Онлайн чтение книги Во имя отца и сына
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ВЕСЕННИЕ ЭТЮДЫ

В большой город весна приходит раньше, чем в села, но, как это ни странно, приход ее горожане замечают гораздо позже, чем деревенские жители. Деревня видит и слышит звонкую мартовскую капель, прилет грачей, первые ручьи, утренние заморозки и бурный ледоход. Весна в деревне длительна, разнообразна и щедра.

Большой город не слышит грачиного галдежа и свиста скворца, не чувствует и того неповторимого запаха весны, настоенного на клейких почках, в котором смешаны ароматы прелой земли, талых вод, первых туманов, который волнует и пьянит разум сильнее всякого вина. Когда на бульварах, во дворах и на улицах, омытых дождями, приубранных дворниками, зазеленеет первая травка, а тополя и ясени беззвучно распустят молоденькие веселые листочки, горожанин знает: пришла весна, по-настоящему и всерьез.

Весна - пора обновления. Обновляется природа. Обновляются люди.

В облике вернувшегося из Италии Николая Григорьевича Гризула было что-то новое, необычное. Не только крепкий южный загар кричал об обновлении главного инженера завода. Нет, он весь стал каким-то свежим, помолодевшим. Прибавилось самоуверенности и окрыленности. С директором Гризул разговаривал важно, независимо. Глебова игнорировал. Все это было для многотысячного коллектива "Богатыря" настоящей загадкой.

Но люди не могут долго пребывать в неведении. Тем более что с древних времен существует довольно удобное для таких случаев понятие, как "гипотеза". И вскоре по заводу прошли слухи, что Гризул уходит: то ли в министерство, то ли куда-то еще, уходит с повышением. Это точно. Николай Григорьевич не подтверждал и не опровергал слухов, лишь многозначительно улыбался.

Маринин же ушел с завода внезапно, без предварительной психологической подготовки. Ушел работать на телевидение. Там иные масштабы. Аудитория - не сравнить с заводским Домом культуры. Есть где развернуться "донору духа". По этому поводу Посадов заметил Глебову:

- Продаю телевизор. Теперь он мне ни к чему, коль дело до Маринина дошло. Этот "донор" будет ежедневно вливать тот еще душок…

- Вам-то что, - отозвался Глебов. - А вот у меня дети. И я не желаю вручать их воспитание Маринину…

Почти одновременно с Марининым ушел и Поляков, тихо, по собственному желанию в прямом смысле этого слова: подал заявление с просьбой освободить, как и положено, за две недели. Его не уговаривали, свято место пусто не бывает. На эту должность Гризул имел на примете не одного, а нескольких кандидатов.

Глебов думал над кандидатурой директора Дома культуры. Он хотел видеть на этой должности молодого, энергичного парня из заводских, который бы хорошо знал, чем живет рабочий. Такой парень у него был - Саша Климов. И когда Глебов сообщил об этом Посадову, тот горячо поддержал его.

- Согласится ли он сам? - усомнился Емельян.

- Согласится, - заверил Посадов. - А хотите, я с ним предварительно поговорю.

- Да, пожалуй, не стоит, Алексей Васильевич. Нужно еще посоветоваться с председателем общественного совета Дома культуры.

- С Гризулом-то? - переспросил Посадов.

И подумал: знаю, мол, что вам Гризул ответит.

В кабинет Глебова влетел рассвирепевший Николай Григорьевич и бросил на письменный стол металлическую пластинку, на которой рукой опытного художника по белой эмалевой краске было написано черными буквами: проспект Гризула.

- Полюбуйтесь! - мрачно добавил Николай Григорьевич.

- Что сие означает? - Глебов взял пластинку и с любопытством повертел в руках.

- Главный инженер завода удостоился… - попытался иронизировать Гризул. - Бывший Вонючий тупик назван проспектом моего имени. При жизни. В нарушение существующего закона.

- В порядке исключения, - стараясь свести дело к шутке, заметил Глебов.

- Я человек не тщеславный и в принципе враг всякого культа, поэтому прошу партком оградить меня от незаслуженных почестей.

- От перемены названия, как я понимаю, ничего не изменилось, - усмехнулся Глебов. - Клоака по-прежнему распространяет зловоние.

- Я в этом не виноват.

- Понимаю. Кто это сделал?

- Полагаю, что артисты-изобретатели, их почерк.

- То есть?

- Деятели "комсомольского прожектора".

- Климов?

- Возможно. - И, перейдя на официальный тон, не глядя на Глебова, мрачно процедил сквозь зубы: - Я прошу принять меры. Надо строго наказать хулиганов.

- Да, нехорошо, - согласился Глебов. - А с Вонючим тупиком нам что-то надо делать.

- На этот счет у директора есть свои соображения, - равнодушно буркнул Гризул, собираясь уходить.

Глебов задержал Гризула у порога:

- Николай Григорьевич, одну минуту. Я хотел с вами посоветоваться по поводу директора Дома культуры.

Гризул вопросительно взглянул на него. Глебов понимал, что поднимать разговор сейчас о Саше Климове некстати. Но делать нечего: днем раньше, днем позже. И спросил:

- Как вы смотрите насчет кандидатуры Климова?

- На должность директора? - Гризул от изумления даже очки снял.

- Да, - спокойно ответил Емельян.

- Вы шутите? Или в порядке поощрения за это? - Николай Григорьевич глазами указал на пластинку.

- Ну, а если серьезно? - повторил вопрос Глебов.

- Что же он сможет делать? Выкидывать штучки-дрючки? Этого недостаточно, я полагаю. Да у него и высшего образования нет.

- Маринин тоже не имел, - напомнил Глебов.

- Что вы сравниваете, - поморщился Гризул. - У Маринина был опыт. Такого, как Александр Александрович, не найти.

- Опыт - дело наживное. Поработает - научится, - быстро заговорил Глебов, чтобы отвлечь Гризула от ненужных разговоров о Маринине.

- Как хотите, мне все равно, - пожал плечами Гризул и надел очки, делая вид, что торопится. Глебов его не задерживал.

Матвей Златов заехал к Гризулу домой в воскресенье. Николай Григорьевич был один, ждал своего старого друга и покровителя, обещал рассказать ему о поездке в Италию. Сидели вдвоем в кабинете, неторопливо потягивали легкое вино, закусывали хурмой, которую считали самым полезным фруктом, обладающим целебными свойствами. Матвей слушал внимательно, изредка задавал вопрос или вставлял краткую, но весомую реплику и опять слушал. Все, о чем рассказывал Гризул, было очень интересно. Италия произвела на главного инженера впечатление не только историческими памятниками культуры, но и контрастными парадоксами современной жизни. Гризул говорил о заводах "Фиат", на которых знакомился с организацией производства, о забастовках, о межпартийных баталиях, о движении за выход страны из НАТО. Но больше всего Матвея интересовали встречи Гризула с представителями интеллигенции, так называемыми интеллектуалами и авангардистами. У одного из них - Артуро Леви - Николай Григорьевич побывал в гостях. Вечер провели в интересной беседе, в откровенной дискуссии. Леви - кинодеятель прогрессивных взглядов, принадлежащий к партии Ненни, не раз бывал в Москве и с симпатией отзывается о нашей стране, где у него много друзей среди творческой интеллигенции. Кроме Гризула и нескольких итальянцев в гостях у него в тот вечер были чешский профессор права, польский журналист и французский бизнесмен - все, по словам Николая Григорьевича, милые, симпатичные люди, с которыми легко и просто было найти общий язык, несмотря на различный подход к некоторым вопросам современности. В конце концов, как сказал кто-то из популярных, важно не то, что разъединяет, а то, что объединяет людей. Да, там, на Западе, внимательно и с сочувственным пониманием следят за творческой активностью молодой поросли деятелей советской культуры. Издают стихи Воздвиженского, Капарулиной и еще каких-то неизвестных на родине соотечественников Гризула. Интересуются новаторскими поисками молодых художников и осуждают встречи на высшем уровне, которые проходили в Манеже.

- Да, между прочим, - оставив спокойный повествовательный тон, встрепенулся Гризул, - итальянцы и французы собираются ставить фильм по мотивам пьесы Макса "Трое в постели". Надеются на успех у публики.

Но это сообщение не очень интересовало Матвея, он пропустил его мимо ушей и заметил совсем о другом, о том, что было ближе его душе:

- Да, но наши молодые художники нового направления после критики их в Манеже не могут реализовать свои работы.

- А что ты хотел? Это вполне логично: государство не платит деньги за искусство, которое оно официально не признает, - сказал Гризул. - Нет дураков, чтоб выбрасывать деньги на ветер. Рокфеллер ни одного цента зря не заплатит. Он поддерживает и поощряет тех, кто работает на него, кто служит его системе.

- Все это так, - согласился Матвей. - Но нашим молодым экспериментаторам не на что жить. На пустой желудок трудно экспериментировать. А разве они виноваты, что живут в стране, где нет богатых меценатов?

- Богатые есть, меценатства как такового нет, не принято, - поправил его Гризул и снова стремительно сообщил, наливая Златову вино: - Между прочим, абстракционизм и там всем надоел, кажется, изжил себя и выходит из моды. У Артуро Леви много говорили о странном интервью Пикассо, опубликованном во "Франкфурте Руншау". Довольно печальная исповедь великого старца. Вот послушай, что он говорит. - Гризул поднялся, достал отпечатанные на машинке два листочка и, сев в кресло, начал читать: - "…Многие из нас становятся художниками по причинам, имеющим мало общего с искусством… Люди уже не ищут в искусстве утешения и чего-то высокого. Самая утонченная, состоятельная часть, дистилляторы квинтэссенции требуют нового, оригинального, экстравагантного, скандального. И я, начиная от кубизма и далее, доставлял удовольствие этим господам и критикам всевозможными экстравагантностями, которые приходили мне в голову, и чем меньше их понимали, тем больше мной поражались, и чем больше я забавлялся всеми этими играми, всеми этими загадками, ребусами и арабесками, тем больше приходила ко мне слава. А слава для художника - значит распродажа, прибыли, богатство. Сейчас я, как знаете, известен и очень богат, но когда я остаюсь наедине с самим, собой, у меня не хватает смелости видеть в себе художника в старом, великом значении этого слова. Джотто и Тициан, Рембрандт и Гойя были великими художниками. Я - всего лишь развлекатель публики, который понял свое время. Это мое признание горько и больно, но оно заслуживает того, чтобы быть искренним".

Гризул кончил чтение и с каким-то настороженно-торжествующим любопытством уставился на Златова. Матвей молчал. Лицо его было непроницаемым, серым, точно изваянное в граните. Наконец, сказал с осуждением:

- Совершенно безумная откровенность. Не всякие мысли можно высказывать вслух, даже если ты общепризнанный гений.

- Что говорить - неосторожная исповедь. То, что можно говорить духовнику, нельзя доверить репортеру, - согласился Гризул, протягивая Златову странички интервью.

- Ты мне перепиши: я покажу Климову. - Но, быстро пробежав глазами весь текст - Гризул прочитал вслух лишь выдержку, - сказал: - Впрочем, не нужно Климову. И вообще, это незачем афишировать. Было бы лучше, если б Пикассо отказался от этого интервью.

Гризул вопросительно сверкнул очками.

- Заявив, что он никакого интервью не давал, - пояснил Златов.

- А если оно записано на магнитофонную ленту?

- Ее можно купить. Только и всего.

Гризул довольно заулыбался: как такая простая мысль не могла прийти ему в голову!

Весна - пора любви.

Эта весна принадлежала Роману Архипову - целиком, безраздельно, вся без остатка: с молодыми бульварами, чистыми и свежими после теплых дождей, с кварталами новых многоэтажных домов, сверкавших пестрыми балконами, как празднично расцвеченные корабли в Севастопольской бухте, с веселой суетой центра столицы, с мостами через Москву-реку и подземными переходами, с бронзовым Пушкиным, задумчиво склонившим голову перед бесконечным потоком толпы устремленных куда-то потомков, с кремлевскими звездами и дворцами ВДНХ, с шумными цехами и зеленым двором завода "Богатырь". Роман любил так, как любят чистые, мужественные сердца, уверенные в том, что до них еще никто на свете так не любил.

В субботний предвечерний час они бродили по Выставке достижений народного хозяйства, любовались фонтанами, простором и покоем. Пока еще здесь не было многолюдно, как в летние месяцы. Тихая улыбка озаряла лицо Юли. И обычная застенчивость Романа, под которой пряталось лучшее, что в нем было, растворялась постепенно. Он даже спросил ее, глядя себе под ноги:

- Почему ты не выходишь замуж?

- Потому что я не хочу быть просто женщиной, хочу быть богиней, - игриво ответила Юля. И вдруг, сделавшись задумчивой, сказала: - А вообще, я, пожалуй, сегодня отвечу на твой вопрос.

И Юля заговорила. Она выложила ему все, что было у нее на душе. Роман слушал, не перебивая. Рассказывала она торопливо, сбивчиво, потому что волновалась, опуская иногда интересное и важное, подробно останавливаясь на незначительном. Начала с того, как впервые приехала в Москву с аттестатом зрелости и золотой медалью отличницы, как впервые робко переступила порог университета.

- Я была - сама мечта и романтика. Комсомолка-активистка, дочь партизанского командира, я смотрела на жизнь так, как смотрели те, кто боролся за революцию, кто сражался с фашистами. Я была такой, которых теперь называют "ортодоксами". Словом, я была патриоткой. И вдруг в университете я узнаю, что это старо, несовременно, что я - глухая провинция, у молодежи теперь новые веяния и новые идеалы. Так говорили не только многие из студентов, подкатывавшие к университету на папиных машинах, но и некоторые преподаватели: на лекциях, и особенно после, когда мы окружали их в перерыве, задавая откровенные вопросы. Я не хотела быть отсталой, дремучей провинциалкой, старалась стать современной, заставляла себя отказываться от того, чему поклонялась и безраздельно верила. Это было время "переоценки ценностей", удивительных и странных открытий. Я брала пример с моих столичных коллег - папиных дочек и сынков, которые в моих глазах олицетворяли авангард века. Я зачитывалась "Юностью", узнала, что Шолохов, Фадеев, Фурманов, Николай Островский - это, мол, памятники, история, к которой не стоит возвращаться.

Как-то в общежитии, сидя у репродуктора, я заслушалась "Уральской рябинушкой". Моя соседка по комнате Лика Травкина - теперь она стала московским литератором - с иронией спросила меня: "И тебе нравится этот примитив?.." - "Хорошая песня", - ответила я. "Бедная, - пожалела меня Лика. - В тебе еще живет деревня с балалайкой и частушками. А мы вот не принимаем деревенских песен. Нас они не трогают. Скажешь, это непатриотично? Нас надо за это казнить?" И пошла, и пошла выкладывать себя. Она даже не знала, что "Уральская рябинушка" не деревенская, а городская песня. "Тебе, наверное, и "Аленушка" в Третьяковке нравится? Сидит босая, непричесанная девка у лесного пруда и плачет. А чего плакать, чего строить трагедию? Подумаешь: что случилось? Иванушка изменил? Ну и что - измени ты ему. Или эти так называемые "Богатыри" - древние бородатые купцы на конях. Позируют. Или "Дети в грозу". Художник хотел передать психологию детского страха. А что, получилось? Жалкий лепет. Грозы испугались. Ну и что? Пусть сидят дома. Кому это интересно? Нам, нашему поколению? Зачем? Мы грозы не боимся, мы идем на грозу". Так перевоспитывала она меня. Правда, я однажды взорвалась и наговорила ей резкостей. Но она выслушала меня и спокойно ответила: "С такими вкусами, как у тебя, вообще не стоит жить".

В те годы там, в университете, я узнала, что теперь и любовь тоже новая, свободная, раскрепощенная от условностей и традиций. И люди другие. Так живут на Западе. Мы старались подражать Западу. Во всем. У нас это считалось бороться с последствиями культа. Между прочим, когда я была за рубежом, далеко от Родины, один американский журналист, коллега моего друга, сказал: "С Россией мы воевать не будем. Русских коммунистов и Советы уничтожим мирным путем. Руками нового советского поколения, которое воспитаем мы. Воспитаем в нашем духе". - "Растлите?" - уточнила я. "Если хотите, да", - ответил он самоуверенно. "Всю молодежь?" - спросила я. "Зачем всю? Всю и не нужно. Достаточно студенчества", - сказал он. "Вы так думаете? По-вашему, какая-то жалкая кучка подонков может уничтожить Советскую власть?" - "Вы забываете, - уточнил американец, - что у руководства страной будут стоять не те молодые люди, которые работают на заводах и на фермах, а те, которые учатся в университетах". - "Вы плохо знаете советский народ", - ответила я, "Что народ, - ухмыльнулся он. - Народ никогда ничего не решал: за него решают те, кто у власти. А они, как правило, народа не любят, не понимают и часто презирают".

Меня поражал его откровенный цинизм и то, как он разговаривал со мной, словно я была посторонней, чужой советскому народу. Я сказала, что он меряет все на буржуазный аршин. Он возражал, считая меня наивным ребенком, похвастался своим знанием СССР, где он дважды бывал.

Разговор этот происходил в Австрии, в Венском лесу, в небольшом ресторанчике. Внизу в сиреневой дымке лежала красавица Вена, а у меня на душе было такое, хоть плачь. Хотелось крикнуть этому подлому американцу прямо в лицо: "Неправда! Неправда! Вы не знаете Советской власти, нашей страны и нашего народа!" Слова его мне тогда запали глубоко в душу и, быть может, помогли многое понять и разобраться в собственной судьбе.

Она замолчала и, остановившись у скамейки между фонтанами "Каменный цветок" и "Дружба народов", рассеянно предложила:

- Посидим?

Роман с готовностью согласился.

- Ну вот, - продолжала Юля, силясь восстановить утерянную нить разговора. - О чем я? Ах да… Университет. Там я узнала вкус вин и коньяков, познакомилась со студентом-иностранцем. Звали его Азиз. Красивый парень. Арабы вообще интересные. Полюбила его. Он был внимателен, нежен. Думаю, что по-своему и он любил меня. Племянник короля небольшого государства, он был избалованный, но не глупый парень. Поженились. Закончив Московский университет, мы уехали в его страну. Экзотическая южная страна, богатая и нищая, трудолюбивый народ, который грабили все, кому не лень. Столица - вполне современный европейский город, с большими магазинами, красивыми зданиями. Особняки в тенистых парках, кинотеатры, клубы. Но все это принадлежало не коренному населению, а европейцам, которые фактически оккупировали страну… Они - владельцы и домов, и особняков, и магазинов, и кинотеатров. В их руках не только финансы и экономика страны. Они захватили и духовную жизнь. Разрушили национальную культуру, перенесли сюда свою, европейскую, чуждую духу народа. Король там полновластный хозяин. Все государственные посты заняты его родственниками. Советники и эксперты - иностранцы, которых народ ненавидит, а король им покровительствует. Особенно ненавидит народ зятя короля - молодого авантюриста, циника и развратника. Сын француженки и араба, до женитьбы на дочери короля он жил во Франции, служил актером в какой-то бродячей труппе, газетным репортером в бульварном листке. Ловкий, изворотливый современный модерн-Растиньяк, растленный до предела, он сумел соблазнить королевскую дочь и, став зятем, сразу получил два министерских портфеля: иностранных дел и культуры. Выписал из Франции бывших своих дружков - всякую мелкотравчатую шваль, заполнил ими свои министерства. И делали они там, что хотели, прежде всего бизнес. Ну и "развлекались". Главное действующее лицо в моей истории - королевский зять. Я ему приглянулась. Он об этом прямо сказал мне. А потом Азизу: "Она будет моей любовницей". А Азиз не посмел ослушаться:" это грозило расправой. Фактически мой муж продал меня, свою законную жену, продал, подарил или просто уступил деспоту, перед которым все трепетали и заискивали. Я задумала убить королевского зятя и покончить с собой. В лесу на охоте стреляла в него. К сожалению, только ранила. Потом я бросилась в густые заросли тропического леса. Около месяца скиталась в джунглях, пока не встретила Рихарда, австрийского журналиста. Нас познакомил Азиз в первые дни нашего приезда в страну. Рихард помог мне добраться до Австрии.

Юля умолкла и облегченно вздохнула. Теперь Роман знал о ней все. Она думала, что Роман станет расспрашивать ее о подробностях, о муже и Рихарде. А он только сказал:

- Значит, там теперь республика? Народ все же пришел к власти!

- Да как сказать… Обстановка в стране сложная. Монополисты нашли на Западе двух негодяев, полуарабов-полуфранцузов, вроде королевского зятя. Эти два типа прошли специальную подготовку, затем их забросили в королевство, где они стали выдавать себя за коммунистов-патриотов, вести якобы революционную работу. Вскоре их арестовали и судили. Печать об этом трубила, создала им рекламу. Их приговорили к смертной казни, но те же монополии устроили им побег. Так в стране была создана легенда о двух героях-патриотах. Когда свергли короля и установили республику, те двое спешно прибыли из эмиграции и вошли в правительство республики. Так что понимаешь, как там это все сложно. Монополии - это международная организация, имеет свою агентуру по всему свету и прямо или косвенно контролирует правительства многих стран.

Он с восхищением смотрел на молодую женщину, которая благодаря своему жизненному опыту, казалось, была старше его лет на десять.

Из репродукторов звучали мелодии. И вдруг голос диктора:

- Юлия Елисеевна Законникова! Вас ждет муж у Главного входа.

Четко, ясно, громко по всей территории. И снова через несколько секунд:

- Юлия Елисеевна Законникова! Вас ждет муж у Главного входа.

- Юля, тебя, - вздрогнул Роман и поднялся. - Ты ведь Елисеевна?

- Все сходится, только это не меня, - взволнованно отозвалась Юля. И потом, немного смутившись, пояснила: - Никакого мужа у меня нет.

- Ну хорошо, а вдруг? - предложил Роман, видя ее неловкость. - Иди. Иди-иди. Ведь ждет же человек.

Юля стояла в нерешительности. Большие глаза округлились, лицо побагровело.

- Ничего не понимаю, - растерянно проговорила она, теряясь в догадках: кто это? Азиз? Откуда? Почему вдруг? Нет, не может быть. Тогда Рихард? Тоже невероятно: Рихард не позволит себе дать такое объявление, потому что она не была его женой.

Юля доверчиво взяла Романа под руку и впервые за все время их знакомства прижалась к нему, точно искала защиты и совета. Роман, почувствовав ее близость, ласково сказал:

- Иди, Юля.

Она покачала головой и, прикрыв глаза, упавшим голосом произнесла:

- Нет, я не пойду.

- Но почему… Юля? Пойдем вместе… если ты, конечно, не возражаешь.

- С тобой, да, - прошептала она и еще крепче прижалась к Роману.

Они направились к Главному входу.

Саша Климов выскочил от Глебова, не чувствуя под собой ног. Шутка ли - директор Дома культуры! "Что это значит?" - спрашивал он себя. Но с ответом не спешил: ведь он мечтал стать журналистом. Он спал и видел свои вдохновенные очерки в центральных газетах, подвалы, под которыми красовалось его имя. Пределом же мечты, смыслом жизни была книга стихов и поэм Александра Климова (без всяких псевдонимов). Вот она выставлена на стенде новинок Вероникой, этой хотя несколько и чопорной, но очаровательной девушкой. Саша мечтал об университете. Он понимал: как дорога к звездам идет через космос, так путь к мечте лежит через образование. В этом году Саша обязательно поступит в университет. Если не на очное, то на заочное отделение. А как же Дом культуры? Надо посоветоваться, и прежде всего с Архиповым. Где он сейчас может быть? Саша вспомнил, что Роман договаривался с Юлей пойти на ВДНХ, и помчался на выставку. Но как их там разыскать? Это все равно, что искать пятак во ржи. И тут он услышал голос диктора, который передавал по радио объявления: "Георгий Тимофеевич Звонарев! Вас ожидает друг у входа в павильон "Электроника".

- Идея! - воскликнул Саша и помчался на радиоузел, сочиняя на ходу текст объявления. Может, так: "Роман Васильевич Архипов! Тебя ждет друг у Главного входа." Нет, Архипов сразу догадается и не подойдет. И тогда Саша решил дать то объявление, которое так взволновало обоих - Юлю и Романа.

К самому входу Юля пошла одна: Роман сел на скамейку невдалеке от ворот. Саша Климов появился перед ним, как из-под земли, неожиданно, - веселый, по-озорному улыбчивый, дурашливо импровизировал:

- Ты не меня ждешь? - все так же насмешливо спросил Саша. Роман сразу догадался:

- Объявление ты дал?

- Должен признаться - да. Вынужден был. Обстоятельства…

- Удивляюсь, как это у тебя хватило ума?

- Безвыходное положение. В таких случаях говорят: голь на выдумки хитра.

- Так вот что, голь, иди к Юле и проси прощения.

- Но мне сначала надо поговорить с тобой… Важное дело.

- Сначала попросишь прощения, - очень решительно сказал Роман. - Это и есть самое важное дело.

Саша понял, что друг свирепеет не на шутку. И со словом:

- Понимаю, - смущенно побрел к воротам.

Увидев Климова, Юля не рассердилась, а почему-то даже обрадовалась И сразу спросила:

- Так это ты? Твои проделки? - Он виновато кивнул. - Ох… Отлегло от сердца.

- Я должен принести тебе мои извинения. Могу перед всем народом, публично. Но ты мне очень нужна. Ты и Роман. Я хочу с вами посоветоваться.

Разумеется, ему была не столько нужна она, сколько Роман. Но раз уж так получилось, рассказал обоим о предложении Глебова. Вопреки его ожиданию ни Роман, ни Юля не выразили восторга или хотя бы радости. Юля сказала озабоченно:

- Дело серьезное.

Роман съязвил: .

- Судя по сегодняшнему твоему легкомысленному поступку, ты еще не дорос до такой ответственной должности. Не дозрел. Мальчишка.

- Ну будет тебе: Юля меня простила. Я понимаю, что дело серьезное и потому сразу помчался разыскивать вас. Завтра я должен дать ответ: да или нет.

- А сам ты как считаешь? - уже серьезно спросил Роман.

Саша ответил не сразу, он думал. Думать заставили сдержанность Романа и Юли. Значит, сам он чего-то недопонимал, возможно, переоценивал свои способности и несколько легкомысленно отнесся к предложению. Ну что же, может, и в самом деле ответить "нет"? А Роман уже говорит своим спокойным вдумчивым тоном:

- Спортивную работу надо будет по-настоящему наладить. Кружки, выставки, интересные вечера, читательские конференции… Теперь ты Веронике можешь назначать свидание в приказном порядке.

- Это уже будет считаться использованием служебного положения в корыстных целях, - вставила Юля.

- Хватит вам шутить, я ведь серьезно. Я понимаю, что без вашей помощи, я имею в виду комитет, и без помощи Емельяна Прокоповича мне не потянуть.

- Потянешь, - уже твердо сказал Роман. - Потянешь, Сашок, с нашей помощью.

Юна Маринина во время большой перемены спросила Ладу:

- Вам телефон не поставили?

- Нет. А вам?

- Нам подключили, - с чувством превосходства ответила Юна и, перейдя на шепот, сообщила: - Тебя хочет видеть Дин.

- Димка? - оживилась Лада.

Диму Братишку Лада не видела со времен встречи на турбазе, часто думала о нем. Он был первый мальчик, который сказал: "Ты мне нравишься" - и пытался ее поцеловать.

- Позвони ему, - намекнула Юна.

- Что? Никогда! - с притворной строгостью отрезала Лада. - Пусть он…

- Дурочка. Он бы тебе уже раз сто позвонил. А куда? На деревню дедушке? Хочешь, я позвоню, поговорю с ним, а ты будешь слушать.

Это было в субботу. После уроков из автомата Юна звонила Диме Братишке. Лада стояла в телефонной будке, розовая от волнения.

- Хэлло, Дин! Это ты? Я тебя сразу узнала. Как поживаешь? Мы? Я? Экзамены начинаются. Лада? Рядом со мной. Передать трубку? С удовольствием.

И Лада услышала его голос.

- Здравствуй, золотая, - развязно сказал он.

- Здравствуй, - ответила она сдержанно и с досадой подумала: хоть бы Юна вышла из будки.

- Я хочу тебя видеть. Я по тебе соскучился. Ты завтра что делаешь?

- К экзаменам готовлюсь.

- В воскресенье и выходной не грех бы сделать. Или давай так: часов до двенадцати ты занимаешься, а в час мы встречаемся с тобой. Устраивает?

- Хорошо, - ответила Лада не очень решительно.

- Только точно, - предупредил Дима. Не дав ей опомниться, назначил: - Значит, ровно в час у памятника Юрию Долгорукому. Напротив Моссовета.

Лада о многом могла бы спросить Братишку: почему именно в час, а не в два, почему у Долгорукого, а не у Маяковского. И вообще, почему он ей диктует? Но, во-первых, такие вопросы неудобно было задавать при Юне, и, во-вторых, ей очень хотелось встретиться с Димой.

С утра она села за учебник истории. Но ничего не шло в голову: события казались скучными и совсем ненужными. Куда интересней казалось то, что ждало Ладу после двенадцати часов. Все ее внимание было приковано к будильнику, стоявшему на серванте. Брат сидел в этой же комнате и занимался сопроматом.

- Коля, наши часы правильные? Сколько на твоих?

Будильник точно совпадал с Колиными часами. В двенадцать Лада сказала матери, что едет к подруге проконсультироваться по неясным вопросам, собралась уходить.

- Ты что так вырядилась? - насторожилась мать. Лада была одета в свое лучшее платье, на ногах новые, купленные к Первомаю туфли.

- Сегодня воскресенье, - схитрила Лада, пытаясь скрыть смущение.

- Смотри, - предупредила мать.

К часу Лада была на Советской площади, над которой распростерлась бронзовая рука основателя Москвы.

На князя Долгорукого какие-то иностранцы наводили объективы кинокамер и фотоаппаратов. День был пасмурный, над городом громоздились синие тучи, угрожая неуместным в воскресенье дождем.

Дима появился внезапно, вынырнув из толпы и с той стороны, откуда она меньше всего ожидала. Он был весь васильковый: яркие васильковые брюки и чуть посветлее шерстяная рубашка. Броские - синее с красным - носки. С тихой беспечной улыбкой на бледном лице Дима спросил:

- Не опоздал?

- У меня нет часов, - ответила Лада, преодолевая волнение.

- Вот какая ситуация, - Дима взял ее за локоть, увлекая за собой. - Я думал, мы где-нибудь погуляем. Но сейчас пойдет дождь. Зайдем ко мне, здесь рядом, и там решим.

- К тебе? Не-ет, - наотрез отказалась Лада.

- Дома никого нет: предки на даче, раньше утра не вернутся, - пояснил Дима "ситуацию", которую он заранее продумал до мелочей.

- Тем более, - решительно подтвердила Лада свой отказ. - Это неприлично.

- Какая чепуха! - Дима расхохотался. - Что с тобой, Ладочка, ты ли это, моя золотая? Не узнаю… Во-первых, я не выключил газ. Во-вторых, я тебе покажу такие магнитофонные записи - обалдеешь. Шик-модерн… В-третьих, я покажу тебе такие кинокадры, которых ты никогда нигде не увидишь. Сам снимал на пляжах Черного моря и в других местах. Хол был моим ассистентом. Понимаешь, ассистент оператора. В-четвертых, я подарю тебе последний сногсшибательный номер "Юности". Или ты выписываешь?

- Нет, папа и брат не любят этот журнал.

- Какие ретрограды! - воскликнул Дима и с преувеличенным сочувствием добавил: - Боже мой, представляю, как тебе с ними трудно.

- А что такое ретроград? - подумав, спросила Лада.

- Ну, в общем, те еще… остатки.

Теперь для нее это уже был прежний Дима, не тот, которого она увидела на турбазе, а другой, хороший мальчик. И хотя она знала, что идти к нему на квартиру неприлично, но соблазн был слишком велик: сногсшибательные магнитофонные записи, не считая свежего номера "Юности". После настойчивых уговоров она сдалась, решив, что зайдет совсем ненадолго.

Обстановка генеральской квартиры Ладу поразила: дверь зеркального стекла из просторной прихожей вела в гостиную, в которой виднелась фарфоровая люстра работы немецких мастеров, удобная мягкая мебель, ореховое пианино, до блеска натертый паркет - такого еще не приходилось видеть Ладе. У Димы отдельная комната, светлая, правда, не отличающаяся особым порядком. Два стола: письменный и журнальный, диван. У журнального столика - два кресла, заваленных кинолентами. На одном столе - кинопроектор, на другом -магнитофон, какие-то иностранные иллюстрированные журналы в пестрых обложках, с которых скалили зубы смазливенькие кинозвезды.

Дима делал все, что обещал. Выключив на кухне газ, завел магнитофон: ей не понравились бешеные визги джаза; показал киноленты, после которых Лада вся запылала румянцем; преподнес ей журнал "Юность". Ко всему этому еще прибавились: коробка шоколадных конфет, ананасы и шампанское с коньяком. За окном, выходившим на улицу Горького, по темному асфальту хлестали светлые плети дождя, загоняя прохожих в магазины и подъезды. Дима был рад дождю: он принуждал их сидеть в квартире, а это и входило в его планы.

Второй раз в своей жизни Лада захмелела от вина и от новой обстановки, в которой находилась. Робко войдя в квартиру Братишки, она через полтора часа уже успела так освоиться, что на какой-то миг почувствовала себя хозяйкой, взрослой и самостоятельной. Ей это было приятно. Она не очень противилась, когда Дима ее поцеловал. Ее охватило чувство, которое она не в состоянии была выразить. Она не то что хотела дать волю инстинктам, а просто с тайным любопытством желала новых, не изведанных ею ощущений, о которых читала в популярном молодежном журнале. И именно не свои, а чужие слова она сказала заплетающимся языком, когда Дима притворился обиженным:

- Хорошо, я буду твоей…

Потом Лада плакала, ненавидя его и презирая себя. Настойчиво спрашивала, глядя сквозь слезы в его холодные глаза:

- Ты любишь меня? Дима?

- Поздновато спрашиваешь: надо было чуть пораньше, - цинично бросил он.

Что-то зловещее было и в его словах, и во взгляде. И Лада почувствовала себя маленькой, беспомощной и беззащитной.

Зазвонил телефон. Дима снял трубку. Ефим Поповин напоминал:

- У тебя включен телевизор?

- Нет, а что?

- Как что? Ты забыл?!! Забыл, что через час увидишь меня на голубом экране? Кстати, напомни и своему родителю, скажи, что выступает твой шеф, доцент из университета. Он таки на даче? Ну позвони ему туда и напомни, пусть немедленно включит телевизор. Будь здоров, звони и не пропадай. Ты мне в эти дни понадобишься.

Пока Дима разговаривал по телефону с Поповиным, а затем с отцом, Лада, не простясь и оставив "Юность", тихо исчезла. Дима не удивился и тем более не огорчился.

Ефим Поповин не мог жить без коммерческих махинаций. Казалось бы, что человеку еще надо? Все есть: квартира, дача, машина, должность директора коммерческого склада стройматериалов, кругленькая сумма на черный день. И все-таки чего-то ему недоставало для полноты счастья - быть может, еще одной тысячи и… славы.

Однажды он прочитал на последней странице "Известий" лаконичное объявление: "Инюрколлегия по наследственным делам разыскивает по делу Михаила Гершберга его сына Павла Николаенко". Прочитал и ахнул, осененный грандиозной мыслью.

- Послушай, Хол, - спросил он присутствовавшего при сем Мусу Мухтасипова, - твоего дружка Николаенко Пашкой звать?

- Ну допустим.

- Срочно тащи его ко мне.

- На предмет?

- На, читай, - и он сунул под нос Мусы "Известия". - Ты можешь стать миллионером.

Муса был сообразительный парень по части "комбинаций", пожалуй, даже превосходил самого Поповина. Он сразу разгадал "идею" Ефима Евсеевича. Скорчив физиономию, он обронил:

- Ничего не выйдет: наследство Михаила Гершберга вы не получите.

- Ты уверен?

- Пашкиного отца зовут не Михаил, а Тарас. Это раз. Пашкина фамилия оканчивается на "в" - Николаенков. А вам нужна голенькая, без этого дурацкого "в". Это два. И, наконец, Пашкин отец жив и работает в каком-то НИИ. Это три.

- Отпадает, - сокрушенно вздохнул Поповин, облизывая свои мясистые облезлые губы. - Считай, что миллион с тобой упустили.

- Зачем вам миллион? - Лисья мордочка Мусы вытянулась, в хитрых глазках заиграли огоньки. - Вам что, мало?

- С меня хватит. Я могу и на зарплату прожить. И живу. О тебе забочусь и о твоих дружках. Где Дин? Что-то его давно не видно.

Читая в газетах о героях Отечественной войны, имена и подвиги которых стали известны людям только теперь, Поповин с завистью думал: а ведь я тоже воевал. С самого первого дня, с первой минуты. Почему ж обо мне не пишут, почему не награждают? И он решил добиваться восстановления справедливости. Да, в роковое утро 22 июня сорок первого года рядовой Ефим Поповин вместе со старшим пограничного наряда поваром Матвеевым был на границе и сделал первый выстрел по фашистам. Поповин струсил, бой с фашистами вел Матвеев, пока не был ранен. Тогда Поповин, посоветовав Матвееву сдаваться в плен, бросил товарища и убежал на заставу, где доложил лейтенанту Глебову о своих "подвигах" и о том, что Матвеев убит. Он был уверен, что фашисты прикончат раненого пограничника. После войны Ефим Поповин, чтобы удостовериться в точности своего предположения, поехал на родину Матвеева, в Ярославскую область, и там окольным путем узнал: Матвеев не вернулся с войны. Родные и близкие считают, что он погиб в первом бою на границе. Поповин торжествовал: единственный свидетель унес на тот свет правду о предательстве Ефима Поповина.

Но это было не совсем так. Два пограничника пятой заставы встретились в фашистском плену: Матвеев и Федин. Первый рассказал второму о трусости Поповина, Леон Федин, бежавший затем из лагеря военнопленных; сообщил о Поповине Глебову и Ефремову. Поповин же не знал этого, поэтому действовал напористо, расчищая себе путь к воинской славе. Прежде всего, на чистом пожелтевшем листке, вырванном из старой, довоенной тетради, Ефим простым карандашом написал:

"Дорогие товарищи! Родина, братья и друзья!

К вам обращается комсомолец, пограничник Поповин Ефим Евсеевич в свой предсмертный час. На пятой заставе, которой командовал лейтенант Глебов, я со своим другом Матвеевым встретил огнем десанты врага. Свыше десяти гитлеровцев мы уничтожили в первые минуты войны гранатами и винтовками. Матвеев погиб, а я через кольцо врага прорвался на заставу. Лейтенант Глебов послал меня с донесением в штаб отряда. Я пробирался по территории, захваченной врагом. Я пробирался вдоль шоссе, по которому шли колонны немцев. Недалеко от деревни Городище возле взорванного через речку моста я подошел к самому шоссе и стал ждать в кустах. Тут густой лес подходит к дороге. Колонна немецких машин остановилась у моста. В кузовах грузовиков много солдат. Я бросил две гранаты в две машины, в самую гущу. А потом стал в упор расстреливать других из автомата. Около сотни вражеских солдат и офицеров нашли себе могилу на шоссе у взорванного моста. Мне удалось благополучно скрыться в лесу. А на другой день я напоролся на засаду врага. У меня не было ни гранат, ни патронов - все израсходовал у взорванного моста. Донесение начальника заставы я успел уничтожить. Меня допрашивали и пытали гестаповцы, но я ничего не сказал. Я знаю, утром меня казнят, расстреляют или повесят за то, что я не нарушил присягу. Смерть меня не страшит! Я верю в нашу победу! Да здравствует коммунизм! Прощайте, товарищи! Бейте фашистских гадов так, как били их мы, советские пограничники.

Поповин Е. Е.

26 июня 1941 г.".

Писал с нарочитой торопливостью, неровным почерком, что должно было свидетельствовать о душевном состоянии автора. В грубую ложь были вкраплены крупицы правды, вкраплены продуманно, с определенной целью: замаскировать, припудрить вымысел. Поповин действительно служил на пятой погранзаставе и в первые минуты войны находился в наряде с Матвеевым. Верно и то, что начальник заставы Емельян Глебов посылал его с донесением в штаб отряда. Вот и все.

Закончив с "предсмертным" письмом, Ефим раздобыл дешевенький металлический портсигар довоенного образца и на внутренней стороне крышки гвоздем нацарапал свои инициалы и фамилию: "Е. Е. Поповин". Вложил в портсигар "письмо потомкам" и на целый год закопал его в рыхлую землю на огороде своего дачного участка. Через год, в середине мая, он взял портсигар, отвез в Белоруссию, туда, где происходила на границе описанная им "баталия", и подбросил во двор школы.

Как и предполагал Ефим Поповин, пионеры нашли ржавый портсигар и прочли сохранившуюся записку "героя". Вскоре "поповинское сочинение" появилось на страницах столичной газеты, редакция которой просила читателей, лично знавших Поповина, прислать о нем свои воспоминания, которые дополняли бы портрет героя. В тот же день в редакции раздались звонки друзей и знакомых Поповина, сообщавших, что герой жив, здоров и что этот скромный человек честно трудится на благо Родины. Через неделю в той же газете появился очерк Лики Травкиной, в котором красочно расписывались "боевые подвиги" Ефима Поповина. Из очерка читатели и узнали, как герой чудом избежал петли: деревню, где стояли немцы, ночью якобы бомбила наша авиация, и ожидавшему смертной казни Поповину удалось в сумерках скрыться. Через некоторое время новоявленному герою Алик Маринин предложил выступить по телевидению. ОБХСС, заинтересовавшемуся было деятельностью лесосклада, стало как-то неловко, когда там узнали о неожиданном "посвящении в герои" его директора, скромного и честного труженика. Поповин тем временем торопился: важно не дать опомниться. Кто-то должен был возбудить ходатайство о присвоении ему звания Героя Советского Союза. На своего бывшего начальника Емельяна Глебова он не рассчитывал, хотя не прочь был заручиться его поддержкой. Недаром же в очерке Лики Травкиной упоминалось имя лейтенанта Глебова. А сам Поповин, выступая по телевидению, так и говорил:

- Мне особо хочется сказать доброе слово о Емельяне Прокоповиче Глебове, под умелым командованием которого наша пятая пограничная застава нанесла тяжелый урон врагу.

Больше надежд Поповин возлагал на отца Димы, генерала Братишку, о котором уже имел кое-какие сведения. Максим Иванович был человек отзывчивый, душевный, мягкого, покладистого характера. Именно на доверчивости генерала и строил свои расчеты Ефим Поповин.

Говорят, на ловца и зверь бежит. На следующий день после выступления по телевидению Дима позвонил Поповину:

- Сенсация, Ефим Евсеевич! Неслыханно. Вы знакомы с моим предком? Ну вспомните. - Нет, Ефим не помнил. Точнее, он не знал, что ему надо вспомнить. - Вы не встречались с ним на границе в сорок первом? Ну вспомните!

- Не помню, - признался осторожный Поповин. - А что такое? Не морочь мне голову, говори быстрей.

- Да генерал-то мой тоже на пятой заставе был в первый день войны и этого вашего начальника, как его?..

- Глебова, - подсказал встревоженный Поповин.

- Ну да, Глебова, хорошо знает.

- Летчик-лейтенант! - вспомнив, воскликнул Поповин. - Ну как же! Отлично помню. Его над нашей заставой сбили. Так это твой отец? А ты не шутишь?! - закричал от радости Поповин.

Было от чего восторгаться. Сама судьба шла ему навстречу. Все складывалось как нельзя лучше. Теперь Поповин обязан был встретиться с Глебовым и Братишкой. И немедленно, пока свежи в их памяти его выступления по телевидению и газетный очерк. Генерал Братишка "в курсе", об этом позаботился Дима. А вот Глебов, как все это он воспримет? Прочел ли он очерк, смотрел ли передачу? Правда, два номера газеты Ефим Поповин всегда носил при себе. В понедельник в шестом часу вечера он позвонил Глебову по телефону на квартиру. Позвонить на работу и попросить о встрече Ефим не захотел. Чего доброго, Глебов может сказать: "Что ж, приезжай, заходи в партком, буду рад". А что это за встреча в служебном кабинете? Терпеть этого не мог Ефим Евсеевич. Разговор по душам не получится. Пригласить в ресторан или к себе домой - неизвестно, как обернется дело. Во всяком случае, для первой встречи это не подходит. Самое лучшее - встретиться на квартире у Глебова.

Полную информацию о семье Емельяна он получит от Маринина.

Глебов был осведомлен о неожиданном появлении нового "героя" войны. Когда читал очерк - не верил своим глазам. Перед ним была циничная ложь. Емельян еще мог бы поверить в героические приключения Поповина после того, как послал его с донесением в штаб, если бы Поповин не врал в первой части своей записки, разрисовывая свои подвиги на границе в первые минуты войны, когда он находился в наряде вместе с Матвеевым. Глебов-то знал, как было все на самом деле, как Поповин струсил и предал Матвеева. Теперь ему было совершенно ясно: врет во всем.

Емельяна не раз подмывало выключить телевизор, позвонить на студию и сказать: "Товарищи, что вы делаете, кого выпустили на трибуну?! Миллионы людей с восхищением смотрят и слушают его, не подозревая, что перед ними авантюрист!" Но Глебов тут же вспомнил, что на студии теперь работает Маринин, поэтому желание обращаться туда у него отпало. Тогда он решил написать протест в газету, разоблачить подлог, рассказать правду.

Когда Емельян услыхал по телефону скрипучий голос Поповина, жаждущего с ним встречи, он не удивился. Ему не хотелось, чтоб этот грязный тип переступал порог квартиры. Только благодаря изворотливости и настойчивым просьбам Глебов согласился принять Поповина у себя дома.

Жена Глебова знала всю правду о Поповине. Поэтому, когда Емельян предупредил ее о предстоящей встрече и просил оставить их вдвоем, Елена Ивановна встревожилась.

- Ничего, Леночка, все будет в порядке. Не волнуйся, - успокоил ее Емельян. - Я думаю, что наше свидание будет недолгим.

- Будь благоразумен, - напутствовала Елена Ивановна, уходя с ребятами на прогулку.

Емельян не мог ничем себя занять в эти томительные и неприятные для него минуты ожидания.

Звонок был резкий и длинный. Емельян спокойно прошел в прихожую. "А что, если Поповин полезет целоваться?" - мелькнуло у него в голове.

И, не найдя ответа, он открыл дверь. Перед ним стоял человек, напоминавший квадратную тушу, обтянутую синим плащом "болонья", и, уставившись на него узенькими щелочками заплывших жиром глаз, добродушно улыбался. Это обезоружило Глебова. В руках Поповин держал большой сверток, из которого торчали горлышки бутылок. Глебов напряженно улыбнулся, указывая на столик в прихожей, куда можно было бы свалить его вещи. Всем своим видом Емельян старался показать Поповину, что встрече не рад. И Поповин, поняв это, не полез целоваться, а весь насторожился, приготовился к чему-то очень неприятному, но заговорил первым, дружелюбно, с преувеличенным вниманием рассматривая Глебова:

- Не узнал бы я вас на улице, Емельян Прокопович. Сильно вас время закамуфлировало.

Избитая, казалось бы, ничего не стоящая от частого употребления фраза была пробным шаром. Поповину важно было, что скажет и как скажет Глебов. Емельян, сделав вялый жест рукой, сказал:

- Садитесь, пожалуйста.

Поповин присел у стола и попросил разрешения курить. Глебов пододвинул ему пепельницу. "Неужели ничего не знает? Не читал газет, не смотрел телевизора?" - подумал Поповин, по-своему объяснив поведение Глебова. Достав из кармана пиджака газету с очерком, название которого было жирно обведено красным карандашом, он протянул ее Глебову. Емельян, не взяв газету, в упор посмотрел на Поповина:

- Я читал. И письмо ваше тоже читал…

- Вчера пригласили на телевизор… - начал было Поповин, но Глебов прервал его:

- Смотрел… - Их взгляды встретились. - А вам известно, что Матвеев жив?

Он рассчитывал этим сразить Поповина, но тот не смутился:

- Не может быть! Ведь его на моих глазах… наповал…

- Вы лгали миллионам людей, - сдерживая ярость, произнес Глебов. Глаза его потемнели, резче обозначилась складка на переносье, сошлись густые брови. - Не лгите мне. Я знаю все. Хотите, я вам напомню о воскресенье. Не вчерашнем, а о воскресенье двадцать второго июня сорок первого. Не вы, а Матвеев оказался героем в первые минуты войны. Вы струсили, убежали. Матвеев просил вас помочь ему.

Поповин глядел на Глебова обалдело, слегка приоткрыв рот. Щелочки глаз расширились, обнажив желтовато-красные белки. Правда, которую он считал навеки похороненной, неожиданно воскресла и предстала перед ним как грозный судья. "Матвеев, значит, жив и обо всем рассказал не только Глебову, а многим другим, - лихорадочно думал Поповин. - Кто же знает еще? Кто, кто, кто?.." Колотилось в груди сердце.

Очнувшись от первого потрясения, Поповин, забегав глазами как загнанный волк, заюлил:

- Я не виноват… Первый бой журналисты приукрасили. А потом, когда вы меня с пакетом… Все было, как написано…

- И там ложь. Все ложь. И весь вы - сплошная ложь и цинизм. Без обмана не можете. Вы думаете, я не знаю, как вы пытались ошпарить себе кипятком руку, чтобы уволиться из войск, бежать домой? Знаю.

Емельян, засунув руки в карманы, подошел к окну. В комнате стояла такая тишина, что скажи слово, и оно прозвучит, подобно взрыву гранаты. Поповин сник. Он напоминал человека, которого волной сбросило с корабля в море и который, видя, что корабль удаляется, готов был кричать, цепляясь за соломинку. Не поворачиваясь, Емельян сказал:

- Запомните, Поповин: правда бессмертна. Похороненная недругами, она непременно воскреснет. Рано или поздно. Через десять, двадцать, через пятьдесят лет. И возмездие обрушится на тех, кто пытался уничтожить ее. - Повернувшись к Поповину и нахмурив брови, Емельян проговорил: - Правда - это голос и совесть народа.

И вдруг Поповин весь съежился, пополз со стула и плюхнулся перед Глебовым на колени.

- Емельян Прокопович… - умолял он скорбным голосом. - Пощадите, заклинаю, что угодно требуйте. Все сделаю… Все, что прикажете, что пожелаете… Только пощадите. Бес попутал…

Цирковой трюк едва не рассмешил Глебова. Не человек, а скользкое медузоподобное существо распласталось на полу у его ног. Оно лепетало какие-то слова, в которых не было ни смысла, ни искренности.

- Все сделаешь? - сурово спросил Глебов. - Хорошо. Вот бумага и перо. Садись за стол. Садись и пиши. В редакцию газеты. Пиши. Пиши, что ты лгал, все, что о тебе писали, - ложь, все свои воинские подвиги ты сочинил. Пиши…

Поповин поднялся, поправил костюм, выпрямился и вскинул голову. Он весь преобразился. Тяжелый, жирный подбородок надменно выдался вперед. Глаза снова стали узкими, как смотровые щели танка. Ефим не прикоснулся к бумаге, которую положил Глебов.

- Матвеев, говоришь?! - прохрипел Поповин, брызжа слюной. - А он врет! Врет! Свидетелей нет и не было. А меня теперь знает вся страна! Мне пишут, звонят! А кто знает Матвеева? Никто. Вы все завидуете мне! Да, да… Ты тоже.

- Вон… - почти шепотом произнес Глебов.

Поповин отлично понял значение этого слова, понял по интонации, по виду Глебова. Сорвав с вешалки плащ, он метнулся к выходу и скрылся за дверью.

- Погоди! Вернись! - догнал его уже на лестнице повелительный возглас Емельяна.

Что-то обнадеживающее зашевелилось в Поповине. Он сначала остановился, подумал и решил, что Глебов опомнился, сраженный последним монологом Поповина, что он сейчас станет торговаться, пообещает молчать и они заключат сделку, что благоразумие взяло над Глебовым верх. Давно бы так. А то цену набивал.

Поповин вернулся и в открытую дверь прошел в прихожую, решительно ожидая, с чего теперь начнет Глебов новый разговор.

- Забери свои вещи, - глухо и с иронией сказал Емельян, кивнув на свертки Поповина, лежащие в прихожей на маленьком телефонном столике: коньяк, шампанское и закуски так и не пригодились.