Онлайн чтение книги Властелин дождя
Заброшенная сторожка

В 1956 году после окончания университета я был назначен учителем румынского языка в село, затерявшееся посреди Бэрэгана. По вполне понятным причинам в этом рассказе я не буду упоминать его настоящего названия; назову его Тихое Озеро. Итак, однажды вечером в конце августа я прибыл к месту моего назначения.

Узнав о моем приезде, преподавательский состав Тихого Озера отправил одного из учителей встречать меня на вокзале, и не успел я ступить на перрон, освещенный подслеповатым фонарем, вроде тех, что мастерят детишки из полых арбузов, как услышал крик:

— Учитель Чернат! Кто здесь учитель Чернат? Пожалуйте сюда!

— Я! — вырвалось у меня, и я двинулся к колодцу, от которого доносился голос.

Встречавший меня приехал на двуколке и теперь пытался дотянуться до поводьев, упавших под ноги лошади. Над колодцем, щелкая, точно клюв аиста, вращалась деревянная вертушка.

— Я Чернат, — повторил я, подходя совсем вплотную.

— Очень приятно, Санду Букур меня зовут. Извините, не помог вам с багажом: коняга уж больно норовистая, стоит отойти от нее, она тут же — раз! — на землю. У нее стерта холка, эти кретины так уделали хомут, что шов ей натер холку, вот она чуть что — и валится. Ну, кладите сундук сзади и садитесь. А пальто и плащ можно держать на коленях.

Это был высокий, худой молодой человек с тонкой полоской усов под острым носом. Говорил он со мной так, словно бы я и сам прекрасно все знал — знал, например, что сбрую лошади «уделали» настоящие кретины. Я кивал, поддакивал и тем временем с любопытством его разглядывал.

На нем была желтая футболка с красным воротом и манжетами и такие широкие, присборенные брюки, что казалось, будто на каждой ноге у него по юбке.

— Ну вот и вожжи, — сказал он немного погодя. — Посмотрим теперь, уважаемый Черкез, на что ты способен! — Он вывел лошадь на дорогу и прыгнул на сиденье по левую руку от меня.

Я поворотился к нему и сказал, что начальник учебного отдела просит учителей Тихого Озера снять архив с чердака школы.

— Говорит, чтобы прямо сегодня, — настаивал я, — а то завтра может нагрянуть инспекция из районной пожарной охраны.

— Да? — рассмеялся Букур. — Он просто круглый болван, это я вам точно говорю!

Он извлек кнут с кожаным кнутовищем и хлестнул лошадь.

— Но, но, Черкез, рысью, рысью! Да нет, я ничего против него не имею, он хороший парень, но иногда превращается в круглого болвана. У нас на чердаке одни совы. Чего вы смеетесь?

Над начальником, — ответил я. — Он сказал мне, что я хороший парень. К чему бы это? Как-то странно. Когда стали прощаться, похлопал меня по плечу и говорит: «А знаешь, ты мне нравишься. Потому я и стал звать тебя на «ты». И разрешаю тебе, когда мы тет-а-тет, звать меня по имени — я не обижусь. Конечно, если нет посторонних».

— Банный лист! — подхватил Букур. И переменившимся, злым голосом добавил: — До того, бывает, разберет его к кому-нибудь любовь, стиснет в объятиях — не знаешь, как отделаться от его любви-то.

Я с удивлением заметил, что разговор рассердил его, и переменил тему.

— Расскажите мне про ваше село. Какое оно, Тихое Озеро? Название красивое. Мне нравится. Я слышал, оно электрифицировано и будто скоро войдет в строй радиостанция.

— Оно как овчарня без собак, — буркнул учитель и тут Же, наклонившись вперед, крикнул: — А ну, давай, пошел, Черкез, заснул ты, что ли?!

Я оставил его в покое и перевел взгляд на жнивье по обеим сторонам дороги. У виноградника под белыми акациями в ночной мгле какой-то человек пытался поймать коня. Конь, испуганный неведомо чем, не давался, и человек подзывал его посвистом, подставлял ему перевернутую вверх донышком шляпу, делая вид, будто она полна зерна.

Потом жнивье скрылось из виду, и дорога побежала, стиснутая, как стенами, двумя рядами акаций. Когда мы вновь вырвались на простор, я увидел, что село рядом. Впереди, почти белая от лунного света, высилась церковная колокольня. Вскоре мы уже ехали по освещенной фонарями большой улице, обсаженной тополями. Нас с гиканьем встречали парни, высыпавшие к заборам — хороводиться с девчатами.

— Ну погодите, вы у меня дождетесь! — пригрозил Букур. — Нет на вас угомона! — И он сердито хлестнул лошадь.

Когда подъехали к школе, Букур передал двуколку человеку, который, покуривая, ждал у мостков, и мы вошли в дом, где жили учителя. Там в ожидании нашего приезда собрались человек семь-восемь.

— А вот и наш новый апостол, — сказал Букур, подталкивая меня сзади.

Растерявшись, я остановился посреди комнаты, не выпуская из рук багажа.

— Теперь, девушки, — обратился он к трем молодым девицам, что сидели на кровати и у стены, увешанной картинами— очевидно, произведения учеников старших классов, — теперь, девушки, надеюсь, вы успокоились. Как видите, он не хромой, не кривой и не горбатый. Имейте в виду, — повернулся ко мне Букур, — с самого обеда, с тех пор как нам позвонили, что вы едете, и вот до этой самой минуты девушки наши сидели как на угольях. «Как ты думаешь, какой он? Может, даст бог, и к нам приедет хороший парень!» На «ты» они вас сразу не назовут, как мой братец — ведь этот умник начальник мне братом доводится, — но что будет твориться с завтрашнего дня, за это я не отвечаю!

— Простите меня, пожалуйста, — пробормотал я краснея, — я не знал…

— Да бросьте, — произнес он великодушно. — Пойдите умойтесь, а потом пообедаем.

За обедом меня посадили во главе стола, рядом с директоршей.

— Она у нас одинокая, — разъяснил Букур. — А вы новенький, кто знает, может, и придетесь ей по сердцу.

Я чувствовал себя очень неуютно — так бывает, когда попадаешь в чужую компанию, — и не решался глядеть на трех девушек: директоршу, секретаршу и учительницу, а с мужчинами, которые развалились на стульях вокруг красиво накрытого длинного стола, был предельно обходителен и поддакивал им во всем.

А теперь расскажу о присутствующих подробнее: учитель математики — плешивый старикашка в темных, как у слепого, очках на крючковатом носу (в молодости был он бродячим актером, играл роль коммивояжера в какой-то заурядной пьесе, пристрастился к театральной условности и с тех пор всегда одевался одинаково: черная пара, белая рубашка с целлулоидным воротничком, котелок, солнечные очки, а в руках палка с серебряным набалдашником); учитель средних лет, то и дело поворачивавшийся к директорше с извинениями, что не смог привести жену, так как было не с кем оставить ребенка; еще один учитель — молодой, низенький, коренастый Дан Тэмэрашу, хозяин комнаты, — обнимал за талию секретаршу, постриженную под мальчика, у секретарши были большие зеленые глаза, таких глаз я отродясь не видел. Звали ее Петрина. И наконец, студент политехнического института, приехавший на каникулы. Представляя, Букур назвал его «женишком», потому что в течение трех лет на каждые каникулы он объявлял друзьям, что помолвлен с Нуцей, учительницей физкультуры, здоровенной девицей с вытравленными перекисью волосами, шепелявой и широкогрудой, прозванной коллегами, как я узнал позже, Тень Святой. Нуца жила на квартире у директорши Лилики Доброджану, девушки двадцати пяти лет, высокой, худощавой, с маленьким круглым лицом и широко расставленными, как у японки, глазами. Существовало два претендента на руку директорши, но ей ни один не нравился, и, чтобы их не огорчать, она говорила, что решила никогда не выходить замуж.

«Ты что ж это, милая барышня, решила остаться монашкой до конца своих дней?» — искренне негодовали сваты.

«Может, и так», — смеялась Лилика.

И уязвленные сваты прозвали ее Святой. «Слышь, кума, наша-то барышня говорит, мол, не нужен мне муж, уйду я в скит Рэдешешть, чтоб писали с меня иконы». Так к ней и прилипло — Святая. Нуцу, поскольку они были неразлучными подругами, прозвали Тень Святой.

Первую рюмку выпили в честь моего приезда. Выпив глоток, учитель математики отвесил глубокий поклон всему собранию и сказал, что удаляется, потому что у него болит Живот, он на диете и не хочет портить нам удовольствие. Но Букур вскочил, схватил его за руку, умоляя не уходить, не исполнив знаменитый монолог Гамлета. Он добавил, что сразу поведал мне о таланте, которым славен их край, и что я буду счастлив познакомиться с этим талантом.

— В следующий раз, друг мой, — очень серьезно, с поклоном отозвался старец. — Мне плохо, я иду принимать лекарство. В другой же раз — с удовольствием.

— Жаль! — вздохнул искренне опечаленный Букур. — Сейчас как раз было бы ко времени. Ей-богу!

Я устал с дороги, ел мало, но пил много и поэтому быстро опьянел. Еще в поезде Бухарест — Фэура (центр района, куда входило Тихое Озеро) я все время просидел в вагоне-ресторане в компании симпатичной медсестры, которая направлялась в Брэилу, чтобы сесть там на пароход.

Мне хотелось утопить в вине свою обиду. Очень уж я был обижен на комиссию по распределению. Окончить филологический факультет и попасть в какое-то село, затерявшееся в степи? Ну нет! Много недель домогался я места в редакции одного литературного журнала, будучи уверен, что только там, и нигде больше, смогу проявить себя как человек и как художник (я собирался стать со временем знаменитым писателем). Но все же я принужден был уехать. В записной книжке, лежавшей на дне моего сундучка, я записал на дорогу следующие горькие слова:

Лилика Доброджану поставила пластинку. Она застыла, вслушиваясь в мелодию, и я разглядывал украдкой ее округлый подбородок с ямочкой, волосы, конским хвостом собранные на затылке, черные влажные глаза — их тяжелый, сердитый взгляд скользнул по мне, когда я залпом выпил рюмку. Было у меня такое чувство, будто я видел когда-то эту девушку, г где и когда — не мог вспомнить, но только я был уверен, что видел.

Букур, Тэмэрашу и студент-жених болтали у окна, наслаждаясь прохладой ночного воздуха, напоенного благоуханьем мяты и сена.

К полуночи я уже хорошо подвыпил и крикнул Букуру, чтоб послал за вином, потому что мне обрыдла эта мыльная пена (я имел в виду пиво). Денег, чтобы заплатить, у меня пока хватало: мне выдали подъемные как начинающему учителю в размере целой зарплаты, а я потратил из них всего сотню леев.

Но Лилика воспротивилась.

— Больше нельзя, — заявила она. — Вы все уже много выпили. Пускай лучше Букур принесет арбузы. Санду, — попросила она, — там, за дверью, два арбуза, притащи их, на десерт надо холодненького, и пора расходиться.

— Но может, товарищ Чернат хочет еще повеселиться, — слабо сопротивлялся Букур. — Эй, женишок, — крикнул он студенту, — подсядь-ка к Нуце, а то она заснула. А ну-ка, Тэмэрашу, отправляйся, расколдуй от чар свою секретаршу. Скажи, что на улице звездопад, что она прекрасна, — наговори с три короба, хоть напугай водяным, только бы не уходила, охота выпить еще по стопочке!

— Так выпьем, — снова взялся я за свое. — Только чего- нибудь крепкого. Принесите цуйки и смените пластинку! Ну ее к черту! — И я принялся философствовать: — Когда летишь под откос, надо пить. Алкоголь облегчает падение. Давайте же пить и петь. Не глядите на меня так гневно, дорогая барышня, — крикнул я Лилике сердито, потому что никак не мог припомнить, где ее видел. Потом, немного придя в себя, я воскликнул со смехом: — А где же почтеннейший служитель шекспировской музы? Отправился за черепом Йорика? Уникальный талант этого края страдает животом и надеется вылечиться травами! Надо было ему остаться с нами и порадоваться, что прибыл талант ему под стать.

Я снова встретился с полным презрения взглядом Лилики, и это снова меня взбесило.

— Дорогая барышня, прошу вас, пожалуйста, отведите от меня взгляд, потому что… не знаю, ей-богу… что меня… что меня…

Я клокотал от бешенства.

— Что же вы не договариваете, дорогой товарищ? — рассмеялся учитель, оставивший дома жену. — Уж коли начали, так и заканчивайте… «Что вы меня любите!» — вот что вы хотели сказать!

Бедняга хотел еще как-то поправить дело.

— Молодчина, старик! — подхватил Букур. — Они любят друг друга! Да вы только на них посмотрите — оба покраснели! Конечно, любят! В точности как в песне.

Он втянул шею и запел:

Лилика сняла иглу с пластинки, закрыла патефон и сказала девушкам:

— Пошли спать.

Потом обратилась к остальным:

— Спокойной ночи! Завтра, товарищ Чернат, мы поможем вам раздобыть капустный рассол. Говорят, он снимает тошноту и голова становится яснее.

Она закутала шею и плечи длинной красной шалью (вышитые концы шали, украшенные бахромой, касались ее колен) и скрылась за дверями следом за Нуцей и секретаршей; тут же исчезли и Тэмэрашу, «женишок» и учитель, которого ждала жена. Ночной ветер перебирал листья винограда, увившего стену до самой стрехи.

Оставшись вдвоем, мы с Букуром минуту молча смотрели друг на друга, пожимая плечами и недоуменно склонив головы набок. Потом Букур сказал:

— Пошли на улицу, здесь жарко, задохнуться можно.

— Пошли, — подхватил я, — что нам дальше делать, если нас покинули «сеятели». Эта директорша заставит плодоносить и каменистую дорогу. «Трудолюбивые сеятели», че-хе-хе!

Во дворе школы остро пахло листом грецкого ореха. Мы прошли через сад и оказались у пролома ограды, отделявшей сад от поля. Букур шагал впереди, а я послушно следовал за ним — мне было все равно, куда идти. Миновали деревянный мост через речку и двинулись дальше, по пустынному полю. Луна раскачивалась на крючке облаков. Дыханье ветерка несло запах полыни. После покоса во второй раз расцвело поле и расстилалось бескрайнее, насколько хватал глаз. Поле спало и видело сны, и душа его возносилась благовонием трав. А на его краю, там, где ночная мгла сбивалась в темную пелену, глазели на одинаковом расстоянии желтые, как пыльца, пятна.

— Что там такое? — спросил я Букура, подстраиваясь к его шагу.

— Чилибия, станция Чилибия.

— Ах, вот оно что! — Я замедлил шаг, как будто в кулаке у меня был зажат железнодорожный билет Галац — Бухарест через Чилибию. — Дорога надежды… Великое призвание…

— Слушай! — повернулся ко мне Букур. — Уж не пишешь ли ты стихи?

— Прозу, — ответствовал я. — Опубликовал уже восемь очерков.

— А! Так вот почему ты нес околесицу насчет того, что летишь под откос! Значит, следует понимать, что Тихое Озеро станет могилой твоего таланта. Оно может быть. Уж больно ты горячо на этом настаиваешь. Но скажи, ты умеешь ездить верхом?

— Умею.

Коли так, постой здесь, подожди меня немного.

Мы были теперь довольно далеко от села. Где-то рядом на жнивье паслись кони. Букур направился прямиком к буланому коню, который пофыркивал, уткнувшись носом в траву. Конь испуганно отпрянул, но Букур ринулся вперед и с удивительной ловкостью вскочил на него. Этого коня он привел мне, помог оседлать и сказал:

— Ты его пришпорь, а я за тобой следом!

Я сжал ногами конское брюхо, и конь подо мною рванулся в галоп. Позабыв все на свете, я скакал вперед как безумец. Ночной ветер, бивший в лицо, привел меня в чувство. Обогнув поле, я повернул к селу и остановился у межевого камня, чтобы погладить влажную бархатистую морду коня, на которой повисла ниточка пены. Прислушавшись, я различил конский топот. Вскоре Букур догнал меня, соскочил на землю, и мы снова отпустили коней на волю, сами же побрели к селу.

— А ты ничего себе гнал, — сказал Букур с восхищением. — Мой почему-то все время спотыкался. Ну как, стало легче? Ты сегодня вечером здорово напился. А уж наговорил!.. Целый ворох глупостей.

Выставил себя на посмешище! — пронеслось у меня в голове. Я готов был сквозь землю провалиться. С какими глазами покажусь я завтра девушкам? Мне казалось, что никогда в жизни не вел я себя так безобразно, как в ту ночь. Зачем принесло меня сюда? Вот вам, пожалуйста! Из-за того-то все и случилось, что я приехал в это Тихое Болото!

Я не совсем еще пришел в себя, но мысли все же прояснились и не давали мне покоя. Пока я шел, меня снедало искушение бежать отсюда подальше, исчезнуть. Это скука меня преследует. Скука… И я остановился, разозлившись на себя самого: кого я пытался обмануть? Не скука лишила меня покоя, а стыд, страх перед тем, что скажут люди завтра. «Он суетен и глуп» — вот что скажут люди, ибо таким я предстал перед ними.

И снова проснулось во мне, сильнее, чем прежде, желание жить в Бухаресте, работать в литературном журнале. Бухарест, если прожить в нем хоть год, будет звать тебя, где бы ты ни оказался. Да, то был зов столицы. Она покорила меня, она властвовала надо мной. И кроме нее, ничего не было. Даже поле, казалось мне, собралось в путь, оно шло в теплые страны.

Я повернулся к Букуру и схватил его за плечо.

— Скажи, в селе есть переговорный пункт?

— Конечно. На соседней улице. Только зачем тебе?

— Пойдем туда!

— Хорошо, — сказал Букур, — если хочешь…

Дежурная телефонистка встретила нас удивленно, потому что принимать заказ после полуночи ей приходилось редко. Вначале она решила, что Букур привел меня просто познакомиться, но, когда я сказал, что хочу поговорить с бухарестским другом, и назвал номер телефона, девушка бросила на меня холодный взгляд и заявила официальным тоном, что, пока дадут связь, может пройти два, а то и три часа.

— Ужасно! — воскликнул я.

— Ничем не могу помочь, товарищ, — ответила телефонистка. — Если хотите, напишите, что вам надо сказать, и я это передам.

— Ладно, пусть так.

Примостившись за столом, я написал:

Я передал телефонистке послание, оставил ей купюру в двадцать пять леев (столько, как я предполагал, будет стоить разговор) и ушел. Букур сопровождал меня до ворот учительского общежития.

Когда мы переходили мостки, издалека донесся грохот поезда.

— Это скорый, — сказал Букур. — Уже светает, пора по домам.

Я отпустил его без звука. С содроганием прислушивался я, как удаляется шум поезда, — это поглощало все мое внимание. Шум не замолкал ни на минуту, поезд пролетал через поле, свистя, как ласточка, я заключил из этого, что скорый не останавливается в Тихом Озере, и у меня заныло сердце: почему я не сплю сейчас в этом поезде среди многочисленных пассажиров? О, думал я, пронестись бы мимо Тихого Озера, даже и не подозревая о его существовании!..

В комнате горел свет. Тэмэрашу уже вернулся и спал. Я погасил свет и лег.

Проснулся я поздно, в два часа дня, как раз к обеду; в комнате никого не было, на душе у меня скребли кошки, во рту была горечь, и чудовищно болела голова. Я вышел на балкон ополоснуть лицо водой. Утро уже давно растеряло все богатство красок. Небо очистилось от облаков к сияло, горело огненным жаром. Акации застыли. За школьным двором волнами в безграничную даль уходило поле. Где-то там, у подножия холма, виднелись колодцы, их коромысла тянулись ввысь, как шеи дроф, подстерегающих восход. А с выгона доносился до меня стук футбольного мяча.

Вернувшись в комнату, я заметил картонку, прикрепленную у зеркала для бритья. На ней прыгающими буквами было написано:

Я распечатал телеграмму и на секунду оторопел. Она была от Сорина. Ответ моего бухарестского друга гласил:

Черт бы его подрал, выругался я. Вот уж: с глаз долой — из сердца вон!

Потом я распечатал конверт.

Итак, меня не зря преследовала все время, пока мы сидели вместе за столом, мысль, что я знаю откуда-то эту девушку, мне это вовсе не померещилось.

В 1944 году я гостил у бабушки с дедушкой на берегу Бузэу, в селе, расположенном примерно в 80 километрах от Тихого Озера. Родители мои погибли во время бомбежки, меня усыновил дядя со стороны отца, чиновник уездной управы Мусчел, а на лето меня отправляли к деду с бабкой.

Вечером 24 августа, через шесть часов после того, как немецкие соединения, отступая, взорвали мост через Бузэу, звонарь села, где жили дедушка с бабушкой, взбираясь на колокольню звонить за упокой души парнишки-цыгана, убитого обломком моста, увидел в окно, когда поднялся на середину лестницы, румынский эскадрон, приближавшийся по дороге со стороны тополиной рощи. Звонарь поспешил вниз — сообщить Теофилу Мэрэчине, примарю и нашему соседу, чтобы тот выходил встречать кавалеристов.

Мэрэчине, согласно правилу, перетянул грудь наискосок трехцветной лентой и, сопровождаемый толпой детишек, побежал к дороге, чтобы предстать перед командиром. Мэрэчине был человек лет пятидесяти, высокий, краснолицый, правая ноздря у него была разорвана, теперь эта ноздря была заткнута пробкой. Вскоре на нашем берегу раздался его гнусавый голос:

— Честь имею, господин командующий, я примарь этого села. Положение у нас плохое, немцы взорвали мост. Овес для лошадей дадим вам с мельницы.

Дальше я не разобрал. А через четверть часа увидел, как он гонит назад по улице вместе с походной кухней, выкрикивая у каждых ворот:

— Бегите на хутора!

Командир приказал людям немедленно бежать на отдаленные хутора, поскольку немецкая колонна подходила от Брэилы, пытаясь прорваться к Рымнику-Сэрат. В это время наши кавалеристы заняли позицию в садах по берегу реки И у моста.

Добравшись до дома Мэрэчине, повара поставили телегу во дворе и сгрузили с нее котел. Жена Мэрэчине, их сын Григоре, низенький, сгорбленный, Дидина, жена Григоре, и Лилика, ее меньшая сестра, до тех пор не выходившие за ворота — только головы их показывались из-за изгороди, — принялись по знаку примаря галдеть и причитать. А откуда- то из глубины участка Мэрэчине, которому было приказано дать теленка на прокорм кавалеристов, подхватил:

— Нету, братцы, нет у меня никакого теленка, напрасно вы ко мне пришли. Лопни мои глаза, если я видел телячий хвост на своем дворе! Ступай к ним, Лилика, детка, — крикнул он Лилике, — ступай к ним, скажи ты им — душа у тебя детская, непорочная, — скажи им, есть ли у нас для этих господ теленок. Послушайте ее, братцы, она вам скажет, ведь дитя, она не станет обманывать. У меня только и есть что три овцы…

— Гони их сюда! — рявкнул один из поваров.

Счастливый тем, что легко отделался, Мэрэчине, который давным-давно спрятал скот, а все свои вещи зарыл в саду, собрал семейство у нашей изгороди.

— Сосед Чернат, — попросил он, — возьми ты нас с собой— меня, мою бабу и эту вот малютку — Лилику. Мне и запрячь-то некого: я отвел волов и бычков на пастбище — вразумил меня господь привязать их там, вот они и не попали под нож. Если мне теперь их привести — не оберешься бед с этими солдатами: во время войны солдат не человек, а собака, он и думать позабыл, что у него самого есть дом, мать, он хватает все, что попадается под руку, не разбираясь. Сын мой, Григоре, и невестка останутся здесь, а как зайдет луна, заберут быков из долины да за нами вслед и приедут.

Дедушка согласился. Запряг лошадей, посадил в телегу бабушку и семейство Мэрэчине, и они отправились. А сам остался присмотреть за домом. И меня с собой оставил.

— Ты приедешь ночью, — велела бабушка, — вместе с соседом Григоре, а старик пускай себе здесь остается — дом от чужаков сторожить.

И они уехали. Дед закрыл за ними ворота и вернулся ко мне.

— Поезжай, Флорин, я один останусь, — сказал он. — Иди к Мэрэчине да гляди в оба, кто едет по дороге. Если что, подавай знак, свистни дважды, а я уж знаю, что делать. Давай отправляйся подобру-поздорову.

На дворе у Теофила Мэрэчине повара зарезали овец, освежевали их и разрубили, чтобы положить в котел. Дидина сидела на пороге, опершись о дверной косяк. Ее муж, примостившись в сенях, в том углу, где солдаты сложили оружие, наигрывал на дудочке. Лицо у него было с кулачок, одним только узким покрасневшим глазкам в складках век было на нем место. Казалось, он оглох, как рыба, которой ил забился в уши. Он держал пальцы на ладах дудки, а глазами следил за Дидиной; отблески пламени, разгоревшегося под казаном, подвешенным на треножнике, играли на ее лице, она бесстыдно оглаживала бедра ладонями, а один из солдат — плечистый парень — бросил на нее взгляд и расхохотался, обнажив два ряда белоснежных зубов — зубов здорового и сильного мужчины.

Вот уже полтора года, как Дидина вышла замуж за Григоре Мэрэчине. Они с Лиликой были дочерьми Михулеца, который в 1938 году оказался замешанным в деле конокрадов, был пойман и забит жандармами до смерти. Земля сирот попала в руки одного пьяницы, и он пустил детей по миру. Дидина вышла за Григоре, чтобы избавиться от бедности. И вот на свадьбе невеста — рослая, в теле, крепкая, а жених, как говорят в народе, недомерок и урод уродом. Рост у Григоре не больше сабли Мэрэчине, которую тот купил во времена, когда его взяли в армию, в кавалерию, — с тех пор она висела у него вместе с охотничьим ружьем на крюке под иконами. Так и не смог Григоре овладеть женой, и через несколько месяцев после свадьбы его мать собрала целебные травы, чтобы придать ему силы. Теофил Мэрэчине полагал, что лучше хорошенько полечить сына вожжами. Только и от этого не было проку. Тогда однажды зимой в праздничную ночь попытался он сам обнять сноху, но та запустила ему в голову ведерко с дегтем; три дня потом отмывал Мэрэчине щелочью измазанные дегтем волосы.

В тот августовский вечер понравился Дидине плечистый солдат с белоснежными зубами. Ни на секунду не могла она отвести от него взгляд, и лениво и прельстительно изгибалось ее тело. Тогда Григоре бросил играть и вышел из избы, к жене. Но она его будто и не видела. Взяла несколько луковиц и, когда приглянувшийся ей солдат повернулся спиной, бросила со смехом, целясь в его светлые волнистые волосы.

«Ты что же, не видишь: он стережет тебя», — будто произнес, оборачиваясь, солдат, но она лишь презрительно пожала плечами: «Какое мне до него дело!»

Другие повара подталкивали друг друга, но молчали: было боязно наблюдать, как страсть овладела этой женшиной и заставила ее обо всем позабыть. Боязно и унизительно— такое унижение обычно испытывает мужчина от сознания, что не он избранник.

Через час, когда луна стала клониться к горизонту, во двор ворвалась толпа кавалеристов. Они разобрали котелки с чорбой и вернулись на берег реки. Григоре Мэрэчине пошел закрыть за ними ворота, и потом я слышал, как он рыскал по саду, как распахнул дверь дома.

В это время Дидина встала с порога и пошла по желтоватой лунной дорожке, терявшейся в глубине сада в зарослях цикуты и бузины. Обогнув сараи, женщина остановилась и повернула голову, не выпуская из рук концы откинутой шали. Светловолосый солдат у навеса ответил на этот молчаливый призыв, чуть склонив голову; потом он накинул на плечи куртку и направился за нею следом. Во дворе с минуту наблюдали за тем_А как он удаляется, потом один из поваров влил ведро воды в казан и принялся мыть его, оттирать пучком соломы, напевая низким, хрипловатым голосом:

И вдруг ухнули два ружейных выстрела — они прокатились по долине и смолкли на кукурузном поле. Разорванная на мгновение тишина снова нависла над селом, тяжелая, равнодушная. Испуганные повара кинулись за оружием, а потом по лунной дорожке — в глубь сада. Там под яблоней, у тропинки, они увидели своего товарища. Он был ранен в плечо. На траве в ночной росе лежала Дидина, прикрывая руками сердце. Муж, с которым она так и не познала любви, застрелил ее. Рядом, зацепившись за куст, висела ее шелковая цветастая шаль.

Солдаты беспомощно глянули на поле, где скрывался беглец, потом подняли на руки Дидину и отнесли ее во двор. Они положили ее под окном на две охапки сена и накрыли ей лицо шалью. Пришел мой дедушка. Молча перекрестился, отломил веточку померанца и сел на скамейку рядом с покойницей, чтобы совершить обряд бдения.

— Отправляйся на хутор, — обернулся он ко мне, — и скажи ее свекру, чтобы возвращался.

С солдатами он не перемолвился ни словом.

Я поехал на хутор и только после полуночи нашел Теофила Мэрэчине. Разбудив его, я стал рассказывать, что случилось. Мэрэчине застонал, глаза его расширились от ужаса. Наконец он вместе с моей бабушкой сел на телегу и отправился в деревню. Долго еще слышался стук колес по дороге, ведущей через кукурузу, потом его заглушил шум машин, поднимающихся по шоссе от Брэилы; шум приближался, становился все сильнее, но и его неожиданно перекрыло грохотание пушек — это стреляли румынские части у моста с высокого берега реки.

Перед зарей бой стих, и люди, убежавшие в отдаленные хутора, узнали от посланных ими в Г. лазутчиков, что немцы из колонны, пытавшейся прорваться к Рымнику-Сэрат, сдались нашим кавалеристам, которые теперь конвоировали их до Брэилы.

Утром, когда я вместе с женой Мэрэчине и Лиликой вернулся домой, дедушка мой все так же сидел у изголовья Дидины; бабушка возилась в конюшне, а Теофил Мэрэчине чистил скребницей волов и бычков, которые стояли теперь на привязи перед стойлом у кучи навоза.

Лилика, как увидела сестру, принялась плакать и причитать.

— Замолчи! — прикрикнул на нее Мэрэчине. — Замолчи, не доводи меня до греха, не то лежать тебе рядом с ней.

Но девочка зарыдала еще пуще, и Мэрэчине дал ей такую пощечину, что она упала, а он принялся избивать ее, будто намереваясь выполнить угрозу.

— Отведите ее в дом и успокойте, — крикнул дедушка жене Мэрэчине. — Хорошо бы бедняжке поспать, забыться.

С той ночи Григоре никогда больше не возвращался в деревню: жив ли он, или кости его белеют в каком-нибудь овраге — кто знает. А через неделю исчезла из дома Мэрэчине и Лилика; и вот я встретил ее спустя двенадцать лет в Тихом Озере и наговорил ей грубостей.

Открытие это меня взволновало. Я считал драму крестьянина Михулеца, конокрада, убитого жандармами, завершенной, но, видать, я измерял жизнь негодным мерилом. Теперь воображение мое разыгралось, и я принялся фантазировать. Что же могло произойти за истекшие двадцать лет? Из дома Теофила Мэрэчине Лилика вместе со своим приемным отцом отправилась на Западный фронт. Они прошли с боями Трансильванию и перешли через Тису. Стоит зима. В степи неистовствует белая мгла. Румынский эскадрон ведет кровопролитные бои. После атаки Андрей Доброджану, уставший до полусмерти, возвращается в обоз, где ждет его дочурка, укутанная в промерзший полушубок; в руках у нее заяц из папье-маше, и она грызет сухари, размоченные в снегу…

Я находил, что для меня, молодого журналиста, полного честолюбивых замыслов, эта тема — просто находка. Повесть, которую я собирался написать, — «Дочь конокрада»— должна была произвести фурор. Чтобы написать ее, стоит, сказал я себе, пожить с годок в Тихом Озере.

Андрея Доброджану, прозванного в селе Бормотун, я вскоре разыскал. От былого его здоровья и силы мало что осталось. Он постарел, скособочился из-за раны в плече и стал припадать на ногу. Лицо у него худое, серое, голова круглая, напоминает арбуз, вены на шее выступают и натянуты, точно струны контрабаса — хоть смычком на них играй.

По субботам после полудня в его дворе, что через дорогу от гумна, позади мельницы и жома, толпятся мужчины, желающие навести красоту: очень уж легкая у Доброджану рука по части бритья.

Я отправился к нему с Тэмэрашу и Букуром. На дворе людей — что зерен на мельнице. Кто расположился на колченогих стульях, вынесенных из кухни, кто примостился на завалинке, покрытой дорожкой, пришедшие позже сидят на корточках в тени дома. Покуривают, рассказывают всякие небылицы, а в это время на печке играет патефон, принесенный хозяйским крестником. Он играет давнишнее, старомодное танго, я помню только его припев:

Андрей Доброджану работает не один. Там же вертятся еще два доморощенных парикмахера, в руках у них кисточки, бритвы и ремни для правки бритв.

Нас, учителей, тут же пропустили без очереди. Доброджану устроил Тэмэрашу и Букура к своим помощникам, а меня, нового клиента, усадил к себе и принялся намыливать мне физиономию. У него и в самом деле была легкая рука, не зря о нем ходила слава, и я сказал ему об этом.

— Знаю, — ответил он, — так все говорят. Вот сколько я в армии был, потом на фронте, хоть кого бы поцарапал бритвой — нет, ни разу. А ведь бывает — все лицо в прыщах, глаза бы мои не смотрели.

— А где вы были на Западном фронте?

— Да нигде не был, меня в сорок четвертом демобилизовали. Один раз, правда, я все-таки бился с немцами. Здесь, под Брэилой, это было, в одном селе несладко им пришлось, задал я им жару…

Домой я вернулся разочарованный. Ничего общего с тем, что я воображал, жизнь Андрея Доброджану не имела, казалось, я знал о фронте больше, чем он. Тогда какого черта мне торчать целый год в Тихом Озере? Я твердо решил, что в конце месяца, получив зарплату (чтобы расплатиться за подъемные), отправлюсь в путь-дорогу.

А пока, дабы развеять скуку, я хотел завоевать симпатии телефонисток. Все без толку. Мои рыжие волосы и веснушчатое лицо никому не нравились. Но счастье улыбнулось мне как раз там, где я не ожидал. Колхозный счетовод, худенькая девица, да такая длинная, словно ее надставили, влюбилась в меня по уши. Жила она по соседству и, несмотря на это, каждый день присылала мне по письму в красивом конверте вместе с пакетиком конфет. Однажды она подарила мне даже трубку из розового дерева.

— Теперь, должно быть, она пришлет мне фигурки из пластилина, — сказал я Тэмэрашу как-то вечером, ложась спать, — а потом позовет меня играть на дороге в классики.

— Ты ошибаешься, прыгать на одной ножке — занятие не для нее. Она обольстит тебя подарками и, глядишь, к концу недели вложит тебе в руку коробку конфетти для веселого гулянья. И придется тебе посыпать ей волосы в день, когда играют вальс для самой красивой девушки села. Вот в чем дело.

Я вернул девице все ее письма и целых три дня не выходил из дому: спал, читал и время от времени со скуки тупо разглядывал ярмарочные картинки, которыми Тэмэрашу разукрасил стены. Были здесь пейзажи, гравюры и композиции — так по крайней мере возвещали подписи, — и все они были нарисованы одной и той же рукой, но рукой, очевидно, увечной, потому что пастух, стоящий посреди стада, походил скорее на людоеда, завернувшегося в тулуп, а овцы вокруг него — на разбросанные в беспорядке куски мяса. Девушки, расположившиеся на берегу реки под деревьями, напоминали пугала, которые крестьяне ставят на огородах, чтобы отогнать ворон. Что же касается гнезд куропаток, схоронившихся на пшеничном поле, то можно было поклясться, что это свиные рыла, разбойничьи башлыки, капуста кольраби, мыски изношенных сапог — все что угодно, только не гнезда куропаток. Сюжеты были разные, но все картинки, я бы сказал, угрожали, подстерегали и преследовали по пятам.

— Знаешь что, — попросил я Тэмэрашу, — разреши мне сложить их на чердаке. Я от них с ума сойду…

— Так ведь я для того их и повесил, — ответствовал Тэмэрашу. — Их нарисовал мой двоюродный брат, ученик шестого класса, который в прошлом году получил переэкзаменовку. Смотрю я на них и вспоминаю, как мой старик орал на меня, когда я приехал домой на каникулы: «Я тебя, племянничек, на руках носил, а ты проваливаешь моего ребенка! Ты один хочешь выйти в люди. Чтобы одному тебе хорошо было!» Эти картинки заставляют меня помнить, что, когда попаду на кафедру истории, моему племяннику надо будет ставить десять с плюсом. И еще одно следует знать тебе, дорогой Чернат: нетрудно вообще сойти с ума, когда гниешь в четырех стенах. Сделай одолжение, высуни нос на улицу — иначе ты здесь быстро рехнешься. У нас осенью нельзя пожаловаться на скуку. Самый богатый сезон: сбор винограда, смена директоров и тут же — склоки по поводу классного руководства и дополнительных часов…

Но ему так и не удалось вытащить меня из комнаты.

К вечеру, когда тень от белых акаций дотянулась до глубины двора, пришли Лилика, Нуца и Букур. Немного поболтали на балконе. Дикий виноград, который я полил из лейки, сверкал как на утренней заре и скрывал нас от солнца. Дан Тэмэрашу сидел с краю, рядом со мной, скособочившись, и ничего не говорил, только слушал. Улучив минуту, когда все замолчали, он повернулся ко мне и спросил, глядя прямо в глаза:

— Вы когда-нибудь любили, Флорин? Сколько раз в жизни вы любили?

— Что с вами?! — удивился я. — Плохо спали, что ли?

— Он поссорился с Петриной, — объяснил Букур. — Сегодня утром она сказала, что сотрет его в порошок. Представляешь себе, Чернат, что это за обормот, — продолжал подтрунивать Букур. — Остановил на мостках счетоводшу. Говорит, что остановил ее, чтобы спросить, правда ли, будто в кооператив привезут рыбу. Черт знает, что уж там между ними было, только, прощаясь, он поцеловал ей руку раз пять. Ясное дело, что эти поцелуи вышли ему боком!

— Плюньте на него, он просто болван! — презрительно произнес Тэмэрашу и снова повернулся ко мне, настаивая, чтобы я сказал ему прямо, любил ли когда-нибудь.

— Конечно, любил.

— Тогда расскажите о вашей первой любви. Очень вас прошу.

Бьую в его голосе что-то такое, что не позволяло противиться его просьбе.

— Моя первая любовь? Если хотите, могу рассказать. Мне было лет двенадцать, когда однажды на рождество в Доме моего дяди я встретил девочку — не знаю уж, зачем она туда пришла. «Здравствуйте!» — сказал я. «Здравствуйте!»— ответила она. Еще два слова, и я онемел. Глаз от нее отвести не мог. Дни стояли морозные, как бывает зимою в горах, шел снег, и у девочки щеки раскраснелись, она без конца смеялась. От ее смеха все у меня внутри переворачивалось. На ней были полушубок и брюки, намокшие черные волосы разметались по плечам, и мне так и хотелось протянуть руку и погладить их. Я тупо смотрел на нее, и вдруг меня осенило. «Поехали на санках», — предложил я своему двоюродному брату, надеясь, что пойдет и она. И она в самом деле пошла с нами и очень радовалась, чуть не прыгала на одной ножке от радости.

За домом был холм, поросший елями. Мы взобрались на него, сели на санки: я впереди, девочка посередине — она крепко держалась за меня, — а сзади мой двоюродный брат, и мы ринулись вниз. Дух захватывало, как мы летели по снегу. Вдруг перед нами сугроб, пытаюсь его обогнуть, делаю неверное движение — и мы кубарем летим в снег. Падая, девочка цепляется за меня. Она крепко держит меня за шею и смеется. Она поцарапала себе колено, но смеется и окунает меня головой в сугроб. «Какого черта! — кричит мой кузен, поднимаясь на ноги. — Коли не умеешь, зачем садишься вперед? Сидел бы сзади!»

Скажи он мне такое прежде, я бы полез в драку, но теперь мне было все равно. Я ощущал руки девочки на своей шее, на плечах, и меня пронзала непривычная дрожь. Потом все каникулы мы с этой девочкой только и делали, что катались на санках. И я был счастлив, когда она от страха обвивала мою шею руками. Вот это моя первая любовь. Потом многие годы я помнил ее невинные объятия. О чем только мы не говорили в эти каникулы! Такая у меня была первая любовь.

— Что же было потом с этой девочкой? Вы больше о ней ничего не знаете?

— Ничего.

— Жаль, — вздохнул Тэмэрашу. — Надо бы разыскать ее…

— Нет, поглядите на него, каким он кислым тоном говорит! — воскликнул Букур. — Ты меня послушай! Ну, просто у тебя сейчас черная полоса. Петрина склочничает, а ты уж ютов головой в петлю.

Девушки встали первыми.

— Мы нашли вам комнату, — сказала мне Лилика. — Хозяева — люди пожилые, детей у них нет. Не хотите взглянуть?

— Спасибо. Напрасно утруждали себя. Мне хорошо и здесь.

— Это приятно слышать, — обрадовалась она. — Но если потом вы передумаете или поссоритесь с Тэмэрашу, скажите мне.

— Потом, через месяц, меня уже здесь не будет.

Лилика закрыла глаза и кивнула.

— А, вот в чем дело! — произнесла она, растягивая слова. — Попробовал, оказалось несладко, и тут же бежать. Дело ваше, как хотите. Но завтра и послезавтра, — она подчеркнула эти слова, — должна приехать агитмашина. Утемисты[1]Утемисты — члены УТМ, Союза коммунистической молодежи Румынии. — Здесь и далее примечания переводчиков. готовят праздник, и нужна ваша помощь. Я слышала, вы пописываете. Может быть, вы понимаете и в режиссуре?

— Завтра и послезавтра, — врал я с видом человека, принужденного раскрывать тайну, — я должен быть в Брэиле. Если бы не назначенная там встреча, я бы остался. Так что… очень жаль…

— И мне тоже, — сказала она с притворным огорчением, выпятив губки, — но в, ы не поедете. Вот уже более недели вы получаете жалованье в нашей школе, и независимо от того, уедете вы или нет через месяц из Тихого Озера, пока вы здесь, вы должны принимать активное участие в культработе. Пошли, ребята, — обернулась она к Букуру и Тэмэрашу, полагая дискуссию со мной оконченной, — пошли в правление, поможем учетчику подсчитать трудодни.

И, взяв обоих парней за руки, она направилась к выходу.

«Подумаешь, тоже птица! Не удастся тебе меня задержать!» — мысленно бросил я ей, и, чтобы показать, что не намерен плясать под дудку дочери конокрада Михулеца и ничуть не боюсь ее, я, взяв с собой самый лучший пиджак, двинулся через поле к станции.

Я пробыл в Брэиле пять дней. Когда я вернулся в Тихое Озеро, секретарша вручила мне официальную бумагу.

Ах ты, пташка моя дорогая, подумал я, ведь сама ты мутишь воду. И выйдет тебе это боком. И отправился на виноградник, куда она повела группу пионеров собирать и сортировать виноград для продажи. Об этом попросил ее председатель, так как все бригады были заняты на полях сбором подсолнухов и табака.

Я нашел ее под навесом. Она подсчитывала ящики с виноградом, прикрытые листьями. День был пасмурный. Солнце глядело сквозь туман. На западе у горизонта уже встала луна. Пахло полынью и базиликом. На лужайке лежали горы груш, ожидая, когда их разложат по корзинам.

Лилика встретила меня так, будто мы расстались сегодня утром. Она кончила считать и пригласила меня на виноградник отведать винограда.

— Каждая виноградина в этом году что молочный поросенок. Никогда здесь не было такого урожая, как нынче.

Боится, подумал я, вот и не говорит в открытую. И я решил сперва подыграть ей, чтобы потом разом излить всю свою злость.

Мы остановились у старого орехового дерева, с вершины которого было видно за тридевять земель, и сели в его тени.

— Знаете, я хотел написать о вас повесть, — сказал я ей.

— И раздумали? — засмеялась она. — Да, не стоит из-за меня трудиться.

— Нет, от этой идеи я не отказался окончательно. Правда, сейчас я ею не занимаюсь, но позднее непременно займусь. Когда я прочел несколько дней назад вашу записку, мое воображение взыграло, и я отправил вас на фронт. Но потом я узнал, что на фронте вы не были. Я перепутал. Дело в том, что я совсем вас не знаю, не знаю даже, любили ли вы кого-нибудь… Вот видите, я пошел по стопам Тэмэрашу.

— Ничего, — успокоила она меня. — Это бывает. Однако если вы в самом деле хотите знать, то любила. Этой зимой я даже чуть не вышла замуж. Здесь у нас жил инженер-стажер Дору Вишан, с которым я была вроде бы как помолвлена. Он ходил на лыжах, катался на коньках и любил прогулки на санях. Но чудовищно боялся змей. К концу весны приехал к нам бригадир, большой шутник; когда инженер как-то раз попросил у него сигаретку, он вынул портсигар и говорит: «Берите побольше, чтоб надолго хватило».

Дору Вишан раскрыл портсигар, но тут же отбросил его и кинулся бежать — только пятки сверкали. Что же случилось? Бригадир положил в портсигар двух змеек, величиной с палец. Он изловил их на болоте и положил в портсигар… Но перейдем к тому, что вас интересует. После рождества Дору нашел у одного парня две пары коньков, сделанных из конской кости, и мы вместе отправились на реку. Мы ушли далеко вверх по реке, начался снегопад. Ветер гнал и крутил снег. Я не надела полушубок и, когда начался снегопад, так продрогла, что едва держалась на ногах. Я жалась поближе к Дору, с трудом шла, и временами— очевидно, потому, что я уже заболевала, — мне казалось, что вокруг него кружится хоровод русалок. Венки и гирлянды светились, белые девушки плясали и на холмах, подпрыгивали и кричали нам что-то. Все они были тоненькие и прекрасные, и у каждой на устах было имя Дору[2]Игра слов: по-румынски дор — любовь, любовное томление.. Утопленницы звали его за собой — ведь для того они и выходят на белый свет, чтобы найти себе любимого. Косы их расплелись, и длинные волосы плескались на ветру. «Иди с нами, — кричали русалки, — иди с нами».

«Молчи, — сказала я Дору, — не отвечай им».

«Кому?»

«Русалкам. Разве ты не видишь?»

«Ты заболела, Лилика, — испугался он. — Ты заболела».

«Молчи… молчи!»

Дору замолчал и, чтобы уберечь меня от ветра, спрятал за своей спиной. Тогда русалки запели так грустно, что сердце защемило. Они плакали и пели. Они уходили, исчезали и пели песню о том, как больно так и не узнать любви. Когда их не стало видно, я расплакалась.

«О, как я хотела, чтобы они взяли тебя, ведь я уже не девушка! Но они исчезли, их больше нет».

Эти слова, вырвавшиеся у меня помимо воли, испугали Дору. Я почувствовала, что его рука на мгновение напряглась, потом расслабилась и упала. В страхе я остановилась и повернулась к нему. Я ждала, что он ударит меня. Я хотела, чтобы он меня ударил, и даже потерла щеку в том месте, где он должен был меня ударить. Но этого не произошло. Дору спрятал лицо в мягкий воротник своей куртки и продолжал идти вперед. Коньки висели у него на руке и бились друг о друга. Я остановилась и смотрела, как его поглощает снег. Вокруг меня бесилась метель. Заледеневшая шаль на моей голове звенела как жестянка. С того дня Дору к нам — ни ногой. А через две недели уехал из села. Если бы он спросил меня, что со мной случилось, может, и сейчас был бы он здесь. Но так лучше. Иногда даже я говорю себе, что его на самом деле украли русалки.

Признание Лилики поразило меня. Странно — в душе не осталось ни капли злости. Я попытался ее успокоить.

— Забудьте про инженера. Что было, то прошло. Страдания губят даже самого сильного человека.

— А я его и позабыла. Я рассказала вам все это, чтобы вы знали, что злые люди тоже способны любить.

— Я никогда не считал вас злой, — запротестовал я.

Но не считали и симпатичной, как ту медсестру в поезде. Скажите, это с ней вы были на заводях в Брэиле? Красиво, наверное, сейчас на заводях.

— Не было у меня никакого свидания. Я все наврал. Я не собирался видеться с этой медсестрой, я даже не разыскивал ее.

— Так, значит, вы столько дней скитались по городу один-одинешенек? Как жаль!

Она встала и отряхнула с подола травинки. Печальная улыбка скользнула по ее губам и остановилась в черных, широко расставленных, как у японки, глазах.

— Послушайте, — продолжала она со смехом, — я тут несла всякую околесицу и упустила из виду самое главное. Сегодня в семь часов начинает работать радиотрансляционная сеть в Доме культуры. Партийная организация просила нас, учителей, составить программу местных передач на неделю. Букур и еще трое назначены в качестве редакторов последних известий, я делаю доклад об агротехнике. Тэмэрашу и учитель математики должны разучить с хором пионеров четыре песни, а вы напишите сатирическую статью. Здесь есть один парень, Дину Димаке, грубиян и пьяница. Протащите его. Ну как, согласны? Его бедная мать не знает, что с ним делать.

И четверть часа она рассказывала мне все, что знает про Димаке.

— Имейте в виду, — сказала она в заключение, — что вы значитесь в программе на сегодняшний вечер. Я не думала, что вы так задержитесь в Брэиле.

— Попробую, — ответил я, — Парень стоит того, чтоб его прославить.

— Если так, принимайтесь за дело. А я пойду посмотрю, какие подвиги совершили мои ученики, пока меня не было.

Она протянула мне руку. На мгновение я почувствовал в своей ладони ее ладонь — она была мягкая, теплая и будто беспомощная. Я наклонился и припал к ней.

На западе, у горизонта, луна вышла из тумана и казалась мордой теленка, пасущегося на небесных полях.

Поздно вечером, справившись с заметкой, я пошел вместе с Даном Тэмэрашу в клуб. У входа толкались люди, рассматривая техническую схему станции, которую электрик приколол двумя кнопками к стенду. Говорили громко, охрипшими, простуженными голосами, от одежды несло махоркой и травами, потому что многие спали в поле, на бахчах и винограднике не раздеваясь. Дневная дымка сменилась туманом. Густой и удушливый, он повис на акациях, и фонари на углу улицы не могли его рассеять. Можно было бы сказать, что именно отсюда отправилась в путь осень. Впрочем, это был лишь мгновенный приступ осени.

Лилика, Букур и Нуца уже ждали нас в клубе, но Тэмэрашу, который, кажется, мог бы заговорить и мертвого, схватил меня за руку, как раз когда я подошел к дверям, и потащил назад.

— Дорогой Чернат, подожди минутку — хочу познакомить тебя с заготовителем нашего кооператива. Надеюсь, тебе доставит удовольствие это знакомство.

И он подвел меня к крепкому парню с лицом, изъеденным оспой. Парень был в шерстяной расшитой безрукавке, грубошерстных штанах, засунутых в высокие носки, на которые были надеты галоши.

— Когда я приехал в Тихое Озеро — лет пять назад, — он был секретаремо народного совета, — пояснил Тэмэрашу. — Он просил меня тогда нарисовать в красках на листе жести политическую карту мира, которую намеревался вывесить на перекрестке. Я сделал ее, повесил, где полагалось, мы выпили в честь этого события по рюмочке, только на другой день на рассвете глядь — он опять ко мне. — Послушай, товарищ, — говорит, — подумай хорошенько, не забыл ли ты нанести на нее какую-нибудь страну народной демократии?» Я рассмеялся. Но он не шутил. «Посчитаем, — говорит, — по географической карте и посмотрим. И когда у тебя пройдет хмель, приходи разъясни мне, если сумеешь, почему на твоей карте криво написано — Болгария, которая является нашей, демократической страной?»

— Это правда, — признался парень улыбаясь, — тогда я маловато знал, вот сын бывшего нотариуса и подшутил надо мной, а я ему и поверил, потому что с малолетства все время при овцах боярина Вэрэску состоял и не пришлось мне переступить порог школы. Но я с лихвой отплатил ему, этой твари. Однажды ночью я застал его, когда он малевал мазутом крест на доске почета, где были записаны передовики по сдаче поставок государству, и тут уж я ему выдал по первое число.

В этот момент репродуктор, установленный над нашей головой, издал короткий хрип. Потом какой-то бас произнес раскатисто:

— Граждане и гражданки, добрый вечер!

Кто-то из толпы крестьян ответил ему — как на свадьбе— веселым гиканьем.

— Вот, дорогие товарищи, — продолжал тот же голос, и я узнал его, то был председатель кооператива, — вот и воплотилась наша мечта, у нас есть в каждом доме радио, и зимними вечерами мы не будем, как совы, без толку сидеть в темноте. В нашей комнате будет музыка, мы будем слушать доклады — все, что нам захочется. И отныне будем все здоровы. В заключение скажем все вместе: «Да здравствует Румынская рабочая партия! Она вывела нас из темноты»… После этого моего краткого слова прослушайте вальсы.

Мы покинули нашего собеседника и вошли в клуб. Председатель в сопровождении учителей прошел из трансляционного зала в библиотеку.

— Черт подери! — кричал он, раскидывая руки в стороны, как пловец, испуганный силой глубинного течения, — Я все перепутал, просто голову потерял, бормотал что-то, мямлил…

Он сердился, потому что перед микрофоном, зная, что его слушает все село, пришел в замешательство и вдруг забыл все красивые слова, которые так старательно подбирал, и объявил вальсы, тогда как было заранее решено, что вначале передадут местные последние известия.

Лилика попыталась его убедить, что он говорил хорошо, что волнуется напрасно, но он и слышать ничего не хотел.

— Нет уж, я пошел. Мне надоело. Думал, я более головастый. Надо было мне все написать на бумажке. До свидания.

И он исчез за дверью.

Маленькую помятую зеленую шляпу с фазаньим пером, воткнутым за ленту (из-за этого все чужие считали его лесником), он забыл на столе.

Оставшись одни, мы открыли окно, чтобы курить, и в паузах между мелодиями до нас с гумна доносился вой веялки, а из соседнего двора какое-то металлическое позвя- киванье — это кто-то бил ногой по колесам телеги, просто так, чтобы продемонстрировать, что и у него есть телега.

Через полчаса концерт вальсов окончился, и электрик пригласил меня к микрофону читать заметку о Дину Димаке. Лилика просительно взглянула на меня: мол, возьми меня с собой, — и я пропустил ее первой.

— Читайте медленно, — посоветовала Лилика, — не бормочите, четко произносите слова.

И в течение десяти минут я старался читать без запинок.

— Мне понравилось, — радостно сказала Лилика, когда я закончил. — Спасибо.

На улице меня ждали другие комплименты.

— Вы хорошо читали, товарищ преподаватель, — крикнул мне кто-то из слушателей, собравшихся под громкоговорителем. — Может, так он и выучится уму-разуму, бездельник!

На мгновение я задержался, чтобы лучше разглядеть лицо говорившего, и тут он подошел ко мне. Это был маленький человечек с длинными, как кошачий хвост, усами; фуфайка на нем была с поясом, украшенным оловянными пуговицами.

— Разрешите, — произнес он. — Давайте познакомимся. Я здешний конюх. Меня все товарищи учителя знают. Я, если захочу, загоню человека, как загоняет волк свою добычу, — шкуру сдеру, душу выну. Вы, я слышал, из Бухареста приехали? Я тоже бывал там — давненько, правда, — я там служил в армии, на улице Михая Храброго, а по воскресеньям получал увольнительную — и на вокзал. Так все, кто из провинции, делают. Только вышел из казармы, и сразу на вокзал: может, найду кого из нашего села, так поговорю хотя бы. Да вот беда, если встретишь кого, еще хуже, еще пуще разбирает тоска по дому. Так вот, значит, что: там, за вокзалом, была улица, она называлась улицей генерала Чериата. Этот генерал вам не родственник будет? Чернат… Чернат… Он где служил-то? У нас в пехоте такого не было.

— Не знаю. У меня не было родственника генерала.

— Это неважно. Я все равно пришлю вам завтра литр абрикосовой цуйки — прямо мне маслом по сердцу, как вы пропесочили этого бездельника, моего племянника. Цуйка вам понравится. Я ее крепкую сделал, стаканчик пропустишь — аж горло дерет.

Я вернулся домой успокоенный. С тех пор как я приехал в Тихое Озеро, я впервые сделал что-то полезное, и, даже если в конце месяца я уеду из села, все равно я принес пользу, и это меня радовало.

Но радость моя быстро рассеялась. На следующий день на рассвете Дину Димаке пришел к учительскому общежитию и стал дубасить кулаком в окно, требуя, чтобы его впустили.

— Ну все! — сказал Тэмэрашу, увидев его. — Чернат, пришел твой клиент, дело запутывается. Ты, брат, ожидал бутылку абрикосовой цуйки, а тут — глянь! — придется тебе кой о чем поговорить. Мамочка родная!

Сказав это, он вскочил с кровати и открыл дверь. Вошел скуластый плотный парень, руки в карманах.

— Я Димаке, — произнес он громким голосом и остановился у порога. Из-под черных густых бровей пристально глядели блестящие глаза.

— Ага, вот ты где! — продолжал он все так же громко, по-прежнему пронзая меня взглядом. — Лисья морда, мерза вец эдакий!

Я сдержал себя, чтобы не схватить его за шиворот и не выставить вон. Более того, я повернулся к Тэмэрашу и со смехом спросил:

— Послушай, Дан, а этот где служил в армии? Тоже на улице Михая Храброго?

Мое вызывающее поведение сбило парня с толку.

— Я не служил в армии, — ответил он уже спокойнее. — Я освобожден. Когда я был маленьким, я порезал косой голень, и у меня кость высохла. С тех пор я хромаю на левую ногу. Эй ты, — опамятовался он, — меня не проведешь! Скажи-ка лучше, кто натрепал тебе обо мне и моей матери? Ты ведь пришлый, откуда тебе знать про это! Госпожа Лилика? Она, это уж точно! Она живет рядом, даже забора между нами нету, наш двор с ихнего как на ладони. Да, бойся соседа пуще огня. Будешь падать, он тебя еще и подтолкнет.

— Послушай, если ты хоть слово еще скажешь о Лилике, я выгоню тебя взашей. Учти.

— Меня? — засмеялся он. — Скорее ты сам вылетишь из села. Да еще как!

Так знай, — продолжал я. — Я доставлю тебе это удовольствие. Через некоторое время ты меня здесь не увидишь.

— Никто не заплачет. Ты надо мной насмехался, а здесь все знают, что мой дед спас село от гибели. Это правда, так записано и в старых книгах, что лежат у священника[3]Однажды, изучая церковный архив, где хранилась и историография села, оставленная священниками, побывавшими в Тихом Озере, я наткнулся на легенду, записанную первым из них. Случай этот произошел, как говорилось там, примерно в середине прошлого века, когда на территории румынских княжеств часто происходили сражения между войсками русского царя и турецкого султана. Однажды летом турецкие орды расположились табором в Тихом Озере: они раскинули палатки, выставили ночной дозор. Их главарь отдал приказ, согласно которому со вторыми петухами турки должны были вырезать все село, сжечь его дотла и направиться к Бузэу, где стояли русские. Об этих приготовлениях узнал один прихожанин. Ион Димаке, понимавший по-турецки. Он тут же предупредил жителей села, чтобы они свернули шеи всем петухам, а сам тем временем отправился просить помощи у русских. Так и осталась орда неверных спать вечным сном в нашем краю, писал священник, а Иона Димаке мы поминаем здесь для потомков его именем и прозвищем — Пяткин, которое дало ему потом село, — так много земли отмерил он шагами: от нас до Бузэу, и все своими ноженьками, — Прим. автора. . Вот как. А теперь можешь дальше дрыхнуть, я только это хотел сказать! — И, повернувшись на каблуках, он вышел, забыв попрощаться (впрочем, он и не поздоровался).

Но я не мог уже сомкнуть глаз. Одевшись, я вышел на улицу. Туман, с вечера обволакивавший село, стек на землю. Будто его и не было. Хризантемы и кусты смородины отяжелели от росы. На востоке над пастбищем небо засветилось первыми лучами солнца. В траве билась перепелка, а из соседского сарая доносилось тявканье голодной собаки.

Я зажег сигарету и, влекомый утренним маревом, отправился через поле куда глаза глядят. Вдалеке в ложбине маячила крыша вокзала. Лысый холм с распятьем на вершине нес печальную стражу у дороги. От западного его подножия начиналась роща акаций. Молочный пар поднимался от влажной земли на целую сажень, разрезая молодые гибкие деревца пополам: верхушки, отягченные вороньими гнездами, плавали каким-то чудом в пространстве сами по себе, а обрезанные стволы уходили вглубь, подобно рядам кольев, поддерживающих виноградные лозы, покрытые толстым слоем инея. Так прошел я без цели не один километр и наконец оказался у пруда. Оттуда, перекинувшись словом со сторожем, сгорбленным старикашкой с раздвоенной, как у зайца, губой, я вернулся в школу и встретил там Лилику. Она пришла, чтобы отпереть классы женщинам, которые должны были мыть полы.

— Доброе утро! — поздоровалась она весело. — Я слышала, что вас ни свет ни заря посетил Димаке.

— Да, — сказал я нехотя. — Он был здесь.

— И это вас огорчает? — Она испытующе глянула на меня. — Не надо обращать на него внимания. Мало ли что человек мелет, когда сердится. Давайте посидим, побеседуем в садике. Тэмэрашу сказал, что вы рассердились и повторили ему, что уедете из Тихого Озера. Этого тоже не надо делать. Вы останетесь здесь и будете говорить о нем по радио и другое, потому что от природы он парень неплохой. Маленьким мальчишкой он не скрутил шею ни одному воробью, ни одной ласточке. Вороньи гнезда, правда, он разорял, но от вороны, говорил он, только один вред, так ей и надо. Мы были с ним большими друзьями. Облазили вместе все дырки на речном склоне до самого устья — искали ласточкины гнезда. Он учил меня собирать грибы — он их все знает: какой хороший, какой плохой. Мы были закадычными друзьями. Однажды зимой — давно это было — мы узнали, что у нас в заводи остались лебеди и что ночью, когда вьюга, они плывут туда, где поглубже, и до утра бьют крыльями, чтобы вода вокруг них не замерзла. Нам стало жаль бедных птиц, мы собрали ребят, набили им карманы камнями и отправились на реку: пока были силы, мы бросали камни в воду подальше от берегов, чтобы разбить лед и дать простор лебедям.

Там действительно были лебеди? — спросил я удивленно.

— Не знаю, — сказала Лилика. — Я их не видела. Но Димаке клялся, что там целые стаи. Если хотите, можем зимой обследовать нашу заводь. Вот так-то. А теперь у меня к вам просьба: почитайте что-нибудь сегодня вечером нашим женщинам. Я веду кружок чтения, это будет им сюрприз.

В тот же день в красном уголке, украшенном коврами, я читал пятнадцати женщинам рассказ о цыганке, потерявшей мужа на войне.

Лилика тоже пришла послушать.

— Такая молодая и такая несчастная, — пожалела мою героиню какая-то женщина, — искалечила ей жизнь война. Чтоб ему было пусто — тому, кто войну придумал.

От этих слов мои нервы, напряженные во время чтения до предела, вдруг расслабились, и я успокоился. Эта первая встреча с читателями принесла мне умиротворение, я словно выздоровел от тяжкой болезни. Тишина комнаты, этот августовский вечер, такой ясный и прозрачный, доставили мне необыкновенную радость.

Я поблагодарил женщин и попрощался с ними. И в этот момент обнаружил, что Лилики Доброджану в комнате уже нет. А мне хотелось знать ее мнение о рассказе. Не встретилась она мне ни во дворе, ни на дороге. И все же она непременно где-то поблизости, сказал я себе, далеко она не могла уйти. И тут из-за угла появился какой-то человек, он шел, вздымая ногами пыль; я остановил его и спросил, не попадалась ли ему Лилика.

— Мне кажется, я видел, что она пошла к полю, — ответил он. — Во всяком случае, я видел женщину, которая шла мимо табачного поля к гумну. Какое платье было на госпоже Лилике? Та была в белом.

Она! — подумал я и повернул налево, в проулок, ноги мягко ступали по соломе, истолченной конскими копытами. Но поле, сколько хватал глаз — от околицы до самой полосы кукурузы, — было пустынно. Я стал спускаться к реке и остановился на берегу под тополем отдохнуть. Дул ветерок, и листья тополя плакали, шептались, звенели, как колокольчики, повешенные на ветвях. Время от времени из камышей вспархивали и поднимались ввысь дикие утки. Кто-то вспугивал их, и они отправлялись к более спокойным водоемам.

Я собирался уже уйти, когда заметил на середине'реки купальщицу. Она стояла ко мне спиной — видны были только голые плечи и волосы, собранные на макушке в пучок, — и обрызгивала водой стаю птенцов на песчаном островке.

«Эй, толстячки, — будто говорила она, — дурачки вы эдакие — сидите на песке! Вы что — ведь живьем зажаритесь!»

Потом, увидев, что птенцы не шевелятся, она подняла руки, бросилась плыть вниз по течению и доплыла до поворота, где ольховник, точно жаждущий зверь, подходит к самой воде. Там она остановилась и стала распускать волосы. Вот показались над волнами на несколько мгновений ее белые округлые груди и лицо, скрытое темными прядями волос, и тут же пропали, погрузились под воду и больше уже не показывались.

— Фея вод… — пробормотал я и двинулся вниз по берегу реки, скрываясь в зарослях камыша и боярышника.

Но девушка словно исчезла в глубине вод.

Недоумевая, в чем дело, я разделся под акациями, прыгнул в воду и храбро поплыл. У противоположного илистого берега я остановился, приложил руку ко рту и крикнул протяжно, обернувшись к лесу:!' — Эге-ге-е-ей!

Мне ответило эхо, усиленное водой:

— Э-эй!

Я крикнул еще раз, подождал. Снова мне ответило эхо. И чего это я здесь стою перекликаюсь? — сердито подумал я и поплыл вниз по течению, держась ближе к берегу. На песке у ракиты отпечатались свежие следы. А выше, на своеобразной террасе, лежал большой круглый камень, и на нем только что, видно, сидела девушка, вытирая ноги.

Уже ушла, зачем же ее ждать? — подумал я и, повернув назад, доплыл до того места, где стая птенцов отдыхала на гальке.

— А ну, скажите, — обратился я к ним, — кто сейчас был здесь? Кто была та девушка?

Только что взять с этих дурней птенцов, где уж им ответить! И, рассердившись на них^я нырнул, вытащил горсть песку и, кинув в самую их гущу, распугал их.

Между тем река потемнела. С севера на поле наползали тучи. Тучи ползли и из лесу. Когда они встретятся, подумал я, ударит гром. И я поднял голову, дожидаясь этой минуты.

— Эй, кто там, в воде! — раздался голос с берега. — Выходи, хватит плескаться, сеть будем закидывать! Разве не знаешь, что перед дождем рыба из воды выскакивает?

«Не знаю я», — хотелось мне ответить, но я промолчал и вышел на берег.

Одевшись, я двинулся к дому Андрея Доброджану. Я чувствовал необходимость повидаться с Лиликой, послушать ее рассказы о детских приключениях с пчелоедами, лебедями, ласточками! Я по ней соскучился.

Выйдя примерно через час от Андрея Доброджану, я столкнулся с Букуром, поджидавшим меня в конце улицы.

— У меня к тебе дело, — сказал он. — Пошли.

— С удовольствием, если это ненадолго. Я начал читать интересную книгу.

Букур привел меня к себе и отвязал лошадей.

— Садись на маленькую, она поспокойнее, и поехали.

Я сел на лошадь, даже не спросив, что у него за дело, и шагом поехал к белым акациям. В траве стрекотали кузнечики. На западе сквозь толщу туч проступили красные пятна— так из щелей растрескавшейся бочки изливается пурпурное вино. Кони спокойно несли нас на простор полей, они вытягивали шеи, на ходу срывая цветы кашки, и долго потном пережевывали их.

Шагом пересекли мы виноградники, а когда выехали на жнивье, Букур вынул хлыст и стегнул моего коня. Я поехал впереди, Букур — за мной, на расстоянии полуметра. Я ехал без седла и через некоторое время с непривычки попытался натянуть поводья, но Букур ударил мою лошадь между ногами по животу. Я рассердился и прикрикнул на него — мол, угомонись. Вместо ответа Букур снова замахнулся хлыстом, пытаясь ударить так, чтобы конь зашелся от боли. Он словно хотел отомстить за оскорбление и даже не слышал моих криков. На его заострившемся, почерневшем лице проступило какое-то странное, враждебное выражение, а сверкающие глаза впились в меня — казалось, он готов был меня избить.

Я вспомнил скачки в день моего приезда в Тихое Озеро и подумал: в этой сегодняшней погоне есть что-то бессмысленное! Пытаясь остановить галоп, я сполз к конской гриве и налег на нее грудью. Но не тут-то было.

Букур угадал мое намерение и принялся лупцевать мою лошадь по крупу. Временами он заставлял свою лошадь, более шуструю, идти ноздря в ноздрю с моей и тогда бил мою лошадь по морде тыльной стороной ладони, направляя ее куда хотел.

Я сопротивлялся, но чувствовал, что силы мои на исходе. Я уже не кричал, все мои помыслы были сосредоточены на одном: только бы не упасть. Чем дальше мы скакали, тем гуще становилась тьма. Вдруг молния разломилась в вышине, и дали содрогнулись в ее лиловом отблеске, а впереди встал гребень земли, уходящий далеко-далеко вправо и влево. То была насыпь бывшей железной дороги, перенесенной во время войны в другое место.

Букур продолжал гнать лошадей галопом к расселине в насыпи, и, когда между кукурузными полями мы проехали на другую сторону насыпи, он остановился, заставил коня погарцевать и спешился. В совершенном изнеможении я тоже спрыгнул на землю. Букур взял у меня поводья и отвел коней в укрытие — тополиную рощицу у стен заброшенной сторожки. Потом он вернулся ко мне, сел рядом на траву и сказал:

— Это здесь, здесь случилось.

Он говорил медленно, спокойно, как будто между нами ничего и не произошло.

— Так вот, закуривай и слушай, что я тебе расскажу.

Он зажег спичку, и лицо его на секунду осветилось — оно было бледным и потным.

— Здесь в прошлом году летней ночью три бандита с хутора, что за кукурузным полем, надругались над Лиликой Доброджану. Мы с ней целую неделю бродили вместе с бригадой агитаторов по хутору, разъясняя крестьянам необходимость записаться в коллективное хозяйство. В конце недели, в субботу, она отправилась в Тихое Озеро — секретарь нашей организации УТМ подал заявление в партию, и она хотела присутствовать при обсуждении его на общем собрании. На пути ее подкараулили трое бандитов. Они повалили ее на землю. «Погоди, мы тебя, чертова кукла, проучим, будешь соваться, куда не просят». Ночью, когда взошла луна, я тоже отправился домой — родные сообщили мне, что умерла бабушка. Здесь, у сторожки, я и наткнулся на Лилику — она лежала на земле и стонала. Кто были эти трое, она не могла сказать — бандиты закрыли ей лицо. Она только плакала и просила никому не говорить, что с ней случилось. Я и не сказал. Ты, Чернат, единственный человек, которому я сказал. Я не заставляю тебя клясться, что никому не передашь, — я тебе верю. Я люблю Лилику. Но я ей не нравлюсь. Дважды я просил ее руки, и она мне отказывала. Иногда я вижу, как она смотрит на меня с испугом, может, думает, я стану рассказывать, что знаю. Мне тяжко, что она так думает… А теперь вот приехал ты, Чернат, и ты ей понравился. Да, это правда. Ты останешься в Тихом Озере, хоть и говоришь, что уедешь, ведь село заинтересовало тебя. Может, и ты немного неравнодушен к Лилике — трудно сказать, что у тебя на душе; только я об одном тебя прошу: ты теперь знаешь все, скажи Лилике сразу, если она тебе не нравится, так и скажи честно: мол, поищи лучше кого другого. Если она тебе нравится, тогда твое дело, как ты поступишь дальше. Вот зачем я привез тебя сюда. И еще одна вещь, Чернат: не говори с ней о ее детстве! Это все. А теперь по коням — и назад, в село.

Букур исчез в темноте и вернулся с лошадьми. Я был растерян. Скачки по полям и рассказ, который я услышал, — все это свинцовой плитой навалилось на меня. Я не в состоянии был даже сесть на лошадь. Букур подставил мне чурбан.

Сквозь расселину в насыпи мы выехали на земли Тихого Озера и двинулись по проселочной дороге; ехали мы шагом, молча, будто испуганные нависшей над полем ночью. Букур курил, огонь сигареты, вспыхивая, освещал по временам его черные усы и скуластое лицо. Я ехал справа от него, прислушивался к глухому стуку копыт и с запоздалым ужасом вспоминал его рассказ.

Потом, спохватившись, я положил руку ему на плечо и попросил подогнать коней, чтобы дождь не застал нас в поле. Сзади, на севере, гром сотрясал тучи — так с грохотом обрушивается кукуруза, когда крестьяне открывают двери плетеных амбаров, чтобы везти ее на продажу.

Через три четверти часа мы рысью добрались до бахчей, что за станцией; там около грузовика с зажженными фарами цепочкой стояли пять повозок — крестьяне из кооператива грузили арбузы, чтобы везти их в Брэилу.

— Эй, вы, — крикнул кто-то с бахчи хриплым голосом, — не поможете ли нам, а то нас мало и мы торопимся выехать на асфальт, пока дождя нет. Если дождь застанет нас на этих колдобинах, непременно угробим лошадей.

Мы подошли к хибарке сторожа, нас поставили нагружать последнюю телегу — ее особенно ярко освещали фары грузовика. Я влез на телегу, а Букур остался внизу, он брал из кучи арбуз и кидал мне, наблюдая с протянутыми руками, как тот летит. Потом снова наклонялся. Но всякий раз, кидая мне арбуз, Букур смотрел на меня, и его цыганское лицо, пронзенное маленькими живыми глазами, говорило:

«Ты счастливец».

«Мне приятно было бы иметь такого друга, как ты», — мысленно отвечал я.

«Я твой друг».

«Спасибо. А теперь — прошу тебя, давай поговорим о другом».

«Хорошо! Так знай, я нигде не встречал таких душистых дынь, как наши! И есть среди них большие».

«Но у вас нет канталуп, а мне нравятся канталупы. Смерть как нравятся!»

«Да, к сожалению, этого сорта дынь у нас нет».

Разговор на этом окончился — окончился по моей вине. Неудачно повернувшись, я попал ногой в щель и нагнулся, чтобы потереть ушибленное место. Поэтому арбуз, который бросил Букур, угодил в боковую стенку и упал на землю, я спрыгнул и, схватив красную пушистую мякоть, вонзил в нее зубы.

В это время хлынул проливной дождь.

— Так и слышу, как Тэмэрашу рычит, увидев, что я насквозь промок, — рассмеялся я. — «Чернат, — говорит, — белены ты, что ли, объелся — отправился в поле, ведь видел, что надвигается ливень!»

— Да он не доберется до дому раньше нас, — заметил Букур. — Сегодня четверг, а по четвергам он вечерами учит играть на скрипке парней из музыкального кружка.

— А я и не знал! — откликнулся я, вытирая рукавом рубахи подбородок, липкий от арбузного сока.

И снова взобрался на телегу.

1960