Онлайн чтение книги Владетельница ливанского замка
X

Расстояние от Курзала до «Мирамара» не больше пятидесяти шагов. Я шел шатаясь. Почему в такие минуты люди бегут под защиту бедных девушек? Ах, недаром предание ставит около креста блудницу из Магдалы!

Когда я вышел на террасу, там показывали кинокартину. В темноте я разыскал столик у края балюстрады. У моих ног глухо рокотал прибой.

Из мрака выступила тень официанта.

— Ничего. Я ничего не хочу. Или нет! Позовите ко мне Марусю.

Она пришла сейчас же.

— Как я рада тебя видеть. Мне надо поблагодарить тебя. Я получила паспорт в Египет. Твой товарищ, английский офицер, был очень любезен.

— Маруся, который теперь час?

— Который час? Кажется, половина первого.

— Маруся, уйдем отсюда. Пойдем со мной.

— С тобой?

В этот миг резко вспыхнуло электричество. Мы сидели близко друг к другу, почти соприкасаясь лбами.

Увидев выражение моего лица, Маруся резко отодвинула стул.

— Что с тобой?

— Что со мной? Ничего. Почти ничего. И я рассмеялся.

— Мне не нравятся твои глаза, — сказала она, покачивая головой.

— Пойдем со мной, Маруся.

— Куда?

— К тебе. Ведь у тебя, наверное, есть дом. Я еще никогда не бывал там. Я хочу туда.

— Ты хочешь, ты хочешь… А меня ты и не спросишь, хочу ли я.

— Ах, — воскликнул я, — только этого еще недоставало! Теперь ты будешь ломаться!

— Почему бы и нет?.. А твоя дама в белом, с которой ты был в прошлый раз, — почему ты не с ней?

— Замолчи!

— А если мне так хочется!

— Замолчи, говорю тебе! Она схватила меня за руку.

— Ах! Я так и знала, что тут что-то неладно… У тебя лихорадка. Тебе надо лечь.

— У тебя, Маруся, у тебя! Мне не хочется быть одному.

— В таком случае ступай к ней.

И правда, почему я не побежал тотчас же к Ательстане? Почему мне не побыть рядом с ней, не рассказать ей ужасную новость, прекрасную новость об успехе моих переговоров? Я не знал. Не понимал. Мне казалось, что я совершенно лишился способности разбираться в своих побуждениях и поступках.

— Ты сказала половина первого, 1\4аруся? В котором часу ты можешь уйти отсюда?

— Не раньше двух.

— Это слишком поздно. Пойдем со мною сейчас.

— Меня не пустят.

— Пустят, если я потребую. С деньгами все можно, — ты это прекрасно знаешь. А у меня есть деньги, много денег.

Официант снова подошел к нашему столику.

— Шампанского! Дай нам шампанского. Бутылку… две бутылки. И позови хозяина.

— Хозяина? — вскричала она. — Что ты затеял?

— Хочу сказать ему, что увожу тебя с собой, сейчас же.

— Эго невозможно.

— Почему невозможно? Скажи! Какой доход можешь ты принести твоему хозяину за один вечер? Не больше десяти бутылок шампанского по три ливра. Тридцать ливров! Ну, я дам ему сорок, — понимаешь, сорок ливров! — лишь бы он отпустил тебя со мной.

— Я уже сказала, что не могу.

Пришел официант с шампанским. Я выпил бокал, налил снова, опять выпил. Причудливый мир, весь в красных, зеленых, желтых мерцаниях громоздился в моем мозгу и трепетал перед глазами.

— Не можешь? Почему не можешь?

— Ты хочешь знать? Потому что меня ждет другой, — сказала она, потеряв терпение.

— Замолчи, прошу тебя! Иначе…

Терраса снова погрузилась во мрак, началась новая часть картины. Маруся не воспользовалась этим, чтобы улизнуть от меня. Напротив, пододвинув свой стул ко мне, она положила руку мне на лоб.

— Клянусь тебе, у тебя жар.

Она взяла салфетку, которая была обмотана вокруг горлышка бутылки, и, раз за разом окуная ее в ведро со льдом, стала смачивать мне виски.

— Что с тобой? Но что с тобой?

— Что со мной, Маруся?

— Боже мой, теперь он плачет! Сейчас загорится свет. Вытри глаза, умоляю тебя, вытри, чтобы кто-нибудь не заметил! На террасе масса твоих знакомых, офицеров…

— Шампанского! Я хочу шампанского!

И я вытащил из кармана пачку кредитных билетов. Несколько штук разлетелось по полу.

— Ах! — воскликнула она, подбирая их, тоном униженных, которые знают, что деньги почти всегда являются символом позора. — Спрячь это!

— Спрятать? Зачем? Разве я уже не вправе показывать свои деньги? Будь это те, другие, — тогда конечно! Но эти я вправе показывать. Это выигрыш, Маруся, — я играл и выиграл. Добыть деньги — это вовсе не так трудно, как обыкновенно думают, да! У тебя есть любовник, Маруся, скажи мне, есть? Ну так вот, этому любовнику надо сказать, чтоб он тоже дал мне денег, он тоже. Тогда картина будет полная…

— Слушай, — сказала она с испугом, — я останусь с тобой, но только если ты сейчас же замолчишь. Что с тобой? Что с тобой такое?

— Ничего, Маруся, ничего. Немного болит голова. Он был, значит, любезен с тобой?

— Кто?

— Он, Гобсон.

— Очень.

— Со мной — тоже. Я объясню тебе одну вещь. Я только что сказал тебе: «Будь это те, другие деньги… а эти…» Знаешь ли ты, что такое измена?

— Измена? Да, знаю, — сказала она.

— Измена, пойми хорошенько! Измена не женщине. В этом я тоже виновен. Впрочем, я изменил не женщине, а девушке. Но это все равно. Дело идет вовсе не о женщинах, я повторяю. Но измена, измена родине! Знаешь ли ты, что это значит?

— Знаю.

— Откуда ты это знаешь?

— Я тебе скажу, если ты перестанешь так кричать.

— Что же?

Мы сидели, повернувшись спиной к публике, все еще занятой кинокартиной.

Мы облокотились на столик, наши взоры блуждали по темному морю.

— Ну, говори.

— В Бруссе… — пробормотала она. — Это случилось в Бруссе. Но почему ты заставляешь меня это рассказывать?

— Рассказывай, рассказывай! В Бруссе…

— Да, в Бруссе, где еще стояли наши войска. Это было за полгода до наступления армии Кемаля. Я танцевала в то время в «Маскотте», в Пера, — быть может, ты знаешь. Конкуренция была большая. Мне сказали, что в Бруссе можно кое-что заработать у греческих офицеров, скучавших в этом городе. Я поступила там в только что открытый мюзик-холл. Однажды утром я гуляла с подругой-армянкой возле Военного училища. Оттуда-вышли солдаты и построились в каре. Тотчас же вокруг них собралась толпа. Потом в середине каре поставили очень молоденького лейтенанта. Вероятно, от природы он был смуглым, но в тот день лицо его казалось бледно-зеленым. Он шел как пьяный. По бокам его стали два солдата, а потом…

— А потом?..

— Рожки и барабаны заиграли траурный марш. Из строя вышел высокий унтер-офицер, отобрал у бедного мальчика саблю, переломил ее, как соломинку. Потом сорвал с него погоны, нашивки… Я обезумела. Я ничего не понимала. Затем его заставили пройти перед взводом. Он прошел, совсем близко от нас, мимо кучки насмехавшихся английских офицеров. Он кинул на меня взгляд затравленного зверя. Я что-то крикнула ему, — уж не помню что, — желая подбодрить его. Зачем так мучают этого мальчика! Но подруга заставила меня замолчать, объяснив, что он — изменник, то есть продал туркам какие-то тайны и явился причиной гибели множества наших солдат… Изменник, Боже мой! Видишь, я знаю, что это значит!

— Маруся, Маруся, что если когда-нибудь я тоже так пройду мимо тебя, — крикнешь ли ты мне такое же слово ободрения, как этому греческому офицерику?

— Ты? — воскликнула она. — Ты с ума сошел!

— Что бы ты сделала, Маруся?

— Что бы я сделала? Ты теряешь рассудок. Увидеть тебя в таком положении, тебя! Но для того, чтобы это случилось, ты должен был бы…

— Изменить? Да, изменить! Но кто тебе сказал, что я не изменю точно так же, как и тот? Что я уже не стал изменником?

— Он сумасшедший! Он сумасшедший!.. — повторила она.

— Да, крошка, он сумасшедший! — произнес вдруг чей-то серьезный голос. — Не слушай его. Он не сознает, что говорит…

Мы оглянулись разом. Позади нас стоял Вальтер…

Лазаретный служитель вошел в мою белую комнату.

— Вот что значит быть благоразумным, господин капитан! У меня есть для вас хорошая новость. Знаете, что сказал мне только что майор?

— Да, — отвечал я со слабой улыбкой, — то, что я поправился и через десять дней выйду из госпиталя. Это все?

— А вам этого мало? Видно, вы не знаете, какую тяжкую болезнь перенесли. Ах, когда вас сюда доставили, разве можно было сказать, что вы встанете на ноги через месяц!..

Действительно, прошел месяц с той ужасной ночи, когда Вальтер увез меня в экипаже и постучал в два часа ночи в дверь военного госпиталя, чтобы поместить меня туда, как заболевшего страшной лихорадкой. Целую неделю, пока у меня продолжался бред, он не расставался со мной. Когда он уехал в Пальмиру, я был уже вне опасности.

— С нынешнего дня вам разрешено питаться как всем — без излишеств, разумеется, — и выходить после обеда на террасу на четверть часа. Оттуда виден весь рейд. Прекрасный вид, чудный воздух! Они вылечат вас в два дня лучше, чем всякие лекарства. Если вы еще чего-нибудь пожелаете, — майор приказал сделать все возможное, чтобы удовлетворить ваши желания. Чего бы вы хотели?

Чего бы я хотел? Заполнить пробел, который оставил во мне этот месяц болезни. Но как это сделать? Вальтер уехал, а Рошу, никогда не отлучавшемуся из Бейрута, пришлось три недели тому назад отправиться на север для расквартирования войск, что входило в его обязанности. Когда я оказался в состоянии разговаривать и расспрашивать, возле меня не было ни того ни другого.

— Вы не знаете, когда вернется лейтенант Рош?

— Я справлялся. Послезавтра. Хотите, я пошлю сказать в инженерное управление, чтобы он пришел к вам немедленно по приезде?

— Не стоит. Он и сам сейчас же придет.

— Вы больше ни в чем не нуждаетесь?

— Я был бы очень рад просмотреть газеты. Местные газеты за то время, что я хворал.

Служитель покачал головой.

— Гм! Майор решительно приказал мне избегать всего, что могло бы утомить вас. Не знаю, право…

— Я их вам сейчас же верну.

— Ну, посмотрим.

Он скоро вернулся с пачкой газет.

— Вот все, что мне удалось найти. Я оставлю их вам только на четверть часа, а потом приду пригласить вас на террасу.

Передо мной лежало двадцать номеров французских бейрутских газет из шестидесяти с лишним, вышедших со времени моего заболевания. Если, несмотря на эти пробелы, я что-нибудь узнаю, — это мое счастье.

Мне посчастливилось. В номере от 30 октября я нашел на второй странице следующую заметку:

ОТПУСКА И ПЕРЕМЕЩЕНИЯ

Египетский сезон в этом году начнется, по-видимому, раньше обычного. Наш высший свет уже покидает прекрасные горы Бейрута ради очаровательных берегов Нила. Мы можем назвать несколько имен этих прелестных перелетных птичек: г-н и г-жа X, г-жа X и ее сиятельство графиня Орлова, уехавшая 29 с. м. в Александрию на пароходе «Арман-Беик».

О, эти простые строчки, кто из читавших их мог разгадать, что таилось за ними!

Моя слабость придавала мне даже какую-то силу. Я пробежал еще два-три номера. В четвертом я прочитал:

ОТЪЕЗД, ВОЗБУЖДАЮЩИЙ ОБЩЕЕ СОЖАЛЕНИЕ

Считаем своим долгом сообщить нашим читателям о назначении в Ангору майора Гобсона, офицера связи британских войск Сирии и Ливана. В течение трех лет, проведенных среди нас, майор Гобсон высокими качествами своего ума и сердца сделал больше, чем кто бы то ни было, для укрепления дружеских связей Англии с Сирией и Францией. Мы просим его принять, вместе с нашим единодушным сожалением, пожелания успеха на его новом поприще.

Так суеверные охотники, упустив где-нибудь добычу, полагают, что лучше перейти охотиться на другое место!.. Вошел лазаретный служитель.

— Четверть часа уже прошло, господин капитан. Возвращайте-ка мне газеты да пойдемте в сад! Утро сегодня такое, что вы увидите, как хороша жизнь!

На следующий день я уже кончал завтракать, когда пришел Рош.

— А, вот и ты! Наконец-то!

— Ах ты, бедняга, — сказал он, — как тебе не везет! Ты и представить себе не можешь, как я проклинал этот инспекторский смотр, заставивший меня уехать из Бейрута, когда приходилось еще опасаться за твою жизнь.

— Я был очень болен? Да?

— Очень, очень болен. Теперь об этом тебе можно сказать смело, — ведь ты уже поправился. Кризис тянулся целую неделю, и ты лез на стену. Затем была неделя, пожалуй, еще более страшная, — неделя полного упадка сил, в течение которой ты рта не раскрывал. Уверяю тебя, — уезжая отсюда, я и не думал застать тебя по возвращении на ногах. Но, кажется, при таких горячках дело решается очень скоро либо в ту, либо в другую сторону.

— Ты заметил — у меня на висках поседели волосы?

— Пустяки! — сказал он. — Десятком лет раньше или позже — не все ли равно?

— Ты виделся с майором? Что он тебе сказал?

— Что ты поправился, здоров совершенно. Но по выходе отсюда тебе нечего и думать о возвращении к твоей канцелярщине — к китайским головоломкам этой твоей разведки. Тебе необходимо пожить на свежем воздухе. Врач согласен в этом с Вальтером.

— С Вальтером?

— О, Вальтер, дружище! — воскликнул Рош с чувством. — Никогда я не встречал человека лучше его! Мне приходилось видеть похожих на него, но такого!.. В нем столько же нежности, сколько храбрости. Не знаю, сумеешь ли ты оценить все, что он для тебя сделал. Всю неделю, пока ты лежал в бреду, он сидел над тобой. Майор гнал его, но Вальтер чуть не вышвырнул майора за дверь. По его приказанию в твою комнату решительно никого не пускали. Он приехал в Бейрут лишь на два дня, а провел здесь целых десять. Уезжая по вызову мегаристов, которые, по-видимому, жить без него не могут, он взял с меня обещание заменить его при тебе. Он бы остался и сам, если б мог предугадать, что этот проклятый смотр заставит меня расстаться с тобой.

Рош говорил быстро, как человек, который боится, как бы ему не задали вопроса. Но ему не удалось избежать его.

— Никто не справлялся о моем здоровье?

— Как же, как же! — товарищи.

— А больше никто? Он опустил голову.

— Она приходила?

— Да, приходила, — ответил он.

— Я буду тверд, уверяю тебя. Можешь говорить все. Он вздохнул.

— Хорошо, слушай. Это самый большой промах в моей жизни. На следующий день после того, как ты попал в госпиталь, она позвала меня к себе. Я пошел. У меня не было никаких оснований отказать ей в этом, — напротив. Поступок ее казался очень естественным, — я и раньше часто бывал у нее, а кроме того, я сам всегда слишком легко верил этой женщине. Она попросила меня провести ее к тебе. Она хотела сама ухаживать за тобой, перевести тебя к себе — уж не знаю, что еще! Ей удалось меня растрогать. Я согласился. Мы пришли. Ах, бедный ты мой! Здесь мы налетели на Вальтера. Мне никогда не приходилось видеть ничего подобного. Он заперся с ней в комнате, откуда она вышла минут через десять, бледная как полотно. Не хотелось бы мне присутствовать при их разговоре. Вальтер почтительнейше выставил ее за дверь, дорогой мой! А потом — и досталось же мне на орехи! Я узнал от вестового, что на следующий день она приходила снова и через день — еще раз. Но Вальтер был верным часовым. Затем…

— Она уехала в Египет?

— Как? Ты знаешь?.. Да, уехала. С тем же самым пароходом, который увез и маленькую Марусю. Но, разумеется, не в том же самом классе.

Мы помолчали с минуту. Затем Рош сказал:

— Давай-ка выйдем на террасу. Свежий воздух тебе полезен. И мне также.

Весенняя свежесть веяла над этим садом с его тропическими растениями. Ливан громоздил над морем свои бурые и желтые твердыни. Большой пароход с черными трубами подходил к порту, оставляя за собой серебристую борозду.

— «Сфинкс»… — пробормотал Рош. Я расслышал это слово.

— Сегодня у нас 23 ноября, а он уходит обратно послезавтра, 25-го, — не так ли?

— Да. Зачем тебе это?

Я молчал. Мне не хотелось говорить ему, что семь месяцев тому назад Мишель и я намеревались отплыть во Францию, как раз в этот самый день.

— Полковник Эннкен уезжает, кажется, послезавтра на «Сфинксе»? — спросил я.

— Да.

— А его дочь? Она была не совсем здорова, когда я захворал.Теперь она, вероятно, поправилась?

— Его дочь?

Он нервно смял стебель герани.

— Да, его дочь. Говори же!

— Ну что ж, — произнес он резко, — я скажу. Пусть уж лучше ты узнаешь это от меня. Она… умерла.

Я вышел из госпиталя 5 декабря. Я, конечно, не отстаивал своих прав на отпуск для поправки здоровья. За два дня до этого мне доставили копию приказа командующего Ливанской армией. Там говорилось, что, согласно моему прошению, служба моя в Бейруте при штабе армии (2-й отдел) закончена и что с 1 декабря я перехожу в распоряжение своей воинской части, а именно 2-го Мегарийского полка, расположенного в Пальмире.

Как видно, Вальтер недурно распорядился временем, проведенным подле моего изголовья, и сумел скрыть от нескромных ушей мой бред, который, по всей вероятности, изобиловал ужасными подробностями.

Мне хотелось уехать как можно скорее — хотя бы в тот же день, будь это возможно. Однако неизбежные формальности задержали меня в Бейруте еще на три дня. Но я повсюду замечал, что чья-то искусная рука заранее подготовила все для моего скорейшего отъезда, и у меня создалось впечатление, что, пожелай я остаться еще на несколько дней, я не смог бы этого сделать. Меня бы силой посадил в автомобиль Рош, который, как я догадывался, получил на этот счет от Вальтера строжайшие инструкции. Он появлялся в депо при моем пробуждении и уходил оттуда только тогда, когда я собирался ложиться спать. Подозревал ли он что-нибудь? Быть может, Вальтер рассказал ему кое-что… Не знаю.

Он подумал обо всех мелочах моего путешествия. Мне не о чем было беспокоиться. Я не делал никаких визитов, за исключением безусловно необходимого — к полковнику Маре за отпуском. Когда я вошел к нему в кабинет, он очень кстати оказался занятым в другом отделе. Рош сопровождал меня. Я был так слаб, что, сходя вниз по лестнице Сераля, спотыкался и чуть не падал. Ему приходилось поддерживать меня. День был угрюмый и пасмурный, как октябрьский день в Париже.

— Вот и кончено! — сказал Рош. — Все готово. Я протелефонировал в Дамаск. Тебе везет: у тебя будет автомобиль до Пальмиры. Здесь же я заказал маленький «Форд» до Дамаска. Отъезд завтра в шесть утра. Я заеду за тобой на «Форде».

— Ты проводишь меня в Дамаск?

— Разумеется.

Я посмотрел на него взглядом, который давал ему понять, что такая пылкая преданность с его стороны казалась мне не совсем естественной. Тогда этот славный малый счел своим долгом найти предлог:

— Мне не хочется упускать случая побывать в Дамаске. Там у меня есть друзья.

Было еще темно, когда мы выехали из Бейрута. Со вчерашнего дня шел дождь. Мы мчались под хлюпанье грязи, которая комьями разлеталась из-под автомобиля. Затем, по мере того как мы поднимались на Ливан, тучи начали редеть. День занимался под облачным небом; и только на востоке сияющий просвет лазури пробивался сквозь облака.

Всю первую половину пути Рош не переставая рассказывал мне самые невероятные истории. Когда же автомобиль достиг поворота на Эн-Загальтскую дорогу, я заметил, что, еще более ускорив свой словесный поток, он украдкой следит за мною. Без сомнения, он считал, что труднейшая часть его миссии закончилась в тот миг, когда мы миновали это место. Проехав его, он болтал уже не больше обычного.

Мы прибыли в Дамаск в половине десятого. Автомобиль «Фиат» с черкесом-шофером уже ждал меня на станции, готовый к отправлению.

— Вы не закусите вместе со мной? — спросил нас чиновник.

— Не откажусь, — отвечал Рош.

— Подожди, пока я не уеду, — сказал я ему. Я предпочитаю ехать сейчас же.

Они поняли, что лучше не настаивать.

— А нельзя ли опустить верх?

— Как пожелаете, но только вам будет холодно. В пустыне очень ветрено.

— Все равно опустите.

Я завернулся в свой бурнус, оставив свободной лишь правую руку, чтобы попрощаться с Рошем.

— Бедный ты мой дружище! — пробормотал он. И я заметил, что на глазах его выступили слезы.

Мы расцеловались. Многое в жизни искупают эти дружеские поцелуи для человека, который умеет ценить их значение.

Автомобиль тронулся. Я обернулся и долго смотрел, как Рош машет фуражкой, пока наконец он не исчез за крутым поворотом.

Двести километров, отделяющие Дамаск от Пальмиры, покрываются обычно в два приема. В первой половине пути дорога тянется на северо-восток, вдоль Ливана. Здесь еще встречаются деревни. Дальше, начиная с Карьятины, — жалкого местечка на иссохшей земле, — дорога поворачивает направо, и последние сто километров едешь прямо на восток, через открытую пустыню. Здесь уже нет дороги, — есть только едва различимый след ее.

Мы проехали Карьятину около двух часов дня. Я боялся, как бы мой черкес не вздумал попросить у меня несколько минут отдыха. Но рука его, прикованная к рулевому колесу, казалось, не знала усталости. И вот автомобиль ринулся через пустыню диким бегом. Ужасный ветер все возрастал. Шум его превратился в беспрерывный могучий рев, покрывавший рев мотора.

Полы моего бурнуса трепались, как огромные крылья. Буря овевала мне голову, откидывала назад волосы. По мере того как скорость автомобиля возрастала, мне все больше и больше казалось, что еще возможно чудо, что, быть может, я смогу воскреснуть там, в тех странах, куда уносил меня этот маленький аэролит.

Я понимал, почему Вальтер решил, что после Дамаска присутствие Роша не являлось уже для меня необходимым. Вальтер! Я опять увижу его! При этой мысли я почувствовал, что меня охватывает какая-то лихорадка стыда, гордости и дикой радости. Как бы низко я ни пал — а он хорошо знал всю глубину моего падения, — человек этот, которого я любил и которым восхищался больше всех на свете, никогда не усомнился бы во мне. Там ждала меня его дружба, — там, за голубыми горами, окаймлявшими горизонт. Эта дружба, крепкая и чистая, призывала меня. Я смогу там и отдохнуть, и омыться от своих грехов…

Небо, небо пустыни, это единственное в мире небо, столь же огромное, как океан, из голубого становилось теперь все более и более темным. Вокруг нас не было никого и ничего, если не считать больших хищных птиц, время от времени появлявшихся в безграничном просторе и так же внезапно в нем исчезавших. На желтоватой земле частью дожди вызвали к жизни множество былинок — жалкую флору этого бедуинского Сен-Мартино. На севере и на юге, в неизмеримой дали, тянулись две волнистые линии холмов, казавшиеся параллельными, но на самом деле они приближались одна к другой, образуя далеко впереди нас невидимое еще, хорошо мне знакомое ущелье. Когда автомобиль домчится до этого ущелья, я буду в Пальмире… Еще шестьдесят километров! Позади нас на багровом небе быстро заходило солнце.

В этот миг шофер, со времени отъезда из Дамаска не обращавший на меня ни малейшего внимания, вдруг обернулся и указал мне на какой-то предмет, по направлению к которому мы мчались; я сделал знак, что понимаю, в чем дело.

То была высокая башня, силуэт которой темнел на горизонте. Казалось, она была уже совсем близко, но, объездив всю эту местность тысячи раз, я знал, что нам придется нестись до нее этим бешеным ходом еще не менее четверти часа. Я часто отдыхал у ее подножия, блуждая вокруг нее; ее окрестности были усеяны развалинами — капителями, фронтонами, надгробными камнями с надписями. Огромные тучи постоянно кружившейся здесь мошкары делали это место несносным. Но оно все-таки служило местом привалов, благодаря тени, падавшей от башни.

Мы все ближе и ближе подъезжали к этим величественным развалинам. Уже можно было различить окна, рисовавшиеся на бледнеющем небе. И тогда мое внимание отвлеклось от этого слишком хорошо известного мне памятника и перенеслось на гористую цепь, выраставшую на востоке, за которой лежала Пальмира.

У подножия развалин, скрытые до сих пор от нас восточной стеной, показались вдруг восемь верблюжьих силуэтов. Они стояли все в ряд, опустив головы. Возле них виднелись их вожаки, державшие животных в поводу. От этого отряда отделился человек — офицер, закутанный в широчайший красный с белым бурнус, и пошел навстречу автомобилю.

Это был Вальтер.

Я спрыгнул на землю. Мы встретились молча. Прошла странная минута, в течение которой мы оба не решались взглянуть друг на друга.

— Ну, как теперь твое здоровье? — спросил он, стараясь говорить равнодушным тоном.

— Очень хорошо, благодарю тебя. Благодарю и за то, что встретил.

— Это пришло в голову не мне! Это все Джабер. Его нельзя было отпустить одного так далеко. Тогда я разрешил команде проводить его и сам присоединился к ним.

— Джабер здесь?

— Здесь. Пойдем же, поздоровайся с ним и с солдатами.

Джабер был мой вестовой, бедуин из Алепо, который в течение двух лет ни на один день не расставался со мной. Когда я подошел, он стоял, вытянувшись в струнку, но вдруг весь так и задрожал. На черном лице его, расплывшемся в широчайшей улыбке, блеснули зубы.

К моему великому удивлению, автомобиль, как только мы прошли башню, замедлил ход и остановился. Я понял.

— Джабер, — сказал я, — дай мне руку.

Я крепко пожал ее, эту темную, заскорузлую руку. Потом пожал руки и всем остальным.

— Возвращайтесь не торопясь, — сказал Вальтер. — Ты, Та-га-Тахан, примешь командование. Постарайтесь вернуться к утру.

Он обернулся ко мне:

— Я поеду с тобой. Твой шофер, кажется, уже поразмялся. Скажи ему, чтобы гнал вовсю. Нас ждут!

Мне не понадобилось понукать моего черкеса. Автомобиль снова помчался, все ускоряя свой бег по мере того, как вокруг нас темнело.

Ветер свежел. Фиолетовый дым поднимался с земли. Туман это или костры кочевников? Ни Вальтер, ни я не говорили ни слова. Я смотрел на его башмаки на твердой кожаной подошве — единственная обувь мегаристов. Ветер развевал его рыжую бороду. Полузакрыв глаза, он отдавался опьянению простора и бега.

— Вот долина могил! — сказал я.

Он открыл глаза. Мы въезжали в знаменитое ущелье: его образуют сомкнувшиеся горные цепи, между которыми мой автомобиль мчался от самой Карьятины. Как только мы въехали в это ущелье, воздух стал холоднее, тьма все более сгущалась вокруг нас.

— А вот и могилы! — сказал Вальтер.

Теперь справа и слева от нас вырастали гигантские параллелепипеды, четко выступавшие на небе, озаренном последними отблесками дня. Мы неслись между чудовищными башнями, полными жуткого молчания. Только тот, кто приезжает в Пальмиру в сумерках, может понять весь ужас, какой овладевает сердцем при виде этих черных великанов.

На дороге стало попадаться множество больших и маленьких камней. Тьма стала непроницаемой. Автомобиль замедлил ход, и внезапно вспыхнувшие фонари его прорезали мрак ночи желтым светом.

— Папироску? — предложил Вальтер.

Мы оба нагнулись, чтобы защитить огонь спички от ветра. При ее слабом свете Вальтер, должно быть, заметил слезы на моих глазах. Он быстро потушил спичку, но я почувствовал, как рука его под бурнусом легла на мою; так мы просидели, рука в руке, до самого приезда в Пальмиру.

Ущелье вдруг расширилось. Открылась окутанная мягким сиянием равнина, над которой блестел звездами свод небес. По сторонам появились похожие на лес без листвы и ветвей мраморные столбы Большой Колоннады, и на фоне этой декорации, на крутом холме, вырос, словно птичья клетка, черные прутья которой пересекали бледное небо, — Храм Солнца.

Следуя кратким указаниям Вальтера, черкес направил автомобиль в лабиринт темных улиц. Волнение мое настолько усилилось, что я спрашивал себя, смогу ли я скрыть его, когда мы попадем в полосу света.

— Стоп! — скомандовал Вальтер.

Мы очутились наконец во дворе низкого глинобитного здания, где помещалось офицерское собрание, если только можно назвать таким громким именем пять-шесть тесных комнат, из которых одна, наибольшая и прилегавшая к кухне, служила одновременно и столовой и местом собраний. Таково было жилище капитана Вальтера, одновременно величавое и скромное.

Тени теснились вокруг нас. На лицо мне упал свет фонаря.

— Пойдем в комнату капитана Домэвра, — приказал Вальтер. — Здесь ничего не видно.

Он сбросил свой бурнус на руки вестового.

— Вели приготовить нам питье и займись шофером. Мы вошли в мою комнату.

— Никто здесь не жил со времени твоего отъезда. Позволь тебя познакомить…

За нами вошли двое офицеров. Он представил меня им.

— Лейтенант Реньёль. Лейтенант Коменж. Коменж — мальчишка еще, как видишь, но таких надо бы побольше. Он из алепских спаи. Замещает д'Оллона. Что касается Реньёля, который командует взводом бедняги Ферьера, то это малый, которому пальца в рот не клади. За ним пять лет Сахары — от Чада до Туата.

Я пожал руки моим новым товарищам. Лейтенант Реньёль был маленький, коренастый, с низким лбом, заросшим черными курчавыми волосами; его грубые черты смягчались только сиянием почти наивных глаз. Коменж, хорошенький, как девушка, был белокур и строен.

— Не хватает Тубиба, — сказал Вальтер, — он проявляет фотографические пластинки. Не надо ему мешать. Он скоро придет.

— А Руссель?

— Руссель? Он шатается сейчас со своим взводом в Джебель-Грабе. Вернется к концу недели. Тогда пойдут другие… В чем дело, Абдаллах? Унтер-офицеры хотят поздороваться с капитаном? Хорошо, пусть войдут.

Я знал их всех, за исключением Францескини и еще другого, который заменил Жобена, убитого в стычке с Абу-Кемалем. Опять я пожимал всем руки.

— А теперь, — сказал Вальтер, — оставим капитана в покое. Приходи к нам на балкон. Абдаллах, вели подать нам наверх чего-нибудь выпить. Ночь прекрасная, можно пообедать и на воздухе.

— Вы меня нисколько не беспокоите.

Я отпер свой чемодан. Коменж, подняв глиняный кувшин с водой, помогал мне мыть руки. Правда, ничто не изменилось в этой комнате. На жалком туалетном столике все еще стояло выщербленное зеркальце, которое я постеснялся взять с собой в Бейрут.

— Вот тебе пара сандалий, — сказал Вальтер. — Разуйся, . будет удобнее. Меня тошнит от твоих штиблет.

Я послушался. Ноги мои оказались совсем белыми рядом с бронзовыми ступнями моих товарищей. Вальтер поспешил меня успокоить:

— Они очень скоро опять загорят. А теперь пойдем на балкон.

Мы поднялись туда по лестнице без перил. На столе, освещенном двумя свечами в стеклянных колпачках, вокруг которых трепетали ночные бабочки, стояли стаканы, запотелый глиняный кувшин и бутылка арака.

— Располагайся по своему вкусу, — заметил Вальтер. — Места у нас не мечены.

И здесь тоже все осталось по-прежнему. Ничто, ничто не изменилось, кроме меня самого. Вальтер разлил арак.

— Ну что, Реньёль, начинаете вы привыкать к этому напитку?

Лейтенант Реньёль сделал гримасу.

— Нет, я и сейчас предпочту ему испанскую анисовку из Южного Орана, господин капитан.

— Чтобы хорошенько оценить арак, надо хотеть пить. Не беспокойтесь — еще понравится!

Мы замолчали. Голубой свет струился с неба. Между колоннами Храма Солнца сверкали звезды.

— Который час? — спросил Вальтер.

— Скоро половина седьмого, господин капитан.

— До обеда еще больше получаса. Я заберу на это время у вас капитана. Пойдем.

Я пошел за ним в залу собраний, служившую ему также и канцелярией. Он открыл маленький сундучок светлого дерева и достал оттуда записную книжку.

— Ты знаешь эту книжку? Смотри, вот твоя подпись, с датой прошлого ноября. Прошел ровно год.

Казалось, он задумался.

— Ты только что спрашивал у меня, что слышно нового о Русселе. Руссель, сказал я, находится сейчас в Джебель-Грабе. Он вернется через пять дней. После него поедешь ты. Понимаешь?

Я кивнул головой. Он продолжал:

— Я объясню тебе. Мне кажется, — да ты и сам увидишь, — я хорошо держу в руках полк, со времени прошлогодней истории. Но то, что вполне удовлетворяет других, меня удовлетворяет только наполовину. У меня всегда будет такое чувство, будто я ровно ничего еще не сделал, пока люди не вернутся туда, где были убиты их товарищи. Тогда, тогда только я вселю в них уверенность, что они больше не побежденные. Этот миг настал, и вот ты здесь!

— Вальтер!

— Подожди благодарить, пока я не посвятил тебя во все. Вот уже десять дней, как моя разведка донесла, что шайки, убившие Ферьера и д'Оллона, в январе месяце расположатся лагерем возле водоемов Джебель-Сенджара. Теперь ты знаешь,чего я жду от тебя.

Я схватил его за руку. Он высвободил ее.

— Не обольщай себя иллюзиями. Эта прогулка будет далеко не из приятных. Их больше четырехсот. Я же не могу дать тебе больше сорока человек, — правда, добровольцев, отборных молодцов, с которыми ты сможешь идти смело. А кроме того, черт возьми, не стоило труда колотить немцев, если нам приходится позволять здешним проходимцам диктовать нам свои законы, хотя бы этих людишек было в десять раз больше, чем нас! Должен тебе сказать, что сначала я хотел приберечь этот пикник для себя. Но… — голос его стал торжественным, — мне показалось, что он принадлежит по праву тебе.

— Вальтер, Вальтер, чем я смогу…

— У нас впереди еще целых двадцать минут, — сказал он резко, — пойдем, посмотришь наших людей.

Мы отправились в помещение мегаристов. Они садились ужинать, когда мы вошли в их комнаты. Команда «смирно!» заставила их вскочить на ноги, отдавая честь.

— Не правда ли, недурно? — сказал Вальтер, пока мы тихо проходили сквозь толпу этих славных черных великанов. — Совсем не так уж плохо!

Чтоб их еще больше осчастливить, пришлось выпить с ними несколько чашек кофе, этого зверского бедуинского кофе, которому «хелль» придает свой горький аромат.

— Теперь к верблюдам! — сказал Вальтер. — Пойдем посмотрим верблюдов.

Они помещались все там же. Перед нами шел солдат с фонарем. Верблюды спали под глубоким небом, на большом квадратном дворе с водоемом посередине. Время от времени то один, то другой, борясь с какими-то мрачными сновидениями, испускал хриплый стон.

Солдат вел нас, осторожно обходя эти темные живые холмы.

Вдруг я остановился.

— В чем дело? — спросил Вальтер.

— Поди-ка сюда! — приказал я солдату.

Я взял у него фонарь и направил луч на лежавшего передо мной мегари — гордое животное, с очень светлой, почти белой шерстью. Он спал, и горб его равномерно вздымался от его спокойного дыхания.

— Мешреф! Это Мешреф!

— Да, верно, — ответил Вальтер, — это твой мегари. Я и забыл тебе сказать. Сразу всего не расскажешь. После твоего отъезда его взял Ферьер. На нем он и ездил во время стычек с Абу-Кемалем. Его захватили курды. Но недели через две, на рассвете, в лагерь Русселя ворвалось с дьявольским ревом какое-то чудовище, повалив от восторга на землю все палатки. Это вернулся в лагерь господин Мешреф! Вот он. Видишь, он в хорошем состоянии.

— Мешреф! — позвал я.

Верблюд открыл сперва один глаз, потом другой. Они глядели на меня, эти огромные глаза, сначала безжизненно и без выражения, потом вдруг заблестели и стали почти человеческими. Длинная шея вытянулась. Возле моего лица заколыхалась громадная голова, — челюсти ее раздвинулись, как бы в чудовищной улыбке. Из горла вылетел почти нежный взвизг, от которого мы на секунду остолбенели…

Огромные тени плясали на стенах. Маленькая арабская флейта пищала где-то во мраке ночи, и я услышал, как Вальтер пробормотал мне на ухо дрожащим голосом:

— Я говорил тебе, — видишь? — ничто, ничто не изменилось, раз Мешреф узнал тебя, как и прежде!

Сирия, май 1923 г . — апрель 1924 г .