают мораль… наоборот.

Воротынцев криво улыбнулся и встал.

— Прошу прощения, Семен Ильич, но мне пора. Надо политическую информацию записать на магнитофон.

— Добро, Лукич, работай. Только над тем, о чем говорили, подумай…

Татьяна о беседе капитана с помполитом не подозревала, она была довольна тем, что места в самолете у нее с Воротынцевым в разных концах салона.

— Вы собираетесь в Москве отгулы провести? — поинтересовался помполит. — Или в Куйбышев заглянете? Я бы посоветовал вам упорядочить свои семейные дела.

— Мои дела касаются меня одной, — ощетинилась Татьяна.

— Напрасно вы так думаете, — внимательно посмотрел он на нее. — Мне кажется, ваши дела не безразличны еще одному человеку.

— Вы на Томпа намекаете? Так мы с Яном просто добрые друзья.

— Это вам так кажется. А на самом деле ваши с ним отношения дают на судне повод для кривотолков.

— Учту, товарищ первый помощник, — вспомнив слова матроса Саломатина, сыронизировала Татьяна. Воротынцев или не уловил, или сделал вид, что не понимает ее иронии.

Объявили посадку в самолет. Помполит поднялся со скамьи, а Татьяна намеренно задержалась, чтобы не оказаться рядом в очереди у выхода на аэродром.

Рейс был всего с одной промежуточной посадкой в Новосибирске. Татьяна сидела возле иллюминатора и смотрела на покрытую снегом землю, которую еще не отогрели играющие на плоскостях Ту-104 лучи яркого мартовского солнца. После бесконечных суток океанского плавания было приятно сознавать, что, пообедав во Владивостоке, ужинать она будет уже в Москве, вместе с отцом и Димкой, которых она не видела, как ей казалось, тысячу лет. Как там ее кровиночка, несравненный сынуля? Не остыло ли его сердечко после долгой разлуки с мамой и двух месяцев, проведенных с отцом в Куйбышеве? Она гнала от себя все мучительные «как» и «что», но они снова и снова возвращались…

В чемодане, сданном в багаж, она везла заморские подарки. Джинсовый костюмчик и блок жевательной резинки для Димки, подбитую мехом нейлоновую куртку отцу и диковинный парусник из буйволиного рога, купленный на ее глазах Яном Томпом в Сингапуре.

Сначала она наотрез отказывалась принять от него подарок. Понимала, что на потраченные деньги Ян мог приобрести несколько приличных вещей. Но механик обезоружил своей простодушной улыбкой:

— Я же не вам дарю, Татьяна Ивановна, — сказал он. — Это для вашего папы. Ему будет интересно оценить изделие восточных мастеров.

«Отцу, возможно, и будет интересно, — подумала Татьяна, — а вот мне совсем ни к чему такие дорогие подношения…»

— Если вашему папе не понравится, привезете обратно, — запросто решил проблему Томп.

Уже в сумерках внизу полыхнуло зарево огней большого города.

— Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту Домодедово столицы нашей Родины города-героя Москвы, — заученно произнесла хорошенькая бортпроводница. — Температура воздуха на земле минус восемнадцать градусов. Наш экипаж благодарит вас за совместный рейс и желает всего наилучшего…

Димку Татьяна даже не увидела, а почуяла каким-то извечным материнским чутьем. Он волчонком, в своей серой меховой шубке, вывернулся из толпы встречающих, повис у нее на шее.

Их окружили шедшие следом за Татьяной матросы с «Новокуйбышевска».

— Это ваш сын, Татьяна Ивановна?

— Бедовый мужик растет!

— Отпусти же мамку, задушишь!

Застеснявшийся Димка расцепил руки, и вскоре его пригоршни были полны разноцветными облатками жевательных резинок и заморских конфет.

Иван Егорович подошел к дочери, только когда ребята, попрощавшись, отправились в секцию выдачи багажа. Он осторожно обнял Татьяну за плечи, прикоснулся к ее губам своими сухими губами и сказал со вздохом:

— Как все переменилось в этой жизни, дочка. Раньше вы с мамой встречали меня с моря, а теперь вот я встречаю тебя…

Постояли немного в очереди на такси. С темного неба сеял мелкий снежок, тончайшим кружевом оседая на воротнике пальто. Димка устроился на бокастом чемодане и передвигался вместе с ним к голове очереди. По дороге домой он торопливо выкладывал школьные и дворовые новости, ей снова было неприятно слышать часто повторяющуюся в устах сына фразу: «Мы с папой».

Татьяна давно уже перестала думать об Илье как о близком человеке, стараясь поскорее забыть все интимное, что связывало их более восьми лет. Она начала понимать, что не любит мужа уже давно, сразу после рождения Димки, и сама не хотела верить своему открытию. «Стерпится — слюбится», утешает народная мудрость, только с каждым годом ласки Ильи все более тяготили ее, пока наконец жить с ним стало невмоготу даже ради сына… Татьяна знала, в клинике никто не понял ее отчаянного шага, там все женщины боготворили главного врача, наперебой хвалили его светлую голову и золотые руки.

Словно прочитав мысли дочери, Иван Егорович тихонько кашлянул и промолвил:

— На днях твой профессор звонил, спрашивал о тебе… Я ему сказал, что ты приезжаешь на побывку…

Отец виновато опустил голову, он все никак не мог избавиться от робости перед своим теперь уже бывшим зятем. Хотя кто их поймет, теперешних молодых, сегодня они враждуют — завтра милуются.

— Эх, папа, папа, зачем же ты это сделал? — укоризненно протянула Татьяна.

— На вранье язык не поворачивается, тей паче он твоему дитю родитель…

Димка уже не слышал этого разговора, он сладко подремывал на теплой груди матери, заботливо укрытый полой ее расстегнутого пальто.

Илья заявился буквально на следующий день после ее прибытия. Татьяна не могла не заметить, что он сильно похудел, залысины на висках стали еще обширнее, а над переносицей прорезались две морщинки — следы грустных раздумий.

Димка был в восторге: и мама прилетела, и папа приехал! Вот здорово! Смущенный Иван Егорович затаился на кухне.

— Папочка, скажи маме, чтобы она больше не улетала! — просил Димка. Я без вас очень-преочень скучаю!

— Хорошо, Димок, я попрошу маму, чтобы она не оставляла нас с тобой, — пообещал Илья, но этот многозначительный намек Татьяна пропустила мимо ушей.

За ужином разговор не клеился, непочатой осталась бутылка французского коньяка, привезенная Ильей. Отец, поковырявшись в тарелке, вылез из-за стола и отправился прогуляться перед сном, прихватив с собой внука.

Татьяна поняла, что объяснения с Ильей не избежать.

И действительно, как только они остались одни, Илья умоляюще заговорил:

— Танюша, я же одну тебя люблю, одну на всю жизнь! Клянусь нашим сынишкой, за все это время у меня не было другой женщины…

— Меня это не интересует, — равнодушно ответила Татьяна.

— Мне все понятно, — прохрипел он. — Знающие люди говорили мне, что вы все там на судне расписаны по начальству. Ты, наверное, спишь с капитаном!

— Нет, со вторым механиком. Капитан староват для меня…

— Шлюха! — сдавленно воскликнул он, но тут же опомнился: — Прости меня, Таня, я просто не в себе. Я никогда ни в чем тебя не упрекну.

— Поздно, Илья. Наш поезд давно ушел.

— Но я не могу без тебя! Я с ума схожу от тоски!

— Прости меня, Илья, но пойми, я не люблю тебя и ничего не могу с собой поделать. Это не вздорная бабья прихоть, это мое твердое решение. Прошу тебя, оформи дело с разводом.

Илья закрыл лицо руками, плечи его сотрясались от рыданий…

В обратном полете из Москвы во Владивосток, когда притупились грустные впечатления от расставания с отцом и Димкой, Татьяне пришла в голову мысль о том, что она может теперь с чистой совестью доложить помполиту Воротынцеву: ваше указание выполнила, семейные дела упорядочила!

Глава 3

С недобрыми предчувствиями шагал Урманов по направлению к штабу.

— Выш выход откладывается, — сказали ему там. — В семь сорок пять Израиль начал военные действия против Объединенной Арабской Республики.

— Это серьезно? — спросил Урманов.

— Очень даже серьезно. С часу на час ожидается Заявление Советского правительства.

Вскоре правительственный документ передали по радио. Израиль был назван в нем стороной, развязавшей неспровоцированную агрессию. «Советское правительство оставляет за собой право осуществить все необходимые меры, вытекающие из обстановки», — говорилось в Заявлении.

Лейтенант Русаков понимал, какая огромная ответственность свалилась на плечи его отца, многое отдал бы он, чтобы сейчас быть рядом с ним.

Разволновался и Павел Русаков.

— А почему нас остановили? — спросил он командира.

— К сожалению, как говорил еще адмирал Лазарев, Черное море — это бутылка, затычка от которой находится у турок, — ответил Урманов.

— И сколько будем ждать?

— Пока не прояснится военная и политическая обстановка в регионе.

Обстановка прояснилась лишь спустя несколько дней, когда решительная позиция Советского Союза и гневное осуждение миролюбивых стран вынудили Израиль остановить продвижение своих войск. Все эти дни для военных моряков прошли в тревожном ожидании.

Двенадцатого июня из Средиземного моря возвратился водолей. Едва судно ошвартовалось возле причала, как на него началось паломничество соседей. Пошел и Урманов, тем более что капитан водолея был давним его знакомым.

— Одолели тебя, Никифорыч? — поздоровавшись, спросил Сергей.

— Не говори, — усмехнулся капитан. — Как будто я приятель Бен Гуриона.

— Ты меня извини, но мне скоро самому туда. Будь другом, просвети немного.

— Да что я особенного могу рассказать, Сергей Прокофьевич? Видел, как горел Порт-Саид, как разные кораблишки возле нас шныряли, только и всего.

— Наших никто не беспокоил?

— Один раз подскочили чьи-то катера, поиграли на нервах и смотались. Зато возле Эль-Ариша израильская авиация раздолбала американское судно оживился капитан. — Я потом это судно встретил в Критском море, его тащил на буксире американский спасатель. Коробка типа «Либерти». Весь обгорелый, в борту и на палубе несколько пробоин. Похоже, что его ракетами отделали. А флаг наполовину приспущен, значит, на борту есть убитые. Не знаю, за что они его так. Похоже — это замаскированный под торгаша разведчик.

— Странная история, — удивленно воскликнул Урманов. — Свой у свояка помял бока. А как обстановка в проливах?

— Помурыжили нас возле Кадыкая, пока лоцмана дали. Их самолеты несколько раз делали облет. А я после того, как встретил побитого американца, самый большущий флаг на мачте вывесил. Чтоб все видели, кто мы, и не рыпались.

— А военные американские корабли как вели себя?

— Их эскадра еще в первых числах июня появилась в Критском море. Видимо, знали, стервецы. Хотя чего там гадать, ведь израильский генерал Иааков накануне событий летал в Вашингтон. В газетах об этом писали. Видимо, просил позволения напасть на арабов.

— Да, Никифорыч, похоже, мир был на пороге большой войны, — вздохнул Урманов.

— Лично я от прошлой еще не очухался, все железо из меня не вышло. Чертов осколок под коленкой сидит.

— Ты когда снова в Средиземное соберешься?

— Месячишка через два навещу вас.

— Будь другом, Никифорыч, прихвати блока два «Шипки». Я запасся, да боюсь, не хватит.

— Будет сделано, Сергей Прокофьевич!

Четырнадцатого июня «Горделивому» дали «добро» на выход в море.

К половине девятого причал возле крейсера был полон. Чуть в стороне от провожающих выстроился базовый оркестр, наигрывавший бравурные мелодии.

Урманов стоял на мостике и намеренно не смотрел в сторону берега, зная, что на причале находится Ирина Русакова, примчавшаяся сюда одной из первых. Командир, наверное, выдержал бы характер, если б вдруг не услышал звонкий женский голос:

— Сержик! Сереженька! — Так могла называть его только тетушка Соня. И она приехала сюда!

Пришлось перейти на другое крыло мостика, чтобы разглядеть в толпе Софью Ниловну, которая привставала на цыпочки и махала ему шелковой косынкой. Потом взор Урманова скользнул по причалу и остановился на той, кого не хотел видеть. Ирина была одета в немыслимо цветастое платье, цыганские серьги-обручи выглядывали из-под распущенных по плечам темных волос. Она резко выделялась среди скромно одетых женщин не только нарядом, но и горделивым спокойствием. Другие жены что-то выкрикивали, взволнованно поправляли прически, поднимали на руках верещащих ребятишек, а Ирина стояла, застыв, как натурщица перед мольбертом художника…

Стрелки часов отделили левую верхнюю четвертушку циферблата, наступило время открывать палубу.

— Разрешить провожающим доступ на корабль, — скомандовал Урманов дежурной службе. Вскоре по трапу застучали женские каблучки — непривычная для морского уха дробь.

Он и сам спустился вниз, чтобы встретить тетю. Взяв ее под руку, провел в свою командирскую каюту.

— Ого, Сержик, — восхищенно лопотала Софья Ниловна. — Да у тебя настоящая трехкомнатная квартира!

— Жить можно, — усмехнулся он, вспомнив слова Павла Русакова.

— И у других такие же? — полюбопытствовала тетя.

— Смотря у кого. Адмиральская побольше моей, офицерские поменьше.

Она как шаловливая девчушка покрутилась в поворотном кресле, нажала кнопку вызова вестового матроса. Тот мигом появился в дверях.

— Спасибо. Ложный вызов, — сказал ему командир.

Потом Софья Ниловна увидела фотографии брата и невестки под стеклом рабочего стола и сразу погрустнела.

— Может, я неладно сделала, Сережа, — смахнув слезу, заговорила она. — Только я привезла тебе горсточку земли с Прониной могилы… Чтобы вспоминал о нас в дальних краях…

Она достала из сумки небольшую палехскую шкатулочку, протянула племяннику.

— Спасибо, тетя Соня, — растроганно произнес он, потрясенный тем, что сам не догадался это сделать.

В девять тридцать по корабельной трансляции прозвучала команда:

— Провожающим просьба покинуть корабль!

Урманов, провожая Софью Ниловну до трапа, задержался с нею на корме.

Мимо тянулись на выход женщины со смазанной губной помадой и грустными глазами, волочившие за ручонки зареванных ребятишек. Почти все дети «Горделивого» были еще дошкольного возраста. Быстрым шагом прошла жена замполита Валейшо, веснушки на ее лице были тщательно запудрены. Сергей отметил про себя, что детей она на проводы отца не привезла.

А потом… потом Урманову самому стало ясно, что неспроста он задержался с тетушкой возле кормового флага. На палубе появились молодые Русаковы. Они шли как школьники, взявшись за руки, смотрели друг на друга, никого не замечая вокруг. На верхней площадке трапа Игорь обнял и поцеловал жену, затем, резко повернувшись кругом, зашагал прочь. Только тогда Ирина вскинула голову, увидела командира и сказала с легкой улыбкой:

— Счастливого плавания, Сергей Прокофьевич.

— Спасибо, — ответил он едва шевельнувшимися губами…

Ровно в десять крейсер взбудоражили пронзительные авральные звонки. Они соловьями заливались во всех помещениях и на всех палубах корабля. Капитану медицинской службы Свирю по авралу некуда было бежать, и он устроился на крыле ходового мостика. Глядел, как убрали сходню. Теперь с землей «Горделивого» связывали лишь стальные канаты швартовов. Их выбрали на борт, корма крейсера задрожала, гребные винты взбили серые шапки пены. И сразу же сердитые мелкие волны оттолкнули назад причальную стенку.

Оркестр заиграл традиционную в этих случаях мелодию:

Когда в слепящих солнечных отблесках пропал маяк, долго белым карандашом висевший над горизонтом, Свирь покинул мостик и спустился в кают-компанию. Там сидела группа штабных офицеров — они вышли на «Горделивом» для контроля и записи параметров зачетной ракетной стрельбы. Как только крейсер отстреляется, корабль обеспечения снимет их и доставит обратно в базу.

— А, товарищ эскулап! — шумно приветствовал Свиря один из них. — Вы знаете, кому живется весело, вольготно на флотах? — и, не дожидаясь ответа, продолжил речитативом:

«Вы, любезный посредничек, видать, хватанули отходную чарку», мысленно усмехнулся Свирь, а вслух отшутился:

— Зависть — пережиток прошлого, товарищ капитан третьего ранга.

Его находчивость была оценена поощрительным смешком присутствующих.

Свирь прошел в угол к сверкающему зеркальной чернотой роялю и заиграл совсем тихо, так что звуки замирали, едва успев возникнуть. Затем аккорды стали крепнуть, набирать звучность и силу, в лад вступили басовые ноты.

Мелодия полонеза Огинского, который называют еще «Прощанием с Родиной», заполнила кают-компанию.

Штабные офицеры, как по команде, обернулись к роялю, прервав на полуслове разговор, затихли, слушая музыку. Хотя им предстояло короткое, всего лишь двухсуточное, плавание на «Горделивом», все они были профессиональными моряками и понимали, как нелегко на много месяцев расставаться со всем, что по-человечески дорого и близко…

Едва переступив комингс, замер возле двери и дублер инженера-механика Павел Русаков. Он всю жизнь кормился морем, возмужал возле него, но впервые отправлялся в такие дальние дали и потому испытывал какое-то странное душевное томление, смесь радостного ожидания с неясной затаенной тревогой.

— Исключаю вас, доктор, из списка вольготников! — закричал веселый посредник. — Вы просто клад для экипажа в дальнем плавании…

Но на посредника цыкнули другие слушатели, попросили Свиря сыграть что-нибудь еще, да и самому ему не хотелось закрывать рояль.

В кают-компании появились и корабельные офицеры, на вахту заступила первая боевая смена, двум остальным разрешили от мест отойти. Они торопливо рассаживались по креслам, стараясь не скрипеть пружинами, и слушали, затаив дыхание.

Давно капитану медицинской службы не приходилось играть так легко и раскованно. Он сидел у рояля до полного изнеможения.

— Концерт окончен, — захлопнув крышку, наконец сказал Свирь.

Кают-компания поблагодарила его рукоплесканиями, которые не обидели бы даже профессионала.

— Большое спасибо, Вячеслав Борисович, за доставленное удовольствие, — пожал ему руку замполит Валейшо. — И разрешите иметь вас в виду на будущее.

Свирь кивнул, думая при этом, как бы порадовалась мама его сегодняшнему успеху. Всю жизнь она проработала аккомпаниатором в хореографическом училище и свою любовь к миру чарующих звуков старалась передать двум сыновьям. Старший, Володя, уже в шесть лет удивлял слушателей исполнением пьес Моцарта и Шопена. В сорок первом он с отличием закончил музыкальное училище, но вместо консерватории ушел добровольцем на фронт. В сорок третьем младший лейтенант Владимир Свирь пал смертью храбрых возле деревни Прохоровки на Курской дуге.

Все свои надежды мать связала с младшим сыном, она была требовательна к нему до жестокости, так что порой маленькому Вяче хотелось взять большой кухонный нож и перерезать струны старенького пианино. Ему говорили: терпи, даже у великих музыкантов на горьких детских слезах замешивалась опара будущей славы.

Мать страшно огорчилась, когда после десятилетки сын подал заявление в военно-медицинское училище.

«Ты волен в своем выборе, Вячеслав, — грустно покачав головой, сказала она. — Но придет время, и ты поймешь, что по неразумию загубил свой талант…»

— Учебная боевая тревога! — пророкотало из динамика корабельной трансляции.

Лейтенанта Русакова тревога застала на юте, где он в одиночестве смотрел, как вскипают за кормой пенные шапки кильватерной струи. Расставание с женой отозвалось в сердце щемящей грустью, и ему не хотелось быть на людях.

Он прибежал на свою стартовую батарею, когда весь расчет был уже в сборе.

— Товарищ лейтенант, — доложил ему старшина команды мичман Кудинов, личный состав первой стартовой батареи на местах.

Мичман в полтора раза старше лейтенанта, темные виски его уже прорежены сединками. Потому Русаков стеснялся называть Кудинова официально по званию и фамилии, а чаще обращался к нему по имени-отчеству.

— Есть, Николай Федорович, — откликнулся он и теперь. Спешно включил на своем пульте тангенту переговорного устройства и доложил на главный командный пункт:

— Первая стартовая батарея к бою готова!

— Принято, — тут же в ответ раздался голос командира.

— Дать питание! — подал первую команду Русаков.

— Питание подано! — доложил Кудинов.

— Включить высокое!

— Высокое включено!

Лязгнули задвижки тяжелой бронированной двери. На пост заглянул заместитель командира по политчасти Валейшо. Увидев его, Русаков вскочил с кресла, но замполит жестом велел ему оставаться на месте. Сам он устроился возле переборки, чтобы никому не мешать.

— Снять первую блокировку!

— Первая снята!

— Да, сложное у вас хозяйство, — сказал Русакову замполит, когда весь цикл, вплоть до условного старта, был закончен.

Лейтенант неопределенно шевельнул плечами.

— Норматив вы значительно превысили, — поглядел на часы Валейшо.

— Теоретически да, а вот что будет при фактическом пуске…

— Все образуется, Игорь Андреевич, — закончил разговор замполит. Главное — побольше уверенности в собственных силах, в своих подчиненных, во вверенной технике. А опыт придет, непременно придет.

Глава 4

Возвратясь на судно, Татьяна узнала, что погрузка на обратный рейс до Ленинграда будет в японском порту Хакодате. Морская судьба перелистывала новую экзотическую страницу не ей одной, а всему экипажу «Новокуйбышевска». В Японии бывал пока один старпом Алмазов, и то во времена своей курсантской юности.

На Сангарский пролив вышли из Находки с небольшим попутным грузом по хорошей погоде. В Японском море погуливала легкая зыбь, почти неощутимая даже для полупорожнего судна.

Героем послеобеденной «травли» стал хозяин кают-компании — старпом. Пощипывая недавно отпущенную рыжеватую шотландскую бородку, вспоминал он первые послевоенные годы:

— В сорок восьмом поступил я в ТОВВМУ — Тихоокеанское высшее военно-морское училище. Тогда оно не носило еще имени адмирала Макарова, как сейчас. Отмаялся первый курс без двоек, а летом спустили нас в трюм учебного судна «Тобол», бывшего японского сухогруза «Окай-мару», отправили в штурманский поход до Чукотки. Помню, сразу после залива Петра Великого отломился нам штормяга баллов до восьми, многим тогда захотелось на бережок, домой к маме… Когда нас измочалило на швабры, прошел слух, что срочно возвращаемся во Владик, то бишь во Владивосток. Так оно и вышло на самом деле, завернули нас почти от самого пролива Лаперуза. Радости было полный трюм!.. В Золотом Роге нас выгрузили с опостылевшего «Тобола» и развели поотделенно на фрегаты, которые нам во время войны передали американцы по ленд-лизу, то есть взаймы до победы над супостатами. Мое отделение попало на восьмерку. Дали нам кубрик, который по сравнению с тоболовскими шхерами показался нам райским уголком. Надо пояснить, что прокатные кораблики эти почти год простояли в заводе, их подновляли и вылизывали, чтобы вернуть прежним хозяевам. Все буквально восстановили, даже «поправки на дураков» — всякие там пояснительные таблички сделали снова на английском. В один прекрасный день наш отряд двинулся в Страну восходящего солнца. С погодой повезло, как нам сейчас, море уморилось и взяло передышку. За полтора суток дошлепали к Сангарскому проливу. Перед входом в него нас встретили американские эсминцы, и дальше мы пошли с почетным эскортом. Прошли вдоль северо-восточного побережья острова Хонсю, затем через пролив Кии вошли в Токийский залив, встали на рейде Иокогамы. Теперь, говорят, Токио уже соединился с Иокогамой, а тогда до столицы было приличное расстояние. Мне повезло, я попал в автобусную экскурсию по Токио. Не очень-то узнаешь большущий город из окошка автобуса. Правда, несколько раз останавливались, выходили посмотреть. В памяти застрял лишь императорский дворец за высокой каменной стеной, да какие-то храмы, не то синтоистские, не то буддистские… На улицах было полно американских солдат и матросов. Со страшной скоростью гоняли они на своих «джипах», один едва не врезался в наш автобус. Да еще помню хрупких японских женщин в цветных кимоно с широкими кушаками, они семенили маленькими ножками и двигались совсем неслышно, как тени…

— Какая уймища впечатлений! — с ехидцей воскликнул Юра Ковалев.

— Ну а как американские специалисты принимали ваши корабли? поинтересовался Ян Томп.

— О, этого я никогда не забуду! — оживился Алмазов. — Двое суток мы авралили с утра до ночи, так что чистоту можно было носовым платком проверять. Сами оделись с иголочки. А они пришли в повседневных рубашках с расстегнутыми воротничками. Два офицера и несколько старшин. Галопом пробежали корабельные помещения. Старшины включали механизмы, и, едва те начинали работать, офицер кивал, говорил: «О'кэй!» — и тут же отправлялся дальше. За полдня закруглили приемку. Подписали все бумаги, потом нас построили по левому, их — по правому борту, торжественно спустили советский флаг и подняли американский. Вот и вся игра!

Как же было обидно, когда мы узнали, что все наши первые фрегаты они вывели на буксирах в океан и там затопили на глубоком месте. Стоило тратить силы и средства на их ремонт!

— Продемонстрировали свое экономическое могущество, — сказал помполит.

— История эта получила неожиданное продолжение, — снова заговорил старпом. — Вторую партию кораблей уже не стали готовить так тщательно: какой резон наряжать будущих утопленников? А когда привели их на сдачу, тут наши союзники вновь показали характер: стали проверять все скрупулезно, до последнего винтика. Приходилось по ходу дела устранять неполадки. Простояли на рейде почти целый месяц, но один из кораблей американцы так и не приняли, пришлось вести его обратно. Вот такие пироги!

— Они до сих пор ведут себя в Японии как хозяева, — сказал Воротынцев. — Понастроили там баз, полигонов, в японские порты заходят их военные корабли, даже атомные подводные лодки.

— Японцы тоже хороши! — усмехнулся Ян Томп. — Записали в конституции, что никогда не будут воевать, а сами вскоре организовали «Силы самообороны», которые с каждым годом растут. Одних кораблей почти полтысячи. Вы, наверное, слышали, это было в нашей печати, два года назад японское правительство наградило посмертно почти два миллиона солдат и офицеров, погибших во второй мировой войне. И сейчас их бизнесмены делают барыши на крови вьетнамского народа…

— Позвольте напомнить японскую пословицу: когда идешь в гости, не настраивайся ругать хозяев! — весело выкрикнул Юра Ковалев.

— Надо учесть, что в Японии сейчас не 1967 год, а 42-й год Сева, что означает 42-й год правления императора Хирохито, — сказал напоследок помполит Воротынцев.

Ближе к вечеру, надев теплую меховую куртку, Татьяна выбралась на мостик. Далеко за кормой «Новокуйбышевска» погружалось в воду тусклое лимонное солнце, а с левого борта открывался небольшой холмистый островок с заснеженными макушками холмов.

— Остров Кодзима — брандвахта Сангарского пролива, — пояснил Татьяне капитан Сорокин. — Скоро откроется мыс Сираками на полуострове Миура, а там до Хакодате рукой подать…

Он говорил так, словно шел хорошо знакомым путем с привычными глазу ориентирами, но Татьяна знала, что Сорокин тоже не бывал в Японии. Она только подивилась капитанской интуиции.

— А вот кто-то торопится нам навстречу! — воскликнул тот, взглянув на экран локатора. — Быстро жмет, похоже — военный корабль…

Чуть погодя Татьяна увидела в бинокль белесый бурун и темноватый силуэт с тонкими соломинками мачт. Силуэт вырастал на глазах, превращался в приземистый корабль с чуть задранным кверху носом. А потом она различила коробчатые щиты с пушками, которые нацеливались в сторону «Новокуйбышевска».

— Тренируют орудийные расчеты, — нахмурился Сорокин. — По нам наводят, стервецы.

Корабль проскочил мимо, на мачте разглядела Татьяна белый флаг с красным кругом, от которого расходились широкие лучи. Даже разобрала цифры номера на борту — 131.

— Японский сторожевик, — сказал Сорокин. — Из тех самых «Сил самообороны», о которых говорил Томп.

— В этом регионе Индокитай, народы его борются за свое освобождение, а мы по-братски им помогаем. Потому и стращают нас пушками.

— Американцы бомбят Вьетнам из Таиланда и с Окинавы, — сказал Воротынцев. — Но это им безнаказанно не проходит. Вьетнамцы сбили уже больше полутора тысяч их самолетов. В последней сводке передали, что над Ханоем сбит беспилотный разведчик на большущей высоте…

Впереди показался высокий обрывистый берег северного острова Японии Хоккайдо. Но из пролива потянуло колючим холодным ветром, и Татьяна ушла вниз.

Уже в лазаретном отсеке она слышала, как стопорили машины, принимая на борт японского лоцмана; часа через два торжественно загрохотала якорная цепь — встали на карантинном рейде порта Хакодате.

Утром следующего дня к «Новокуйбышевску» подошел изящный белый катерок с карантинными и таможенными чиновниками. Необходимые формальности закончились быстро. Японский врач спросил Татьяну, нет ли на борту больных. Ее отрицательный ответ вполне его удовлетворил. Прибыли два пестро раскрашенных портовых буксира и повели судно к причалу.

Соседом «Новокуйбышевска» оказалось обшарпанное, с ржавыми потеками на грязно-сером корпусе китайское судно. На корме его под цепочкой иероглифов едва проступало название «Синьцзян» и порт приписки Далянь.

— Это же бывший Дальний! — прочитав латинские буквы, воскликнул Ян Томп. — А Порт-Артур теперь называется Люйшунь.

— Разве Япония имеет торговые отношения с КНР? — удивленно спросила Татьяна.

— Формально нет, а фактически да, — ответил Томп. — Еще несколько лет назад заключено полуправительственное торговое соглашение «Ляо Такосаки» — по именам глав делегаций обеих стран. С тех пор как пошли на прямой разрыв с нами, китайцы готовы торговать с кем угодно. Я не удивлюсь, если они заключат какой-нибудь договор с Америкой, которую совсем недавно называли «кровавой гидрой империализма». Зато теперь хунвейбины рубят «собачьи головы» всем, кого заподозрят в симпатиях к Советскому Союзу.

— До моего сознания это никак не доходит, — покачала головой Татьяна. — Наш Андрей — он воевал с японцами в сорок пятом — рассказывал, как радостно их встречали тогда китайцы, целовали как родных… Потом Андрей участвовал в передаче китайскому флоту трофейных японских кораблей. А сколько понастроено всего в Китае руками советских специалистов!

На палубе «Синьцзяна» было пусто. Если иногда появлялись люди, то долго не задерживались: испуганно глянув на стоящее рядом советское судно, торопливо скрывались внизу. Обмотавшись вокруг древка, сиротливо висел красный флаг. Татьяне припомнилось, как «Новокуйбышевск» проходил Тайваньским проливом и как шарахались от него китайские рыбацкие джонки.

Между тем к борту советского судна подогнали большущий портальный кран, на причале возле него и на палубе появились докеры, все в аккуратных синих бушлатах и серых шапках. Распределившись по рабочим местам, без лишней суеты и криков начали разгрузку, повинуясь свистку тальмана.

— Находкинских грузчиков надо прислать сюда на стажировку, — сказал Рудяков, которому понравилась такая организация труда.

А группа новокуйбышевцев, в которой были и Ян Томп с Татьяной, отправилась в город. Они уже знали, что в Хакодате триста тысяч жителей, он один из крупных городов префектуры Хоккайдо, центром ее является Саппоро, расположенный у подножия гор в долине Исикари.

Пока шли по территории порта, Татьяна размышляла о том, что портовые сооружения носят интернациональный характер. В любой стране тот же лес кранов, те же пакгаузы, транспортерные эстакады, железнодорожные пути. Разница только в архитектуре строений да в марках тепловозов и автомобилей. Настоящая заграница начинается лишь за воротами порта.

Предъявив паспорта дежурным полицейским, вышли через проходную на городскую улицу и сразу же попали в торговый центр.

Дома здесь стояли впритык один к одному, зияя дырами узких подворотен. Пестрило в глазах от чередования белых вывесок с черными иероглифами и, наоборот, — темных с белыми значками. Изредка под японской стояла английская надпись — очевидно, на лавках для иностранцев. По обочинам прохаживались уличные торговцы с лотками на лямке через плечо, совсем как в Сингапуре, только вместо помятых штанов и грязных рубах малайцев и китайцев японские лотошники были одеты в пальто хорошего покроя и меховые шапки, что придавало им прямо-таки интеллигентный вид. Да и не лезли они нахально к прохожим с криками и жестикуляцией, просто взмахивали приглашающе рукой, негромко называя свой товар.

Татьяна придирчиво разглядывала одежду японских женщин, простую и по преимуществу европейскую, лишь иногда из-под обычного пальто ниспадал до самых ступней подол кимоно.

Ближе к центру улицы были запружены сплошным потоком автомобилей. Жутко было видеть в этом скопище железных тараканов юрких велосипедистов, которые умудрялись ехать, не попадая под колеса.

В парке умилила Татьяну раскидистая сосна. Такая же, как в Подмосковье, только, может быть, слишком свежая и зеленая для начала апреля; рядом с ней притулилась маленькая нежная елочка. Пахнуло Родиной, и тревожно-сладко защемило сердце, сразу захотелось домой…

Вечером в кают-компании «Новокуйбышевска», Татьяну познакомили с переводчиком, господином Оно, веселым человеком средних лет, который, улыбаясь, обнажал два ряда золотых зубов. На нем был добротный шерстяной костюм.

— Финский? — полюбопытствовал Рудяков.

— О нет! Я патриот своего отечества, а у нас сейчас политика «бай джапаниз» — покупай японское.

— Мы тоже предпочитаем отечественное, если оно не хуже заграничного, — сказал Рудяков.

— Япония, как птица Феникс, поднялась из пепла Хиросимы и Нагасаки, без улыбки, напыщенно, произнес господин Оно. — Поднялась и стала вровень с великими державами! Кто в огромном мире теперь не знает маленькую Японию? Мы вновь завоевали и возвратили свои вековые традиции. Недавно, 11 февраля, мы снова отмечали наш самый великий праздник «Кигэнсэцу» — День основания японской империи. В этот день, еще за 660 лет до нашей эры, на престол взошел первый император Дзимутэнно. Представьте себе, это было на 660 лет раньше рождения вашего Христа!

— Мы атеисты, господин Оно, — подал голос помполит Воротынцев.

— На словах, может быть, но в душе у каждого человека есть свой бог.

— Скажите, господин Оно, вы были на войне? — спросил Юра Ковалев.

— Нет, и очень сожалею об этом. Высший долг гражданина — пролить кровь за отечество.

— Сколько вы получаете, господин Оно? — поинтересовался Ян Томп.

— Ровно столько, чтобы быть благодарным императору и моему правительству, — вскинул голову переводчик, потом встал, шумно отодвинув кресло, и поклонился: — Спасибо за угощение, господа, меня ждут дела.

После его ухода в кают-компании наступила неловкая пауза.

— Во, самурай недобитый! — первым разрядил ее Юра Ковалев. — Где вы его только откопали, Марк Борисович?

— Я не археолог, — сердито буркнул Рудяков.

— К сожалению, он в Японии не единственный, — сказал помполит.

— А о каком это празднике он поминал? — спросила Татьяна у Воротынцева. Тот неопределенно пожал плечами.

— Это самый шовинистический праздник, — ответил за него Ян Томп. Когда-то в этот день богатую молодежь посвящали в самураи. После разгрома Японии, в сорок пятом году, он был запрещен, а теперь правящая верхушка добилась его восстановления…

За все время стоянки господин Оно больше не появился в кают-компании, хотя по правилам вежливости его приглашали неоднократно.

Разгрузив судно, японцы без промедления начали погрузку. Громоздкие ящики, обклеенные ярлыками «No throw!» — «не бросать!», «No overturn!» «не кантовать», докеры принимали осторожно, ни разу не стукнув, тщательно раскрепляли в трюмах для дальнего пути.

Через восемь суток «Новокуйбышевск» покинул Хакодате. На выходе из бухты разминулись с огромным железнодорожным паромом, на палубе которого в четыре ряда стояли пассажирские и товарные вагоны.

— Между Хакодате и портом Аомори на Хонсю действует паромная переправа, — пояснил Татьяне капитан, — как у нас между Керчью и Таманью.

— Точнее, между станциями Крым и Кавказ, — с улыбкой поправила его Татьяна.

— И еще между Баку и Красноводском, — подхватил Алмазов.

— Только здесь отживающая линия, — блеснул своей осведомленностью Воротынцев. — Японцы собираются проложить тоннель под Сангарским проливом и уже объявили конкурс на лучший проект.

Капитан смотрел в бинокль на медленно поворачивающее в гавань широкое неуклюжее судно, словно хотел разглядеть на его мостике знакомых, потом повернулся к Татьяне.

— Вы слышали когда-нибудь, доктор, о тайфуне «Кровавая Мэри»? Английское слово «кровавая» по-русски звучит нецензурно, но получается очень точный эпитет… Так вот, эта свирепая шлюха пронеслась над Японией осенью пятьдесят четвертого года, потопила больше полутора тысяч судов и шхун, унесла пять тысяч человеческих жизней. На одном только таком же пароме «Тойя-мару», в этих самых местах, людей погибло больше, чем на несчастном «Титанике».

— Я видела картину «Гибель „Титаника“», ужасное зрелище!

— Здесь было пострашнее… Паром вез очень много женщин с маленькими детьми. Никто из них не уцелел…

— А почему тайфуны называют женскими именами? Получается какая-то абракадабра: тайфун — мужского рода, а имя ему дают женское!

— Наверно, этот обычай придумал женоненавистник, — усмехнулся Сорокин.

В каюте Татьяны осталась на память о Японии искусно выполненная из цветного шелка картинка: женщина в национальной одежде на фоне причудливой, с многоярусной крышей, пагоды. Но, когда Татьяна смотрела на нее, ей почему-то чудился тонущий паром, на палубе которого мечутся в смертельном страхе женщины и дети…

Глава 5

Ночью задул северо-восточный ветер — норд-ост, или мордотык, как издавна прозвали его рыбаки. Медленно, но верно он раскачал стальную громаду крейсера.

Урманов проснулся оттого, что его чувствительно хряснуло головой о переборку. Быстро оделся и поспешил на мостик.

Командирскую вахту нес старший помощник Саркисов.

— Крепчает? — спросил его Урманов.

— Да нет, дует устойчиво, двенадцать метров в секунду.

— Значит, надолго, — резюмировал командир. — Первая же стрельба и в сложных условиях.

— Может, отменят?

— Вряд ли, проливы нам заказаны на послезавтра.

— Будет серьезная проверочка, особенно для молодых. Впереди у нас много штормов, — усмехнулся Саркисов.

— Утром распорядись, Иван Аркадьевич, чтобы физзарядку на верхней палубе не проводили. Ненароком сыграет кто-нибудь за борт.

— Понятно, — коротко ответил старпом.

На мостик поднялся Валейшо.

— А вам чего не спится, Федор Семенович? — спросил Урманов.

— По той же самой причине, что и вам, Сергей Прокофьевич, — пригасив зевок, ответил замполит. — Стрелять будем? — осведомился он.

— Наверняка, — сказал командир.

— Стартовая батарея Русакова?

— Она.

— А может, все-таки дадим старт второй батарее? Исмагилов поопытнее и спокойнее. Нет у Русакова уверенности…

— Откуда же она у него возьмется, если мы ему стрелять давать не будем?

— Еще настреляется. А если завалит первую стрельбу — нехороший резонанс будет на эскадре.

— Завалит не адмирал, а лейтенант Русаков. Обычный лейтенант, делающий первые шаги.

— Все-таки вы неважный психолог, командир.

— Психология больше по вашей части, заместитель. Словом, сделаем так: по полному циклу будут работать обе батареи. Если усомнимся в Русакове, пуск произведет Исмагилов. Такое решение вас устраивает?

— Вполне.

— Тогда можете спать спокойно.

— Какой уж теперь сон, — вздохнул Валейшо.

Утром в кают-компании вестовые подняли выдвижные бортики столов, чтобы посуда не скатилась на палубу. Однако никакой тревоги не чувствовалось, как всегда оживленной была утренняя беседа, или, как ее называют по-флотски, «треп-разминка».

— В январе ходили мы с главкомом на визит в Эфиопию, — завладел вниманием веселый посредник. — В порту Массава стали вторым корпусом за англичанами. У соседнего причала — американцы с французами. Бухта там открытая, акулы запросто гуляют по ней туда-сюда, бороздят воду кривыми плавниками. А посреди акульей стаи крутится малюсенькая лодчонка, в ней полуголый эфиоп. Думаете, чем занимается? Промышляет со дна консервные банки, бутылки, всякий другой хлам. Сиганет в воду, и тут же над ним ширк один плавник, ширк другой! Американцы пари заключают: сожрут его эти твари или нет, а мы просто переживаем за человека. Дух захватывает от всего этого цирка. Ан нет! Выныривает эфиоп как ни в чем не бывало. Или по худобе своей шибко неаппетитен, или стал уже у них своим.

— А зачем эфиоп хлам со дна убирал? Работал в санитарной инспекции? поинтересовался старший лейтенант Исмагилов, черноголовый скуластый крепыш.

— Ну даешь, старлей! — искренне рассмеялся посредник. — Человек за кусок хлеба жизнью рискует. Делает из банок и бутылок посуду, потом везет в деревню — менять на продукты. Нищета у них жуткая. Довел народ до ручки император Хайле Селасие Первый. Кстати, видел я его, маленький, головастый, взгляд злющий-презлющий, будто у него желчь разлилась. Самый настоящий осколок средневековья.

— Вы несправедливы к нему, товарищ капитан третьего ранга, — подал голос Павел Русаков. — Он возглавлял борьбу за независимость, когда на Абиссинию напали итальянские фашисты.

— Воюют короли, а умирают солдаты! — воскликнул посредник. — Это простой народ боролся за свободу, а потом сели ему на хребет местные феодалы.

— Вы по какому случаю ходили в Эфиопию? — снова спросил Исмагилов.

— Газеты надо читать, юноша! На празднование Дня военно-морского флота. В Массаву пришли четыре эсминца: наш, американский, французский и английский, да несколько суданских катеров. Проведен был торжественный выпуск офицеров из военно-морского училища, в котором преподают шведы, потом начался парад. Сначала прошли части эфиопской армии, затем сводная колонна гостей. Лучше всех чеканила шаг, конечно, рота с нашего корабля. Матросы подобрались молодец к молодцу, ногу ставят — земля гудит. Красота! Даже педантичные британцы и те отметили все: и нашу швартовку, и состояние корабля, и выправку парадного расчета. «С русскими приятно шагать в одном строю», — заметил их старший морской начальник.

После завтрака старпом Саркисов провел тренировку вахтенных офицеров.

— Мина с левого борта! — дал вводную он, когда подошла очередь лейтенанта Русакова.

Тот глянул в указанном направлении, увидел черную рогатую корягу, которая и впрямь напоминала плавающую мину. Коряга вскидывалась на волне совсем близко от крейсера.

— Право на борт! — срывающимся голосом выкрикнул он, рванув на себя рукоятки машинного телеграфа, стрелки которого остановились на риске «стоп машина».

Корабль резко накренился, описывая циркуляцию, затем замедлил движение, кладя поклоны на обе стороны. А коряга, ударившись о борт в районе кормового среза, скрылась под кормой.

— Можете петь «Варяга»! — насмешливо поглядел на лейтенанта старший помощник. — Корму нам отхватило по самую стартовую батарею. Кто же в таких случаях ворочает на ветер? Ведь у нас парусность во много раз больше, чем у мины. Да еще застопорили машины, вместо того чтобы дать самый полный. Ведь на большом ходу отжимная волна напрочь отбросит мину, даже если она окажется возле борта. Всем понятна ошибка Русакова? — помедлив, спросил он остальных.

Игорь стоял, опустив голову, багровые пятна выступили у него на щеках и на лбу. Он всегда так предательски краснел, даже шея у него становилась пунцовой.

— Ну ничего, лейтенант, — заметив его смятение, добродушно тронул его за рукав Саркисов. — Первая вводная колом, вторая соколом…

Урманов, стоявший чуть в стороне, был свидетелем инцидента. «Может, и впрямь прав замполит, рановато ему еще доверять стрельбу? — размышлял он. — Первый старт — боевой почин корабля».

Во время обеда по корабельной трансляции выступил мичман Кудинов. Он заверил экипаж, что ракетчики не подведут и поразят цель на предельной дистанции.

«Может, все-таки дать старт первой батарее? — мучился сомнениями командир. — Там опытные специалисты: Кудинов, Шверин… Они подстрахуют Русакова в случае чего…»

После Кудинова обзор комсомольских новостей сделал главный старшина Василий Хлопов. Комсомольский «бог», как его шутливо-уважительно звали на крейсере, рассказал, что операторы боевого информационного центра взяли обязательство, получив исходные данные, выдать ракетчикам координаты цели тютелька в тютельку, а личный состав агрегатных — обеспечить четкую работу механизмов ракетного комплекса.

«Не зря я его переманил на корабль, — мысленно улыбнулся Урманов. Толковый парень, а мог бы загубить себя на извозчичьей работе».

Забавной была первая встреча Павла Русакова с Хлоповым на палубе «Горделивого».

— Здравствуйте, Павел Иванович… виноват, здравия желаю, товарищ капитан третьего ранга! — вскинул руку к виску Хлопов.

— С дезертирами не знаюсь, — буркнул Русаков.

— Какой же я дезертир? — улыбнулся комсорг. — Дезертиры те, которые с войны бегут, а я, наоборот, на войну убег!

— Ну ладно, как живешь-то? — не выдержал характера Русаков.

— Нормально, Павел Иванович. К морю мне не привыкать, четыре года на подводной лодке оттрубил. А здесь по сравнению с лодкой — благодать. Каюта на двоих с умывальником. Иллюминатор открыл — свежего воздуха взахлеб. На мостике — солнышко припекает, ветерок освежает.

— Ты меня и на «Волге» с ветерком возил. Помнишь небось, сколько раз я тебя от инспекторского гнева спасал?

— Ветерок ветерку рознь, Павел Иванович. Мне больше морской по душе, соленый, запашистый!

Радиограмма с берега все не поступала. Видимо, там решали: быть или не быть зачетной стрельбе. Ближе к вечеру погода приутихла, но по морю продолжали гулять, потряхивая сивыми гривами, крутые пятибалльные волны.

Урманов выкурил с досады почти целую пачку сигарет, когда из рубки доставили на мостик голубоватый бланк.

«Морское и воздушное обеспечение разворачивается. Время „Ч“ 22.00», — прочитал он и мигом повеселел.

— Внимание экипажа, — сказал он в микрофон, как только отгремели колокола громкого боя. — Говорит командир. Получено разрешение на выполнение учебно-боевой задачи. Погода штормовая, качка, рыскание, условия сложные, тем более успех зависит от каждого из нас. От уверенных действий матросов на боевых постах, офицеров на командных пунктах, от меня — вашего командира, от слаженности наших общих действий…

Урманов говорил спокойным тоном, негромко, понимая, что в данном случае командный голос не нужен, без того его слушает каждый. Недаром рядом со словами выдающегося русского адмирала и патриота Степана Осиповича Макарова: «Помни войну!» — во флотские «святцы» вписаны слова советского флотоводца Николая Герасимовича Кузнецова: «Главная должность на флоте — командир!»

— …Прошу всех быть предельно собранными, вспомнить все то, чему мы долгие месяцы учились на тренировках, быть готовыми подстраховать друг друга…

Во всех корабельных помещениях стояла чуткая тишина, нарушаемая лишь шумом работающих механизмов.

Тихо было и на первой стартовой батарее. Русаков слушал командирское обращение, понимая, что прежде всего слова командира адресуются к тем, кому доведется поставить последнюю точку — метким стартом завершить усилия всего экипажа. Лейтенант покосился на спокойно сидящего в кресле возле пульта мичмана Кудинова, перевел взгляд на худощавого и собранного, похожего в своем шлемофоне на космонавта старшину Шкерина, мысленно спрашивая весь расчет: «Справимся, хлопцы? Не подведем?»

— …Нам сегодня предстоит открыть боевой счет ракетного крейсера «Горделивый». Командование корабля уверено в вашей выучке и надеется, что вы не посрамите свое гордое имя! — закончил Урманов.

Щелкнул выключатель трансляции, минуту спустя она снова ожила, и старпом отдал команду:

— Начать предварительную подготовку!

Со стороны берега появился золотистый в лучах закатного солнца крохотный крестик самолета. Он пролетел чуть в стороне от крейсера, качнул крыльями, приветствуя корабль.

— Морской дальний разведчик! — доложили сигнальщики старшины Хлопова. Урманов и сам хорошо распознал силуэт.

— Командир! — вдруг заговорила ультракоротковолновая радиостанция. Вас обеспечивает старший лейтенант Леонид Крючков. Помните теплоход «Петр Великий»? Привет вам от Аллы!

Вот где довелось встретиться снова! Сергей невольно улыбнулся, глядя вслед исчезающему в голубой дали самолету. За нарушение правил радиосвязи старшему лейтенанту Лене может нагореть. «Надо попросить посредников вступиться за парня на разборе в штабе соединения», — подумал Урманов.

Одна за другой боевые части и службы обеспечения докладывали о готовности к бою. Поступил доклад и от первой стартовой батареи. В голосе лейтенанта Русакова командир снова уловил нетвердые нотки. «Нет, все-таки он не уверен в себе…» — мысленно отметил Урманов. С борта самолета-разведчика уже поступили координаты цели, самоходной мишени, управляемой по радио. Урманов знал, что в ее авторулевое устройство заранее введена сложная программа маневрирования.

— Легли на боевой курс!

На пульте перед командиром загорелись желтые транспаранты «Товсь», означавшие готовность обеих стартовых батарей к пуску. Проверка борта ракет закончена, все исходные данные введены.

«Кому же из них стрелять?» — в последний раз мучительно задумался Урманов и дал команду:

— Вторая батарея, ключ на старт!

Помедлил немного, глядя на разноцветный калейдоскоп транспарантов, остановил взгляд на кроваво-красной кнопке «Пуск», затем решительно утопил ее большим пальцем до отказа.

Крейсер вздрогнул, осел на корму как конь, остановленный на полном скаку; с пронзительным ревом, проникающим в каждый его закуток, вышла из контейнера освобожденная ракета. Ее огненно-дымный хвост мелькнул мимо задраенных окон ходовой рубки, превратясь в пляшущее оранжевое пятно, ушел за горизонт.

— Ракета вышла, контейнер исправен! — доложил на главный командный пункт старший лейтенант Исмагилов. И столько неподдельной радости было в его голосе, что все слышавшие доклад невольно улыбнулись.

Не улыбался только расчет первой стартовой батареи. Ее командир лейтенант Русаков сидел, бессмысленно уставившись на обесточенный, онемевший пульт, в груди у него было холодно и пусто, словно вынули из нее душу…

Урманов, ломая спички, торопливо прикурил сигарету, стал жадно затягиваться горячим дымом, смотря на боязливо вздрагивающую волосинку стрелку секундомера. Ракета уже где-то на полпути. Только бы дошла, не сорвалась с траектории! Слишком много получается этих «только бы»…

Прямо от первой прикурил другую сигарету. Стрелка секундомера приблизилась к роковой отметке. И тут откуда-то издалека, будто из другого мира, донесся хрипловатый выкрик:

— Вижу прямое попадание! Цель поражена!

«Спасибо, старший лейтенант Леня», — мысленно поблагодарил летчика Урманов. Счастливым взглядом окинул всех, находящихся на ГКП, не торопясь выключил трансляцию.

— Мишень поражена. Поздравляю экипаж с победой! — торжественно, не скрывая радости, объявил он.

После обработки всех стартовых документов в кают-компании происходил предварительный разбор зачетной стрельбы. Свои соображения доложили старшие групп наблюдателей, затем слово взяли посредники.

— Мне кажется рискованным, — сказал один из них, — что на первой же стрельбе командир применил элемент внезапности. По заданию должна была стрелять первая батарея, а он дал старт второй. Это могло привести к срыву задачи…

— Командир имеет право на риск! — перебил его другой посредник. Надо учить тому, что необходимо на войне!

— Это правильно, не спорю, но усложнять обстановку следует постепенно. На первый раз вполне хватило бы шторма.

Лейтенант Русаков слушал эти препирательства, не поднимая глаз, забившись в дальний угол кают-компании. «Почему он дал старт второй батарее? Ведь мой расчет гораздо опытнее исмагиловского. Выходит, он выразил недоверие лично мне. Но почему?»

Он подумал о том, как болезненно будет переживать этот его конфуз отец, который всегда ревниво относился к успехам и промахам сына.

Теперь лейтенанту казалось, что и подчиненные стали относиться к нему иначе. Презрительная усмешка почудилась ему во взгляде мичмана Кудинова, отводил взор при встрече старшина Шкерин.

«Попрошу отца, чтобы перевел на другой корабль», — утвердился он в своем решении.

Между тем слово взял Урманов.

— Как бы ни оценило нашу стрельбу командование, — сказал он, — лично я ставлю экипажу отличную оценку. Четко действовала связь. Слаженно действовал личный состав БИЦа, электромеханическая боевая часть точно выдерживала заданные параметры… Но особенно высокую выучку показали наши ракетчики. Командирам стартовых батарей старшему лейтенанту Исмагилову и лейтенанту Русакову объявляю благодарность! — приняв строевую стойку, громко произнес Урманов.

Исмагилов бойко вскочил с места, выпалил, не переводя духа: «Служу Советскому Союзу!» — и победно глянул на сидевших в первых рядах посредников.

Пришлось подняться и лейтенанту Русакову. Опустив глаза, он пробормотал уставную фразу и плюхнулся обратно в кресло. «Позолотил пилюлю», — неприязненно подумал он о командире.

Утром к борту «Горделивого» подошел буксир, на гафеле которого полоскался фиолетовый флаг вспомогательного флота. Он вел за собой на короткой браге катер-мишень с похожим на большущий парус сетчатым радиолокационным отражателем. На экранах локаторов такой отражатель давал сигнал, равный по масштабу крупному кораблю типа авианосца. В центре металлического паруса зияла круглая дыра.

Урманов разрешил подвахтенным поочередно выйти на палубу, полюбоваться делом своих рук.

— Ого-го шандарахнула! Прямо в десятку! — раздавались восхищенные возгласы. — Взять бы мишень как сувенир, да больно велика!

Поднялся наверх и лейтенант Русаков. Не для того чтобы тоже поглазеть на дыру в отражателе, а чтобы передать на буксир написанное ночью письмо жене. Он был единственным отправителем почты, ведь с момента отхода крейсера не прошло еще двух суток.

На борт буксира перебрались посредники.

— Семь футов вам под килем! — традиционно пожелал остающимся веселый штабник. — И счастливого плавания в нейтральных водах! Высоко держите свою марку, ведь ваш «Горделивый» в некотором роде визитная карточка советского флота!

— Спасибо за добрые пожелания! — ответил Урманов, затем скомандовал: — На буксире! Примите швартовы!

Сделав крутой, кренистый разворот, крейсер взял курс на Босфор.

Глава 6

После душной чернильной темноты океанской ночи стремительно занялся рассвет. Горизонт за кормой «Новокуйбышевска» разом заголубел, словно неведомый художник мазнул по небу гигантской кистью. В голубом мареве растворились крупные южные звезды, а над зыбкой водяной поверхностью белыми призраками заколыхались языки тумана.

Татьяна встречала восход солнца на крыле ходового мостика, куда ей милостиво разрешил выйти второй помощник Рудяков. Ей не спалось, хотя причин для беспокойства вроде не было: совсем недавно она получила радиограмму из Москвы, отец сообщал, что у них с Димкой все в порядке.

Секонд периодически появлялся на мостике, но, чувствуя меланхолический настрой доктора, разговора не затевал, только смотрел через пеленгатор на огни встречного судна и тихонько бормотал что-то себе под нос.

А цветных огней вокруг появлялось немало, «Новокуйбышевск» торопился домой по оживленной судоходной дороге, связывающей два океана — Индийский и Тихий.

На исходе вчерашнего дня вышли из Малаккского пролива, отделяющего индонезийский остров Суматра от вытянувшегося чулком полуострова Малакка. Татьяна была удивлена, когда узнала, что землю на этом чулке делят между собой целых четыре государства. Одно из них — Республика Сингапур — по сути, город с пригородами, часть из которых расположена на маленьких островках. Собственно, и сам город Сингапур расположен на острове, соединенном с материком широкой дамбой. «Новокуйбышевск» заходил в порт Сингапур за свежей питьевой водой и продуктами.

У Татьяны вторичное посещение «бананово-лимонного» города не вызвало такой пестроты впечатлений, как в первый раз, во время захода по пути в Находку. Теперь она почти равнодушно смотрела на стаю разномастных лодчонок, которые окружили ставшее на якорь судно. Их хозяева — мелкие торгаши — потрясали над головами охапками цветного тряпья и орали на варварской смеси языков, предлагая свой товар.

В прошлый раз Татьяну на этой плавучей ярмарке поразил подошедший к борту ярко раскрашенный сампан с бумажными фонариками на мачте. Стоявший в нем пожилой китаец стал тоже что-то выкрикивать, указывая на двух испуганно гримасничающих молоденьких девушек, почти девочек. Порою он растопыривал веером четыре пальца.

«Недорого же здесь ценится любовь, — хмыкнул за спиной Татьяны старпом Алмазов. — Всего по два доллара за душу…»

Татьяна почувствовала, как жаркой волной ударила по ее вискам злость, захотелось схватить что-нибудь тяжелое и швырнуть в жирную харю старого сводника-торгаша.

Трапа с «Новокуйбышевска» не спускали до самого прихода катера таможенно-карантинной службы, и разочарованные барышники стали один за другим отгребать восвояси.

Позже экипаж судна отоварил свою валюту в основном на шумном припортовом базаре. Купля-продажа здесь была похожа на азартную карточную игру: кто кот го. В случае удачи можно приобрести недорого приличную вещь, а прохлопаешь — и тебе всучат отрез парчи с хитро замаскированной прелой дырой. Татьяне повезло, ее не надули, может быть потому, что опасались гнева ее внушительного спутника — Яна Томпа. Сам же он все свои доллары спустил на красивые безделушки: ажурный парусник из буйволиного рога и причудливую палево-розовую раковину, из-за которой он долго торговался с полуголым малайцем.

«Это Яванская Жемчужина, — радостно сообщил он своей спутнице, — одна из самых редких. Этот купеза просто неспециалист, иначе мог запросить в пять раз дороже. Отец будет очень рад».

И с разносных лотков, и с прилавков маленьких лавочек, и в секциях шикарных магазинов торговали в основном, китайцы. «Сингапур дыс литл Чайна!» — с гордостью воскликнул один из продавцов и потрогал пальцами приколотый на груди значок с профилем Мао Цзэдуна.

«Возможно, он прав, назвав свое государство маленьким Китаем, прокомментировал заявление хуацяо Ян Томп. — По географическому справочнику здесь более двух третей жителей — китайцы».

Татьяна долго еще размышляла о поистине фантастической способности этой нации расселяться по всем земным краям и весям. Она встречала китайцев на улицах Гаваны, в портовых кварталах Порт-Саида. Отец рассказывал, что в двадцатые годы немало их было во Владивостоке, приходилось ей читать и слышать о заметной китайской прослойке в Соединенных Штатах Америки, и далеко не все китайцы там мусорщики и мойщики окон.

В Сингапуре Татьяна не раз видела, как, мелькая худыми лодыжками, велорикша-китаец в коляске вез своего грузного, преуспевшего в коммерции единокровца…

С восходом солнца океан словно расступился, линия, соединяющая небо с водой, убежала далеко вперед. Солнце съело туманные призраки, стайки летучих рыб выпрыгивали из волн чуть в стороне от бортов и рассыпались в воздухе белым беззвучным фейерверком.

Из ходовой рубки снова вынырнул Рудяков, подошел к репитору гироскомпаса, в очередной раз стал озабоченно вертеть пеленгатор. Навстречу «Новокуйбышевску» шел большущий супертанкер, похожий на плавучий городской квартал.

— Японец, — пробормотал секонд. — Тысяч на полтораста, не меньше. Как только они управляются с такой махиной…

Когда «Новокуйбышевск» шел из Гаваны в Находку южной стороной Малаккского пролива, они были всего в одном градусе от экватора. Татьяна как истинная потомственная морячка чернела от досады, что не удалось пересечь заветную линию, делящую земной шар пополам.

— Жаль, что я не капитан, — сочувствовал ей Ян Томп. — Я бы обязательно прокатил вас до островов Линга. А потом пускай бы у меня забирали диплом!

— Спят рыцари, ржавеют их мечи, — усмехнулась Татьяна. — Только вы один, Ян, остались на все Балтийское пароходство.

— Жаль, что вы это понимаете умом, а не сердцем, — вздохнул он. — У нас с вами фатальное противоречие имен. Тать-яна — по-русски выходит «враг Яна»…

— Неправда, Ян, мы же с вами добрые друзья, — улыбнулась она.

— Да, конечно, — кисло согласился Ян.

За завтраком в кают-компании «Новокуйбышевска» чувствовалось легкое оживление. Предстояла встреча с исследовательским судном «Витязь», для которого взяли из Владивостока почту. И хотя на старейшине научного флота ни у кого из новокуйбышевцев знакомых не было, рандеву ждали с интересом.

— «Витязь» вместе с «Академиком Курчатовым» исследуют подводные хребты северо-западной части Индийского океана, — блеснул своей осведомленностью первый помощник.

— А вы знаете, Кузьма Лукич, — повернулся к нему Ян Томп, — что в конце прошлого века первый русский «Витязь» тоже проводил исследования в этих местах? Между прочим, механиком на нем был эстонец.

— Может, и Васька Дагамов тоже был твоим земляком? — фыркнул Юра Ковалев.

— Васко да Гама был португальцем, — невозмутимо ответил Томп. — А к побережью Индии его корабли провел арабский лоцман Ахмед ибн-Маджид.

— Ты у нас, Ян, ходячая энциклопедия! — развел руками Юра. — Тебе еще научиться букву «б» выговаривать, и можешь спокойно лекциями на коньяк зарабатывать.

— Я пью только ром, да и то с чаем, а вот твой крестный отец Маркони макароны вермутом запивал…

Татьяна успела привыкнуть к шутливым перепалкам в кают-компании, ей и самой не раз доставалось, особенно от языкастого радиста.

— Вам телеграмма, тетя док, — громогласно объявлял Ковалев уже с порога. — От знаменитого романиста Бориса Кливерова, он же по паспорту Ролдугин. Между прочим, зафиксировано в журнале учета — шестая по счету!

После такого объявления смущалась не только она, опускал глаза и Ян Томп, который в глубине души ревновал ее к Ролдугину. Борис ходил на линии Ленинград — Галифакс и регулярно поздравлял Татьяну со всеми праздниками.

Часов в двенадцать «Витязь» вышел на связь.

— «Новокуйбышевск», что везете для нас?

— Мешок писем, два тюка газет.

— Вот почитаем! А с полкило черного перца у вас не найдется? Наш кандей весь ухайдакал.

— Чем можем — поможем! — пообещал Алмазов, на вахте которого начались радиопереговоры.

— Пригласите к микрофону вашего помполита.

— Первый помощник на связи, — ответил стоявший тут же Воротынцев.

— Приветствует коллега. Может, сделаем ченч фильмами? У вас что есть?

Воротынцев на память перечислил десятка полтора названий.

— Тьфу ты! У нас половина тех же самых.

— «Фанфана-Тюльпана» у вас случайно нет?

— Есть! Только заездили ленту, рвется без конца.

Договорились, что с «Витязя» придет на вельботе киномеханик, привезет мешок своих коробок, оформит меновую расписку.

Вскоре на горизонте показалось белое судно с красной флюгаркой на трубе. Шлюпочная палуба на нем полна народу. Вывалили наверх и все свободные от вахты новокуйбышевцы.

Оба судна легли в дрейф кабельтовых в двух друг от друга. На «Витязе» быстро и сноровисто спустили на воду большую моторную шлюпку — вельбот. Звонко татакая двигателем, он побежал к «Новокуйбышевску», таща за собой белый шлейф пены. Вскоре вельбот доверчиво ткнулся носом в площадку вооруженного с правого борта трапа.

На палубу поднялись несколько человек, дочерна загорелых, в одинаковых зеленых шортах и белых полурукавках…

— Привет торгашам! — сказал старший — один из штурманов «Витязя», молодой улыбчивый парень с облупившимся на солнце носом. — Чего и куда везете?

— В Ленинград, японское оборудование для какого-то завода, — ответил секонд Рудяков. — Жутко ценный груз, я из-за него дрожу как кролик, чуть не каждый день в трюма лазаю.

— Не заливай! Сам недавно на купце плавал. Чего же это у вас собаки нет?

— Наш кэп животину не любит.

— Что это за шип без доброго пса? Хотите, щенка подарим? Наша Нельма в рейсе разродилась тремя шустрыми рыжиками.

— А какой породы ваша Нельма? С родословной?

— Что ты! Беспачпортная бродяга! Милейшая псина.

— Нам в Хакодате японского пинчера предлагали.

— Японский пинчер — крыса, а не собака.

В вельбот снесли почту и мешок с кинофильмами. Кокша Варвара Акимовна от щедрот своих пожертвовала гостям жестяную банку перца, а в придачу еще ящик сингапурских огурцов, напоминающих вкусом перезрелую редиску.

— Вот черт, едва не забыл, — спохватился штурман, — у меня же записка вашему врачу от нашего эскулапа. Кто у вас врач?

— Стало быть, я, — выступила вперед Татьяна.

— Погодите, я же вас видел в прошлом году на показе мод! — блеснул сахарными зубами гость. — Тогда вы были манекенщицей!

— Тогда я была участковым врачом, — не приняла его комплимента Татьяна. — Давайте вашу записку.

Коллега с «Витязя» просил поделиться таблетками активированного угля, который в основном шел не на медицинские надобности, а на борьбу с сыростью.

— Милый доктор, а мне удружите какой-нибудь крем от загара, — жалобно глянул на нее штурман. — Иначе я вернусь домой без носа. Жена не признает…

— Закрывайте его бумажкой, может, что-нибудь останется, посоветовала Татьяна, направляясь к себе в лазарет.

Потом вельбот отвалил, подняли трап, и судно снова задрожало от работающей машины. Маленькое развлечение, нарушившее привычный и монотонный уклад жизни, закончилось.

Подняв вельбот на борт, дал ход и «Витязь». Пожелав друг другу счастливого плавания, суда двинулась в разные стороны. Татьяна стояла у борта до тех пор, пока «Витязь» не превратился в маленькое белое пятнышко на горизонте, а потом и вовсе растворился в зыбком и жарком мареве.

А Томи, оказывается, не терял времени даром. Воспользовавшись остановкой судна, он вооружился удочкой и на хлебные катышки поймал с кормы несколько больших невообразимо пестрых рыб. Теперь он вместе с Варварой Акимовной, буфетчицей Лидой и несколькими зеваками решал вопрос: съедобны эти морские попугаи или нет.

— Я их жарить не буду, — заявила кокша. — Мне до пенсии совсем немного осталось. Хочу спокойно доработать.

— Чучела бы из них сделать, — сказал один из матросов. Но рыбы прямо на глазах теряли свой красочный наряд, красные полосы становились грязно-зелеными, глянцевито-белые участки тушек серели, длинные плавники съеживались.

— Хамелеоны какие-то, — брезгливо процедила Лида, не успевшая забыть школьного курса.

Рыбы были выброшены в океан, и на них сразу же набросились две большие птицы — фрегаты, доказав экспертам, что попугаев-хамелеонов можно было съесть.

Вечером, лежа в постели в остуженной кондиционером каюте, Татьяна долго не могла уснуть, а на рассвете проснулась с неприятным ощущением от прикосновения мокрых простыней. По утрам в каюте все отсыревало, даже переборки пускали «слезу», а палуба становилась мокрой от росы, словно ее окатили из шланга.

Тропическая влажность подкинула ей работы. Здоровенный ячмень вызрел на глазу старшего помощника Алмазова, так что пришлось наложить ему повязку и он стал похож на пирата Билли Бонса из «Острова сокровищ».

Ячмени вскакивали у тех, кто нес вахту наверху, а «маслопупов», работающих в машине, мучили чирьи. И еще донимала людей нескончаемая и нудная, как комариный писк, вибрация корпуса, растрясающая каждую клеточку тела.

Татьяна знала, что вибрация способна вызвать тяжелые нервные синдромы, и вела кое-какие наблюдения, пока для себя, чтобы потом заинтересовать ученых проблемой борьбы с влиянием вибрации на человеческий организм.

Как-то она заговорила на эту тему с Яном Томном, механик охотно поддержал разговор.

— Это одна из многих издержек технического прогресса, — сказал он. Моряки времен парусного флота не знали ни вибрации, ни одуряющей духоты котельных, ни масляных паров. Да и плавали они на деревянных кораблях, а не на глухих железных коробках, как мы. Конечно, мы придумали вентиляторы, воздуходувки, кондиционеры, кое-какую амортизацию — только вся эта техника не возвратила даже половины тех условий, в которых плавали экипажи парусников. Заметьте, Татьяна Ивановна, это уже по вашей части: на фрегатах и клиперах люди нередко оставались до глубокой старости, а у нас зачастую списывают по здоровью молодых. Таков уж закон равновесия в природе: выигрываешь в одном — обязательно потеряешь в другом…

Томп продолжал удивлять ее разносторонностью своего кругозора. Когда они бродили с ним по улицам Сингапура, Ян рассказал ей, что в переводе с санскрита название города означает: «Рыба с львиной головой». Такая будто бы водилась в древности в здешних водах. Когда в начале VII века был основан Сингапур, он находился в гуще тропического леса, покрывавшего весь остров. Теперь от него осталась лишь крохотная частица — ботанический сад.

Они побывали в этом чудесном уголке природы, который огромный город загнал в самый центр хитросплетения своих кварталов. Полтора часа они спасались там от палящих лучей беспощадного солнца под сомкнувшимися кронами вековых деревьев, слушали щебетание разноголосых птиц.

— Здесь есть такие лесные патриархи, которые помнят — высадку англичан в 1819 году, — говорил Томп. — Властители морей сделали остров своей колонией. А первыми, еще за три века до англичан, Сингапур оккупировали голландцы. Во время второй мировой войны остров захватили японцы и беспощадно грабили его богатства. Лишь два года назад Сингапур стал независимой республикой…

Порой в голову Татьяны приходила крамольная мысль о том, что Ян Томп занимает на судне совсем не ту должность, которая ему положена. Ему, а не Воротынцеву следовало быть помполитом.

Глава 7

К Босфору крейсер «Горделивый» подошел на зорьке. Старший помощник вызвал на ходовой мостик всех вахтенных офицеров, включая дублеров.

— Не каждый раз форсируем проливную зону, — значительно произнес Саркисов перед строем заспанных лейтенантов.

Игорь Русаков тоскливо смотрел на подсвеченный оранжевыми лучами восходящего солнца турецкий берег, возле которого на каменных грядах квасились пенные буруны, на белые столбики погашенных уже маяков и думал о том, как медленно ползут эти первые часы и дни плавания. Когда-то они стремительно покатятся обратно?

— Кто мне доложит правила прохода черноморских проливов? — решил взбодрить нахохлившихся вахтенных старпом.

Офицеры переглянулись, тихонько начали перешептываться, первым вызвался говорить старший лейтенант Исмагилов.

— Слушаем вас, Олег Церенович.

Комбат два стал перечислять параграфы Монтрейской международной конвенции, которые разрешают крупным кораблям типа «Горделивого» проходить проливы лишь в одиночку, в сопровождении двух кораблей охранения, обязательно в светлое время суток, со скоростью хода не более десяти узлов, а вблизи берегов — минимальной, позволяющей кораблю управляться…

— Добро, — кивнул Исмагилову старпом. — А теперь всем держать глаза на веревочках, мотать на ус особенности маневрирования Когда-нибудь сами поведете здесь корабли!

Вахтенные, польщенные такой блестящей перспективой, заулыбались, один только Русаков равнодушно отнесся к этим словам.

«Надеется влезть на мостик на папашином горбу», — неприязненно покосился на лейтенанта Саркисов.

Поднялся с разрешения командира этажом выше — на сигнальный мостик и капитан медицинской службы Свирь, притулился возле Павла Русакова.

— Ну что, доктор, — повернулся тот, — впечатляет заграница? Люди большие деньги дают, чтобы все это видеть, а нам с вами еще морские платят!

— Впечатляет. Один путешественник назвал Стамбул слоеным пирогом из веков и народов, — ответил Свирь.

— Здорово подмечено!

И в самом деле, на берегах пролива поражало соседство замшелых и мрачных старинных крепостей с ультрасовременными стеклобетонными коробками, убогих лачуг — с роскошными дворцами.

На одном из красивых особняков развевался алый советский флаг. Здесь разместилось наше консульство. Было видно, как с балкона приветливо махали руками. Свирь вспомнил, что где-то читал или слышал любопытную историю, связанную с этим домом. Будто бы строили его еще при Екатерине Второй и под фундамент насыпали целую баржу земли, привезенной из России, чтобы дипломаты всегда думали о своей стране.

Ажурная белая башенка маяка на скале воскресила в памяти Свиря легенду о бесстрашном юноше Леандре, который по ночам вплавь пересекал Босфор, чтобы увидеть свою возлюбленную Геро. Однажды он дерзнул броситься в штормовые волны, но возле противоположного берега выбился из сил и утонул. А великий английский романтик Байрон назло судьбе повторил в непогоду путь Леандра и остался жив. Близкая смерть ждала его в другом месте…

Сигнальщики дали офицерам один бинокль на двоих. По очереди наводили они окуляры на знаменитую Ая-Софию — стамбульскую мечеть, под которую много веков назад турки приспособили эллинский храм. Благородное, со строгими формами сооружение окружали минареты, как часовые с пиками, стерегущие прекрасную полонянку…

Воду бороздило множество пестро раскрашенных парусных и моторных рыбацких фелюг, нервно вскрикивали паромы.

Лавируя между ними, к «Горделивому» торопились два быстроходных прогулочных катера-лимузина. На их сверкающих краской палубах, даже на покатых крышах рубок стояли и сидели люди с кино- и фотоаппаратами.

— Кто такие? — спросил Павел Русаков у старшины сигнальной вахты Хлопова.

— Известно кто — натовская разведка.

— Но катера под турецкими флагами! — удивленно воскликнул Свирь.

— Они такие же турки, как мы с вами индусы, — усмехнулся комсорг. Раньше наши корабли встречал один такой катер, а теперь парочкой пожаловали.

— Километры фотопленки переведут на нас, — сказал Свирь.

— Да уж не пожалеют.

Юркие лимузины разделились: один пересек курс почти возле самого форштевня ракетоносца и перешел на другой его борт. Люди на катерах торопливо нажимали спуски фотоаппаратов и кинокамер. Все они были в гражданском, фотоаппаратами с длинными трубами телевиков орудовали даже две женщины.

Лимузины прошли от носа до кормы, потом круто развернулись в разные стороны и припустили прочь, по-собачьи виляя кормами.

Расступились берега, и у бортов заплескались суматошные волны Мраморного моря. Низко летая над водой, охотились большие черноголовые чайки. На горизонте синими кляксами проступали Принцевы острова.

Офицеры вернули сигнальщикам бинокль и спустились в кают-компанию перекусить. С удивлением обнаружили ее пустой, один лишь Валейшо неторопливо допивал компот.

— Вы забыли, товарищи, что судовое время перевели на час вперед, пояснил он опоздавшим.

В Мраморном море было пустынно. Изредка навстречу «Горделивому» шел какой-нибудь транспорт с замысловатой флюгаркой на дымовой трубе, салютовал флагом, если нес таковой на мачте или флагштоке. На крейсере снизили боеготовность, на вахту заступила одна боевая смена. Лейтенант Русаков дублировал вахтенного офицера.

Он прохаживался по мостику, изредка косясь на подремывавшего в самолетном кресле командира.

«Сколько в нем фальши, неискренности, — размышлял лейтенант. — Вот и сейчас только притворяется спящим, а сам ждет момента, чтобы подловить на какой-нибудь ошибке, одернуть… Как это отец, мудрый и проницательный мужик, до сих пор не раскусил Урманова? Когда поздравлял с назначением на „Горделивый“, говорил на полном серьезе: „Учти, Игорь, ты будешь служить под началом одного из самых способных командиров. Набирайся от него ума-разума“. Вот и набрался по самую макушку…»

Урманов и в самом деле бодрствовал, делая вид, что дремлет, чтобы дать возможность ходовой вахте почувствовать вкус самостоятельности. Сойти с мостика до прохода проливной зоны он не мрг.

— Воздушная цель, пеленг сто сорок, угол места двадцать пять, идет на нас! — доложили из боевого информационного центра. Урманов вскочил с кресла, резкими движениями размял затекшие ноги, скомандовал решительно:

— Боевая тревога!

Некоторое время спустя «Горделивый» ощетинился стволами счетверенных зенитных автоматов, даже пусковые установки ракет противовоздушной обороны развернулись в сторону неведомого пока «противника». Правда, подавать ракеты из погребов в этих водах не полагалось.

Урманов вышел на крыло мостика, увидел подходящий с кормы на малой высоте самолет. Чуть в стороне от крейсера тот сделал горку, показав красные головки подвешенных под крыльями ракет, а также турецкие опознавательные знаки. Он чувствовал себя хозяином положения, потому не считал нужным скрывать оружие.

«Проверяете нашу боеготовность, господа натовцы?» — мысленно усмехнулся Урманов, глядя вслед уходящему за горизонт ракетоносцу.

Невольно подумалось об исконном русском бескорыстии и благородстве. Ведь когда-то висел на «вратах Цареграда» боевой щит вещего князя Олега, а в конце прошлого века русские войска были возле самых ворот Стамбула… Но не позарились на чужое добро. А разве не молодое Советское государство, истерзанное гражданской войной, интервенцией, голодом и разрухой, первым протянуло руку помощи новорожденной Турецкой республике? Жаль, что не все помнят сердечные слова благодарности, с которыми обратился к Владимиру Ильичу Ленину первый турецкий президент Мустафа Кемаль, прозванный Ататюрком — отцом турок…

Слева на горизонте открылся остров Мармара, который дал название этому небольшому внутреннему морю. Испокон веков добывали на нем мрамор для храмов и мечетей, для императорских дворцов и султанских гаремов… И тут же Урманов подумал с благодарностью не о помпезном мраморе, а о белом инкерманском известняке, который помог поднять из руин город первой его любви — Севастополь. Видел Сергей, как пилили двуручными пилами белый известняк и желтоватый ракушечник, обтесывали и клали на фундаменты бывших обгорелых развалин. Так возрождались из руин прекрасные ансамбли проспектов и улиц, площадей и бульваров…

Дали отбой боевой тревоги. На мостике снова появилась обычная ходовая вахта.

— Лейтенант Русаков, — спросил вдруг командир, — напомните, какие военно-морские базы Турции расположены здесь, в Мраморном море?

«Проснулся лев», — нехорошо подумал Игорь, а вслух перечислил порты Измитского залива.

— А базы Средиземного моря?

Русаков ответил и на этот вопрос.

— Верно, — одобрительно кивнул Урманов. — Плюс еще полдесятка баз на Черноморском побережье. Как вы считаете, не многовато ли для государства с небольшим флотом?

— Турция предоставляет свои порты натовцам.

— Вот тут вы попали в самую точку, лейтенант. Командующий шестым американским флотом Уильям Мартин еще год назад заявлял: «Мы должны превратить Средиземное море в суверенное озеро НАТО и выдворить отсюда русских».

— А все ли знают, как и когда американцы появились в Средиземном? продолжал разговор поднявшийся на мостик Валейшо. — В сорок втором году под предлогом высадки десанта в захваченной немцами части Северной Африки. И застряли до сегодняшнего дня. Понимают значение этого региона. Если раньше Балканы считали пороховой бочкой Европы, то теперь пороховым погребом всего мира становится Ближний Восток. Теперешние события это со всей явственностью доказали…

— Я думаю, не зря они стянули сюда целую армаду: три авианосца, два крейсера, более десятка других кораблей, — сказал Урманов. — Знали, наверное, о готовящемся нападении Израиля на арабов и решили на всякий случай подстраховать Тель-Авив.

— Египетское радио передавало о прямом участии американцев в боевых действиях на стороне израильтян.

— Дело тут темное. Трудно понять, как удалось Израилю за шесть дней захватить весь Синайский полуостров…

Широкой извилистой рекой поплыли назад Дарданеллы. Берега этого пролива не были такими живописными, как побережье Босфора: среди зеленой растительности здесь то и дело виднелись рыжие проплешины пустошей. На склонах пологих холмов пестрыми заплатками лепились селения с неизменными камышинками минаретов. Особенно пустынным выглядел Геллипольский полуостров — правый, европейский берег Дарданелл.

Возле Чанаккале — самого узкого, чуть больше километра, колена пролива — капитан Свирь снова выбрался на сигнальный мостик. Увидел стены старинной крепости в форме сердца, форты береговой артиллерии с застывшими жерлами пушек, несколько пирсов, гребенками отходящих от берега, и возле них узкие сверху, приплюснутые, как рыбины, корпуса военных кораблей. На одном из них, видимо, сыграли тревогу, вдоль обоих бортов побежали люди.

— Ишь ты, — опуская бинокль, усмехнулся старшина Хлопов, — как у нас бегут: в нос по правому борту, а в корму — по левому…

— Как пояснялось в петровском уставе: «…дабы в суете лбами не сшибались», — сказал Свирь.

За Чанаккале пролив снова пошел вширь, подул свежий морской ветерок, заполоскал два флага — советский и турецкий на мачте «Горделивого».

— Что это за памятник, товарищ капитан? — спросил один из сигнальщиков, молодой матрос с румяным, похожим на девичье лицом. Справа, на крутом откосе берега, виднелась выложенная из камней фигура солдата, устремившегося в атаку.

— Он напоминает о событиях, которые Уинстон Черчилль назвал черными днями своей жизни, — ответил Свирь. — Здесь в 1915 году турки разгромили союзный десант, высаженный по плану морского министра Великобритании, которым как раз и был в ту пору молодой Черчилль. Союзники потеряли тогда убитыми и ранеными больше полумиллиона человек. Благодаря этой победе позднее был свергнут султанский режим и образована республика…

Впереди показалась большая колоннада на мысе Ильяс-баба, за ним уже начиналось Эгейское море.

— Транспорт под французским флагом! — доложили на ходовой мостик сигнальщики. — Идет встречным курсом!

— Приготовиться отсалютовать! — скомандовал вахтенный офицер.

На траверзе «Горделивого» матрос на корме транспорта приспустил до половины трехцветное полотнище. Крейсер ответил тем же ритуалом.

«Альдебаран», — прочитал Свирь латинские буквы названия судна. Альдебаран — яркая звезда родного русского неба…

Глава 8

Поздно вечером в каюту Татьяны робко поскреблись.

— Входите, открыто! — откликнулась она, и через порог переступила буфетчица Лида. Застиранный ситцевый халатик плотно облегал ее бедра, на голове была завязанная рожками косынка.

— Я вас не побеспокоила, Татьяна Ивановна? — виноватым тоном спросила она.

— Нисколько, я еще не ложилась.

— Вы знаете, я залетела, — стыдливо потупилась Лида. — Выручайте, тетя Танечка!

— Что ты сделала? — не сразу поняла Татьяна, затем сообразила: — Ага, понятно. А давно?

— Не знаю, третий месяц, наверно…

— Раздевайся, я тебя посмотрю… Ну что ж, — убедившись, что буфетчица не ошиблась, сказала Татьяна. — Поздравляю тебя, где-то через полгодика ты станешь мамой.

— Но я не хочу! — почти закричала Лида.

— Как не хочешь? Разве ты не знала, отчего бывают дети? Тут уж, милочка моя, надо понимать, на что идешь. Или будущий отец отказывается на тебе жениться?

— Он-то не отказывается, — вытирая лацканом халата слезы, лепетала Лида. — Только мне нет никакого резона за него выходить.

— Не понимаю твоих рассуждений, — сухо заметила Татьяна. — Спать с ним у тебя резон был, а семью завести резона нету.

— Да по глупости все это случилось, Татьяна Ивановна, если бы я знала, чем это кончится…

— Тебя саму-то аист в клюве принес?..

— Да нет же, я таблетки глотала, контрацептин и другие…

— Кто же все-таки он, если не секрет?

— Я вам сознаюсь, Татьяна Ивановна, только вы никому не рассказывайте… Ге-еш-ка Некрылов, — всхлипнув, выдавила из себя Лида.

— Отличный парень. Чем он тебе не угодил?

Лида досуха вытерла слезы, лицо ее вдруг стало злым и неприятным.

— Что мне может дать этот Гешка? — рассудительно заговорила она. — Ни кола у него, ни двора. И что ж, мне с ним до старости на судах буфетчицей ходить? Постели менять, чаи по ночам на мостик подавать?

— Есть еще, Лида, на свете вещь, которую зовут любовью…

— Одной любовью сыт не будешь! — прищурила она подведенные синей тенью глаза. — Рай в шалаше был только в каменном веке! Вы небось за кого попало не вышли?

— Я не вышла, — горько усмехнулась Татьяна. — Только я тебе, Лида, своей судьбы не пожелаю…

— Что ж мне теперь делать? Может, вы мне чего-нибудь посоветуете? Уколы какие-нибудь или попить…

— Поздновато ты, милая, спохватилась. Боюсь, что не помогут уже никакие снадобья. Требуется оперативное вмешательство.

— Я согласна, Татьяна Ивановна! — обрадованно выпалила Лида.

— Ты думаешь, это просто? К тому же я всего лишь терапевт.

— Вас же в институте всему учили, тетя Танечка, миленькая!

— Но я не имею права. Нужно специальное разрешение, — жестко отрезала Татьяна.

— Татьяна Ивановна, я сильная, все перенесу на ногах! А вас отблагодарю, не сомневайтесь. В Сингапуре я такую кофточку купила, загляденье!

— Вот что я тебе скажу, Лида. Ты подумай хорошенько, как тебе дальше жить. Если не передумаешь, дадим делу официальный ход.

— Татьяна Ивановна, зачем же так? Вы же сами женщина!

— Все, Лида. Ступай к себе, я устала, спать хочу.

Обиженная буфетчица притворила за собой дверь, а Татьяна стала раздумывать, как же ей поступить. По судовым правилам она должна была поставить в известность о случившемся капитана и первого помощника. Но вопрос был таким деликатным, что Татьяна решила пока повременить, сначала переговорить с Гешкой Некрыловым.

Утром она позвонила в его каюту, под видом медицинского осмотра пригласила рулевого в лазарет.

— Что вы, доктор! — удивленно буркнул он в телефонную трубку. — Я здоров как буйвол!

Гешка явился в полотняной безрукавке, завязанной полами внизу, в распахе виднелась загорелая безволосая грудь.

— Давайте, куда дуть, чего выжимать, — весело затараторил он.

— Сначала поговорим, Геннадий Васильевич, — со значением глянула на него Татьяна. — Садитесь вот сюда, напротив.

— Ну, сижу… — Гешка, озадаченный, опустился в кресло.

— Ты извини, Геша, что я вроде как в душу лезу, — помолчав, начала Татьяна. — Скажи мне, какие у тебя отношения с Лидой Варакиной? Поверь, я не из бабьего любопытства об этом спрашиваю.

— Никаких, — сказал матрос, нервно теребя узел рубашки. — Она нынче старпома Алмазова обхаживает. Чаек по ночам ему в каюту таскает.

— Ты бы поменьше сплетни слушал. А известно тебе, что беременна ока? На третьем месяце уже. И говорит, что твоего ребенка носит.

— Лидка беременна? Правда? Я ничего не знал… — потрясенно прошептал Гешка.

— Неужто она чужой грех на тебя валит? Ты не стесняйся, Геша, мне это важно. Лида просит сделать ей аборт.

— Аборт? От меня? Была она со мной, я не отказываюсь. Только потом, еще в апреле, она сама меня отшила. «Уходи, — сказала, — опостылел ты мне…»

— Ну а ты-то сам серьезно к ней относился или просто добротой ее воспользовался?

— Что я для нее? Побаловалась как с мартовским котом…

— Ты сам, я вижу, не промах. Здесь Лидка, а на берегу Люська третий год ждет, — насмешливо глянула на матроса Татьяна.

— Та Люська — дым папиросный… Это я нарочно везде болтал, чтобы до Лидки дошло. Обидно было с чайником на носу ходить. Ведь на судне ничего не скроешь…

— Неужто многие в экипаже знали?

— Разве только вы не догадывались да еще помполит. Вы с ним люди новые.

— И капитан тоже знал?

— Семен Ильич — ушлый мужик, сквозь переборки все видит.

«Ну и ну!» — мысленно подивилась Татьяна.

— Значит, вы ее любите?

— Если бы не любил…

— Какие же у вас планы на будущее, если не секрет? По-прежнему матросом плавать?

— Чувствую, ее слова повторяете… А чем плоха моя специальность? Побольше некоторых береговых инженеров зарабатываю. Весь мир повидал и себя показал. А у нее слишком губа жадна, капитаншей ей стать охота. Я бы тоже мог поступить в мореходку, только если все капитанами станут, кто будет на руле стоять? Хороший рулевой не меньше капитана нужен. Я вот давно уже свою фамилию за кормой не пишу.

— Вы сами хотели бы ребенка?

— Мне двадцать три уже. В мои годы и по двое детей имеют.

— Ну это дело не хитрое, успеете еще и дюжину заиметь, — улыбнулась Татьяна. — Особенно с такой женой, как Лида.

— Не пойдет она за меня…

— А вы поговорите с ней по-настоящему, по-мужски…

Когда Гешка ушел, Татьяна задумалась. Правильно ли она поступает, пытаясь соединить две эти судьбы? Вдруг и в самом деле Лида не любит Гешку, выйдет за него ради будущего ребенка, а потом… Что потом? Недобрым словом вспомнит она непрошеную сваху.

В смутном состоянии духа поднялась она наверх, попросила разрешения у старпома Алмазова побыть на мостике.

— Дышите озоном, тетя док, — ухмыльнулся он. — Только не зажарьтесь живьем на солнце. Температура плюс 32, влажность почти сто процентов!

— Где мы плывем, Генрих Силантьевич? — поинтересовалась Татьяна.

— Если объяснить популярно, идем Аравийским морем, курсом в Аденский залив. Дальше известным вам путем через Красное море и Суэцкий канал выпрыгнем в Средиземное, обогнем матушку-Европу — и, здравствуй, Каботажная гавань Питера!

— Вы так все закруглили, будто завтра же будем дома, — грустно покачала головой Татьяна.

— Всего тощий месячишко остался! — весело ответил старпом. — Кстати, док, каков последний анализ пресной воды? Не протухла она еще?

— Головастики пока не завелись, но в нос шибает.

— Ничего, пока перебьемся, а в Суэце свежей зальем. Заказана уже. А вообще-то в здешних краях с пресной водичкой туго. Вы слышали про то, что группа морских бизнесменов собирается разбогатеть на грандиозном проекте по доставке айсбергов из Антарктиды? Чтобы прибуксировать сюда небольшую ледяную горку, надо крепко попыхтеть. Но они подсчитали, если даже половина айсберга растает, все равно прибыль составит тысячу процентов! Вопрос теперь в том, как технически осуществить этот проект: какой мощности нужны буксировщики, какие буксирные устройства, как быстрее реализовать трофей на месте назначения ж прочее и прочее. Но это, надо полагать, дело времени, господа капиталисты за большие денежки луну с неба снимут…

Но Татьяну рассказ Алмазова не заинтересовал. Она смотрела на ленивые волны, со змеиным шипением вскипающие возле бортов, на истомленное зноем небо, с которого низвергались потоки жаркого воздуха, на сомлевших от духоты молчаливых чаек, и гнетущая зеленая тоска заползала в сердце.

— Лучше бы я не летала в Москву! — вслух подумала она.

Стоявший вблизи старпом расслышал ее слова, сочувственно улыбнулся:

— Да, доктор, таков удел моряков: чем дальше уходишь от родины, тем чаще о ней вспоминаешь… Мне вот однажды пришлось быть свидетелем позднего отчаяния одного бывшего русского графа. Хотите, расскажу?

Татьяна машинально кивнула. Алмазов убрал со лба влажную прядь волос, поправил темные очки на переносице.

— Было это в шестьдесят пятом. Взяли меня подменным старпомом на «Шелонь» в рейс на марокканский порт Касабланку. Мы оказались одной из первых ласточек, потому на флаг наш здорово глазели. Самый разный люд на причал приходил. И вот как-то под вечер поднимается по сходне молодая женщина, обращается к вахтенному на чистом русском языке. «Господа, говорит, — не могли бы вы позволить посетить ваш пароход его сиятельству графу Чернышеву?» Мы, разумеется, малость подрастерялись, но был на борту представитель нашего консульства. Спросили его, как быть, он посоветовал принять графа. Человек он, мол, порядочный, не антисоветчик, даже консульству в коммерческих делах помогает. Почти всю жизнь в Марокко живет, приличные связи имеет в деловых кругах. Коли так, любезно приглашаем гостя. Оказался он худеньким старикашкой в серой тройке со старорежимным галстуком. Учтиво со всеми раскланялся, поблагодарил за оказанную честь.

Капитан толкает меня в борт и шепчет; «Давай-ка, чиф, блесни воспитанием, покажи его сиятельству нашу посудину».

Представился я графу и повел его от кормы к носу, грузовое вооружение показываю, лебедки, трюма, шлюпки-плотикы. А он слушает, головенкой кивает, делает вид, что ему все это интересно, сам все время странно на меня посматривает, словно признать во мне кого-то пытается. «Нет, думаю, — ваше сиятельство, отец мой, питерский пролетарий, в холуях у тебя не служил».

Показал ему палубу, пригласил вниз. Он руками замахал: «Нет, говорит, — господин капитан (он меня все время капитаном навеличивал), вниз-то я, может, и спущусь, а вот обратно меня придется на горбу поднимать».

Коли так, благодарю гостя за внимание, а он просяще складывает холеные ручки и молвит: «Капитан, хоть я и граф, мне очень неудобно, только не исполните ли мою маленькую просьбу? Нельзя ли на вашем пароходе отведать борщеца русского? Настоящего, с капусткой и сальцем, с овощной зажарочкой, с чесночком и перчиком!»

На обед у нас как раз был борщ, правда, украинский. Сообщаю об этом гостю, тот закивал обрадованно: «Спасибо, похлебаю с превеликим удовольствием!»

Только, говорю, придется спуститься в кают-компанию. «О! — восклицает граф. — За борщом я хоть в преисподнюю! Не соблаговолите ли только подать к этому борщу ломоть ржаного хлебца да ржавенькую селедочку?»

Заявились в кают-компанию. Буфетчица там не шибко проворной была, вроде нашей Лиды, не предполагала, что будет столоваться граф, думала, торопится кто-то из своих в город. Хлеб казенными ломтями накромсала, селедку даже зеленью не приправила. Пришлось мне самому поухаживать за гостем. Человек он был не бедный, но, представьте, доктор, было у меня такое впечатление, что кормили мы безработного, у которого давно крошки хлеба во рту не было. Таких в Касабланке хоть пруд пруди. Лежат на скамьях в скверах, слоняются по улицам в надежде что-нибудь заработать…

Граф выхлебал всю тарелку до дна, съел несколько ломтей хлеба, большую селедищу. Я даже побоялся за старика, ведь жарища на улице, обопьется теперь до коликов. Предложили ему еще второе: макароны по-флотски. «Благодарю покорно! — отвечает. — Я этим борщом всю неделю сыт буду».

Выбрались на палубу. От борща гость отяжелел, зато силенок, видать, прибавилось. Прощаться надо, а он снова смотрит на меня странным взглядом. Вынимает из кармана бумажник, раскрывает и говорит: «Нельзя ли на вашем пароходе купить парочку буханочек ржаного хлебца, которым вы меня угощали, да фунтика два селедочки?»

Велю ему лопатник спрятать. Объясняю, что у нас частной торговли нет, но в качестве сувенира дадим просто так, сколько унесет. «О! — восклицает граф. — Служанки у меня молодые, они много унесут».

Слово не воробей, пришлось завернуть им несколько булок хлеба и килограмма три селедки. Тем временем к трапу подошли. А гость опять вопросительно на меня смотрит. «Капитан, — говорит, — извините великодушно, можно самую последнюю просьбу?»

Ну, думаю, новое чудачество… Ан нет. Лицо у графа сморщилось в кулачок, из глаза вывернулась слезинка, и жестом нищего протянул он дрожащую старческую руку. «Капитан, — говорит, — нет ли на вашем пароходе горсточки землицы русской? Видите, как я стар, мне восемьдесят шесть лет, помирать не сегодня, так завтра, и похоронят меня в этой красной африканской пустыне, и о гроб мой кусочек нашего чернозема не стукнет…»

Поначалу не нашелся я с ответом. Потом показал на мачту: видите, говорю, красный флаг с серпом и молотом! Так вот, палуба нашего судна это частица территории нашей страны. Считайте, что вам повезло — побывали вы на русской, советской земле.

«Я это понимаю, — соглашается граф. — Только не могли бы вы дать мне хоть щепоть из цветочного горшочка?»

Послал я снова за буфетчицей. Та в возрасте была, потому кактусами увлекалась. Привозила их домой десятками. Насыпала она земли в целлофановый мешочек, не знаю даже какой, отечественной или может заморской, граф прижал его к груди и тихонечко спустился по трапу на причал…

Алмазов неожиданно оборвал свой рассказ, метнулся в рубку, что-то сказал рулевому, а у Татьяны вдруг завлажнели глаза, так стало жаль несчастного старика, кончающего свои дни на чужбине… Вспомнилась грубоватая, но мудрая поговорка про то, что там должен быть схоронен человек, где зарыта его пуповина…

Король лакея своего

Назначит…

С неизменным мотивчиком на устах снова выбрался на крыло мостика старпом. Была у него удивительная способность мгновенно переключаться с одного на другое. Татьяна давно это заметила.

— И больше он ни разу не пришел? — спросила она.

— Кто? О чем это вы? — вскинулся Алмазов.

— О вашем знакомце графе Чернышеве.

— Его сиятельство прислал нам назавтра корзину настоящего французского шампанского. Снова всех озадачил, но скажу по секрету: на обратном пути были именины нашего капитана, и мы это шампанское потребили за его здоровье.

— А про графа Чернышева даже не вспомнили? Неужели вам по-человечески его не жаль?

— Нисколько. Каждый сам выбирает свой путь, а вот родины никто не выбирает. Она у каждого одна. Тот же Чернышев, коль не запятнал он свою совесть перед русским народом, чего не попросился обратно? Пустили бы…

На мостик вылетел взволнованный Юра Ковалев. В руке у него была свежая радиограмма.

— Американские самолеты обстреляли наш «Туркестан» в Камфе, неподалеку от Хайфона! — сообщил он. — Судно повреждено, двое из команды тяжело ранены.

— Когда это случилось? — спросил Алмазов.

— Позавчера утром.

— У меня на «Туркестане» дружок плавает, Ваня Земцов, — сказал рулевой Гешка Некрылов.

— Может, твоего Ваню они и ухайдакали!

— Сообщите радиограмму капитану и помполиту, — распорядился старпом.

Через полчаса все свободные от вахты собрались в столовой на митинг. Коллективно сочинили гневную телеграмму протеста, отправили ее в адрес американского посольства в Москве.

Глава 9

Эгейское море прямо-таки нашпиговано островами. Они начали попадаться сразу же после выхода из пролива.

— Гляньте, Русаков, вот это остров Мавро, — указал замполит на гористый клочок земли. — Его название вам ни о чем не говорит?

«Была у меня знакомая тетка Мавра», — мысленно усмехнулся Игорь, по курсантской привычке напрягая память. И тут же в его воображении заполоскались бело-синие флаги сенявинской эскадры, дымом от залпов корабельных пушек окутались паруса, а чуть поодаль яркие сполохи поднялись над палубами турецких фрегатов…

— Здесь адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин выиграл Дарданелльское сражение, — продолжал Валейшо. — Да, Средиземноморье, — задумчиво произнес он. — На географической карте тут не увидишь русских названий. Зато перелистайте страницы истории — и здесь сразу запахнет Русью! И, главное, не завоевателями — освободителями приходили сюда русские моряки… Читали, как адмирал Ушаков провозгласил на отвоеванных у французов греческих островах Ионическую республику? Сам выходец из крепостнической, монархической страны, а задумал не княжество — республику! Он был не только великим флотоводцем, но и большим мечтателем, наш Федор Федорович! — тепло улыбнулся замполит.

Из боевого информационного центра доложили о воздушной цели. Вскоре где-то в небе послышался гул авиационных двигателей. В прогалину между облаков вывалился серебристый треугольник. Самолет снижался, увеличиваясь в размерах, и с ревом пронесся над «Горделивым». На его фюзеляже простым глазом видны были сине-белые звезды.

— Американский морской разведчик типа «Орион»! — громко воскликнул сигнальщик.

— Не дает им покоя наш «Горделивый», — глядя ему вслед, сказал Валейшо.

Сделав круг, американский летчик слова повел самолет навстречу крейсеру, держась почти на бреющей высоте.

— Почему мы позволяем им так нагло себя вести? — угрюмо спросил лейтенант. — Взять бы да и грохнуть по нему из зенитного калибра хотя бы практическими снарядами. В следующий раз он бы не сунулся!

— Ишь вы, какой задиристый, — рассмеялся замполит. — В этом-то и наше преимущество, — продолжал он серьезно, — что наш флаг является здесь флагом мира. Не для того, чтобы развязать войну, а, наоборот, чтобы не допустить ее, вышли мы в Мировой океан.

Ракетоносец уверенно шел вперед, казалось, не обращая внимания на кружащий возле самолет, только развернулись в его сторону чуткие уши радаров. Пролетев над «Горделивым» еще дважды, американец ушел, растворившись в подступающих с запада густых вечерних сумерках. Становилось прохладно, быстро напитывалась влагой одежда. На потемневшем небе проступили первые звезды.

— Идите сюда, Русаков, — послышался властный голос командира.

На коленях у него лежал полированный деревянный ящичек.

— Я вас попрошу определить поправку моего секстана, — сказал Урманов. — Давненько я не брал его в руки.

«Еще один подвох, — нахмурился лейтенант. — Новая возможность поиздеваться над неумехой». Он вышел на крыло мостика, непослушными пальцами начал крутить верньеры, загоняя в зеркала пляшущую звезду.

Кажется, все сделано как надо. Лейтенант снял отсчет со шкалы, записал на бланке и подал командиру.

— Так. Спасибо! — удовлетворенно воскликнул тот. — А ну, давайте, Игорь Андреевич, кто быстрее рассчитает линию положения, — хитровато прищурившись, предложил Урманов.

«Как будто я могу отказаться… На кой шут разыгрывать комедию?» злился Игорь, беря секстан у вахтенного офицера.

Встали на крыле мостика рядом. Оба рослые, плечистые, только Русаков-младший в талии потоньше, в специально зауженном кительке.

Быстрыми, точными движениями Урманов вскинул прибор, поднес к глазам зрительную трубку.

— Товсь… Ноль! — сказал он стоящему с секундомером лейтенанту. Готово, давайте отсчет времени… Теперь вы.

Они поменялись ролями. Командир секундировал лейтенанту, а тот никак не мог посадить на ломкую линию горизонта крошечную звездочку.

— Не шустро, — усмехнулся Урманов, когда Игорь наконец взял высоту звезды. — Пошли в рубку считать!

Пока лейтенант, нервно шелестя страницами, рылся в таблицах, командир закончил вычисления и терпеливо ждал результатов подчиненного.

Русаков подал ему свой бланк.

— Так. Линию положения вы рассчитали прилично, — отметил Урманов. Однако навыки ваши, Игорь Андреевич, мне не нравятся… Слушайте приказание: каждые сутки решать по пять астрономических задач. Результаты докладывать мне лично. Понятно?..

Капитан медицинской службы Свирь старался каждую свободную минуту проводить наверху. Часто рядом с ним оказывался Павел Русаков. Так уж получилось, что на корабле они продолжали держаться друг друга.

— Если бы мне цыганка нагадала, что я буду встречать день рождения в Средиземном, ни за что бы ей не поверил, — задумчиво, будто разговаривая сам с собой, произнес Павел.

— У вас скоро юбилей? — оживился Свирь.

— Завтра старому олуху стукнет тридцать девять.

— Какая это старость! Я тоже скоро четвертый десяток разменяю. Надо сказать о вас замполиту.

— Я прошу тебя, Слава, не делать этого! Зачем будоражить людей из-за какого-то пассажира в кителе с чужого плеча.

— Какой вы пассажир! Вы полноправный член экипажа.

— Полноправный едок за столом! Не привык я, Слава, быть шестеркой…

— Вам ли говорить об этом, Павел Иванович! Вы же крестный отец «Горделивого»!

— У меня таких крестников несколько плавает по всем морям и океанам, только, думаешь, на них кто-нибудь знает фамилию главного строителя? Это авиаторам лафа — каждый мальчишка знает Туполева, Антонова, Петлякова, Миля… А вот ты, сам моряк, можешь назвать имена создателей крейсера «Свердлов», лидера «Ташкент», подводной лодки «Декабрист»?

— Положим, «Ташкент» строили итальянцы… А вот про «Свердлов» и «Декабрист» я в самом деле не знаю, — смущенно развел руками Свирь.

— То-то же! И не думай, что я из-за прихоти это говорю. В конце концов, я не конструктор, а просто мастеровой, инженер. Но разве на флоте хоть один корабль назвали именем конструктора? И это несправедливо!

— Я об этом никогда не задумывался, Павел Иванович.

— И не ты один такой! Вот и плохо, что форму флотскую вы носите, только настоящего морского патриотизма у вас — тю-тю! Я брату Андрею не раз об этом говорил…

— А чего вы, Павел Иванович, сами на флот не захотели? — задал коварный вопросец чуточку задетый Свирь.

— На чем бы мы сейчас с тобой плавали? — контрвопросом осадил его Русаков. — На бальзовом плоту «Кон-Тики»? Так вот, дорогой доктор Слава, кому кататься, а кому и саночки возить… — Он помедлил, затем просветленно улыбнулся: — Мы вот с тобой о «Ташкенте» говорили, а он немалую роль сыграл в моей судьбе. Помню, как перед войной привели его из Италии в Черное море на ходовые испытания…

Разговоров о новейшем корабле, особенно в кругу специалистов, в ту пору было много. Будто у него идеальные обводы корпуса, а отсюда и скоростные качества, и, хотя он развивает фантастический сорокаузловой ход, вибрация на нем незначительная. Рассказывали по секрету, якобы итальянский диктатор, фашист Муссолини сорвал награды с груди конструктора, построившего для «Красной России» такое техническое чудо.

По классу «Ташкент» являлся лидером эскадренных миноносцев, но моряки с первого взгляда окрестили его «голубым крейсером». Название это вскоре оправдалось, когда корабль завоевал символическую голубую ленту самого быстроходного в мире. Справедливости ради надо отметить, что и наши конструкторы с корабельными специалистами внесли ряд усовершенствований, которые резко улучшили тактико-технические данные лидера. Реконструирована была даже схема управления артиллерийской стрельбой.

Влюбилась в новый крейсер и вся семья Русаковых. Иван Егорович немедленно принялся мастерить метровую модель «Ташкента». Усердным подмастерьем стал Павел, а главным консультантом был Андрей, он со своим курсом практику на «Ташкенте» проходил. Кстати, модель эта до сих пор хранится в одном из музеев.

Вот тогда-то и спросил у отца Павел: «Папа, а почему этот корабль мы за границей купили? Неужто сами не можем сделать?»

«Погоди, сын, — ответил мичман, — дай срок, мы не такие еще красавцы со стапелей начнем спускать! Всему миру на зависть. Вот, может, когда-нибудь ты построишь советский авианосец…»

— Батя у нас мудрый мужик, — найдя в лице Свиря терпеливого слушателя, говорил Павел Русаков. — Учиться ему пришлось недолго, зато сметка у него завидная. Народный самородок, одним словом. Всем нам высшее образование дал, а сам и на пенсии не угомонился. Внука воспитывает да еще с чужими ребятишками в школе возится…

— А я своего отца мало знаю, — вставил словечко Свирь. — Он до войны снабженцем работал, толкачом, без конца в разъездах с одного завода на другой. Его и на войну мобилизовали прямо из командировки, домой даже не заглянул. Все четыре года близ передовой. «На фронте не только стреляют, в письмах нам писал, — на фронте есть-пить тоже надо, сапоги солдатские латать, бельишко стирать-штопать…» Меня даже обида брала: у других отцы летчики, танкисты, снайперы, а мой интендант. Дружкам-пацанам врал, что он у меня артиллерист. Артиллеристов тогда богами войны называли. В сорок шестом году отец возвратился домой, и я увидел на его груди четыре ордена, столько же медалей, да целый столбик цветных нашивок за ранения. «Как же так, — думаю, — ведь интенданты — это тыловики?» Не удержался, спросил его.

«Тыл тылу рознь, — улыбнулся отец. — Солдаты же с передовой к нам на поклон не ходили, самим приходилось для них все необходимое доставлять. А коль тебя в окопах вражеская атака или наша контратака застанет, волей-неволей берешься за автомат. Так-то, сынок…»

— Твой отец, Слава, скромнейший человек.

— Был, Павел Иванович… Дома он и после войны почти не жил, все по госпиталям да по больницам. Полтора года промаялся и умер от ран. И еще гибель брата Володи он страшно переживал. Бывало, часами держит в руках его карточку. В больнице карточка в рамке всегда стояла на тумбочке возле кровати отца…

— Вот видишь, Слава, сколько ты знаешь о своем отце, а говоришь мало. Такие рядовые труженики войны вовсе не считали себя героями, а сколько ими сделано для победы. Меня вот мой Алешка, старший сын, в угол иногда загоняет: «Папа, — говорит, — ты же почти взрослый был, как ты мог спокойно последние известия слушать, почему не убежал на фронт?» Объясняю ему, что весь школьный стадион животом перепахал: штыком коли! прикладом бей! — разучивал, только на войну маненько не успел. Двадцать седьмым годом она кончилась.

В Критском море монотонную атмосферу ходовой рубки вмиг растормошил доклад радиометристов:

— Группа целей, пеленг… дистанция…

— Наши? — оживился Валейшо.

— Нет, — отрывисто бросил командир, торопясь к выносному индикатору радиолокационной станции. — Самая крупная цель — это либо «Саратога», либо «Америка», остальные — корабли охранения. Ну что ж, со свиданьицем! буркнул он, решительно нажимая рычаг боевой сигнализации.

Некоторое время рубку будоражил разнобой докладов боевых частей и служб. Выслушав всех, Урманов включил циркулярную трансляцию.

— Идем на сближение с авианосной ударной группой шестого американского флота! — сообщил он экипажу. — Радистам приготовиться к обмену позывными, горниста на мостик!

— Спрашивают по международному своду: «Кто такие?» — доложили из радиорубки.

— Ваньку валяют, — едко произнес Урманов. — Давно уже знают про нас, босфорские соглядатаи доложили с подробностями. Дайте еще раз наши позывные.

— Не понимают, товарищ командир, повторяют запрос!

— Дайте открытым текстом: советский корабль!

— Теперь поняли!

— То-то же…

Издали авианосец напоминал опрокинутую панцирем вниз огромную черепаху, по мере приближения он стал больше походить на плавучий железный остров. Сплющенные на правой стороне надстройки авианосца почему-то напомнили Урманову «Ласточкино гнездо» — ажурный дворец на отвесной скале в Крыму. «А здесь гнездо коршуна», — опуская бинокль, подумал командир.

— Ударный авианосец «Саратога»! — доложил вахтенный офицер.

С обоих бортов авианосца тянули пенные борозды эсминцы и фрегаты, казавшиеся стаей щенков возле матерой борзой суки. Чуть впереди чернела бронированная громада крейсера.

— Крейсер «Литл-Рок» под флагом старшего флагмана! — передали сигнальщики.

«Так, — мысленно усмехнулся Урманов. — Командует парадом сам вице-адмирал сэр Уильям Мартин».

Глава 10

«Новокуйбышевск» резал форштевнем желто-зеленые воды Аденского залива, укрытого от ветров и потому большей частью спокойного. Миновали траверз мыса Алула: слева, невидимый за серой пеленой дымки, тянулся берег Сомали, справа — Южного Йемена. Курс был проложен в Баб-эль-Мандебский пролив, соединяющий Индийский океан с вытянутым кишкой между Африкой и Малой Азией Красным морем.

Татьяна слышала, что Баб-эль-Мандеб в переводе с берберского означает «пролив слез», но причину такого скорбного названия не знала. Просветил ее, как всегда, Ян Томп.

— По одной из версий, — рассказал механик, — здесь плакали, бросая последний взгляд на родную землю, нубийские рабы. Негры Нубийской пустыни, нынешнего Судана, славились могучим ростом и выносливостью, потому арабы и турки охотно делали из них евнухов — стражей своих гаремов…

«Да, бедным нубийцам не позавидуешь», — подумала Татьяна, а вслух, без всякой связи спросила:

— Ян, вы когда-нибудь посвящали свои стихи девушкам?

— Еще в школе… — смутился не ожидавший такого вопроса механик. Когда он смущался, то опускал глаза и даже как-то съеживался, казался ниже ростом.

— А мне никто и никогда стихов не писал, — усмехнулась Татьяна. — Все мои кавалеры были людьми прозаическими.

— Это потому, что они не любили вас по-настоящему! Большая любовь способна самого скучного человека сделать поэтом! — убежденно воскликнул Ян.

— А у вас была большая любовь?

— Моя любовь — это море, — снова опустил глаза Ян.

— Ждете, когда из пены морской выйдет новая Афродита?

— Дум спиро, спэро — пока дышу, надеюсь, как говорили древние, поборов смущение, пошутил Томп.

— А я думала, вы скажете, что все Афродиты давно переселились на остров Сааремаа, — улыбнулась Татьяна.

— У нас в Эстонии много красивых девушек.

— Чего же вы тогда ждете? Женитесь на одной из них, и она родит вам сына. Такого же русоволосого, синеглазого! Вы не представляете, Ян, какое это счастье — иметь сына!

— Моя невеста еще через веревочку скачет, — пробормотал Томп.

— Скоро два месяца, как мы вышли из Находки, — вздохнула Татьяна. — А кажется, уже целую вечность тащимся через моря и океаны. Даже Хакодате и Сингапур остались в памяти красивыми снами… Что-то давно мне никакой весточки не приходило. Как там живут мои горемыки?

Томп не успел успокоить ее. По трапу навстречу им мчался взъерошенный Юра Ковалев, размахивая над головой бланком радиограммы:

— Только что принял экстренное сообщение! Дают почти все радиостанции мира! Правда, трудно разобраться, кто прав, а кто виноват, но началась война! Израиль против Египта, Сирии и Иордании! Израильтяне бомбили Порт-Саид, Исмаилию, Суэц! Суэцкий канал объявлен зоной военных действий! Нам дано распоряжение стать на рейде сомалийского порта Бербера и ждать дальнейших указаний!

Капитан собрал комсостав в кают-компании. Семен Ильич был, как всегда, хорошо выбрит, надушен, говорил спокойно, без малейших признаков волнения:

— Итак, товарищи, на Ближнем Востоке вспыхнула война. Нам велено зайти в Сомали. Порт Бербера не приспособлен для приема крупных судов, имеет всего три небольших причала, стоять возле которых с нашей осадкой можно только во время прилива. Потому бросим якорь на внешнем рейде порта. Сообщение с берегом по согласованию с местными властями. Сколько будем стоять — пока сказать трудно. Но если началась настоящая война, то, я думаю, Суэцкий канал закроется.

— Семен Ильич! — выкрикнул с места Юра Ковалев. — А в этой самой Бербере нас не разбомбят, как «Туркестан»?

— Во-первых, Сомали пока не участвует в конфликте, а во-вторых, израильские летчики увидят наш флаг — не посмеют.

— Но американцы же в Хайфоне посмели!

— А израильтяне не посмеют, — уверенно заявил капитан.

Потом он перешел к обыденным судовым делам, распорядился во время стоянки привести в порядок верхнюю палубу и корпус, пошкрябать, зашпаклевать и покрасить ржавые места, экономнее расходовать пресную воду, которой осталось очень мало.

— А все-таки у них война началась или новый пограничный конфликт, каких после сорок девятого года было немало? — задумчиво произнес Томп.

— Поживем — увидим, — спокойно ответил Сорокин.

— Арабы расколотят израильскую армию в два счета! — воскликнул маркони. — Их же сто миллионов против трех миллионов израильтян.

— На руке тоже пять пальцев, но их надо сжать, чтобы получился кулак, — заметил Томп.

— Тихо, товарищи! — поднял руку Воротынцев. — Необходимо тщательно проверить средства пожаротушения и химической защиты. Вахтенным усилить бдительность. Так я говорю, Семен Ильич? — обратился он к капитану.

— Все верно, — подтвердил тот.

Старпом Алмазов этим же вечером сыграл сначала водяную, а затем химическую тревогу. Татьяна долго протирала тальк с вывороченного наизнанку химкомплекта, путаясь в тугих кнопках застежек, кое-как надела тесный, слежавшийся комбинезон, завязала на ногах голенища прорезиненных бахил. Духота сразу же тисками сжала все тело, по спине меж лопаток заструился горячий пот. Через пропотевшие стекла противогаза ничего не было видно, противнее хрюкающие звуки издавал дыхательный клапан маски. Тяжело топая, она выбралась на палубу определять характер боевого отравляющего вещества.

Как-то не верилось в серьезность всего происходящего. Они пока что играли во взрослые игры, а где-то там, за горизонтом, шла война, рвались бомбы, рушились дома и погибали люди.

«Почему нельзя жить в мире? — размышляла она, взламывая индикаторные ампулы. — Чего только не напридумывали: и ядерные бомбы, и смертоносные газы, и бактериологическое оружие, а рак победить не могут…»

За ужином в кают-компании звучали незнакомые раньше имена арабских и израильских руководителей: Сидки Махмуд, Солейман Эззат, Моше Даян, Ицхак Рабин…

— Самый главный ястреб у израильтян, конечно, министр обороны Даян. Этот прославился еще во время тройственной агрессии против Египта в 1956 году. «Спасение нации — в пролитой крови!» — вот его политическое кредо, говорил Томп.

— Но египетский президент Насер — человек умный, волевой и решительный, это показал тот же самый 1956 год! — горячился Юра Ковалев. Он-то сумеет организовать отпор захватчикам! Да и оружие у него современное, не хуже израильского!

— У нас в Эстонии говорят: в бурном море один не рыбак, — возражал скептически настроенный механик. — Если вы внимательно следили за развитием событий в ОАР, то могли заметить, что даже в правительстве не все с восторгом принимают социальные реформы Насера. Есть немало людей, которые готовы пойти на поражение, чтобы свалить «красного пашу», как недруги называют президента.

— Арабы всегда были воинственным народом! Когда-то они завоевали почти весь Пиренейский полуостров. Только тогда их называли маврами. А хорошо обученная, вооруженная до зубов французская регулярная армия так и не сумела победить алжирских повстанцев. Перед лицом опасности весь арабский мир должен объединиться!

— Теоретически да, а практически в арабском мире немало еще королей, эмиров и шейхов, и все они зубы на президента Насера точат. В 1956 году они еще не знали, как и куда повернет Насер, а после национализации в Египте крупной собственности многим из них дурно стало.

— Но ведь сто миллионов против трех! — упрямо продолжал твердить свое Юра Ковалев.

— В наше время шапками никого не закидаешь, — поддержал Томпа помполит Воротынцев. — Поживем — увидим, как это дело обернется.

Рано утром шестого июня «Новокуйбышевск» застопорил ход, поджидая идущий к нему на всех парах сомалийский военный катер. Тот прочертил белую дугу вокруг советского судна, тихонечко подошел к борту. Спустили трап, и на палубу сухогруза поднялся морской офицер, молодой, но старающийся держаться солидно, в просторном не по комплекции кителе.

— Здравствуйте! — козырнув, сказал он по-русски. — Я имейу полномочуй провезти ваз в точка якорнуй здоянка…

Старпом выручил побагровевшего от натуги сомалийца, заговорив с ним по-английски. Язык бывших владык Сомалиленда офицер знал прилично.

— Я исполняю обязанности портового лоцмана, — пояснил он.

— Отчего же лоцманскую службу несет военный катер? — спросил Алмазов.

— Потому что наша страна со вчерашнего дня на военном положении. Израиль бросил вызов всему арабскому миру. Мое правительство намерено оказать военную помощь Египту. Все наши порты с сегодняшнего дня подчинены военной администрации.

«Ну, что я говорил?» — мысленно возликовал маркони, бросив победный взгляд на стоящего рядом Томпа.

«Новокуйбышевск» двинулся дальше. Сомалийский катер шел рядом параллельным курсом, на его турельных установках сидели пулеметчики в белых касках, грозно вращая нацеленные в пустынное небо стволы.

Вскоре отдали якорь в пятнадцати кабельтовых от берега. Здесь, на небольшой акватории рейда, уже стояло несколько судов под итальянским, английским и греческим флагами.

— Вам будет подан танкер с топливом и водой, — сказал на прощание офицер и, козырнув, снова блеснул знанием русского: — До звиздане!

Сомалиец растерялся, когда ему вручили традиционный лоцманский презент — бутылку водки и жареную курицу, но, сообразив, в чем дело, передал пакет одному из матросов катера.

Алмазов между тем руководил спуском на воду вельбота, в который сели капитан с помполитом, оба в рубашках с погончиками и форменных белых фуражках.

— Похоже, застряли, — невесело сказал Сорокин, когда вельбот возвратился с берега. — Танкер всего один, бункеровка нужна пяти посудинам. Наша очередь, как водится, последняя… Желающие могут побывать в городе, хотя делать там нечего, выдачи валюты не будет. Оформляемся аварийным заходом…

— Как там война, Семен Ильич?

— Толком здесь никто ничего не знает, может, не хотят говорить. Будем надеяться на радио.

В сводке последних известий из Москвы говорилось о том, что египетские и сирийские войска отбивают танковые атаки противника, уничтожили много техники и живой силы, но, кто выигрывает, а кто проигрывает сражение, понять было трудно. Зато в специальной передаче для моряков сообщили про затопление нескольких торговых судов в Суэцком канале и в озере Тимсах возле Исмаилии. Стало ясно, что канал закупорен надолго, идти предстоит либо обратно в Находку, либо дальше, в Ленинград, но вокруг Африки.

— Липшие четыре тысячи миль хода, — прикинул второй помощник Рудяков. — Три недели плавания вокруг мыса Доброй Надежды. Да и райончик там, я вам скажу, на кромке «ревущих сороковых» широт. По мне, лучше топать назад, на Дальний Восток…

В каюту Татьяны постучался Томп.

— Есть предложение, — сказал он, — побродить по бережку возле Берберы после отлива. Можем заполучить по доброй веточке кораллов, а если повезет, то и черную раковину каури!

Татьяну раковины не интересовали, зато перспектива побродить по твердой земле соблазняла. Подумав, она согласилась.

Вельбот доставил их к началу неоглядной галечной отмели, засыпанной плавником. Здесь стоял резкий приторный запах гниющих водорослей.

— Перед обедом подойдите сюда же, — попросил Томп.

— Будет сделано! — ответил старший вельбота Рудяков. — Приятной прогулки, — добавил он, понимающе улыбнувшись.

Вскоре звуки мотора растворились вдали, Ян с Татьяной остались одни на безлюдном кусочке африканской земли. Было странно и непривычно остаться вдвоем, ибо на судне даже переборки имеют глаза и уши.

«Как все-таки приятно ходить по земле!» — мысленно радовалась Татьяна, ступая по хрусткой гальке. Быстро исчезла ставшая привычной мелкая дрожь в ногах. А пустынная серовато-бурая отмель казалась красивейшим местечком планеты. И рядом — верный Пятница, надежный и предупредительный.

Она вспомнила намекающую улыбку секонда, посмотрела на растерянно шагающего рядом Яна. «Вот кто никогда не попытается воспользоваться случаем, — благодарно подумала Татьяна, — это не Ролдугин!»

Было пасмурно — редкий случай для июня, но дышалось все равно трудно, воздух спрессовался в вязкую парную духоту. Томп снял рубашку, и Татьяна невольно залюбовалась его мускулистым торсом.

Вздохнув, механик стал усердно переворачивать шершавые сверху камни, хранящие под собой влагу. Из ложбинок в песке разбегались в разные стороны маленькие рачки.

Вскоре он выковырял из пучка морской капусты невзрачную, покрытую буроватой слизью рогульку.

— Вот и первый наш трофей, Татьяна Ивановна! — обрадованно воскликнул он.

— Зовите меня просто Таней… А что это вы нашли?

— Коралл! Кажется, розовый, — поковырял он ногтем ветвистую рогульку. — В Красном море растут разноцветные виды, водятся даже редкостные черные кораллы. Когда-то местные жители делали из них священные амулеты.

Ян положил находку в специально прихваченную сетку с мелкими ячейками, стал еще усерднее кланяться каждому заметному камешку.

— А вот посмотрите, Татьяна Ивановна: это хоть не каури, всего-навсего конус, но какой необыкновенный — в оранжевых пятнышках, с красной подкладкой!

Татьяна сбросила кофточку-крылатку, осталась в сарафане, присобранном на груди и обнажающем перекрещенную лямками спину. Томп виновато покосился на нее и побрел вперед.

— Клад найдете, Ян, чур на двоих! — задорно крикнула ему вслед Татьяна.

— Уже нашел, — эхом отозвался Томп, — да только не для меня этот клад, и делить его не придется. — Он потерянно оглянулся на Татьяну и, опустив голову, двинулся дальше.

Отмель резко сузилась, галечник помельчал, близко к морю подступили горбатые холмы, покрытые бурой чахлой травой и редкими кустарниками.

Глава 11

— Группа неподвижных целей, пеленг девяносто! — доложили из радиолокационной рубки.

— Лево руля! На румб девяносто! — скомандовал Урманов. — Подвахтенным приготовиться к построению по большому сбору! — объявил он по корабельной трансляции.

— Наши! — воскликнул Саркисов, поднеся к глазам бинокль. Вскоре и Русаков-младший увидел в сизом утреннем мареве темные многоугольники кораблей советской эскадры.

Корабли стояли, степенно раскланиваясь друг перед другом на пологой зыби. Сухой и жгучий африканский ветер сирокко полоскал бело-голубые краснозвездные флаги. На мачтах цветными гирляндами пестрели сигналы: «Поздравляем с благополучным прибытием!» Вдоль бортов — шеренги выстроенных экипажей.

«Горделивый» медленно прошел по широкому коридору, руладами горна приветствуя боевых друзей. Такой необычной и волнующей показалась лейтенанту Русакову эта встреча в открытом море, вдали от родных берегов, что у него запершило в горле. Он искал взглядом отцовский флаг и увидел его на мачте высокобортного крейсера «Адмирал Нахимов».

Потом ракетоносец отдал якорь, заняв отведенное ему по диспозиции место. Спустили на воду катер, Урманов пошел на нем представляться флагману. А с других кораблей устремились к «Горделивому» катера и гребные шлюпки. За почтой.

Скитаются по свету, но нечасто находят адресатов полные нежных слов почтовые конверты. Зато сколько радости приносят они морякам, которые зачитывают письма до дыр и подолгу носят их в нагрудных карманах.

Русаков-младший с завистью глядел на счастливцев, получивших письма, и мечтал о новой оказии, которая доставит ему долгожданную весточку от Ирины.

Возвратясь с «Адмирала Нахимова», Урманов сообщил офицерам, что следующим утром командир эскадры переходит со штабом на их корабль.

— Нам оказывают честь, а мы должны, как говорится, показать товар лицом, — сказал он. — Высокую организацию службы, чистоту и порядок, уважительность к начальству… Я говорю, уважительность, — подчеркнул Урманов, перехватив чей-то насмешливый взгляд, — а не заискивание! Ибо заискивание перед вышестоящими — первый шаг к неуважению самого себя.

«Ну уж сам-то будешь перед отцом тянуться в струнку, — едко подумал Игорь. — Лишний раз не возникнешь…»

— Прошу дать мне список приборщиков штабных кают, — с разрешения командира распорядился старпом Саркисов. — Назначить самых расторопных матросов, проверить у них форму одежды, прически, проинструктировать, чтобы не совались куда не следует!

Еще не подняв флагманского штандарта, экипаж «Горделивого» почувствовал, какое хлопотное дело быть штабным кораблем.

Погода продолжала баловать и на следующий день. Зыбь почти улеглась, нежаркое солнце всплыло на горизонте и, быстро раскаляясь, стало неторопливо взбираться в небо.

После завтрака личный состав выстроился по большому сбору, с правого борта вооружили парадный трап, на медных поручнях которого резвились солнечные зайчики.

С «Адмирала Нахимова» послышался сигнал «захождение», из-за форштевня крейсера вывернулся элегантный командирский катер, на носу и на корме его стояли крючковые матросы, а на гафеле крохотной мачты полоскался красный флаг с двумя белыми звездочками у передней шкаторины.

«Та-та-та, там-та-та, там-та-та-та!» — вывел руладу горнист на «Горделивом». Катер мягко ткнулся скулой в обшитую резиновым валиком нижнюю площадку трапа, крючковые ловко зацепились отпорными крюками за его кранцы.

Контр-адмирал Русаков резво перепрыгнул с катера на трап, держа руку под козырек, стал подыматься по его ступеням.

— Товарищ контр-адмирал, — встретил его рапортом командир, вверенный мне ракетный крейсер «Горделивый» прибыл в ваше распоряжение. Оружие и материальная часть в строю, запасы в норме, больных в экипаже нет. Командир корабля капитан второго ранга Урманов.

— Спасибо, Сергей Прокофьевич, — подал ему руку Русаков. — Проведите меня к личному составу. Хочу сказать несколько слов.

Командир эскадры пошел вдоль борта, бросая пытливые взгляды по сторонам. Но старпом Саркисов ныне расстарался: надстройки промыли с каустиком, они блестели как полированные. Чехлы на механизмах были новенькие, только что выданные из шкиперской кладовой.

— Здравствуйте, товарищи горделивовцы! — зычным голосом выкрикнул перед строем командующий.

— Здравия… желаем… товарищ… адмирал! — четырехкратно пророкотали шеренги.

— Поздравляю вас с благополучным плаванием через четыре моря и прибытием в состав Средиземноморской эскадры!

— Ура!.. Ура!.. Ура!.. — громогласно отозвался строй.

— У меня есть для вас приятные новости, — опустив руку, продолжал контр-адмирал. — Зачетная ракетная стрельба у вас принята с оценкой «отлично». Завидно начали боевую службу, товарищи, теперь гордость не позволит вам снижать темпы. А дела нам предстоят большие и интересные…

Когда строй распустили, он попросил офицеров задержаться на палубе.

— Где же тут мои? — оглянулся вокруг Русаков.

Первым к нему подошел брат.

— Смотри, какой бравый марсофлот из тебя, Паша, получился. Куда и мозоль подевалась! Не обижают тебя тут?

— Он и сам кого хошь обидит, товарищ контр-адмирал, — сказал стоявший рядом инженер-механик Дягилев.

— И правильно, на флоте бабочек не ловят, — подмигнул брату Русаков-старший. — Сердечно поздравляю тебя, Паша, с днем рождения! Пирог со свечками испекли? — обратился он к стоявшим на палубе старшим офицерам крейсера.

— С гербом города корабелов, товарищ контр-адмирал, — ответил Валейшо. — И жалованную грамоту припасли.

— А ты чего невесел, товарищ лейтенант? — расцеловав сына, спросил командир эскадры. — Или не по вкусу пришлось большое плавание?

Игорь натужливо улыбнулся.

— Ну как мои у тебя тут служат? — спросил контр-адмирал Урманова.

— Служат хорошо, — выручил командира Валейшо.

— Не срамят, значит, честь фамилии?

— Лейтенанту Русакову за ракетную стрельбу объявлена благодарность, поспешил сообщить замполит.

«Сначала дали по мордасам, а после заклеили фингал золотым пластырьком», — мысленно прокомментировал слова Валейшо насупленный Игорь.

Вечером командир эскадры долго не отпускал Урманова из рабочего кабинета флагманской каюты. Дотошно интересовался делами на ракетоносце.

— Какую скорость показали на мерной миле? — спрашивал он.

— Пока не обросли — даже выше расчетной.

— Управляемость на встречной волне?

— Настоящей волны пока не нюхали, Андрей Иванович. На семи баллах корабль держится хорошо.

— Разгильдяи в экипаже есть?

— Разгильдяев нет, но несколько человек имеют взыскания.

— Этих списать! Через пару дней пойдет домой «Пантера», отправить списанных, взять с нее замену.

— Эти матросы были на заводе, Андрей Иванович, материальную часть знают до винтика. Нельзя их списывать…

— У вас флагманский корабль, а не детский сад, чтобы каждого водить за ручку. Не хотят служить как следует, пусть пеняют на себя!

— Они будут служить как следует.

— Когда моя лысина снова закудрявится? На флагманском корабле дисциплина должна быть образцовой!

— На флагманском корабле тоже служат люди, а не роботы…

— Вы поняли мое приказание, командир?

— Я считаю его ошибочным, товарищ контр-адмирал. Все-таки кораблем командую я и знаю, на кого можно положиться…

— Ну хорошо, я оставляю этот вопрос на ваше усмотрение. Только смотрите, командир!

— Есть смотреть, товарищ командир эскадры!

— Ну ладно, хватит о делах, — помягчел Русаков. — Ты мне про Игореху подробней расскажи. Замполит твой его похваливал, а как он на самом деле?

— Я думаю, он скоро придет к вам проситься на другой корабль…

— Как на другой? — привстал с кресла контр-адмирал.

— Считает, что здесь не по достоинству оценивают его способности…

— Послушай, Сергей, я же предупреждал тебя, что у него характер не сахар! Надо было с первого дня взять его в ежовые рукавицы!

— Таких нам по шхиперскому снабжению не положено, товарищ командир эскадры.

— Ты не ёрничай, Сергей, у нас разговор серьезный! Что он, заносится? Или подчиняться не любит?

— Он равнодушен к службе. Делает все от и до, но ни капельки больше. Потому мы не доверили ему старта, а у него болезненно взыграло самолюбие…

— Взыграло, говоришь? Так пусть оно почаще у него играет! Ну хорошо, я с ним сам поговорю… А как у него с женой? — преодолев неловкость, спросил Русаков. — Он же в письмах ничего не писал, только приветы от нее передавал.

— Этого я не знаю, Андрей Иванович, но думаю, что они любят друг друга…

— Рожать она не собирается?

— Откуда мне про это знать? — отвел взгляд Урманов.

— Ты сейчас только заявлял, что командир лучше всех знает своих подчиненных!

— Бывают такие вещи…

— Ну а ты сам-то хочешь от него избавиться? Говори честно, не юли!

— Я считаю его толковым, перспективным офицером. Личных счетов у меня с ним нет никаких…

Русаков встал, подошел к Урманову, оглядел его с головы до ног, словно хотел в чем-то убедиться.

— Никаких, говоришь? — хрипловато произнес он. — Тогда скажи мне без дураков, у тебя с этой женщиной, ну, снохой моей, ничего не было?

— Я не обязан отчитываться! — вспыхнул Урманов.

— Я не заставляю тебя, Сергей, — устало сказал контр-адмирал. — Я прошу тебя как старший товарищ… Пойми, мне это очень важно.

— Да я ее едва знал! Видел всего несколько раз на корабле!

— Ну спасибо за откровенность…

* * *

Сигнал боевой тревоги разбудил лейтенанта Русакова среди ночи. Набросив китель, застегиваясь на ходу, он побежал на стартовую батарею. Сел в кресло возле контрольного пульта, поеживаясь и позевывая.

— Снимаемся с якоря? — обращаясь к расчету, спросил он.

— Непохоже, товарищ лейтенант, — негромко ответил ему мичман Кудинов. — Просто ночное учение.

Команды на съемку действительно не последовало. Минут через сорок дали отбой тревоги.

Игорь вышел на верхнюю палубу. Увидел крупные звезды, ярко горящие в темно-фиолетовом небе, скатывающуюся в волны щербатую, как надкушенный пряник, луну. Воздух был густым и волглым. Повсюду на палубах и надстройках блестели мокрые потеки.

Осмотревшись по сторонам, лейтенант заметил, что якорных огней стало больше. Корабли стояли теперь не в две, а в три линии.

— Чего не спишь, Игорек? — спросил его подошедший старший лейтенант Исмагилов.

— Прохлаждаюсь. Что за корабли пришли?

— НАТО в гости пожаловало, — сказал Исмагилов, только что сдавший якорную вахту. — Забрели на огонек!

— Или им в море места не хватило? — вслух подумал Игорь.

Исмагилов чиркнул зажигалкой, раскурил трубку.

— Ты знаешь, у нас в Хакасии говорят: много троп в Саянах, но все они к человеческому жилью ведут. И хорошие и плохие люди — все по ним ходят. Троп на всех хватает, но вражде и злу все одно тесно. Так и здесь, в Средиземном…

— А ведь когда-то адмиралы враждующих флотов, прежде чем вступить в бой, салютовали друг другу флагами… — задумчиво произнес лейтенант.

— Только их пушки от этого не становились ласковее! — рассмеялся Исмагилов. — Простому матросу как барану все одно было — на плов или на шашлык!.. Ты знаешь, Игорь, я все хочу с тобой поговорить, — продолжил он, выбив пепел из трубки в обрез. — Ты не обижайся на меня за стрельбу… Ладно, а? Понимаешь, мне надо почаще на виду быть! Чтобы обязательно в академию попасть. Я нашим аксакалам слово давал адмиралом стать! Генерал в Абакане есть, адмиралов пока не было, на одного меня надежда.

— Становись хоть маршалом, мне не жалко… — насмешливо глянул на него Русаков.

— Спасибо, друг! — обрадованно воскликнул Исмагилов. — А теперь пошли досыпать. Как говорится, утро вечера мудренее, а больную голову малахай жмет!

Утром Игорь вышел глянуть на незваных ночных гостей. Головным у них стоял американский фрегат. Вид у него был подчеркнуто мирный: ракетные установки зачехлены, по палубе разгуливали полуодетые матросы, слышалось пиликание губной гармошки. В кильватер фрегату выстроилось несколько тральщиков. Лейтенант разглядел на них итальянские и английские флаги.

— На «Горделивом» прозвучал сигнал к завтраку. И тут же с американского корабля раздался усиленный громкоговорителем скрипучий металлический голос. Кто-то, старательно выговаривая русские слова, произнес: «Пр-риятного ап-петита!»

Эпизод этот стал предметом разговора за столом в кают-компании.

— Ишь ты, «заокеанская вежливость»! — размешивая сахар в стакане, сказал замполит Валейшо. — Желает приятного аппетита, а сам небось думает: чтоб вы подавились! Помните, какой крик подняли натовцы, когда наши корабли впервые вышли в Средиземное: «Русские обходят НАТО с фланга!», «Советская стратегия средиземноморского мешка!», «Красный флот — пистолет, приставленный к груди Европы!»

— Пистолет не пистолет, а наши корабли здесь им как кость в горле. Десятки лет американцы считали этот регион своей вотчиной, думали, что мы и сунуться сюда не посмеем. Просчитались, вот теперь и кусают локти, пыжатся доказать незаконность нашего пребывания здесь.

— Как же! Они с другого берега океана — по закону, а мы в двух шагах от дома — самозванцы! — воскликнул замполит.

— Затрещала по швам их стратегия «синей воды» — размещение основной части ядерного потенциала на кораблях и подводных лодках, — стукнул вилкой о край тарелки командир. — Теперь им нельзя рассчитывать на внезапность удара с морей и океанов.

— Меня еще удивляет, — поддержал командира Валейшо, — что они тратят миллионы на вооружение, не задумываясь, в чьи руки оно попадет…

— Американцы — хорошие моряки, — перебил его один из штабных офицеров. — Мы убедились в этом во время «великого противостояния». Летчики с их авианосцев взлетают лихо, в любую погоду.

— Я не о том, — глянул в его сторону замполит. — Быть хорошим специалистом — этого еще мало, надо обладать преданным сердцем! Помните, в газетах недавно писали про одного сбитого над Ханоем американского летчика. «За что вы воюете?» — спросили его. «За свои восемьсот долларов в неделю! — ответил бравый офицер. — Дайте мне больше, а я буду сражаться на вашей стороне».

— Но в Америке немало противников войны во Вьетнаме, — заметил штабник. — Думаю, что не все американцы одобряют и агрессию Израиля.

— Зато ее одобряет президент Джонсон! Один американский офицер во время визита «Гневного» в Эфиопию на полном серьезе убеждал нас, что Америка не воюет во Вьетнаме, воюет, мол, президент, а они все у него на службе. Занятная логика!

— К сожалению, доля правды в этом есть, — сказал Валейшо. — Политика этой страны во многом зависит от администрации и от человека, который ее возглавляет…

— Прошу командиров боевых частей и начальников служб доложить к исходу дня о готовности, — напомнил, поднимаясь из-за стола, Урманов. Завтра снимаемся с якорей.

Глава 12

По радио сообщали, что израильские танковые колонны, прорвав оборону египтян, вышли в некоторых местах к берегам Суэцкого канала, а также захватили сирийские Голанские высоты. Арабские страны определенно терпели поражение. Удивляло, что в сводках ни слова не говорилось о войне на море, хотя Египет имел внушительный военно-морской флот: корабли артиллерийской поддержки, подводные лодки, ракетные катера.

— Подойдут они и шандарахнут по Тель-Авиву! Израильтянам придется тянуть руки к небу! — вещал Юра Ковалев.

На мировой арене явно обозначились главные политические силы, влияющие на ближневосточный конфликт: Соединенные Штаты Америки подспудно поощряли агрессора, Советский Союз выступил на стороне пострадавших арабов. Требования нашей страны были предельно ясными: прекратить агрессию и немедленно остановить кровопролитие.

Сомалийское правительство заявило, что окажет помощь Египту, вело переговоры с соседней Эфиопией о пролете самолетов над ее территорией, но дипломаты никак не могли столковаться, боевая эскадрилья сомалийцев продолжала сидеть на взлетной полосе аэропорта Харгейса.

На рейде Берберы стало тесным-тесно от судов. Правда, некоторые из них начали сниматься и уходить вокруг Африки. Первыми это сделали англичане.

«Новокуйбышевск» тоже получил распоряжение пароходства следовать вокруг мыса Доброй Надежды, задерживала только бункеровка. Сомалийский танкер, опроставшись, ушел в Могадишо и что-то не возвращался.

Британцы, те быстро сообразили, пригнали собственный заправщик из иранского порта Бендер-Аббаса в Персидском заливе. Капитан Сорокин с завистью смотрел, как споро наливал специализированный бункеровщик опустевшие емкости английских судов. Советских танкеров, к сожалению, поблизости не было.

Наконец сомалиец пришвартовался к борту «Новокуйбышевска», умудрившись в тихую погоду сделать вмятину и содрать пласт краски с неподвижно стоявшего советского судна. Сорокин не стал конфликтовать по этому поводу, надеясь поскорее заправиться и улепетнуть с надоевшего рейда.

Татьяна в город не ходила, ее мучила обожженная солнцем спина результат похода за ракушками. Ян Томп быстрее оправился от последствий африканского загара, успел побывать в Бербере и со смехом рассказывал о «военном положении» в порту:

— Сидит в проходной аскер, или сардар, или как его там называют, в обнимку с автоматом и задает храпака на всю округу! Такого караульщика самого можно скрутить как барана…

Он с грустью говорил о зловонной нищете бедняцких окраин города, о кое-как слепленных из хлама лачугах, возле которых копаются в отбросах золотушные ребятишки…

* * *

В ночь с девятого на десятое июня «Новокуйбышевск» поднял якорь, включил ходовые огни и тихо, без гудков, покинул рейд Берберы. Город, обозначенный редкими желтыми огоньками, быстро растаял за кормой. Лоцмана на мостике рядом с капитаном Сорокиным не было, но с левого борта подмигивал зеленый глазок сомалийского военного катера.

Почетный эскорт вызвал веселые реплики в ходовой рубке «Новокуйбышевска».

— Как бы он не перестарался да не вжарил по нам из своего главного калибра, — сказал Алмазов.

— Его главным калибром только дырки в сыре делать! — поддержал его Рудяков.

— Поди, еще деньгу потребуют за охрану, — недовольно проворчал капитан. — Хватит того, что бункеровка влетела в копеечку.

— В чужой епархии своих порядков не наводят, Семен Ильич! — подначил старпом.

— Похоже, что Суэц надолго закрылся, — вздохнул секонд. — Придется теперь корабликам торить старую Васьки Дагамова дорожку.

— Когда-то с прорытием Суэцкого канала закончилась эпоха парусного флота, — сказал капитан. — Ушло романтическое время барков и клиперов, возивших в Европу чай из далекой Индии… Одни только их названия берут за душу: «Катти Сарк» — юная ведьма в короткой рубашке, «Сибатерфляй» морская бабочка, «Скайвелло» — небесная ласточка. Теперь суда чаще скучными именами называют…

— Я купил в Хакодате стереокартинку с «Катти Сарк», — вставил словечко Алмазов. — Красивая, я вам скажу, штучка!

Утром, еще до завтрака, подвахтенных пригласили в столовую экипажа на митинг.

«Что там еще стряслось?» — озабоченно думала Татьяна, торопливо приводя себя в порядок перед зеркалом. Бежать на люди растрепой не хотелось. Потому она задержалась и явилась, когда все уже были в сборе.

Митинг открыл председатель Александр Александрович Сидорин.

— Внимание, товарищи! — стукнул он ладонью по импровизированной трибуне. — Сегодня наше правительство разорвало дипломатические отношения с Израилем, который наперекор всему миру продолжает разбойничью войну. Он бы не посмел вести себя так нагло, если бы его не вооружали и не поддерживали американские империалисты. Заметьте, товарищи, те же самолеты, которые уже два года разрушают города и деревни Вьетнама, теперь с израильскими опознавательными знаками обрушивают смерть на головы мирных жителей арабских стран!.. Слово для зачтения Ноты Советского правительства имеет первый помощник капитана Воротынцев Кузьма Лукич…

Помполит, оглядев присутствующих из-под сурово сдвинутых бровей, стал читать телеграмму, отчеканивая каждую фразу. В ноте действия Израиля назывались агрессивными, противоречащими Уставу Организации Объединенных Наций, бросающими вызов всему миролюбивому человечеству, а решение Советского правительства было грозным предостережением зарвавшимся воякам. Выдержав паузу, Воротынцев металлом в голосе выделил концовку: «Если Израиль не прекратит немедленно военных действий, Советский Союз совместно с другими миролюбивыми государствами примет в отношении Израиля санкции со всеми вытекающими отсюда последствиями».

— Это что же будет, война? — ахнула кокша Варвара Акимовна.

— «Когда смолкает глас разума, начинают говорить пушки» — так, кажется, писал философ Шеллинг, — посмотрел в ее сторону помполит. — Мы не хотим войны, но пусть пеняют на себя те, кто нам ее навяжет…

— Сан Саныч! — спросил предсудкома рулевой Некрылов. — А кто будет записывать добровольцев?

— Если вы хотите выступить, Геннадий Васильевич, прошу сюда, обратился к нему Воротынцев.

— Ну и выступлю! — решительно двинулся к трибуне Гешка. — Я из тех немногих, что родились в войну, — смущенно тряхнув шевелюрой, начал он. Отец мой в сорок втором году после госпиталя на побывку домой был отпущен. Потом мать его снова на фронт проводила, а обратно он уже не вернулся. Так что я отца своего в глаза не видел, даже, где могила его, не знаю. Потому у меня к фашистам свой личный счет имеется, готов в любом месте их бить: в Египте, в Греции, в Испании! Чтобы и следа их коричневого на земле не осталось! Так что прошу в случае чего меня первым записать в добровольцы. Все у меня… — опять смутился рулевой, махнул рукой и отправился на свое место. Ему долго аплодировали.

— Что ж, товарищи, давайте запишем в постановлении нашего митинга: будем трудиться по-фронтовому и трудный наш рейс закончим успешно, подытожил Сидорин.

Татьяна слушала выступающих, а сама с тревогой думала о старшем брате Андрее. А теперь там, в Средиземном море, наверняка и племянник Игорь. Она же знала, что там еще и Павел. Зато впервые за последнее время она вспомнила Сергея Урманова — он, видимо, тоже в эскадре Андрея.

* * *

«Новокуйбышевск» между тем обогнул самую крайнюю восточную точку Африканского Рога, снова вышел в Индийский океан, теперь в его западную часть, и взял курс на Коморские острова.

— Считайте, что вам, Таня, повезло, — сказал Томи. — Нет худа без добра, теперь сбудется ваше желание: через двое с половиной суток мы пересечем экватор. Предсудкома Сидорин с комсгрупоргом Гешкой Некрыловым уже готовят праздник Нептуна. Помполит хотел было отменить его, но капитан Сорокин на этот раз с ним не согласился. «Война войной, — сказал, — а экватор не каждый раз пересекаем».

— Умница капитан! — обрадованно воскликнула Татьяна.

Ей надо было закончить кое-какие дела, а Ян все не уходил из каюты, будто что-то хотел сказать, но не решался. Татьяна пришла ему на помощь:

— Ну говорите, Янек, что там у вас?

— Я написал вам стихи…

— Ого! Выполнили, значит, мой социальный заказ… Читайте, я слушаю.

— Нет, я не могу… Я вот их принес. Прочтите сами… Только не вслух. И еще, я плохо сам себя перевожу на русский язык…

— Сразу столько оговорок. Хорошо, давайте я прочту.

Ян подал ей листок, на котором четкими округлыми буквами написано было несколько четверостиший:

— Спасибо, Ян, — растроганно прошептала Татьяна. — Спасибо за очень милые стихи… Можно, я вас поцелую?

Татьяна обняла Томпа за шею и прикоснулась губами к его щеке.

Ян на мгновение замер, а потом опрометью выскочил из каюты.

«Что же я с ним делаю? — пристыженно подумала Татьяна. — Зачем мне это?»

* * *

В полдень 12 июня, когда были уже в нескольких минутах широты от экватора, пришло сообщение о перемирии на израильско-арабских фронтах.

— Теперь тем более на самых законных основаниях можем устраивать праздник Нептуна, — сказал капитан.

А на палубе уже готовили брезентовую «соленую купель» и «чистилище» узкий и длинный ящик из-под ЗИПа, вымазанный изнутри смесью тавота с графитовой пылью, — ее приготовили маслопупы Яна Томпа.

Ян предупредил Татьяну, чтобы та одевалась «во что не жалко», ибо после всех ритуалов одежду ни за что не отстирать, все равно придется выбросить. Правда, у нее была возможность дать откуп чертям и русалкам бутылку медицинского спирта, но она твердо решила разделить участь всех остальных новокуйбышевцев, впервые пересекающих экватор.

Под звуки «Марша Черномора» подвахтенные вывалили наверх. Вахту же несли в основном уже «крещеные» мариманы, бывавшие в нулевых широтах.

День был нежарким, небо запеленуто тучами, надстройки закрывали кусок палубы, где должно было происходить «посвящение», от ветра.

Возле «священных сосудов» уже стояли капитан с помполитом, одетые по полной тропической форме. В руках у Сорокина белел листок с копией судовой роли. Чуть в стороне полукругом расположились зрители, они же участники будущего спектакля.

Послышался разбойничий свист, улюлюканье, нарочитый топот босых ног, и на палубу вывалила толпа ряженых. Следом за ними две русалки — Лида и Варвара Акимовна — торжественно вели под руки владыку морей Нептуна. На нем была картонная корона, борода из куска растрепанного капронового каната, на плечи вместо мантии наброшена пестрая цыганская шаль с малиновыми кистями, в руках трезубец, сварганенный из отпорного крюка.

— Кто вы есть и откуда будете, славные мореходы? — возопил морской царь голосом предсудкома Сидорина.

— Мы, владыко, моряки русские, советские, из стороны далекой, северной, — выступил вперед капитан. — Следуем с самого Дальнего Востока в Северную нашу Пальмиру — город Ленинград.

— Знаю, бывал во владении своем, море Балтийском, в речку Неву заглядывал… Только чего ж вы, люди торговые, практичные, кружным путем идете, а не через воды новые, рукотворные?

— На тех водах, владыко, Суэцким каналом именуемых, злые люди войну затеяли, суда все вспять в Индийский океан повернули.

— Какую войну? Почему не знаю? — грозно стукнул о палубу черенком трезубца Нептун, зыркнув очами на свою свиту.

— Не ведаем, владыко… Слыхом не слыхивали… — заскулили размалеванные черти, водяные и русалки.

— Люди те злые мною наказаны будут, — важно напыжился морской царь. А скажите, кормчий, много ли среди вас таких, кои линию знаменательную, экватором нареченную, впервые пересекают?

— Здесь, владыко, имена оных галочками, сиречь чаечками, открыжены, протянул ему Сорокин листок.

— Тэ-экс! — поднес его к глазам Нептун. — Кто здесь раб мой, матрос второго класса Семен Аверин? Слуги мои верные, черти полосатые, русалки хвостатые, водяные хмельные! Взять оного Семена Аверина, проволочь сквозь чистилище, окунуть в купель соленую, дабы чистым пропустить из северного в полушарие южное, из лета жаркого в зиму прохладную! — указал он перстом на ухмыляющегося матроса. Тотчас к тому подскочили ряженые, подхватив под микитки, засунули в ящик с выбитыми передними стенками, по которому можно было лишь проползти на карачках. Вымаранного в черной липкой ваксе, его, раскачав за руки и за ноги, швырнули в маленькое озерко посреди брезента. По чистой поверхности морской воды тотчас пошли жирные мазутные пятна.

— Когда обсушишься и в пристойный вид себя приведешь, — вещал мокрому матросу морской царь, — будет выдана тебе моя охранная грамота. С нею смело дальше следуй, гнева моего не страшась!

Когда подоспела очередь Татьяны, вода в брезенте была бурой, как прокисшие чернила. Но она не стала противиться раззадорившимся подручным Нептуна, только заранее надела на голову ситцевую косынку. После долго отмывала в душевой въевшуюся в кожу графитную краску, а штапельное платьишко и косынку вышвырнула через иллюминатор в океан, кативший свои волны уже в южном полушарии Земли.

Глава 13

Советская эскадра следовала в район предстоящих учений. Одну из кильватерных колонн возглавлял «Горделивый», идущий под флагманским штандартом.

Натовские корабли снялись почти одновременно со своими соседями по стоянке. Разделясь на две группы, они заняли места на флангах нашей эскадры, уравняв скорости, двинулись на параллельных с ней курсах.

— Следите за ними внимательно, — сказал Урманову сидевший в кресле контр-адмирал.

— Есть, товарищ командир эскадры, — откликнулся тот и тут же передал в боевой информационный центр: — Докладывать о характере маневрирования каждой из наблюдаемых целей!

В кильватер «Горделивому» шел крейсер «Адмирал Нахимов», поклевывая массивным утюжистым носом и покачивая высокими мачтами, облепленными, как грачиными гнездами, марсовыми площадочками. Носовые трехорудийные башни главного калибра, расположенные в два яруса, выглядели внушительно и грозно.

«Могуч еще старик, — размышлял, глядя на крейсер, Урманов, — не один год будет верой и правдой служить флоту…» Когда-то, еще мичманом выпускником училища, Сергей стажировался на другом «адмирале», собрате этого, сохранил о нем самые лучшие воспоминания.

На сигнальном мостике «Адмирала Нахимова» вспыхивали проблески сигнального прожектора, и Урманову казалось, что ветеран ободряет своего младшего собрата: «Давай, давай, сынок, не робей! Я тут рядом, в случае чего — подсоблю…»

— Цель номер один повернула влево! Цель номер пять повернула вправо! — доложили из БИЦа. — Обе цели увеличили ход!

«Что же это они творят? — соображал командир. — С разных бортов идут на пересечку курса?»

Он покосился на застывшего в кресле контр-адмирала, но тот никак не реагировал на доклады боевого информационного центра.

— Чаще давать дистанцию до целей! — распорядился Урманов.

Дистанция быстро сокращалась, а оба натовца продолжали свой странный маневр.

— Передать им по международному своду сигналов: вы маневрируете опасно! — приказал командир радистам.

— Не отвечают, товарищ командир!

— Сообщите на «Нахимов»: следите за мной, буду маневрировать, стопорить ход!

— «Нахимов» принял!

— Стоп машины! Обе полный назад! — выдерживая четкие паузы, скомандовал Урманов. Вздрогнула под ногами палуба. Это машины гасили инерцию переднего хода.

— Негодяи! Наглецы! — в сердцах ругнулся командир, когда ближний сторожевик, оставив пенную борозду, прошел всего в двух кабельтовых впереди «Горделивого».

— Вот тебе и приятного аппетита! — усмехнулся молча стоявший до этого замполит Валейшо.

— Вы бы посмотрели, как они вели себя во время «шестидневной» войны, — додал наконец голос контр-адмирал. — Только что огня не открывали.

«Какая железная выдержка у отца!» — подивился лейтенант Русаков, стоявший дублером вахтенного офицера. У него самого до сих пор учащенно колотилось сердце.

— Во время арабо-израильского конфликта чьи-то катера без опознавательных флагов выходили на нас в самую настоящую атаку, — вставая с кресла, продолжал командир эскадры. — На запросы не отвечают, а сами ложатся на боевой курс. Кому-то очень хотелось, чтобы наши пушки и ракеты заговорили первыми. Только уже на прямой видимости катера вдруг отвернули и сыпанули в разные стороны… Война нервов — тоже штука непростая… Спасибо, командир, — сказал он, подойдя к Урманову. — Вы грамотно оценили обстановку.

— А вы как думаете, товарищ контр-адмирал, для американцев нападение израильтян на арабов было неожиданным? — спросил Валейшо.

— Если судить по тому, что они сосредоточили почти весь свой шестой флот в восточном секторе Средиземного моря около израильского побережья, ввели на театр третий авианосец «Интерпид», посадили на десантные корабли свою морскую пехоту, израильское нападение для них было секретом полишинеля, как говорят дипломаты.

— А каким было настроение у нас на кораблях? Как вела себя молодежь? — снова задал вопрос замполит. — Матросы, старшины, лейтенанты?

— Нормально. На каждого можно было положиться.

— Все-таки предупреждение Советского правительства привело Израиль в чувство.

— Думаю, что наше здесь присутствие не помешало советской дипломатии, — усмехнулся командир эскадры.

Боевые тревоги зачастили, как осенние дожди. Они на самом интересном месте обрывали матросские сны, не давали возможности выкурить сигарету после обеда. Боевая учеба эскадры шла на таком тактическом фоне, который не смоделируешь ни в каком тренажерном кабинете.

Несколько раз чуткие уши акустических приборов улавливали шумы рыскающих поблизости подводных лодок. Бескрайнюю синеву южного неба то и дело вспарывали остроносые самолеты, над мачтами советских кораблей зависали, треща стрекозиными крыльями, натовские разведывательные вертолеты с оскаленными лисьими и волчьими мордами на фюзеляжах. Летчики иногда высовывались из кабин, что-то выкрикивая и размахивая снятыми шлемофонами.

На вахте лейтенанта Русакова из боевого информационного центра доложили о появлении крупных надводных целей.

— Никак старые знакомые объявились! — воскликнул Урманов. — Доложите командиру эскадры: на горизонте авианосная ударная группа! — распорядился он.

Контр-адмирал тут же поднялся на мостик.

— Где они? — спросил он Урманова.

Русаков-младший уступил отцу место возле визира.

— Ага, «Саратога», «Галвестон», эсминцы и фрегаты охранения. А вот и визитная карточка адмирала Мартина — крейсер «Литл-Рок»! Согласно ППСС преимущественная сторона наша, — сказал контр-адмирал, отрываясь от визира. — Курса не менять!

После него к визиру подошел Урманов. В оптике хорошо видны были высокий борт и плоская палуба авианосца со светлыми угольниками самолетов.

Потом все присутствующие в рубке услышали резкий хлопок. Минуту спустя над мачтами «Горделивого» с ревом промчался палубный штурмовик. Хлопнула другая катапульта, выбросив в небо новый самолет. Следом потянул дымный шлейф третий.

— Показательное учение затеяли, — усмехнулся командир эскадры. Попугать решили. Только нам не страшно. Пусть слабонервных в другом месте поищут, а мы сами с усами… Поднять палубные вертолеты! — приказал он.

Теперь уже послышался близкий рев советских винтокрылых машин. Чуть накренясь, они резко уходили в сторону и взмывали в синеющее небо.

Вскоре американцы отвернули. Сделав коорданат вправо, они взяли курс на Сицилию.

* * *

В пустовавшей каюте рядом с Павлом Русаковым поселился моложавый капитан второго ранга с подпаленным сединой коротким ежиком темно-русых волос.

— Помощник флагманского штурмана эскадры Стрекачев Константин Васильевич, — представился он соседу.

— Русаков Павел Иванович, дублер инженера-механика, — назвался тот.

— Рад знакомству. Слышал краем уха, что вы родственник нашего «деда»?

— Я довожусь командиру эскадры родным братом, — сухо-официально произнес Навел, недовольный тем, что брата обозвали «дедом». Хотя, впрочем, ничего обидного в этом нет, Андрей вот-вот может им стать.

— В шахматах кумекаете, Павел Иванович? — спросил помфлагштур.

— Сам я игрок никудышный, а вот мой приятель, доктор, в этом деле мастак… Загляни ко мне, Слава, — сказал он по телефону.

Свирь явился тотчас же.

— Вот вам и достойный партнер, — познакомив офицеров, подмигнул новому соседу Павел.

Помфлагштур высыпал на столик шахматные фигуры, партнеры расставили их и разыграли цвет. Белые достались Свирю.

Они играли около получаса беззвучно и сосредоточенно, потом капитан медицинской службы сгреб в угол свои фигуры.

— Все. Проиграл. Капитулирую, — сказал он.

— И зря, — улыбнулся довольный помфлагштур, — биться надо до последней пешки… Закурить у вас можно? — спросил он у хозяина каюты, доставая красивую зажигалку.

— Курите, — разрешил Павел. Глянув на зажигалку, поинтересовался: Японская?

— Нет, французская, — ответил сосед. — В прошлом году осенью я ходил с «Напористым» на визит в Тулон, там и купил.

— Интересный был визит? — спросил Свирь.

— Очень! — оживился помфлагштур. — Тулон — закрытая крепость, и с 1893 года, после захода русской эскадры адмирала Авелана, там больше никогда не было наших кораблей. Кстати, в составе той эскадры тоже был крейсер «Адмирал Нахимов»! Французы приняли нас как дорогих гостей…

И Стрекачев очень живо, представляя участников событий в лицах, рассказал о том, как они посетили в Тулоне фешенебельный ресторан «У Нептуна».

Вдовая его хозяйка мадам Барт, узнав о предстоящем визите советского военного корабля, немедленно вступила в члены Общества франко-советской дружбы, рассчитывая пригласить в свое заведение гостей и сделать на этом хорошую рекламу. В ее ресторане были все моряки мира, кроме русских! Такой случай она упустить никак не могла.

Когда «Напористый» ошвартовался у причала морского арсенала, неподалеку от Сталинградской набережной, у руководителей перехода голова кругом пошла от количества дружеских приглашений. Просили о встрече с советскими моряками рабочие доков и арсенала, экипажи кораблей и подводных лодок, общественные организации города и спортивные клубы. Надо было умудриться никого не обидеть. Не пропустили и заявки мадам Барт, отпечатанной на бланке франко-советского общества. Она хотела, чтобы десять советских офицеров пожаловали в ее заведение на товарищеский ужин.

Но корабль один, а Франция большая и гостеприимная, потому на прием к мадам Барт отрядили только троих. Старшим среди них и по званию и по возрасту оказался как раз Стрекачев. В назначенное время к причалу подкатили два восьмиместных «кадиллака», из одного вышел человек в белом костюме с черным галстуком-«бабочкой».

«Машины для гостей мадам Барт!» — объявил он.

Метрдотель немного смутился, увидев всего троих, но ничего не сказал, услужливо распахнув дверцу первого лимузина.

Не успели офицеры тремя словами перекинуться, как были уже на месте возле красивого здания с фигурой Нептуна перед фронтоном. Мадам встретила прибывших на улице — честь, как выяснилось позднее, оказываемая только высокопоставленным лицам. Тоже слегка удивившись малому их числу, взяла Стрекачева под руку и повела в зал. По винтовой лесенке поднялись на полукруглый балкончик и…

— Я едва не обалдел, — рассказывал Стрекачев, — увидел стол, сервированный на двадцать персон, а за ним в разреженном порядке десять девушек. Верите или нет, но я еще никогда не видел столько красоток сразу! Причем подобраны они были, как мы потом заметили, в расчете на самые разные вкусы. Вы можете себе представить выражения их лиц при виде нашей хилой делегации… А думаете, просто было нас рассадить! Ого! Выручили опыт и авторитет хозяйки…

Появилась смугленькая официантка — вся обслуга в ресторане «У Нептуна» была женского пола — и наполнила рюмки армянским коньяком. Одна из девушек, ее звали Мариной, на приличном русском языке произнесла тост «за российских мореходов». Вместе со всеми пригубила рюмку мадам Барт, с благодарностью приняла сувенир и заторопилась по делам.

«Одна просьба, мадам, — остановил ее Стрекачев. — Дело в том, что у нас не принято фотографироваться в подобных случаях. Обещайте, что фоторепортеры сюда не заглянут».

«Хорошо, капитан», — без энтузиазма согласилась хозяйка.

Мужчины подняли традиционный морской тост «за всех женщин», «за всех красивых женщин», но атмосфера за столом оставалась кисловатой.

«Вы позволите, — обратилась к гостям Марина, — пригласить к нам сюда французских моряков? Чтобы мои подруги не скучали…»

Стрекачев заявил, что хозяева могут поступать, как им заблагорассудится, гости не смеют возражать. Одна из девушек тотчас сбежала вниз и возвратилась с группой молодых мужчин, одетых в штатское.

«Бон суар, месье!», «Ви глэд ту си ю!» — шумно загалдели они на смеси французского с английским, что означало: «Добрый вечер!» и «Мы рады вас видеть!»

Пришельцы расселись на свободные места, и настроение красоток мигом поднялось.

— Я прилично знаю французскую поэзию, — с улыбкой рассказывал Стрекачев. — Особенно люблю Аполлинера и Бодлера. Вот и решил блеснуть эрудицией. Прочел аполлинеровскую «Грозу», потом «Дохлую лошадь» Бодлера. Слушали меня внимательно, даже сигареты из ртов повынимали. Но когда я заявил, что хотел бы услышать стихи этих поэтов на их родном языке, за столом произошло замешательство. Все стали растерянно переглядываться и перешептываться.

«Видите ли, капитан, — сказала мне на ухо Марина, — у нас во Франции хорошо знают одного писателя — Виктора Гюго, его портрет оттиснут на ходовой денежной купюре… Остальных пока на франках не печатают…»

В двадцать три часа гости встали, пригласили хозяйку и начали откланиваться.

«Мы чудесно провели время у вас в ресторане, мадам, — сказал Стрекачев. — Этот вечер мы надолго запомним!»

«Как? — удивилась мадам Барт. — Вы уже уходите? А девочки? Они же так ждали встречи с вами!»

«Вы совсем не знаете теперешней России, мадам, — улыбнулся Стрекачев. — Мы, русские, давно стали однолюбами».

«Капитан, не лгите! — погрозила пальцем она. — Все мужчины мира одинаковы. Уж я-то это прекрасно знаю!..»

Обратно в порт их повезли на тех же двух респектабельных «кадиллаках», а назавтра в провинциальной газете «Меридиналь Франсе» появилась крохотная заметка, озаглавленная «Триумф мадам Барт».

«Хозяйка популярного ресторана „У Нептуна“ торжествует, — говорилось в ней. — Отныне ее коллекция гостей завершена, и она гордится тем, что в ее заведении были все моряки мира! Вчера в гостях у мадам Барт провела вечер компания русских офицеров. Они оказались на редкость обаятельными людьми, большими знатоками французской кухни и нашей литературы».

— Я вас заговорил! — спохватился Стрекачев. — Прошу прощения.

— Что вы, товарищ капитан второго ранга, вы нам доставили большое удовольствие, — успокоил его Свирь. — Скажите, а в Египте вам приходилось бывать?

— Дважды был в Александрии, ездил через пустыню в Каир, удалось посмотреть даже пирамиду Хеопса…

— Египетская армия считалась одной из сильнейших в регионе, египтяне имели сильный флот, прогрессивное правительство. Что же произошло с ними в этой войне? Почему их разбили всего за несколько дней?

— Задайте вопрос полегче, капитан, — нахмурился Стрекачев. — Отвечать не стану, поделюсь только своими соображениями. Мне думается, нет у них настоящего морально-политического единства нации. Авиация, к примеру, у них комплектуется только из высшего сословия. Бывшему феллаху или рабочему нельзя мечтать о самолетной кабине. То же самое и в командном составе военно-морского флота. Мне приходилось бывать на египетских кораблях. Просто поразили тамошние порядки: ржавчина, неполадки, безответственность. Офицеры держатся особняком, к матросам относятся презрительно, после обеда их словно ветром с палубы сдувает… Вот причина того, что флот практически в военных действиях не участвовал. Авиацию же, как вы знаете, израильтяне уничтожили на аэродромах. Войну эту проиграли не солдаты, а офицеры и генералы…

— Может, вы и правы, но понять все это трудно, — вздохнул Павел.

— «Ничему не удивляйся», — говорил когда-то Юлий Цезарь. Рад был с вами познакомиться. Нам еще долго щи из одного котла хлебать, так что моя каюта всегда для вас открыта. Заходите без стука!

— С этим мужиком не соскучишься, — сказал Павел, когда помфлагштур вышел.

— Настоящий моряк, — поддержал Свирь. — Еще Ушаков предписывал не брать на флот унылых людей.

— Брат Андрей, может, и не Ушаков, но ребята у него в штабе подобрались веселые. Чего о нем самом не скажешь…

Накануне вечером Русаков-старший пригласил Павла в свою каюту. Она и в самом деле казалась роскошной: четырехсекционная, с большими квадратными окнами, с бархатными шторами. Не зазорно даже дипломатические приемы проводить.

На диване, в углу рабочего кабинета отца, сидел насупленный Игорь.

— Полюбуйся, Павел, каков мариман! — кивнул Андрей в сторону сына. Командир ему, видишь ли, не нравится! Самому еще до мостика как до неба, а смотри-ка, фасон гнет! Отцовским именем решил всю жизнь прикрываться? сердито глянул он на сына. — Просчитаешься! Во-первых, невелика я персона, чтобы мною козырять, а во-вторых, скоро из меня песок посыплется. Пристроят где-нибудь на бережку начальником заштатного департамента — и кончится мой авторитет. А у тебя от моего авторитета всего лишь одна фамилия. Заслуги-то, сынок, не наследуют! Привыкай собственной башкой вперед пробиваться! Нам с Павлом попутной струи никто не устраивал… Иди и хорошенько подумай, как дальше жить будешь.

Игорь молча вышел за дверь.

— Может, зря ты с ним так сурово, Андрей? — проговорил Павел. Парень еще молодой, горячий.

— Вот и надо шелуху с него снимать, пока зеленый. Слушай, Павел, все спросить тебя хочу. Ты все время рядом с ними был, ответь как на духу: невестка моя никогда между Урмановым и нашим Игорехой не стояла? Сдается мне, что ревнует ее наш к Сергею.

— Нет, Андрей, — твердо ответил Павел. — Завистниц было много у Ирины, но даже они про такое не болтали…

Глава 14

«Новокуйбышевск» подошел к Мозамбикскому проливу между юго-восточным побережьем Африки и одним из самых крупных островов Индийского океана Мадагаскаром. Несмотря на зиму в южном полушарии, океан баловал теплой малооблачной погодой. В заветренных уголках палубы можно было загорать.

Напуганная сомалийском солнцем, Татьяна боялась обнажить плечи, зато Ян успел снова почернеть, грудь и спина его забавно контрастировали с выцветшей льняной шевелюрой. Выгорели и стали совсем белесыми реденькие брови.

— Этот район называют осколками колониализма, — рассказывал он Татьяне. — Много мелких островов тут принадлежит Англии, Коморские острова — заморское владение Франции, Мозамбик — колония Португалии. Мадагаскар тоже совсем недавно добился независимости…

— Какая это земля справа на горизонте? — поставив руку козырьком, спросила она.

— Остров Гранд-Комор, на нем столица провинции город Морони. Кстати, женщины мира должны уважать Коморы, здесь добываются лучшие эссенции для духов. Французские «Коти» и «Сикам» именно им обязаны своей популярностью…

— Живут здесь тоже французы? — поинтересовалась Татьяна.

— Нет, европейцев здесь всего горстка. Четвертьмиллионное население потомки Синдбада-морехода, арабы, которые за прошедшие века смешались с аборигенами, их зовут коморцами или анталаутра — это название ближе к арабскому.

— А кто населяет Мадагаскар?

— На нем расположена Малагасийская Республика, коренные ее жители малагасийцы, но есть французы, индийцы, китайцы…

— Как же они сюда, на край света, добрались? — удивилась Татьяна.

— Один мой приятель заходил в Мадзунгу, это порт на Мадагаскаре, так рассказывал, что там полно китайских лавчонок, крохотных ресторанчиков.

— Где только их нет!

— Нужда заставит. Даже сейчас немало людей бежит из Китая, в приграничном Гонконге как грибы растут трущобные поселки-«шанхайчики», где собираются китайские беженцы.

Слева замаячила новая земля — остров Анжуан, а далеко на горизонте расплывчатым миражем поднималась из волн вершина горы Марумукутру на Мадагаскаре.

Потом впереди по курсу возник какой-то изломанный рефракцией силуэт, сначала увидели ступенчатый дымок и странные рогульки мачт, затем силуэт оформился в правильный темный треугольник.

— Военный корабль идет, — сказал Томп. — Португальский, наверное.

— Всюду военные корабли! — воскликнула Татьяна.

— «Доктор фашистских наук» Салазар развязал здесь настоящую войну против мозамбикского народа. Бомбит с воздуха негритянские деревни, обстреливает из пушек, устраивает карательные экспедиции, подвозит с метрополии все новые и новые подкрепления. Возможно, и этот, — показал он в сторону вырастающего в размерах корабля, — притащил новых солдат.

— Как много еще на земле мест, где проливается кровь, — вздохнула Татьяна.

— Уже три года Фронт освобождения Мозамбика сражается с португальскими фашистами. Патриоты контролируют северные провинции страны, громят военные гарнизоны…

Корабль повернул в сторону африканского берега и вскоре скрылся из виду. А над мачтами «Новокуйбышевска» пробежала маленькая тучка, окропила судно веселым теплым дождичком, как из ситечка, согнала всех с открытой палубы.

Вечером в кают-компанию заявился расстроенный, Воротынцев. Он нес в руках кусок плотного картона, на котором крупными кривыми буквами было начертано: «Поборем лень здоровым сном и добрым аппетитом!»

— Кто этот лозунг в бильярдной повесил? — спросил он.

— Наверное, мои маслопупы схохмили, — улыбнулся Томп. Присутствующие встретили его слова одобрительным смешком.

— Ваши люди и в самом деле от лени изнывают, — не принял шутливого тона помполит. — Служба у них чересчур вольготная.

— На торговом флоте, Кузьма Лукич, люди не служат, а работают, спокойно заметил механик. — Потому нам после рейса отгулы и праздничные полагаются. Что же касается этой шутки, — кивнул он на картон, — то мы еще в мореходке, когда строем на камбуз ходили, распевали на мотив из «Веселых ребят»:

— Мне рассказывали, что курсанты-фрунзенцы, когда их однажды в город не увольняли, тельняшку на Крузенштерна надели, — поддержал Томпа Алмазов. — У них в Ленинграде, на Васином острове, возле училища, памятник этому адмиралу стоит. Тельняху они из десятка курсантских втихаря шили, ни сил, ни средств, как говорится, не пожалели… А в нашем ТОВВМУ в подобной ситуации старшекурсники шарабан по училищному плацу катали. По отделению двуногих жеребчиков на каждую оглоблю. Наш батя контр-адмирал Богданов посматривал из окна своего кабинета да улыбался. Понимал, что молодым парням стравливать душевное давление необходимо. Было это в пятьдесят первом, когда шла война в Корее.

Неловко улыбнувшись, Воротынцев спрятал под стол картон и молча стал ужинать.

«Ничего, море вас помаленечку обтешет, товарищ помполит», — подумал Алмазов, залпом допивая остывший чай. Потом заторопился в ходовую рубку.

— Что стало бы с нашим судном, если бы вдруг началась война? обращаясь ко всем сидящим, спросила Татьяна.

— Может быть, переоборудовали бы «Новокуйбышевск» в военный транспорт, — ответил капитан Сорокин. — В носу и на корме пушки, а может, и зенитные ракетные установки поставили, назначили бы военного помощника капитана — и в состав действующего флота… Я во время блокады Ленинграда вооруженный буксир по Ладоге водил. Помните легендарную «Дорогу жизни»? Так вот, она действовала зимой и летом. Зимой по ледяному асфальту грузовики через озеро шли, а летом по чистой воде — буксиры с баржами. Тащишь, бывало, такой караван, а сам от «юнкерсов» не успеваешь отбиваться. На подходе к ленинградскому берегу еще и фашистская артиллерия начинает лупить. Несколько раз крепко нам доставалось. Хорошо еще, что машину не задевало, по бортам и надстройкам осколки секли. А порой случались трагические ситуации. Дыры приходилось штопать, товарищей погибших хоронить. К тому же, как и все, с голодухи мы пухли, едва-едва на ногах держались, таща на буксире баржи с продуктами. По нескольку человек списывали из-за острой дистрофии в госпитали…

Чем ближе подходил «Новокуйбышевск» к южной оконечности Африки, тем больше хмарилось небо, громоздясь осадными башнями сизых облаков, сильнее горбатился океан, катя навстречу судну злую валкую зыбь.

На ходовой карте штурманов появились названия портов Южно-Африканской Республики: Дурбан, Ист-Лондон, Порт-Элизабет.

Помполит Воротынцев собрал подвахтенных на политическую информацию. Он повесил рядом две карты Африки: довоенную, на которой почти весь этот континент заливали несколько красок: голубая — французская, светло-зеленая — английская, темно-зеленая — португальская, желтая испанская… и теперешнюю, на три четверти покрытую веселой мозаикой цветов свободных африканских государств.

— На памяти нашей с вами, товарищи, — сказал Кузьма Лукич, народно-освободительная борьба перекроила всю карту мира. Яркий пример тому Африка. Видите, здесь осталось всего несколько струпьев колониальной и расистской проказы. Но и под ними тлеет и разгорается очистительный огонь национальных восстаний…

Неподалеку от мыса Игольный — самой южной точки Африканского континента, откуда-то из-под берега вывернулся отряд небольших военных кораблей. На мачте головного в бинокль был виден белый флаг с зеленым крестом через все поле и какой-то пестрой эмблемой во внутреннем верхнем углу.

— Гляньте по справочнику, чей это штандарт, — сказал Сорокин вахтенному штурману Рудякову.

— Южные африканцы! — через минуту сообщил тот.

Корабли аккуратно ответили на салют «Новокуйбышевска», затем разделились на две кильватерные колонны. Одна осталась с левого борта советского судна, другая перешла на правый.

— Чего это они затевают? — вслух размышлял секонд. — Выстраивают почетный эскорт?

— Такое же внимание, как от американцев в Карибском море, — сказал Воротынцев.

— Честь и уважение представителям великой державы!

— Была бы их воля, так уважили, что не поздоровилось…

На мачтах кораблей взвились какие-то флажные сигналы.

— Предупреждают, что ожидается резкое ухудшение погоды, — еще раз сбегав в штурманскую рубку, доложил Рудяков.

— Сами видим, — буркнул капитан.

— Что-то чаек не стало, Семен Ильич.

— Шторм идет, верная примета. Груз давно проверял?

— На днях, Семен Ильич. Крепеж держал надежно, — ответил грузовой помощник.

— Что дает факсимильный аппарат?

— Паук крутится возле Антарктики. Приличный идет циклончик.

— Он чикнет так, что у твоего крепежа не хватит терпежа.

— Что вы, Семен Ильич, японцы на совесть заделали!

— На японцев надейся, а сам не плошай, секонд. Здесь рядом ревущие сороковые. Нас и так погода долго баловала…

Татьяна как-то на досуге разговорилась со вторым помощником. Тот оказался коренным калининградцем, если так вообще можно говорить о жителях этого города. Семья Рудяковых поселилась в бывшем Кенигсберге весной сорок шестого года. Здесь Марк Борисович заканчивал десятилетку.

— Представьте себе, учился в одной школе с космонавтом Леоновым! похвалился он. — Помню, бегал по коридору рыжий такой мальчишка. Кто бы мог подумать, что он первым выйдет в открытый космос? А теперь живу на проспекте Космонавта Леонова, правда, дома нечасто бываю. Пятнадцатый год «по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там»! Не люблю на берегу засиживаться. Понимаете, доктор, у моряков на берегу особый режим. Им хочется веселья, постоянных праздников, а ведь у их близких обычные будни. Работа, учеба, домашние хлопоты. Вот и получается, что жена, теща, дети быстро устают от меня, а меня начинают раздражать житейские мелочи: магазины, рынок, аптека, воркотня, детские слезы… Рвусь в море и на судне отдыхаю от всего этого! Вот поплаваете годков с пяток, сами это поймете…

Пяток годков Татьяна плавать не собиралась, хотя новая профессия ей нравилась. Океан ее принял: она больше не укачивалась даже на самой муторной зыби, только приходилось умеривать аппетит, чтобы совсем не лишиться талии.

Первым засек перемену в ее образе жизни востроглазый радист Юра Ковалев.

— Татьяна Ивановна, — подначивал он, — зачем вы целый час мотаетесь по шлюпочной палубе? Готовитесь к Олимпийским играм в Токио?

За обедом Ян посматривал на Татьяну, видя, как она отставляет тарелку с супом, а буфетчица Лида потихоньку усмехалась. О своем деле она больше не заговаривала с Татьяной, зато ее снова стали замечать в обществе рулевого Гешки Некрылова. «Похоже, не зря я проводила воспитательную работу», — размышляла по этому поводу Татьяна.

За мысом Доброй Надежды шумел Атлантический океан. Он встретил «Новокуйбышевск» шестибалльной волной, низко к воде опустилось обложенное фиолетовыми тучами небо.

Капитан вызвал наверх штурманов, приказал им покрепче привязаться к берегу, то есть точнее определить свое место по видимым пока береговым ориентирам.

— Неизвестно, когда сможем еще определиться, — буркнул он. Воспитанник старой школы навигаторов, Сорокин не доверял радиопеленгатору.

Общими усилиями истребили неувязку курса, поточнее рассчитали дрейф судна. Теперь можно было идти без звезд в открытом океане.

Свирепел холодный ветер, все больше и больше разводил волну. От разных направлений шла суетливая зыбь, заставляя «Новокуйбышевск» чертить невидимые зигзаги кончиками мачт.

Буфетчица Лида залегла. Ее место привычно заняла Варвара Акимовна.

— Сколько можно балласт возить, — притворно ворчала кокша.

— Ей теперь нельзя переутомляться, — заступилась за Лиду Татьяна.

— Чего нельзя? — переспросила Варвара Акимовна и тут же сообразила: То-то, я вижу, округлилась наша краля. Неужели, думаю, с моих вкусных харчей? Небось Генкина работа?

— Геннадий очень порядочный парень.

— Я не спорю, только детишек надо делать на берегу. Это старая морская заповедь.

— Любовь не признает ни места, ни времени, — улыбнулась Татьяна.

— Я вот замуж не пошла, чтобы заповеди не нарушить. Женихи и у меня были, только море всех отбило, — вздохнула кокша.

Удаляющийся берег заволакивало туманной хмарью. Где-то справа по корме остался Кейптаун.

Из хмари медленно выплыло встречное судно, большой рыжий сухогруз с высокой трубой.

— Просит дать место, — сообщил старпому радист.

— А кто есть он? — поинтересовался Алмазов.

— Португалец.

— Патроны, наверное, везет в Мозамбик, фашист недорезанный! ругнулся старпом. — Но ничего не попишешь, морской закон… Дайте ему, маркони: широта тридцать два десять, долгота пятнадцать сорок одна.

— Благодарит за услугу!

— Сесть ему на камень, собаке! Этого не передавайте, маркони…

Алмазов сходил в штурманскую рубку, принес контурную карту с факсимильного аппарата.

— Ого! — присвистнул он. — Паучок медленно, но верно ползет в нашу сторону. Ох и тряхнет нас, братцы-кролики! — воскликнул старпом с какими-то восторженными интонациями в голосе.

Глава 15

Возле одинокого островка в Средиземном море к лежащему в дрейфе «Горделивому» подошел танкер. Хотя судно всего неделей позже вышло из базы, на нем была почта для крейсера. Тонюсенькую пачечку конвертов расхватали мигом. Среди счастливцев оказались замполит Валейшо и лейтенант Русаков.

Прочитав письмо, Игорь засиял, как надраенная медяшка; Валейшо же, наоборот, помрачнел.

После ужина замполит постучался в командирскую каюту.

— Позволишь на минутку? — от двери спросил он, и по его тону Урманов заподозрил неладное. Предложил своему заместителю кресло, сам сел напротив.

— Мой совет тебе, Прокофьич, не жениться на молодой, — помолчав, заговорил Валейшо. — Бедным станешь человеком… Вот моя написала, что отправляет старших к моей маме, оказывается, договорилась с ней за моей спиной. Ведь на проводах полсловечком про это не обмолвилась! Выбрала момент, когда я далеко… Дам я ей телеграмму, чтоб не смела этого делать.

— В гости на лето? — спросил Урманов.

— Пока на лето, а потом, надо полагать, насовсем!

— Не пори горячку, Федор Семенович. Ничего нет страшного, если ребята погостят у бабушки.

— Но старухе восемьдесят! Сама кое-как ковыляет, куда ей такую обузу — двух сорванцов на шею.

— Она же согласилась.

— Какая бабка откажется от внучат? На карачках будет ползать, но к себе возьмет… А ведь наоборот надо — мне мать к себе брать. Но моя наотрез, говорит, две женщины под одной крышей — китайский иероглиф означает ссору. И ведь не хватает духу, веришь, Прокофьич, настоять на своем, она верх берет… Обратного пути тоже нету — Люська растет, глазенки словно уголечки, ручонки ласковые, «папу» уже выговаривает. Услада старости, как говорится…

— Какой же ты старик, Федор Семенович!

— Какой-никакой, сорок три стукнуло. А Ларисе двадцать шесть.

— По формуле Зигмунда Фрейда возраст жены должен быть половина возраста мужа плюс семь лет, — приободрил замполита Урманов.

— Его бы в мою шкуру, этого Фрейда!..

— Все-таки с телеграммой ты, Федор Семенович, повремени, посоветовал Урманов. — И брось хандрить, ты же у нас начальник самой главной службы — службы хорошего настроения!

Подав крейсеру топливо и воду, заправщик перешел к следующему кораблю. Вскоре эскадра двинулась дальше, курсом на выход в океан.

В рассветной дымке подошли к Гибралтарскому проливу. В оптику смутно просматривались мифические Геркулесовы столбы, так называют скалу Гибралтар на европейском и гору Джебель-Муса на африканском берегу. Зато отчетливо видны были белесые проплешины на склоне скалы; лоция утверждала, что это зацементированные стоки дождевой воды в резервуары. Дождь главный источник водоснабжения некогда грозной английской крепости.

— Серьезная свара идет между Англией и Испанией за Гибралтар, — подал голос из кресла командир эскадры. Он поднялся на мостик задолго до рассвета. — Прошлой осенью испанцы затеяли сухопутную блокаду крепости, не пускали туда со своей территории рабочих, которые обслуживают англичан. А недавно Франко перекрыл воздушное сообщение Англии с Гибралтаром, выдвинул свои «исторические права на эту территорию».

— Каудильо грызется с англичанами, а сам предоставляет военные базы натовцам, — заметил Урманов. — Рота в Кадисском заливе, к примеру, в несколько раз больше Гибралтара, в ней можно весь американский шестой флот разместить. Адмирал Мартин именно Роту назвал «подлинным стражем Гибралтарского пролива».

— Франко — дряхлый старик, дни его сочтены, — вступил в разговор Валейшо. — Что будет с Испанией после Франко?

— Хуже, чем при нем, не будет, — сказал командир эскадры. Прогрессивные силы уже сейчас открыто выступают против фашистского режима. Даже в армии и на флоте есть недовольные франкизмом.

— Пока известно, что после Франко Испания станет королевством, сказал Урманов.

— Ну, это как народ захочет, — возразил контр-адмирал.

— Политику делает гот, кто опирается на вооруженные силы!

— Вот это точно, командир.

Остался за кормой мыс Марроки — самая южная точка Пиренейского полуострова, все сильнее ощущалось могучее дыхание океана. Задул резкий порывистый ветер, корабли стали клевать носами на встречной зыби.

— Прогноз погоды приняли, командир? — спросил контр-адмирал.

— Только что. Сейчас вам доложат. Неважный. Сильный циклон движется из Южной Атлантики. Краешком может и нас зацепить.

— Но пока-то мы можем работать с подводной лодкой? Скоро приходим в исходный квадрат.

— Чем сложнее условия, тем больше пользы для тренировки специалистов, товарищ командир эскадры.

— Подводная цель, пеленг… дистанция… — доложили вскоре акустики.

— Классифицировать контакт!

— Цель — подводная лодка! — сообщили из акустической рубки.

— Дать целеуказание в БИЦ! Противолодочному расчету учебная боевая тревога! — скомандовал Урманов.

— Далеконько стали ходить наши подводники, — удовлетворенно произнес контр-адмирал. — Десяток лет назад такое казалось фантастикой…

Ходовая рубка мигом преобразилась. Ожили приборы на переборках и палубных тумбах, вспыхивали и гасли сигнальные лампочки, негромко дзенькали звонки.

— Курс сближения сто семьдесят градусов, — передали из боевого информационного центра.

— На румб сто семьдесят! — скомандовал Урманов рулевому. — Как контакт? — спросил он акустиков.

— Контакт устойчивый! Пеленг идет на нос, лодка резко увеличила ход!

— Полный вперед!

— Как-то она странно себя ведет, — подал голос стоявший у рекордера старпом Саркисов. — Совсем не по заданию.

— Тем лучше для нашей аппаратуры, — сказал Урманов.

— Лодка погружается! Глубина больше двухсот метров!

— Чудит командир. — Приподнялся в кресле контр-адмирал.

— Контакт потерян! — тревожно частила акустическая.

— Восстановить контакт!

«Куда он мог отвернуть? — смотря на рекордер акустической станции, размышлял Урманов. Линия курса лодки, извилистая, как заячий след, внезапно оборвалась. — Может, выделывает там, в глубине, какую-то замысловатую петлю?.. Терпение, старик!» — успокаивал он себя, командуя вслух:

— Самый полный вперед!

Услышал, как повысили обороты вентиляторы машинного отделения, огромный крейсер помчался со скоростью электрички. Спустя несколько минут Урманов отдал новую команду:

— Стоп машины! Акустики, прослушать горизонт!

— Есть контакт! — послышался радостный вскрик.

— Наша взяла! — облегченно вздохнул Урманов.

— Похоже, не наша это лодка, — снова заговорил старпом. Урманов и сам чувствовал какой-то подвох в маневрировании подводного партнера, но учебную атаку надо было довести до конца.

— Средний вперед!

— Держим контакт с двумя целями! Цель номер два отвернула вправо!

«Так, — лихорадочно соображал Урманов. — Появилась вторая лодка или первая поставила помехи? Какая же из двух целей наша?»

— Право руля! Держать цель номер два! Классифицировать контакт!

— Цель — подводная лодка! — некоторое время спустя доложили акустики.

Интуиция не подвела Урманова. Рекордер снова писал на ленте замысловатую линию курса подводного корабля. Если бы дело было в настоящем бою, захлебнулись бы сейчас залпом реактивные бомбометы, прочертили огненные дуги глубинные бомбы — и взрывами разорвали на клочки сотни кубических метров глубины, взяв субмарину в смертельную сеть.

Из-под воды донеслись три негромких взрыва, потом на горизонте вздулся большой белесый пузырь.

— Подводная лодка всплывает! — сообщила акустическая рубка.

— Стоп машины!

Из волн вынырнула темная, похожая на китовую, туша подводной лодки. Вздыбленный хвостовой стабилизатор напоминал плавник, непомерно маленькая рубка казалась бородавочным наростом на могучей спине.

— Американская подводная лодка типа «Трешер»! — доложили на мостик сигнальщики. Но здесь уже и без того все поняли.

Продув балласт, лодка в надводном положении взяла курс к испанскому побережью.

— Получено радио с американца! — сообщили связисты: — «Джентльмены, у вас хороший корабль, отличные специалисты. Благодарим за обеспечение. Капитан Гленн».

— Дайте ответ, — распорядился контр-адмирал: — «Благодарю взаимно. Командир».

— Такую оценку не стыдно доложить главнокомандующему, — сказал Русаков-старший, когда радио передали. — Спасибо, командир. Объявите мою благодарность всему экипажу. Составьте донесение об этом инциденте…

«Горделивый» снова возглавил строй отряда. Непогода разыгрывалась. Огрузлые брюхатые тучи разразились холодным ливнем, несколько часов подряд полосовавшим и пузырившим серые, вмиг полинявшие волны. Ошалевшие дождевые потоки низвергались с надстроек и палуб крейсера, хрипели в захлебывающихся шпигатах. Провиснувшие брезенты чехлов держали на себе целые озерца.

А в лазарете у капитана медслужбы Свиря объявился пациент. Сюда пришел бледный, заметно осунувшийся инженер-механик Дягилев.

— Худо мне, доктор, — пожаловался он. — Рези в животе, тошнит. Видно, съел что-то не то…

— Питаемся все из одного котла, — обидчиво возразил Свирь, который отвечал за качество приготовленной пищи. — Раздевайтесь, я вас посмотрю.

Пропальпировав живот больного, Свирь сделал ему анализ крови. Количество лейкоцитов оказалось резко повышенным.

— У вас аппендицит, Алексей Михайлович. Придется оперировать.

— До сорока дожил, а не знал, что мину в животе ношу, — грустно пошутил инженер-механик. — Надолго выйду из строя?

— На неделю, не меньше.

— По закону подлости, как всегда, некстати! — вздохнул Дягилев. Шторм идет…

Свирь доложил о случившемся по команде. Получив разрешение, стал со своими помощниками готовить операционную.

Командир эскадры пригласил к себе Урманова и Павла.

— Что делать будем, Сергей? — спросил он. — Возьмем опытного комдива с «Нахимова»?

— Я предлагаю назначить врио механика инженер-капитана третьего ранга Русакова, — высказал свое мнение Урманов.

— Павел не кадровый офицер. Формально мы не имеем права…

— При чем тут формальности, товарищ контр-адмирал! Русаков знает корабль как свои пять пальцев!

— Мало знать железо, надо уметь командовать людьми, — покосился на брата Русаков-старший.

— За этим его сюда и послали!

— Ну как, Павлуха, справишься?

— Постараюсь, товарищ контр-адмирал, — официально ответил Павел.

— Не хочется мне семейственность разводить, — хитровато прищурился командир эскадры, — но последнее слово должно быть за командиром. Ему с механиком плавать… Принимайте дела, товарищ инженер-капитан третьего ранга!

— Есть принимать дела, товарищ контр-адмирал!

— А в нем тоже есть военная косточка, верно, Сергей? — сказал Русаков-старший, когда Павел вышел. — Но все-таки присматривай за ним, командир! — добавил он серьезно.

— Присмотрю, товарищ контр-адмирал.

Из лазарета сообщили, что к операции все подготовлено.

— Передать по линии, — распорядился контр-адмирал: — «Ложусь под волну. Всем кораблям следовать прежним курсом. Мателот „Адмирал Нахимов“» … Действуйте, командир, — разрешил он Урманову.

«Горделивый» накренился, делая крутую циркуляцию, суматошные валы ударили в борт. Затем постепенно, как при замедленной киносъемке, снова стал на ровный киль, кормой отыгрываясь на волне.

— Включить успокоители качки! — скомандовал Урманов. Крейсер совершенно перестал крениться, только корпус его чуть вздрагивал, словно вагон на стыках рельсов.

— Как обстановка, лазарет? — запросил командир.

— Спасибо, — откликнулся Свирь. — Чувствуем себя как в госпитале имени Бурденко. Начинаем работать.

— По возможности держите нас в курсе дела!

Твердую палубу обеспечил медикам Павел Русаков. Он сидел на командном посту энергетики и живучести, немного смущенный новым титулом. По внутренней связи его называли не иначе как «товарищ командир бэ чэ пять». Посмотрела бы сейчас Шуренция на своего благоверного!

Во всю переборку перед ним громадный пульт, испещренный цветными линиями со множеством контрольных приборов, релюшек и сигнальных ламп. Для непосвященного тут сам черт ногу сломит, но для врио инженер-механика за каждым элементом контрольной схемы скрывался живой механизм, выпестованный и одушевленный его собственными руками.

— Как температура масла в подшипниках стабилизаторов? — переключив нужную тангенту селектора, спрашивал он.

— В норме, товарищ командир бэ чэ пять! — доложили из агрегатной.

Успокоители качки на «Горделивом» были принципиально новой конструкции, когда-то во время наладки они крепко пощекотали нервы главному строителю. Сейчас на операционном столе лежал человек, скептически относившийся к этому новшеству. Надо было ему доказать, что умные люди не зря шевелили мозгами.

Однако Павлу Русакову не давали забывать, что он всего калиф на час. То и дело по селектору раздавались встревоженные голоса:

— Как там наш шеф, товарищ капитан третьего ранга?

Операция продолжалась сорок минут. И все это время успокоители качки работали как часы.

Заштопанного Дягилева помощники врача уложили на койку в лазаретном отсеке, перед дверью которого собрались подвахтенные представители машинных «духов».

— Все в порядке. Больной спит, — успокаивал делегатов медбрат.

— Когда к нему будет можно?

— Когда разрешит начальник медицинской службы, — важно отвечал медбрат, который по штатному расписанию именовался санитарным инструктором.

Погода заметно свежела. На кораблях эскадры крепили все, что могло двигаться, по-штормовому. Спящего Дягилева санинструктор пристегнул к койке двумя широкими брезентовыми ремнями, чтобы не вывалился.

Командир эскадры озабоченно просматривал только что принятую синоптическую карту. Центр циклона был еще далеко на юге, за экватором, чуть ниже острова Святой Елены. На этом затерянном в океане клочке суши заканчивал свои дни коронованный узник — Наполеон. Известно, что большую часть пути к Святой Елене он пролежал пластом, так одолела его морская болезнь. По этому поводу Наполеон якобы сказал: «Можно стать властелином мира, но нельзя повелевать стихией»…

Небольшой циклончик карта отмечала неподалеку от мыса Трафальгар, возле которого в 1805 году британский флот под командованием Нельсона сокрушил объединенную франко-испанскую эскадру. Было потоплено и взято на абордаж 22 корабля, остальные едва спаслись бегством. Сам Нельсон погиб в этом сражении, став навсегда национальным героем.

— Сколько в экипаже молодых матросов, Сергей Прокофьевич? — спросил командир эскадры.

— Почти каждый четвертый, Андрей Иванович, а в электромеханической боевой части даже больше, — ответил Урманов.

— За ними нужен глаз да глаз…

— Нас уже разок штормануло в Черном море, большинство новичков держались молодцами.

— Там были брызги шампанского, — усмехнулся контр-адмирал. — Судя по движению этого циклона, встречи с ним не миновать.

— Надо и через это пройти, Андрей Иванович.

— Пусть старпом соберет молодых и еще раз объяснит, как вести себя в шторм. Выход на палубу всем, кроме верхней вахты, категорически запретить. Боцману еще раз тщательно проверить крепление шлюпок, спасательных плотов, всех палубных люков.

— Есть, товарищ командир эскадры!

— Слушай, Сергей, — приблизившись к Урманову, вполголоса спросил Русаков-старший. — Мой-то отпрыск качку как переносит? Брезентовое ведерко возле себя не держит?

— Не замечал, Андрей Иванович… Он же из потомственной морской династии, — польстил начальству Урманов.

Глава 16

Радист Ковалев принял внеочередное сообщение об усилении ветра. Но все, кто был в ходовой рубке «Новокуйбышевска», и без того понимали серьезность ситуации. Шквальные порывы на разные голоса свистели и завывали в снастях, растрепывали белые чалмы на макушках волн, швыряли вверх мокрые клочья пены. На глазах росли штормовые валы, накатываясь от горизонта, словно ожившие зеленые холмы.

Судно снизило ход, шло, вспарывая высоким носом набегающие волны, которые сначала чуть лизали палубу, но потом стали прогуливаться почти до носовой надстройки.

Капитан Сорокин еще раз уменьшил ход и приказал довернуть судно круче на волну.

— Будем штормовать, — сказал он старпому.

С каждым часом ветер набирал силу, вскоре он достиг скорости 30 метров в секунду. Запахло ураганом.

Иллюминаторы, водонепроницаемые двери надстроек были накрепко задраены, движение людей по открытой палубе запрещено.

— Велите третьему штурману следить, чтобы какой-нибудь раззява чего не открыл, — приказал капитан Алмазову.

Теперь почти вся сила судовых машин уходила на борьбу с волной и ветром, путевая скорость не превышала четырех узлов — чуть больше скорости пешехода.

Неожиданно ветер стих, будто кто-то остановил небесные воздуходувки. Наступила странная своей неестественностью тишина. Сами по себе катились и с шипением рассыпались ставшие пологими волны, а в круглом разрыве облаков застряло блекло-желтое, совершенно неслепящее солнце.

— Угодили в самое око циклона, — вполголоса сказал Сорокин Алмазову. Они о чем-то шепотом посовещались, и старпом распорядился по спикеру:

— Боцман, возьмите двух человек, проверьте крепления вельботов и грузовых стрел! Будьте осторожны, прихватите страховочные концы!

Оба судоводителя сейчас радовались, что не везут палубного груза, иначе пришлось бы хлебнуть с ним беды. Накануне Рудяков облазил с матрасами трюмы, опробовал на ощупь раскрепку тарных ящиков.

Затишье продолжалось недолго. На гребнях волн внезапно вспучилась широкая белая полоса, словно мчалась навстречу «Новокуйбышевску» стая неведомых морских чудовищ. Пенный вал походя обдал брызгами резко накренившееся судно почти до самых мачт, с рокотом прогнал волну через палубу.

Новый порыв ураганного ветра обрушился совершенно с другого направления, а чуть погодя загудело-засвистело со всех четырех сторон, вздымая вокруг «Новокуйбышевска» бешеную круговерть. Высокобортное судно то судорожно вздыбливалось, то врезалось как бульдозер в жесткую подошву волны, носовая часть скрывалась в кипящем пенном водовороте. Гулкие удары сотрясали стальной корпус, резко взвизгивали оголяющиеся винты.

Томп сидел в посту управления машинами, судорожно вцепившись в подлокотники кресла, следя за мотающимися в лихорадке темными стрелками приборов. Теперь многое, если не все, зависело от мастерства и расторопности машинной команды: прозевай они, пусти двигатели вразнос — и судно останется без хода, сделается беспомощной игрушкой свирепой стихии. Тогда не поможет даже «SOS» — сигнал бедствия, потому что никто не рискнет в такую лихомань подойти и взять на буксир гибнущее судно.

Прекрасно понимали это и в ходовой рубке «Новокуйбышевска». Потому то и дело запрашивал капитан Сорокин о температуре подшипников, просил быть внимательнее на манипуляторах. Опытный моряк знал и помнил, сколько бедолажных коробок и не в такую штормягу моталось по воле волн с заклиненными линиями валов.

Зато Алмазов по-прежнему был необычайно оживлен и даже пытался насвистывать какую-то бравурную мелодию, но строгий взгляд суеверного капитана останавливал его. Свистеть в ходовой рубке всегда считалось дурной приметой.

Тут же стоял, держась за тумбу локатора, Воротынцев. Расширенными глазами смотрел он, как беснуется за окнами рубки озверевший океан, губы помполита беззвучно шевелились.

Татьяна сначала тоже была ошеломлена. Палуба лазарета то уходила из-под ног, то под крутым углом вздыбливалась вверх. Невозможно было устоять, не ухватившись за что-либо руками. С каждым новым падением в бездну у нее мутилось сознание, горький комок подступал к гортани. Только напряженным усилием воли побарывала она тошноту.

Внезапно пришла мысль о том, что качка переколотит все склянки и ампулы, она суетливо пробралась по стенке к сейфам с медикаментами. Но флаконы и ампулы были уложены в картонные коробки, а шкафы сейфов разделены перегородками на отдельные небольшие карманы, так что медикаментам ничто не грозило. Тогда Татьяна стала заворачивать в вату ножницы, шпатели и другие металлические инструменты. Она понимала, что только какое-нибудь дело поможет ей держаться на ногах.

Потом Татьяна вспомнила, что обязательно надо посмотреть Лиду, которая уже двое суток не поднималась с койки, ничего не ела, лишь пила подкисленную клюквенным экстрактом воду.

Она собрала маленькую аптечку, взяла стетоскоп и тонометр, с трудом выбралась из лазарета в коридор. Каюта буфетчицы была неподалеку, но все же Татьяна успела больно шарахнуться о переборку и едва не упала, влетев в распахнувшуюся дверь.

Лида лежала вниз лицом на широкой, обнесенной высоким деревянным буртом кровати, отшторенный полог алькова был наполовину оборван, на полу валялось мокрое полотенце. Волосы буфетчицы сбились в неряшливый колтун, она глухо стонала в измятую подушку.

— Так нельзя, Лида, — садясь у нее в ногах, заговорила Татьяна. — Ты должна взять себя в руки, хотя бы ради маленького.

— Не хочу никого! — судорожно промычала та. — Ни больших, ни маленьких… Чтобы я когда снова пошла морячить… Не надо мне ни женихов, ни денег!..

— Ну-ка подымись, я тебя выслушаю, — приказала Татьяна и помогла ей сесть.

Лида грузно обмякла всем телом, лицо у нее было серое и опухшее, рот безвольно скомкан судорожными потугами.

Кое-как приспособясь, Татьяна прослушала ее сердце, измерила давление и вздохнула с облегчением: все было в норме.

— Вот что, дорогая, — убрав приборы, жестко сказала она. — Хватит маяться дурью! Тебе двигаться надо, а не валяться тюленихой. И обязательно есть, пусть через силу, но жевать чего-нибудь. Иначе ты навредишь ребенку…

— О господи, да мне самой конец приходит, — стонала Лида.

— А я, думаешь, расчудесно себя чувствую, — сердито говорила ей Татьяна. — Ты здоровая, молодая, а распустила нюни! Вставай и иди в буфетную, там воздуха побольше, и займись чем-нибудь, чтобы отвлечься. Не мне тебя учить: ты уже который рейс плаваешь, а я всего без году неделю на судне…

— Оставьте меня, Татьяна Ивановна! Дайте помереть спокойно! Уходите! — расслабленно прохрипела буфетчица.

— Вот тебе таблетки аэрона, будешь пить через каждые два часа. Примешь и хотя бы сухарь погрызи. Пойми же, ты беременная! Я велю Варваре Акимовне принести тебе чего-нибудь поесть.

— Ой, ничегошеньки мне не надо! — навзрыд причитала Лида.

Огромные волны бились о корпус «Новокуйбышевска» и уже не вкатывались, а врывались на палубу, со страшным шумом хлестко разбиваясь о надстройку.

Капитан Сорокин добрым словом поминал финских корабелов и крестную мать судна, жену одного из чиновников судоверфи, молодую женщину Уллу Хилонен. «У меня легкая рука, — сказала она, разбив о форштевень бутылку шампанского. — Я верю, что вы будете плавать счастливо…» Под стеклом на столе в каюте Семена Ильича рядом с фотографией жены хранилась до сих пор карточка светловолосой красавицы Уллы.

— Капитан! — прервал размышления Сорокина тревожный голос боцмана. Во втором трюме дышит груз!

— Грузового помощника в рубку! — рявкнул в микрофон побледневший капитан. Он лучше всех представлял, какую опасность таят в себе освободившиеся многотонные ящики. Каждый из них способен разворотить борт окованными железом углами.

Совсем недавно, на стоянке в Находке, прочел Сорокин извещение о гибели греческого грузо-пассажирского судна «Гераклион». Во время шторма в трюме у того раскрепились тяжеловесные авторефрижераторы, которые продолбали несколько подводных пробоин. Когда советский теплоход «Урицк» через час подошел к месту, откуда передавался сигнал «SOS», грека он не увидел. На воде плавали лишь бочки, ящики, разбитые шлюпки, спасательные жилеты и плотики. С одного из них советские моряки подобрали едва живого человека. Несколько десятков измученных жертв кораблекрушения подняли с воды другие суда, а двести сорок пассажиров и членов команды ушли на дно вместе с «Гераклионом»…

Но это случилось в Эгейском море, которое по сравнению с бескрайней Атлантикой просто лужа, а тамошние штормы — буря в банном тазике.

По трапу взбежал запыхавшийся Рудяков.

— Знаешь, что творится в трюме? — обрушился на него капитан. — Вот тебе и твои хваленые японцы! Немедленно бери людей, раскрепляй контейнеры распорными брусьями! И не покалечь мне никого! В случае чего голову сниму! Понял?

— Я же все время следил, Семен Ильич… — заговорил было секонд.

— Тесть тебе Семен Ильич! — взревел Сорокин. — А я тебе капитан! Немедленно в трюм!

— Разрешите, и я с ними? — попросил Воротынцев.

— А вам что там делать? — вскинулся капитан, но, встретив решительный взгляд первого помощника, сказал: — Хорошо, идите. Проследите за техникой безопасности. А вы, старпом, спускайтесь в первый трюм, — повернулся он к Алмазову. — Подкрепите брусьями крайние по бортам ящики. Надо приготовиться к худшему…

Вместе с ходовым мостиком все стоящие на нем взлетали в серую и мокрую высь, а затем стремительно падали в бездну, которая лишь благодаря закону волнового движения не смыкалась над ними. Вода вздымалась, подхваченная ветром, корчилась в невообразимой свистопляске. Все было пропитано соленой сыростью. Исчезли небо, море, горизонт, вокруг была только ошалевшая вода и непрерывный, режущий слух разъяренный вопль урагана. Такой погоды капитану Сорокину не приходилось видеть за все долгое плавание.

— Как в трюмах? — тревожно спрашивал капитан.

— В трюмах сухо! — отвечал стоявший на связи матрос.

— Что с грузом?

— Груз раскрепляется!

— В машине, как подшипники?

— Температура в норме, капитан! — отзывался Томп.

— Не упустите топливо!

— Следим внимательно, капитан!

Пропотевшая рубаха прильнула к спине Сорокина, вызывая мучительный зуд между лопатками. Впервые капитан удовлетворенно подумал о том, что пенсия не за горами, что ждет его уютная дачка на Куршской косе под Калининградом и каждый день будет он топтать твердую землю с травой, со снегом, с весенними ручьями и со всяческой другой благодатью. Только бы осилить сегодняшнюю бучу…

Аврал в трюмах продолжался. Связной матрос регулярно докладывал обстановку. Потом он оборвал доклад на полуслове, очевидно, произошла какая-то заминка. Сердце Сорокина сжалось от нехорошего предчувствия.

— Беда, капитан! — прокричал наконец в микрофон связной. — Во втором трюме человека придавило контейнером!

— Кого?! — сорвался на фальцет голос Сорокина.

— Гешку Некрылова!

— Где грузовой? Башку ему сверну! Освободили?

— Освободили, капитан! Сейчас поднимают наверх!

— Жив?

— Дышит, ног говорят, без сознания!

— Быстро в лазарет! Доктор, готовьтесь принимать раненого!

Услышав команду, Татьяна кинулась включать электрический автоклав со шприцами, больно ушибла руку о дверцу сейфа, доставая оттуда ампулы с морфием, камфорой, новокаином.

Некрылова принесли спустя несколько минут. Безжизненное тело держали на руках Воротынцев и предсудкома Сидорин. У помполита на рукаве болтался оторванный клок штормовки, из-под которого проглядывало окровавленное плечо.

— Вы тоже ранены, Кузьма Лукич? — встревожилась Татьяна.

— Сначала его, — жестом остановил ее Воротынцев.

С Гешки осторожно сняли обувь и одежду, положили его на кушетку. Татьяна не успела еще как следует осмотреть пострадавшего, когда помполит заторопился на выход.

— Куда же вы, Кузьма Лукич? — заволновалась Татьяна, не зная, как ей поступить.

— Мне надо в трюм!

— Но вам нельзя! У вас кровотечение! Надо сделать обеззараживание и перевязать!

— Потом, доктор, потом! — на ходу отмахнулся здоровой рукой Воротынцев.

Едва за ним хлопнула дверь, как в коридоре послышался шум, женский истерический крик. В лазарет ворвалась растрепанная Лида.

— Геша! Гешенька! — голосила она. — Что с ним? Его убило?

Татьяна заступила ей дорогу в процедурную.

— Успокойся, Лида. Ничего страшного не случилось. Ему оказывается помощь.

— Неправда! Вы обманываете меня! Он умирает!

— Он будет жить, — взяв ее за плечи и повернув к выходу, сказала Татьяна. — Идите и успокойтесь, вам нельзя волноваться, — машинально перейдя на «вы», тихонько выпроваживая буфетчицу из лазарета, говорила она.

Аврал в трюмах продолжался еще более двух часов. Только когда груз был дополнительно раскреплен от бортов и ящик от ящика прочными сосновыми брусьями и перестал «дышать», то есть раскачиваться на ослабших креплениях, помполит Воротынцев снова заявился в лазарет.

— Царапнуло чуть-чуть, — поморщился он, освобождая поврежденное плечо. — Помажьте чем-нибудь, доктор, чтоб не зудело.

— Ничего себе царапнуло! — ахнула Татьяна. — У вас же тут все синё. Сильный ушиб плечевого сустава. Придется вам, Кузьма Лукич, походить с рукой на перевязи. Буду накладывать вам рассасывающие компрессы.

— А чем же я буду за стенки держаться? — попытался улыбнуться помполит.

— Держитесь одной рукой. И не всю жизнь же будет продолжаться эта сумасшедшая болтанка!

— Ладно, потерплю. А как дела у Некрылова?

— У него перелом ключицы, множественные ушибы, возможны внутренние кровоизлияния. Еще большая гематома на затылке, под ней может быть повреждение затылочной кости. Но все это надо смотреть рентгеном, я могу лишь догадываться, — нахмурилась Татьяна. — Не исключено и сотрясение мозга.

— Будьте внимательны, Татьяна Ивановна, — просяще глянул на нее Воротынцев. — Мы должны привезти его домой живого и здорового. Его мать ждет.

— Сделаю все, что в моих силах.

После того как Татьяна впрыснула рулевому камфору, поднесла к носу смоченную в нашатыре ватку, матрос пришел в сознание. Мутным взором обвел вокруг себя, судорожно попытался подняться.

— Куда ты! Лежи. Нельзя тебе шевелиться! — придержала его Татьяна.

— Подвел я экипаж, Татьяна Ивановна, — побелевшими губами прошептал Гешка. — Рот раскрыл, и пришмякнуло… Теперь нагорит за меня всем…

— Ты молодец, Гешенька, настоящий герой, — положила руку ему на лоб Татьяна. — Скажи, что у тебя болит?

— Сердце щемит, — прошептал матрос.

— Сердце перестанет, оно у тебя молодое, здоровое. А голова не кружится? Тошноты нет?

— Ничего нет. Только дряблый я весь какой-то стал, будто творожный.

— Слабость пройдет. А так у тебя все в порядке: руки-ноги целы. Помяло только малость. Но до свадьбы все заживет!

— Вы Лиду не пускайте ко мне, Татьяна Ивановна. Ладно? Не надо ей меня такого видеть…

— Хорошо, Гешенька, хорошо!

Чуть позже с мостика к ней спустился капитан. Выслушав ее объяснения, помолчал, повздыхал.

— Медицинской помощи сейчас просить бесполезно. Никто к нам в такую погоду не подойдет. Стихнет немного, запросим пароходство, может, устроят заход в Пуэнт-Нуар в Конго или в Лагос, в Нигерию, положим Некрылова в госпиталь.

— Жалко его оставлять в чужой стране, Семен Ильич.

— Коли жалко, лечите как следует, чтобы не пришлось оставлять. Покажите теперь, на что способны, — невесело улыбнулся капитан.

Глава 17

Умело сманеврировав, эскадра разошлась с циклоном, но и отроги его развели семибалльную океанскую волну. Острым форштевнем «Горделивый» распарывал надвое катящуюся навстречу зеленую водяную глыбу, и она обессиленно сникала у него за кормой. Только время от времени перед кораблями вставали на дыбы такие громады, которые они не успевали смять и рассечь. Хлесткими ударами эти валы, окрещенные девятыми, сотрясали корпуса крейсеров и больших противолодочных кораблей.

На мостике ракетоносца стало как-то теснее и неуютнее. Люди с трудом сохраняли равновесие, удерживаясь за тумбы приборов, а командир эскадры не сидел, как обычно, в кресле, он стоял возле лобового стекла, ухватясь за поручень, широко расставив ноги.

— Как прогноз, командир? — спросил он.

— Обещают улучшение, товарищ контр-адмирал, — ответил Урманов. Ветер в самом деле стихает, сигнальщики намеряли пятнадцать метров.

— Выйди мы чуть раньше, нам бы тоже досталось на орехи, — вслух рассуждал командир эскадры. — Не завидую тем, кого он прихватил, — словно о живом существе говорил он о прошумевшем над Атлантикой циклоне.

Палубной команде разрешили выйти наверх, проверить, не натворили ли чего волна с ветром.

— Боцман, — запросил по трансляции Урманов. — Как шлюпки и катера?

— В порядке, товарищ командир, — откликнулся тот. — Только с правой шестерки сорвало чехол…

— Кто крепил по-штормовому?

— Лично я, товарищ командир.

— Ясно, боцман. Спишем за ваш счет. Такелаж в норме?

— Шлюпбалки, тали выдержали.

— Отлично.

На мостик поднялся взъерошенный замполит.

— Сполоснуло меня, не увернулся, — кивнул он на мокрые свои следы. Все боевые посты прошел, Сергей Прокофьич, — вполголоса, чтобы не услышал контр-адмирал, доложил Валейшо. — Укачались немногие. Большинство молодых держатся молодцами. Особенно котельные машинисты.

— Добро, — откликнулся командир. — Осталось немного. Шторм утихает, прогноз дают хороший.

Но дальнейшие события спутали расчеты Урманова. Был принят циркулярный сигнал бедствия. Помощь просило какое-то судно, находившееся милях в пятидесяти от кораблей эскадры.

Урманов доложил радиограмму спустившемуся в каюту командиру эскадры:

— Тонет какой-то испанец. Наш курс туда почти всю дорогу лагом к волне. Замотает Вусмерть, Андрей Иванович.

— Ничего не поделаешь, командир, морской закон! Предупредите личный состав, снова вооружите штормовые леера и карабины. Зря рисковать не будем…

Сделав кульбит на бортовой волне, «Горделивый» резко изменил курс. Словно обрадовавшись его маневру, снова взъярились и забесновались, сшибаясь с размаху упрямыми лбами, крутые валы.

— Внимание экипажа, — разнесся по всем внутренним помещениям чуть глуховатый, властный голос командира, — идем на помощь иностранному судну, терпящему бедствие. Курс невыгодный, возможна сильная качка. Быть внимательными на боевых постах и у механизмов!

Потом Урманов навестил в лазарете инженера-механика Дягилева. Тот лежал порозовевший и повеселевший, хотя все еще был пристегнут ремнями к койке.

— Как дела, Алексей Михайлович? Выглядишь на четыре с плюсом!

— Заживает все как на бобике, Сергей Прокофьевич. Подняться хочу, да эскулап не дает, — покосился он на вставшего при входе командира Свиря.

— Теперь он твой командир, — улыбнулся Урманов. — Слушайся и повинуйся. Торопиться тебе нет резона, Павел с делами вполне справляется.

— Вот я и боюсь, что вы его на штат, а меня куда-нибудь на бережок, на сухое место! — приподнял голову с подушки Дягилев.

— Такими кадрами не разбрасываются! — рассмеялся командир, присаживаясь возле койки. — Я вот зачем пришел, Михалыч, — поправив одеяло, сказал он. — Чуешь, швырять сильнее стало? Бедолагу испанца выручать идем. Часа четыре так шлепать. Ты смотри не стесняйся, плохо будет — говори начмеду, будем включать успокоители качки.

— За кисейную барышню меня считаешь, Сергей Прокофьевич? — обиженно сморщился инженер-механик. — Песок из Дягилева сыплется, подушечку пора ему под заднее место подкладывать!

— Брось ты, Михалыч! У тебя же пробоина в животе. Растрясет срастется не так, как надо.

— Ладно, иди командуй. Мы тут с доктором сами разберемся… — сердито пробурчал Дягилев.

— Что он, идиот, что ли, этот испанец? — возмущенно говорил на мостике старший помощник Саркисов. — Двое суток по радио долдонили на всех языках штормовое предупреждение. Укрыться они, что ли, не могли?

— Разные бывают обстоятельства, — вступил в разговор помфлагштур Стрекачев. — Я вот три года матросом на спасателе отплавал. Всякого насмотрелся. Иной такой посудине давно на слом пора, а ее через моря-океаны гоняют. Экспертные акты, регистровые свидетельства — все у господ капиталистов продается-покупается.

— Трудная служба у спасателей? — спросил лейтенант Русаков, уважительно глянув на штабного офицера.

— Вот там самые настоящие моряки! Что ни ураган — то им работа. Не знают ни праздников, ни воскресений. Помню, однажды ржавого турка дважды на одной неделе с камней снимали. Шкурой рисковали, а то невдомек, что капитан нарочно на мель пер, чтобы страховую премию за свою старую калошу получить…

Вскоре локаторщики обнаружили цель — бледное размытое пятнышко на зеленом фосфоресцирующем экране. Координаты ее значительно расходились с исходными, но в этом районе других судов быть не могло.

— Или его так сильно сдрейфовало, — взглянув на засеченную точку на карте, сказал командир эскадры. — Или штурманы у них носом воду пашут…

Судя по медленным изменениям пеленгов, аварийный пароход дрейфовал без хода, видимо, отказала машина. Испанцам везло — ветер здесь заметно слабел, измученный океан тяжело дышал, вздымаясь крупной зыбью.

— Увеличьте ход! — приказал контр-адмирал.

В бинокль с восьмикратным увеличением уже видно было дрейфующее с большим креном крупнотоннажное судно. Радио его на запросы не отвечало.

Подойдя ближе, обнаружили, что судно почти лежит на боку, обнажая с волной вздернутый проржавевший борт, где с трудом читалось название: «Ivisa». Команда толпилась на шлюпочной палубе, на которой не было шлюпок. Очевидно, их сорвало и унесло штормовой волной. Разношерстно одетые люди махали над головами какими-то тряпками, их слабые голоса ветер относил в сторону.

— Спасательную операцию будет проводить «Горделивый», — собрав офицеров, объявил свое решение командир эскадры. — Возглавит ее капитан второго ранга Стрекачев. Другие корабли прикроют «Ивису» от ветра и волны. Кого вы назначаете командирами спасательных катеров? — спросил он Урманова.

— Старшего лейтенанта Исмагилова и лейтенанта Русакова, — не задумываясь, ответил тот.

— Опять семейственность! — покачал головой контр-адмирал, но глаза его поблескивали. — Ну что ж, командир лучше знает своих людей…

— Аварийным партиям приготовиться к сходу на катера! — передал по корабельной трансляции Урманов.

Дальнейшие действия проходили молча, почти без команд. Натренированные расчеты быстро спустили катера на воду, умудрившись ни разу не стукнуть их о борт ракетоносца.

Взмывая и опускаясь на зыби, катера долго кружили вокруг «Ивисы», помфлагштур выбирал удобное место для подхода. Это было нешуточное дело: при малейшей ошибке катер могло разбить, как яичную скорлупу.

Сбоку медленно выплыла серая громада крейсера «Адмирал Нахимов», закрывая от ветра и волны притопленный борт аварийного судна, возле которого сразу же образовалась штилевая полоса. Тут же на палубе испанца появились люди в советской морской форме.

— Молодцы! — смотря в бинокль, воскликнул контр-адмирал.

— Высадились нормально, — доложил по переносной рации Стрекачев. Пострадал только я сам. Ногу слегка подвернул. Прыгучесть уже не та. Капитан знает английский, но два слова все время твердит: «Крэк бод» — я никак не могу понять.

— Трещина в борту! — подсказал Урманов.

— Понятно! Начинаем осмотр судна.

К командиру эскадры пришел флагсвязист с папкой радиограмм. Нацепив очки, тот стал просматривать бланки, черкая по ним шариковой ручкой. Одна из радиограмм его особенно заинтересовала.

— Это не мне! — удивленно воскликнул Русаков-старший и протянул бланк Урманову. — Глянь, Сергей Прокофьевич, что вытворяет моя невестка! — В голосе его слышалось восхищение. — Пробилась на военный телеграф!

«Люблю, жду, целую. Всегда твоя Кармен» — запрыгали перед глазами Урманова лиловые буквы.

Он молча возвратил бланк, понимая, что вовсе неспроста посвящают его в семейные дела. Видно заподозрил что-то неладное проницательный Андрей Иванович…

— Вручите эту телеграмму лейтенанту Русакову, когда вернется на крейсер, — сказал начальнику связи контр-адмирал.

— Докладываю результаты осмотра, — снова послышался голос помфлагштура. — Действительно, трещина в кормовой части с левого борта. Затоплено машинное, ахтерпик, вышли из строя мотопомпы. В трюмах пока сухо. Груз в сохранности. Команда — двадцать пять человек. Двое утонули: кочегар и палубный матрос. Капитан все время твердит, что он не фашист, рассмеялся в микрофон Стрекачев. — Боится старик, что мы бросим их и уйдем, как ушли от них ночью американцы.

— Возле них были чьи-то корабли? — спросил контр-адмирал.

— Подходили совсем близко, но снять команду не отважились.

— Они уверены, что это были американцы?

— Они переговаривались с ними до тех пор, пока не сели аккумуляторы. Те обещали вызвать спасательные суда.

— Что вы предлагаете, Стрекачев?

— Капитан убежден, что ничего нельзя сделать. Просит забрать людей и судовые документы.

— Я спрашиваю ваше мнение!

— Лично я бы рискнул, товарищ контр-адмирал! Трещину можно заделать. В трюмах у них есть цемент, да и лесу достаточно. Руль заклинило в нейтральном положении, буксировать можно…

— Какая помощь вам нужна?

— Пришлите специалиста — трюмного. Надо пустить хотя бы одну мотопомпу. Здесь есть еще два ручных насоса, только ими много не начинаешь…

— Хорошо. Специалистов вам подбросим. Тех испанцев, что не хотят оставаться на борту, отправьте сюда.

— Есть, товарищ командир эскадры.

Команду «Ивисы» доставили на ракетоносец несколькими рейсами. Притихшие и побледневшие сидели иностранцы на дне катера, держа в руках сундучки и узелки с пожитками. С аварийными партиями остался только капитан да пяток добровольцев, которые встали на откачку воды возле ручных насосов. Чуть позже заработала исправленная советскими моряками помпа.

Несколько часов корабли эскадры, изредка подрабатывая машинами, оставались в дрейфе возле поврежденного судна. Командир эскадры молча вышагивал по мостик, но не дергал Стрекачева, ждал, когда тот доложит обстановку сам.

«Ивиса» и без того регулярно появлялась на связи.

— Течь почти прекратилась, — радостно сообщал помфлагштур. — Крен спрямили до пятнадцати градусов. Продолжаем спасательные работы.

Результаты трудов горделивовцев были заметны и со стороны. Вздыбленный борт испанца постепенно опускался, мачты уже не казались висящими на проводах поваленными столбами. Погода тоже смилостивилась: ослаб ветер, волнение уменьшилось до четырех-пяти баллов. Из прорежившихся облаков выглянуло солнце, словно решило посмотреть, что натворил бесноватый океан.

— Готовы принимать буксир! — передал Стрекачев.

— Пошли, командир, — сказал командир эскадры.

— Право на борт! Обе машины малый вперед! Швартовым командам наверх!

Описав большой полукруг, «Горделивый» с подветренной стороны подходил к судну. Принять и закрепить буксир даже на такой волне было непростым делом. Одно нерасчетливое движение — и лопнувший стальной канат может наделать бед.

Послышался резкий хлопок линемета. Тонкий проводник с грузиком на конце взвился в воздухе, прочертив дугу, упал поперек палубы «Ивисы».

На крейсере к проводнику привязали буксирный канат, люди, собравшиеся на баке испанца, стали дружно тянуть к себе прочный капроновый тросик.

— Боцман! Живее потравливайте буксир! — с крыла мостика кричал в мегафон Урманов.

— Можно давать ход! — сообщил помфлагштур.

Взбудоражили воду винты «Горделивого», и оба корабля стали медленно разворачиваться навстречу волне.

Нервное напряжение прошло, и все существо Урманова поддалось блаженной расслабленности. Как после долгого марафона, одрябли ноги, лоб покрылся испариной.

— И долго мы так будем бурлачить? — поинтересовался Валейшо.

— С Канарских островов из Лас-Пальмаса вышел экспедиционный аварийно-спасательный отряд. Передадим ему свой трофей — и свободны, ответил Урманов.

— Как там у вас? — спросил он по рации Стрекачева.

— Порядок! — откликнулся тот. — Качаем помаленьку водичку, градуса на два еще спрямили испанца. Капитан — забавный старик, скучать нам не дает. Рассказывает, что в сорок втором их торпедировала чья-то подводная лодка, хотя Испания формально в войне не участвовала. С тех пор он возненавидел военный флот. Никогда не думал, говорит, что вооруженные корабли могут делать добро…

— До подхода спасателей составьте и подпишите с капитаном акт, вмешался в разговор контр-адмирал. — Укажите, в каком состоянии застали судно, когда высадились, перечислите все проведенные работы, и в каком состоянии вы его оставляете…

— Есть, товарищ контр-адмирал! Мы форменные бланки захватили.

Передача «Ивисы» испанским властям не заняла много времени. Уже почти на тихой воде спасатели приняли с ракетоносца буксир, прислали баркас за членами экипажа аварийного судна. К «Горделивому» возвратились и были подняты на борт его катера. Дав по три прощальных гудка, корабли советской эскадры легли на заданный флагманом курс.

Самостоятельно перейти с катера на трап Стрекачев не смог. Его перенесли на руках. Поврежденное колено распухло. Но помфлагштур отмахнулся от услуг капитана медицинской службы Свиря, попросив первым долгом:

— Товарищ командир эскадры, прошу поощрить особо отличившихся: офицеров Исмагилова и Русакова, мичмана Кудинова, главного старшину Хлопова, старшин Петрова и Шкерина, матросов Павлюка, Столярова, Силкина…

— Словом, всех ваших людей! — улыбнулся контр-адмирал. — Полным списком…

— Капитан напоследок учудил, — рассказывал в кают-компании Стрекачев. — Когда буксир испанцы приняли, привезли обратно его команду, старик залопотал что-то по-своему, а потом вдруг схватил мою руку и давай целовать! Я даже ошалел от неожиданности. Наверное, он и в самом деле бывший республиканец…

— Фалангист на такой развалюхе плавать не станет, — поддержал его кто-то из слушателей.

— Мне думается, хозяева эту дряхлую «Ивису» нарочно на верную погибель из Сеуты в Западную Сахару послали. Застраховали, видать, на кругленькую сумму — и отправляйся с богом на дно! — вслух размышлял помфлагштур. — Больно уж ветхая посудина, проржавела вся, как старая консервная банка.

— А у американцев-то кишка слаба оказалась! — ухмыльнулся Исмагилов.

— Дело тут не в кишке, — вступил в разговор Валейшо. — Логика их поведения ясна: зачем рисковать из-за паршивого сухогруза, на котором мало чего заработаешь? Вот если бы тонул знаменитый суперлайнер, тогда бы они риска не побоялись!

— Товарищ капитан третьего ранга, — обратился к нему Исмагилов. — Как вы считаете: должны нам дать медали за спасение утопающих? Стала бы у меня на кителе симпатичная колодочка в четыре ленточки!

— Главного старшину Хлопова я бы даже к ордену представил, — серьезно сказал Стрекачев. — Он сам вызвался и три раза нырял в затопленное машинное отделение. Запросто мог на какую-нибудь железяку напороться. Да и не вода там была, а вонючая масляная жижа.

— Не подкачал наш комсорг! — похвалил Валейшо.

— Моя школа, — подал голос сидевший до этого молча Павел Русаков.

— Почему ваша? — удивился Стрекачев. — Он же сигнальщик, а не трюмный?

— Шофером он был у меня рисковым, когда мы вместе на заводе работали, — без улыбки пояснил Павел.

Глава 18

Ураган расшвырял куда попало почти все застигнутые им суда, потому Атлантика выглядела пустынной. Когда штурманы «Новокуйбышевска» общими усилиями определили свое местонахождение, оно оказалось на десять миль левее счислимого — на траверзе острова Вознесения. Правда, в этом районе океана такая ошибка все равно, что для муравья несколько шагов в сторону на широкой лесной тропе. Но точность всегда была матерью судовождения.

«Новокуйбышевск» снова подходил к экватору, теперь уже с юга, только об этом мало кто думал. Настроение экипажа было тревожным. Гешке Некрылову становилось все хуже.

Он почти не приходил в сознание, в бреду звал Лиду, а она сидела возле постели, согревая ладонями его безжизненную руку.

Посоветовавшись с капитаном и первым помощником, Татьяна решилась на прямое переливание крови. Она всего несколько раз присутствовала на подобной процедуре, сама никогда ее не делала, но не видела другого выхода.

Людей с нужной группой крови в экипаже было несколько. Татьяна выбрала двоих: матроса Саломатина и предсудкома Сидорина. У обоих все последние анализы оказались безупречными.

Первым она положила рядом с Гешкой его закадычного дружка Толю Саломатина.

— У Гешки слишком сурьезная кровь, — шутил тот, — а у меня малость полегкомысленнее. Перемешаются — в самый раз получится мировой парень…

— Помолчите, Толя, — урезонила его Татьяна. — Делайте все, как я велю.

— Потребуется еще — я готов, — сказал Саломатин, когда процедура была закончена. — Для Гешки мне полведра не жалко!

После переливания крови лицо больного стало розоветь, с губ сошла синюшность. После второго переливания Некрылов окончательно пришел в себя. Но Татьяна понимала, что улучшение могло оказаться временным. Гешку нужно было срочно класть в стационар.

Капитан пытался связаться с пароходством, но ураган и в эфире что-то натворил, радиоволны не проходили.

— Вызывайте, пока не услышат, — приказал Семен Ильич радисту. Попытайтесь выйти на связь через другое какое-нибудь судно.

Наконец зона радиомолчания кончилась, на берегу приняли радиодонесение «Новокуйбышевска», велели ждать ответа и находиться на связи.

В это же самое время в радиорубку «Горделивого» пригласили командира эскадры Русакова. Его вызывала Москва.

— Новая вводная, командир, — сказал он, возвратясь на мостик, Урманову. — Министерство морского флота просит снять с одного из судов тяжелобольного, которому требуется срочная операция. Идем в Гвинейский залив. Рассчитайте курс в «Золотую точку» планеты — широта и долгота — по нулям.

Урманов еще с курсантских времен знал, что существует на земном шаре такое место, где сходятся все полушария: северное с южным и восточное с западным, запомнил даже его географические приметы: в 250 милях по экватору левее острова Сан-Томе и в том же расстоянии по нулевой параллели от столицы Ганы города Аккра. Знал и помнил, но не мог предположить, что приведет его когда-нибудь в это романтическое место шальная морская судьба.

Чуть позже стало известно название судна, на рандеву с которым направлялись корабли эскадры.

— «Новокуйбышевск»! — удивленно воскликнул Русаков-старший. — Да ведь там же наша Танюшка! Вот это встреча за тридевять земель!

Контр-адмирал тут же вызвал по трансляции пост энергетики и живучести.

— Павел, это ты? — спросил он. — Представляешь, какой случай! Идем к торгашу, на котором плавает наша Татьяна! Заболел там кто-то, просят взять к нам да борт.

— Готов дать самый полный, товарищ контр-адмирал! — живо откликнулся Павел.

— Лейтенанта Русакова приглашают на мостик! — проворковал динамик.

— Тетка твоя караул в эфире кричит, — сказал Игорю отец. — Вылечить кого-то не может. Готовься, пойдешь старшим катера.

— Тетя Танечка! — удивился и обрадовался тот.

Урманов со странным чувством слушал эти переговоры. В первый момент у него заныло в груди, словно внезапно дала знать о себе давно забытая болячка, но потом душа оцепенела в холодном безразличии. Все давно отболело и отмерло, недаром же еще древние называли время самым великим лекарем…

— Велено двигаться в точку с нулевыми координатами, Семен Ильич, доложил радиограмму Ковалев. — Там нас будут ждать советские военные корабли. — Передадим Гешку на один из них…

— Наши корабли? — просветлел капитан, которому тоже не хотелось оставлять своего матроса на чужой земле. — Генрих Силантьевич! скомандовал он старпому. — Курс в «Золотую точку»!

«Неужто эскадра Андрея?» — подумала Татьяна, узнав о решении Гешкиной судьбы. Но потом отбросила эту мысль, понимая, что немало советских кораблей плавает теперь на просторах Мирового океана. Она заторопилась в лазарет, подготовить больного морально и физически к предстоящему событию.

— Зачем мне уходить? — внезапно заупрямился Некрылов. — Я прекрасно себя чувствую. Вы же меня почти вылечили, Татьяна Ивановна!

— Пойми ты, Гешенька, там рентгеновская установка, прекрасная лаборатория. Там — квалифицированные хирурги! А здесь — ничего! Я не имею права подвергать риску твое здоровье!

— Вы меня уже с того света вытащили…

— При чем тут я? Это организм у тебя сильный, справился с тяжелым шоком. Там тебя по всем статьям проверят, исключат всякую случайность. Я сама тебя туда повезу, переговорю с корабельными врачами.

По-птичьи пискнув, включилась судовая трансляция, послышался хрипловатый голос помполита:

— Товарищи новокуйбышевцы, — сказал он. — Получена радиограмма из управления пароходства. Нас благодарят за спасение ценного и очень нужного для страны груза. По прибытии в Ленинград нам будет вручена денежная премия, а наиболее отличившихся членов экипажа отметят особо. Поздравляю вас от имени командования судна, партийной группы, комсомольской организации и судового комитета!

— Вот видишь, Геша, тебя могут к медали или ордену представить, ободрила больного Татьяна.

— За что? За то, что варежку свою раскрыл, другие из-за меня едва не перекалечились? — горько усмехнулся Некрылов.

— Первый помощник очень тебя хвалил. Он же в трюме рядом с тобой работал.

— Потому сам ходит с перевязанной рукой…

Урманов лучше многих других знал характер командира эскадры, но даже он порою удивлялся выносливости и неуемности контр-адмирала. Трудно было понять, когда тот отдыхал: ни одно корабельное учение, ни единый поступивший документ контр-адмирал не оставлял без пристального внимания. Почти круглые сутки работая сам, он не давал покоя всей эскадре.

— Вышли в открытый океан — каждую минуту используйте для боевой учебы, — требовал он от командиров.

Контр-адмирал долго читал проект приказа о поощрении участников спасательной операции. Собственноручно вписал еще несколько ценных подарков.

— Не хватит моего фонда, попрошу у главкома, — подписывая приказ, пояснил он.

— Советую обратить внимание на некоторые фамилии, товарищ командир эскадры, — пряча улыбку, сказал Урманов.

— А что? — указательным пальцем приподнял над переносицей очки Русаков.

— Это те самые люди, которых вы предлагали списать и отправить с оказией в базу…

— Не преминул уесть начальника?

— Никак нет, товарищ контр-адмирал, просто поста вил в известность. Может, их следует вычеркнуть?

— Оставляйте всех, — насупился контр-адмирал. — Вот займешь мое место, тогда сам узнаешь, почем фунт лиха, — сказал он, вставая из-за стола. — Это вам, молодым, все кажется: забронзовели ваши начальники, ветра свежего не чуют. А взвали вам на шею нашу ответственность, еще не такими консерваторами станете…

— Какой я молодой, товарищ контр-адмирал! — улыбнулся Урманов.

— Пока еще в кавалерах гуляешь…

«Золотая точка» оказалась пустынным клочком океана, только огромная чайка-фрегат кружилась над подходящими кораблями. Смотря на парящую гордую и одинокую птицу, Урманов невольно думал о том, что тысячи раз после Васко да Гамы проходили здесь каравеллы, галионы и клипера, не догадываясь, что минуют одно из самых необычных мест на земном шаре.

— Праздник Нептуна проведем после встречи с «Новокуйбышевском», сказал замполиту командир эскадры. — А пока готовьте его с комсомольцами по всем статьям, чтобы на всю жизнь запомнился!

Корабли застопорили ход и легли в дрейф. С «Горделивого» спустили на воду катер, который сделал несколько веселых кругов возле крейсера. Вскоре на горизонте забрезжило серое пятнышко.

— Машины у него хорошо отрегулированы, — смотря в бинокль на приближающееся судно, сказал Павел Русаков. — Ни дыминки над трубой. Видать, толковый механик на нем плавает.

С «Новокуйбышевска» тоже увидели советские корабли. Все свободные от вахты высыпали наверх, чтобы быть свидетелями этой встречи далеко от родной земли.

— Наверняка там есть кто-нибудь из моих однокашников, — с завистью посматривая на крейсера и большие противолодочные корабли, говорил Алмазов.

— Лучком бы у них разжиться, — вздыхала Варвара Акимовна. — Наш весь пророс и задрябнул.

Потом новокуйбышевцы потянулись в лазарет проститься с Некрыловым. Томп принес ему сувенир: сосуд-тыкву из Сомали. Он умело отреставрировал занятную фляжку, даже обновил цветной орнамент.

— Здесь все слезы, которые Лида возле твоей постели наплакала, пошутил Ян. Отношения рулевого с буфетчицей уже ни для кого не были секретом.

— Вы идете к военным, доктор? — спросил Томп Татьяну, грустно потупился и почти прошептал: — Только не останьтесь там насовсем…

К остановившемуся судну уже торопился катер, приплясывая на зыбких волнах, подойдя, ткнулся скулой в опущенный трап. На палубу поднялся молодой худощавый офицер.

— Лейтенант Русаков, — представился он капитану. — Прибыл за больным.

— Сейчас его принесут, — назвав свою фамилию, сказал Сорокин.

Татьяна шла следом за носилками, на которых лежал укутанный в одеяло Гешка.

— Игорек! — бросилась она к лейтенанту.

— Здравствуйте, тетя Танечка! — обняв ее, сказал тот. — Я с крейсера «Горделивый». На нем еще отец и дядя Павел.

— Все наши там? — изумленно воскликнула Татьяна.

— Почти все, — улыбнулся Игорь.

Гешке дали возможность попрощаться с заплаканной Лидой, потом осторожно снесли по трапу на катер. Татьяна сошла следом за носилками.

— Особенно не задерживайтесь, Татьяна Ивановна, — попросил ее капитан.

— Я быстро, Семен Ильич!

Крючковой катера оттолкнулся от трапа. Чихнув, зататакал движок. Юркая посудинка вновь заплясала на зыби.

— Значит, ты женился, Игорек? — говорила Татьяна, стоя рядом с племянником. — Как годы летят! Давно ли я тебя за руку водила?

— Меня до сих пор за ручку водят, — засмеялся тот. — Теперь — строгие дяди с большими звездами на погонах.

Корабль быстро матерел. Когда катер подбежал к нему, борт крейсера показался Татьяне громадной серой скалой, нависшей над океаном.

Носилки с больным осторожно подняли на палубу в специальной беседке. Вместе с Гешкой прокатилась наверх и Татьяна. Чьи-то ловкие руки подхватили беседочные стропы, аккуратно приземлили людей на разогретый солнцем, пахнущий соляром металл.

— Ты, сестренка, будто с неба свалилась! — басил Андрей Русаков, обнимая и целуя Татьяну. — В прямом и переносном смысле.

Чуть поодаль ждал своей очереди Павел.

— Павлик, ты-то откуда здесь? — восклицала Татьяна, трогая его офицерские погоны. — У тебя же сугубо мирная профессия!

— Ой, не говори, сестричка! Профессия, верно, мирная, только всю жизнь работаю на оборону. Видишь, какого красавца на своем стапеле отгрохал!

— Разберешься с делами, милости прошу в мою каюту, — сказал сестре Андрей, уступая место офицеру с медицинскими эмблемами на погонах.

— Начальник медицинской службы капитан Свирь, — представился тот. Что у вас? Несчастный случай? — спросил врач, кивнув в сторону больного.

— Нет, товарищ капитан, ранение при героических обстоятельствах! — нарочито громко, чтобы услышал Гешка, ответила Татьяна.

Особняком от всех на палубе застыл Урманов. Из-под синей с матерчатым козырьком пилотки выбивалась прядь тронутых сединой темно-русых волос. В суровом его облике появилось что-то незнакомое, и Татьяна, шагнув в его сторону, неуверенно произнесла:

— Сережа, вы?

— Здравствуйте, Татьяна Ивановна, — без улыбки ответил он. — Видите, как бывает в жизни: гора с горой не сходится, а моряки, как айсберги, всегда на плаву…

Эта его фраза обдала Татьяну холодом, она растерянно молчала, смотрела на Урманова, пока не услышала голос корабельного врача:

— Прошу вас в лазарет, доктор. Больной уже там.

Калининград — Москва — Голицыно