Онлайн чтение книги Голоса летнего дня Voices of a Summer Day
1948 год

Война закончилась, вот уже три года как он был дома, но Пегги до сих пор вставала каждое утро, шла на кухню, готовила и подавала ему завтрак. Поднимался он с постели почти всегда в скверном настроении и предпочел бы готовить себе завтрак сам. И спокойно почитать за ним «Нью-Йорк таймс» — словно специально с целью усилить подавленное расположение духа еще и утренними новостями со всего мира. К тому же он любил очень черный и очень крепкий кофе, но Пегги твердила, что это вредно действует на нервную систему, и варила кофе слабеньким и жидким. Наученная отцом-врачом, она также считала, что завтрак должен быть плотным и питательным в отличие от ленча и всех остальных трапез дня. Она включала в него большой стакан апельсинового сока, бисквиты и джем, бекон или ветчину, а также яйца. Иногда вместо последних Бенджамина ждали блинчики с сосисками и еще обязательно стакан молока. И только потом, после всего этого — кофе. Она неустанно доказывала мужу и его друзьям, что он слишком много работает, что он слишком худой, слишком много пьет и мало ест. И как бы ни противился этому Бенджамин, каждое утро его ждал стол, заставленный тарелками с едой, а также совершенно, по его мнению, неуместно застеленный лучшей в доме льняной скатертью. На ней неизменно красовались великолепные хрустальные бокалы и маленькая вазочка свежесрезанных цветов в центре. К тому же ее постоянные уговоры съесть что-нибудь еще просто выводили его из себя.

Пегги также считала, что жена должна постоянно выглядеть самым лучшим образом, и в комоде у нее хранилось бесчисленное количество утренних пижамок, вышитых ночных рубашек и пеньюаров, в которых она и появлялась на кухне, подавая тарелки с горами еды и напитки. То, о чем мечтал он долгими и голодными вечерами во время войны, сбылось. Теперь он имел все это.

Все это плюс еще то, что Пегги, работавшей секретарем в приемной художественной галереи на Пятьдесят седьмой улице, было вовсе не обязательно подниматься с постели раньше десяти утра. Этот факт как бы не давал права Бенджамину быть чем-то недовольным, жаловаться и ворчать. Нет, это было бы черной неблагодарностью с его стороны. А потому он сидел за столом, покорно запихивал в рот еду, украдкой косясь на заголовки газеты, лежавшей рядом, на стуле. А также прикидывал, какую бы такую придумать хитрость, чтобы удержать жену в постели утром и иметь возможность есть и пить, что ему вздумается, а также иронически усмехаться, читая колонку в «Нью-Йорк таймс».

К тому же во время войны он приобрел привычку выпивать перед завтраком рюмочку кальвадоса или бренди. Теперь это тоже было невозможно — оттого что Пегги вставала и все время вертелась рядом. Иногда по утрам он страдал с похмелья. А когда напивался, становился агрессивным и вел себя просто безобразно. Но Пегги терпеливо и молча сносила и это. Закатывая по вечерам очередную сцену и видя, как она спокойно сидит напротив и пьет холодное молоко, точно маленькая девочка, и выглядит при этом ничуть не хуже, чем дамочки на цветных снимках в журнале «Дом и сад», он испытывал бешеное желание придушить ее на месте.

Она также имела привычку обсуждать за завтраком обеденное меню. Давясь едой, с отвращением предвкушая очередной, полный тягот и постыдных компромиссов рабочий день в этом убивающем душу и сердце городе, он с трудом мог сосредоточиться на вопросах типа: «Может, тебе хочется суфле?» Или: «Вчера видела на рынке такого замечательного морского окуня! Ты как, не против съесть за обедом немного рыбки?» Или же: «Помни, мы садимся обедать ровно в семь. Пруденс должна быть в Гарлеме самое позднее в восемь тридцать». Пруденс звали их служанку, которая приходила в час дня и, как совершенно правильно выражалась Пегги, должна была вернуться в Гарлем ровно в восемь тридцать вечера.

Нет, не то чтобы он не любил Пегги. Совсем напротив, любил, и часто им бывало очень хорошо вместе. Он не переставал наслаждаться ее телом, не переставал восхищаться ее умом, искренностью и нежностью, с какой она с ним обращалась. Нет, большую часть времени было хорошо, но иногда — слишком. Она обволакивала его. Она была слишком заботлива, наверное, ей просто хотелось компенсировать тем самым долгие годы разлуки, когда она ждала его и гадала, вернется ли он живым. Она была слишком старательна и слишком стремилась к совершенству во всем, что касалось убранства квартиры, еды, которую подавала на стол, сервировки этого самого стола, поведения мужа (то чудесного, то просто невозможного), друзей, которых они приглашали к себе и к которым сами ходили в гости, отпусков, в которые они ездили. Ну и конечно же, это относилось и к любовным утехам — после того как смолкли последние пушки войны. Иногда Бенджамину казалось, что в избытке рвения Пегги рано или поздно поместит его в некий вакуум, где все ему будет подано, все дозволено, за исключением одного — возможности вырваться из этого самого вакуума…

Он пил, он спал с другими женщинами, он оплачивал счета, он чувствовал, что скоро у них с Луисом наступит настоящий прорыв в бизнесе, он восхищался результатами любовной расчетливости Пегги, ее непоколебимым эгоизмом. Но случались вечера, когда он, прогуливаясь по улицам Нью-Йорка, с тоской и завистью поглядывал на чиновников и трогательно прихорашивающихся секретарш, выскакивающих из своих безобразных контор и офисов. Их ждал свободный вечер, не важно, хороший или плохой. Главное — этот вечер никто за них не планировал. В такие моменты он всерьез подумывал о том, а не броситься ли ему прямо сейчас под автобус?.. От одного сознания того, что он должен быть дома в семь. Ровно в семь.

Случилось это субботним утром. В те дни люди работали и по субботам, до середины дня. А на столе, поскольку была весна, стояли нарциссы. Солнце освещало платан с молоденькими светло-зелеными листочками, что рос на заднем дворе, в доме, где на Восточной Семьдесят четвертой улице и совсем рядом со Второй авеню жили Бенджамин и Пегги. Глядя на это освещенное солнцем дерево, Бенджамин вдруг подумал: люди, должно быть, окончательно свихнулись, раз продолжают жить в городах весной.

На завтрак Пегги приготовила яблочный пирог с кленовым сиропом. Бенджамин терпеть не мог пироги с яблоками. Такой пирог понравился ему однажды, в немецком ресторане, где его подали на десерт. Но постоянно присутствующее, пусть и туманное, загнанное в угол чувство вины перед женой за неверность в очередной раз удержало его от отказа от завтрака и всего, что было связано с ним. На Пегги красовались бледно-голубые слаксы из джинсовой ткани и белая тенниска. А светлые волосы, теперь длинные, были перехвачены узенькой черной ленточкой. Она ходила по дому босая. Позже тем же днем Бенджамин подумал, что при других обстоятельствах счел бы этот наряд восхитительным и что если бы он впервые увидел Пегги в таком наряде, то непременно влюбился бы в нее.

— Совершенно изумительный день, правда? — заметила Пегги, улыбаясь ему через стол и одновременно зорко следя за тем, чтоб он доел последнюю крошку яблочного пирога. — Собираюсь выйти сегодня днем. Ты освобождаешься рано. Почему бы нам не встретиться и не побродить по городу, перекусить где-нибудь?

— На ленч у меня назначена встреча, — сказал Бенджамин.

— С кем?

Этот вопрос всегда бесил Бенджамина. Он составлял неотъемлемую часть «вакуума», часть «обволакивания» Пегги. Правда, он никогда не пытался поставить ей это в вину, подспудно понимая, что она как жена имеет право задать такой вопрос. Но ведь сам он никогда не спрашивал ее, с кем она идет на ленч. У него развилось преувеличенно-болезненное представление о праве человека на личное, сокровенное. Представление это уже почти граничило с неврозом. И не задавал он Пегги этого вопроса по одной лишь причине — пытался поставить ей себя в пример, которому она, разумеется, никогда не следовала. Пример того, что даже любящим глазам вовсе не обязательно видеть все, что кое-какие уголки и закоулки жизни должны оставаться тайной. Мало того, она еще читала и всю его почту, и хотя здесь Бенджамин вовсе не был уверен в ее праве, стоило ему сделать замечание, как она тут же принималась отрицать. А сам он не мог заставить себя устроить ей ловушку — положить между страницами волосок в стиле мелодрамы или кусочки бумаги, с тем чтобы потом продемонстрировать — она действительно лазила в его письменный стол. И вообще он считал, что развод возможен даже между людьми, которые когда-то любили или все еще любят друг друга. Развод возможен, а вот слежка и детективные приемчики — нет.

— С кем? — спросила Пегги, любящая молодая женушка из журнала «Дом и сад», всегда безупречно одетая по любому случаю, в том числе и к завтраку, интересующаяся, как может интересоваться только жена, каждым аспектом жизни своего мужа.

— С Джимми, — ответил Бенджамин. — С Джимми Фойнесом.

Пегги, как и предвидел Бенджамин, состроила гримаску. С Джимми Фойнесом он подружился во время войны, тот был журналистом, приписанным к дивизии Бенджамина. Они провели вместе несколько бурных ночей; дважды их обоих едва не убили. И еще они много говорили — под дождем, в грязи, стойко перенося все невзгоды, — о великих делах, которые непременно совершат вместе после войны. Но Джимми пил, не говорил, а орал, ронял пепел на ковер гостиной, ни разу не заплатил по счету в ресторане и всякий раз появлялся с новыми девушками. По большей части все эти девушки отвечали короткому, но емкому определению Пегги: «Шлюхи!» Мало того, девушки иногда откровенно заигрывали с Бенджамином, причем в ее собственном доме! И, действуя медленно, но непреклонно, Пегги начала «выдавливать» из их жизни Джимми Фойнеса. Наряду с другими. С очень многими другими.

Она постоянно давала понять, что это жена в доме заведует телефонной книгой и принимает или отклоняет приглашения. И вот через три года после праздника победы Джимми перестал появляться у них, а поскольку Бенджамин никуда не выходил вечерами без Пегги, друзьям ни разу не удавалось пообедать вдвоем. Их дружба сводилась теперь только к совместным ленчам, играм в бейсбол и торопливым выпивкам после работы, во время которых Бенджамин то и дело поглядывал на часы и говорил извиняющимся тоном: «Должен быть дома к семи».

— Неужели нельзя встретиться с ним в понедельник? — спросила Пегги.

— Он уезжает по делу, — ответил Бенджамин. — В понедельник он будет уже недосягаем.

— Ладно, — сказала Пегги, изящно намазывая медом тоненький ломтик тоста. — Так уж и быть, пойду на ленч с вами. Если вы, конечно, меня приглашаете.

— Но ты же его не выносишь, — заметил Бенджамин. — Ты всегда говорила, что…

— Сегодня вынесу, — перебила его жена и аккуратно уложила кусочек тоста с медом в рот.

Бенджамин вспомнил, что примерно год назад они уже проводили такой эксперимент — обедали втроем.

— Но у нас у всех будет просто несварение! — возразил он.

— Хочу побыть с тобой в этот сказочный день, — ответила она.

— О Боже!.. — простонал Бенджамин, сгибаясь под грузом столь великой любви.

— И совсем не обязательно говорить это «О Боже», — заметила Пегги. — Я тебя вовсе не заставляю. Просто подумала, что в такой день…

— Мы встречаемся в «Оук рум»,[19]«Дубовая комната» (англ.). — сказал Бенджамин. — А это заведение только для мужчин.

— Только для мужчин, — кивнула Пегги. В голосе ее звучала укоризна. И адресовалась она хозяевам «Оук рум», которые, видно, состояли в заговоре с Фойнесом и твердо вознамерились разрушить ее брак с Бенджамином. — Попробуй немножко меда. Восхитительно вкусный.

— Не хочу я никакого меда.

— Но он такой вкусный!

— Знаю, что вкусный. Но не хочу. — И Бенджамину показалось, что желудок у него, точно питон, сворачивается кольцами вокруг яблочного пирога.

— Ну а после ленча? — осведомилась Пегги, все еще спокойная и улыбающаяся, как образцовая жена из журнала «Дом и сад».

— После ленча договорились поиграть в теннис в «Рипс».

— О, а у меня как раз новая ракетка, — заявила Пегги. — Хотелось бы ее опробовать.

— Игра парная. Только для мужчин, — сказал Бенджамин.

— О, — сказала Пегги. — Парная. Для мужчин… Что ж, это свято и неприкосновенно. — Она с особым нажимом произнесла слово «свято».

«Господи, почему я только мирюсь со всем этим? — подумал Бенджамин. — Где это написано, в каком таком законе, что я должен со всем этим мириться?..» И он отпил глоток кофе из чашки. Кофе оказался страшно горячим, и он обжег язык. Бенджамин поднялся, притворяясь нормальным счастливым молодым мужем, вернувшимся с войны и страшно довольным завтраком, который приготовила для него, жертвуя всем, красивая жена.

— Ладно, мне пора, — сказал он.

— И когда же я теперь тебя увижу? — спросила Пегги. — И увижу ли вообще?

Нет, подумал Бенджамин, какому-нибудь ученому непременно надо заняться серьезным исследованием манеры, с которой жена произносит это слово «вообще».

— Вечером мы вроде бы приглашены на коктейль к Роузам.

— Да, — кивнула Пегги. — Стало быть, там и встретимся…

Он надел пиджак и взял кожаную папку с бумагами, которые проглядывал накануне вечером. Пегги молча и неподвижно сидела за столом, уставясь на стакан с молоком. Бенджамин знал, чего она ждет. Подошел и поцеловал ее.

— В следующую субботу — обязательно, — сказал он.

— Конечно, — сказала она. — В следующую субботу.

Выходя из двери, Бенджамин знал, что Пегги начала плакать. Но он так никогда и не узнает, искренними или притворными были эти слезы. Наверное, и сама она этого не знает.

Ровно в девять тридцать утра ему позвонили из офиса Фойнеса. Джимми просил передать, что не успеет приехать в город к ленчу. И обязательно позвонит ему в понедельник. Несколько минут Бенджамин сидел, тупо глядя на телефонный аппарат. Затем набрал домашний номер. Почему бы и не сделать ей уступку, подумал он. Сходишь с женой на ленч, тогда, глядишь, и выходные пройдут веселее. У нее было занято. Он повесил трубку. Через несколько минут набрал снова. Все еще занято. Чем только она занимается целое утро? Пустой болтовней?..

Он выглянул на улицу. Куда только делось ясное весеннее утро? Небо затянуло темными дождевыми тучами. За окном кружил листок бумаги, чье-то послание, затерявшееся в воздушных водоворотах между двадцатидвухэтажными зданиями. «Помогите!», «Я люблю тебя!», «Продавай все!»… Ветер усилился, на улице потемнело, как в колодце. Теннис отменяется, подумал Бенджамин. Наряду со всем прочим. Он сидел за столом, чувствуя себя вконец вымотанным, обобранным, несправедливо обиженным, лишенным всех земных радостей.

Через несколько секунд громко зазвонил телефон. Он схватил трубку и рявкнул в нее:

— Да?

— Нечего так орать, а то у меня голова оторвется. Если ты не в духе, так и скажи. Я повешу трубку. — Это была Ли. Голос звучал насмешливо.

— Извини, — сказал он. — Я тут упивался жалостью к себе.

— Знаешь, днем обязательно будет дождь, — сказала Ли. — За окном черным-черно, как в колодце. Ни единого просвета.

— Ты что, звонишь сообщить мне прогноз погоды?

Ли засмеялась. Как-то однажды он сказал Ли, что смех ее опасен, и ничуть не шутил при этом.

— Сам знаешь, зачем я звоню, — сказала она.

— Ленч? — спросил Бенджамин.

— В час пятнадцать?

— В час, — сказал он, повесил трубку и почувствовал себя гораздо лучше. И никакой вины не испытывал — по крайней мере в тот момент. Если Пегги весь день треплется по телефону — сама виновата. Иначе бы он дозвонился и пригласил ее на ленч первой.

За окном хлынул дождь. Не дождь, а сплошной весенне-летний ливень, и хлестал он с такой силой, точно вознамерился отмыть город от всех грехов или просто смыть его в океан до наступления ночи.

Теперь Бенджамин уже с радостью взирал на разбушевавшийся за окном дождь. Ему всегда нравилось заниматься любовью днем, когда на улице ненастье.

Впрочем, радость его не была абсолютной. Портил ее разговор с тестем, состоявшийся несколько месяцев назад.

— Пегги говорит, ты спишь с другими женщинами, — сказал тогда Вудхем.

— Вот как? — сделал удивленные глаза Бенджамин, стараясь, чтоб голос звучал как можно спокойнее. Они с тестем пили олдфэшн[20]Американский коктейль по старому рецепту. Представляет собой виски с водой, горькой настойкой, сахаром, лимоном и вишней. в баре «Сент-Реджис». Вудхемы заехали в Нью-Йорк на неделю, перед поездкой в Европу, где собирались провести отпуск. Вудхем, в прямого покроя сером пиджаке, с твердым свирепым лицом, оставался заправским полковником, хоть и был в штатском.

— Да, — сказал Вудхем. — И кое-кто из ваших друзей тоже так говорит. В основном женщины.

— Ну и дурак же я, что закатил для вас за неделю сразу две вечеринки, — сказал Бенджамин. — Познакомил вас со всеми своими врагами.

Вудхем рассмеялся отрывистым лающим смехом. Настоящий военный смех, не предвещавший ничего хорошего.

— Бабская болтовня, — сказал он. — Но Пегги… она ведь не врет, верно?

— Так, только изредка, — ответил Бенджамин. Самому ему страшно не хотелось лгать этому замечательному прямодушному старцу.

Вудхем кивнул.

— А во всем остальном она считает тебя просто образцовым мужем.

— Мало же она обо мне знает, — пробормотал Бенджамин.

Они молча пили олдфэшн, провожая взглядами снующих по залу официантов.

— Она хочет развода? — спросил после паузы Бенджамин.

— Нет.

Бенджамину захотелось броситься к телефону-автомату, что находился на другом конце зала, позвонить Пегги и сказать: «Я люблю тебя!.. Люблю!» Но он, сохраняя неопределенное выражение лица, тихонько позвякивал льдом в бокале. Он понимал: Вудхем ждет от него еще каких-то слов и готов, если понадобится, ждать хоть целый час, сам не произнося при этом ни слова.

— Постараюсь, чтоб это не выплыло наружу, — сказал наконец Бенджамин.

— Всегда рано или поздно выплывает, — заметил Вудхем. — И тебе это прекрасно известно.

— Да, наверное.

Они заказали еще по коктейлю.

— Она мой единственный ребенок, — сказал Вудхем. — Привыкла, что я ее обожаю и лелею.

— И я ее обожаю, полковник. Более чем…

Вудхем кивнул.

— Да, вроде бы так все и выглядит, — пробормотал он. — Если смотреть со стороны. — Он наблюдал за тем, как бармен убрал пустой бокал и поставил перед ним новый.

— Позвольте задать вам вопрос, полковник, — сказал Бенджамин. — Сколько лет вы уже женаты?

Вудхем подозрительно покосился на него:

— Двадцать девять лет. А что?

— И за все эти годы вы ни разу не изменяли жене?

Вудхем вздохнул.

— Один ноль в твою пользу, — нехотя выдавил он и отпил из бокала большой глоток.

— Позвольте задать еще один вопрос, полковник, — сказал Бенджамин.

— Черт подери! — возмутился Вудхем. — Это я пришел сюда задавать тебе вопросы!

— Пегги жила с вами все то время, что я был в Европе, — начал Бенджамин. — Вы видели ее каждый день. Как вы считаете, она мне изменяла или нет?

Теперь Вудхем смотрел на него уже не просто как полковник. Перед Бенджамином сидел командир дивизии.

— Что это она тебе наплела?

— Ничего, — ответил Бенджамин. — Я ее никогда об этом не спрашивал.

— Тогда на что ты намекаешь, черт побери?

— Да на то, что все это в конечном счете не так уж и важно, — ответил Бенджамин. — Я не хочу утверждать, что нет на свете браков, где муж и жена были бы верны друг другу всю свою жизнь, до гробовой доски. Я о таких читал, видел в кино… Знаю, что на каждой воскресной службе бывают сотни и тысячи подобных людей. Теоретически. Но не так уж много видел их в жизни, в наши дни. Да и вы тоже.

— Я врач, — сказал Вудхем. — Я видел много такого, чего другим и не снилось.

Бенджамин проигнорировал последнее замечание тестя.

— Как-то раз вы спросили меня, — что я хочу доказать, — продолжил Бенджамин. — Я ничего не хочу доказывать. Кроме того, впрочем, что я… живой человек. Что восприимчив к красоте. И сделан вовсе не из цельного куска камня или железа. Что я испытываю временами голод и сам не всегда понимаю, чем и как его можно утолить.

— И это в твоем-то возрасте! — заметил Вудхем. В самом тоне его подразумевался упрек.

— Да, в моем возрасте! — кивнул Бенджамин. — И если Пегги ждет от вас ответа, можете передать, что я буду любить ее всю свою жизнь. И если она в ответ скажет, что хочет развестись со мной только потому, что время от времени у меня бывают другие, пусть хоть завтра отправляется в Рино.[21]Рино — город на западе штата Невада, известен как место, где очень быстро можно оформить брак и развод.

— О’кей, — кивнул Вудхем. — Отчет будет отправлен по соответствующим каналам связи. — Он покачал головой. — Черт, по крайней мере вы бы могли попробовать начать все сначала в Сан-Франциско…

Сытый и довольный ленчем, а также бутылкой выпитого за ним вина, Бенджамин вслед за Ли поднимался по ступенькам недавно реконструированного дома из красного кирпича. Шел и видел перед собой ее узкую прямую спину, сверкающие волосы, слегка покачивающиеся бедра, обтянутые зеленым льняным платьем, длинные, изумительно стройные ноги. В подъезде стоял полумрак; они нарочно поднимались неспешно и благопристойно, предвкушая, что скоро весь этот декор, все эти приличия разлетятся в прах.

Они встречались и занимались любовью по два-три раза в неделю. И Ли продолжала доставлять ему то же изысканное наслаждение, что он испытывал в самом начале их романа, в Париже. Однако позже, когда он мысленно прокручивал в голове все сцены с ее участием — перед тем как уснуть дома или в метро, сидя с закрытыми глазами, чтобы не видеть печальных лиц других пассажиров, — самым возбуждающим, самым изысканным и волнующим казался ему тот момент, когда он молча поднимался по лестнице следом за этой восхитительно высокой женщиной, глядя на ее элегантно обутые длинные ноги и округлые бедра. Поднимался в предвкушении и уже как бы обладая ею, пока она доставала ключи и готовилась отпереть дверь квартиры.

Они лежали рядом в полутемной комнате. Шторы были задернуты, за окном барабанил дождь. Но из-за туч уже показалось солнце, его бледные лучи проникали в щель между шторами. Рядом, на тумбочке, тихо тикал будильник. Было почти пять. Собственное тело казалось Бенджамину невесомым, воздушным, смазанным некими волшебными маслами, торжествующим. Он знал, что скоро встанет, оденется и будет благопристойно спускаться вниз по лестнице. Благопристойно появится на коктейле у Роузов, тая и лелея в душе воспоминания о дневных безумствах, ключом к которым служил номер телефона, затверженный наизусть. В комнате было тепло, и они лежали обнаженными, отбросив простыни и одеяла. Кожа Ли, казалось, светилась в этом отфильтрованном дождем и шторами бледном солнце. «Ну, еще пять минут…»

— Что ты сказал? — спросила Ли.

Он удивился. Он даже не заметил, что произнес эти слова вслух.

— Я сказал: «Еще пять минут», — ответил Бенджамин. — Только мне показалось, я не говорил, а просто думал.

— Немного любви, и побежал, — заметила Ли, но упрека в ее голосе не слышалось.

— Но мы пробыли тут часа два с половиной…

— Джентльмены не должны подсчитывать и мелочиться, — сказала Ли. — Не джентльменское это дело. Впрочем, и мне пора вставать. Приглашена вечером на коктейль…

— К кому?

— К каким-то людям по фамилии Роуз.

— Я тоже там буду, — сказал Бенджамин. — Вот уж не знал, что ты с ними знакома.

— Я и не знакома, — ответила Ли. — Просто меня пригласил к ним один джентльмен. Заедет за мной через час.

— Смотри, адрес на Восточной Шестидесятой пользуется большой популярностью, — заметил Бенджамин.

— Урод, — спокойно и беззлобно огрызнулась Ли. — Твоя жена тоже там будет?

— Да.

— Вот и прекрасно, — сказала Ли. — Наконец-то выпала возможность познакомиться с ней.

— Все, мне пора бежать, — сказал Бенджамин и вспомнил сцену за завтраком. Совсем неподходящий день он выбрал для свидания с Ли. Хотя, с другой стороны, какой именно день можно считать подходящим? Он обернулся к Ли и поцеловал ее. — Увидимся вечером, за выпивкой, — сказал он и начал вставать.

Ли протянула руку и удержала его.

— А теперь послание от нашего спонсора, — сказала она.

Он снова откинулся на подушки, довольный тем, что можно еще на несколько секунд задержаться в этой постели, в этой комнате, за окнами которой тихо шуршал дождь.

— Фамилия джентльмена, который ведет меня на коктейль, — начала Ли, — Стэффорд. Ты с ним знаком?

— Нет, — ответил Бенджамин.

— Он необыкновенный человек, — добавила Ли.

Бенджамин состроил гримасу.

— И нечего гримасничать, — сказала Ли. — Или ты предпочитаешь, чтоб я встречалась с заурядными личностями?

— Ну ясное дело, — ответил Бенджамин. — И чем зауряднее, тем лучше.

— Всегда знала, что ты подлый, — заметила Ли. — Но не предполагала, что настолько подлый!

Бенджамин вздохнул.

— Чего вздыхаешь? — спросила она.

— Да просто знаю, что сейчас ты скажешь то, чего мне вовсе не хотелось бы слышать, — ответил Бенджамин.

— Я встречаюсь с ним уже три месяца, — сказала Ли. — Он мой вечерний кавалер.

— Знаешь, как говорят итальянцы? — заметил Бенджамин, поглаживая ее густые и прямые, спадающие на плечи волосы. — По ночам любовью занимаются только крестьяне.

— Шутка! — сказала она, но в ее голосе слышалась горечь.

— Извини, — сказал Бенджамин.

Он один из самых красивых мужчин, которых я видела в жизни, — ровным тоном продолжала Ли. — И один из умнейших. И очень, очень щедрый. А еще богатый, такой богатый… И он просил меня выйти за него замуж.

Какое-то время Бенджамин лежал молча.

— Вопрос, — начал он. — Тогда к чему тебе бедный, женатый, дневной тип вроде меня?

— На то есть свои причины, дорогой, — ответила Ли.

— Ты собираешься выйти за него?

— Да, — ответила она. — Если…

— Что «если»?

— Если ты на мне не женишься.

Бенджамин молчал. Только теперь случилось то, чего он ждал и боялся все это время. Все те долгие годы, что знал Ли.

— Знаешь, мои силы оставаться самой популярной незамужней дамой Нью-Йорка, кажется, на исходе, — сказала Ли. — Хочу иметь свой собственный дом. Хочу бросить этот чертов магазин. — Она была хозяйкой антикварного салона на Третьей авеню, который много лет принадлежал ее отцу, но только по возвращении Ли после войны в Нью-Йорк стал по-настоящему шикарным и модным. — Хочу иметь детей, — продолжала она. — Хочу иметь своего собственного мужа, а не чьего-то там чужого. Я что, по-твоему, ужасно буржуазна, да?

— Вычеркнем это «ужасно», — сказал Бенджамин.

— Вот такие дела… — Она лежала неподвижно, глядя в потолок, говорила спокойно, тщательно подбирая слова. Ничего не просила, никаких претензий не предъявляла, да это ей было и ни к чему. Роскошное обнаженное тело и изумительно красивое лицо говорили сами за себя.

Бенджамин сидел на краешке кровати, повернувшись к ней спиной. Он видел свое слегка размытое отражение в темном старинном зеркале, что висело на стене напротив. Тело словно тонуло в мутном стекле с золотистыми прожилками. Отражение почему-то живо напомнило ему обо всех знаменитых, проигрывающих свой решающий бой боксерах, которых ему довелось видеть на ринге. Измученные, вымотанные, побежденные, вот так же сидели они на стульях, загнанные в угол, в отчаянии прикидывая, смогут ли продержаться еще три минуты.

— Мне что, следует опустить свой бюллетень с голосом сию же минуту? — спросил он.

— Нет, — ответила Ли. — Я сказала Джону, что дам ему ответ через неделю.

— Через неделю… — повторил Бенджамин. Он поднялся и начал одеваться.

Лучи солнца, проникающие теперь в щель в шторах, были такими яркими, золотистыми. Дождь прекратился. Золотистые блики играли на всем — на пузырьках и флаконах с духами, на застекленной гравюре в рамочке, на грудях Ли. Бенджамин одевался молча. На шнурке левого ботинка образовался узелок, и он, дергая и пытаясь распутать его, тихо пробормотал: «Черт!» Ли не шевельнулась. Шторы с легким шорохом раздувались от ветра, в ее глазах тоже играли золотистые искорки. «Эта комната останется, — подумал Бенджамин, — и она будет все так же лежать на этой постели, а меня здесь уже никогда не будет. О, черт, черт, черт». А потом вдруг неожиданно для самого себя усмехнулся, хотя ситуация вовсе к тому не располагала. Один «черт» относился к шнурку и только два других — к крушению любви.

Он аккуратно причесался, заправил галстук под воротник. В зеркале он выглядел совершенно спокойным, даже каким-то будничным. Еще довольно молодой человек в хорошем костюме, старающийся сделать карьеру в Нью-Йорке. Мужчина, знающий, куда пойти, какой ответ дать на любой вопрос, кого и как любить. Таким он казался в старинном зеркале тем солнечным майским днем, в переменчивую погоду.

— Через неделю, — снова повторил он, уже одевшись. Затем наклонился и поцеловал Ли в лоб. Она подняла на него глаза и долго, без улыбки, смотрела. — Значит, увидимся через час или около того, — сказал он и вышел из комнаты. Затем — из квартиры и стал с благопристойным видом спускаться по лестнице, вниз, к шуму улицы. Вниз, к промытому дождем, чистому, сверкающему воздуху.

Едва войдя в комнату, где было полно гостей, а в воздухе витал смешанный аромат свежих цветов, духов и джина, он увидел лицо Пегги. И тут же понял, что непременно напьется сегодня. Она стояла у окон, выходящих на Ист-Ривер. На лице застыла притворно-веселая маска, с какой она всегда появлялась на вечеринках. И еще она слушала двух мужчин и какую-то девушку, что болтали, стоя рядом с ней. Но глаза Пегги были нацелены на дверь, точно два радара. Она ждала появления мужа. И когда увидела его, на лице возникло странное выражение, которого Бенджамин не замечал ни у одной другой женщины. Словно оно закрылось — как цветок сворачивает свои лепестки перед наступлением ненастья; как закрывается окно, опускаются шторы; животное ныряет в свою норку; человек захлопывает книгу с таким видом, что всем сразу становится ясно: ему не понравилось то, что он прочитал на последней странице. Вот с чем сравнимо было выражение, промелькнувшее на ее лице. Бенджамин махнул ей рукой и улыбнулся. Она не улыбнулась в ответ. Отвернулась, одарила улыбкой мужчину, стоявшего по правую руку от нее, и оживленно о чем-то заговорила. «Актриса, — подумал он. — Какого, собственно, черта я должен со всем этим мириться?..» Он взял мартини с подноса официанта, поцеловал хозяйку, пожал руку Ларри Роузу и поздравил его с тем, какие исключительно хорошенькие женщины появляются у него на приемах. И вовсе не спешил подойти к жене.

Он отпил большой глоток мартини и двинулся через комнату. Тело уже не казалось невесомым и торжествующим. Он стал автоматически оглядывать гостиную в поисках людей, с которыми можно было бы пойти пообедать после вечеринки и возвести тем самым преграду между ним и Пегги. Ему хотелось отсрочить предстоящее неприятное объяснение с женой, мрачное обещание которого читалось на ее лице. Отсрочить хотя бы до возвращения домой.

Но никого подходящего пока что не подворачивалось. Что ж, он подождет прибытия остальных гостей.

— Бен… — Он почувствовал, что кто-то взял его за руку, и переложил бокал с мартини в другую. Это была Сьюзан Нойес-Федрова, бывшая жена Луиса, первая из трех жен, которыми брат поочередно обзаводился на протяжении своей бурной романтической жизни. Он обернулся и поцеловал Сьюзан в щеку. Поцелуй вышел неискренним, но довольно дружелюбным. Сьюзан была хорошенькой женщиной с искусно выкрашенными каштановыми волосами и темными тоскующими глазами итальянской сироты. У нее были пухлые, почему-то всегда дрожащие губы, которые, даже когда она смеялась, заставляли собеседника вспомнить слово «поражение». — Бен, — спросила Сьюзан, — а Луис придет?

— Нет, — ответил Бенджамин. — Не думаю.

— Он счастлив? — спросила Сьюзан.

Бенджамин задумался. Он понимал, что имеет в виду Сьюзан. Сьюзан вовсе не хотелось знать, счастлив ли Луис потому, что дела у него идут успешно. Или потому, что он дошел до полуфинала в игре в сквош, или же сколотил толику денег на бирже. Или же кандидат, за которого он голосовал на выборах, победил. Нет, ничего подобного. Когда Сьюзан спрашивала: «Он счастлив?» — ей хотелось знать, счастлив ли он с женщиной, занявшей ее место… И не более того. Она знала, какой ответ хочет услышать. И Бенджамин тоже знал. Нет, он не был настолько бессердечен, чтобы ответить Сьюзан, что да, Луис очень счастлив со своей молодой женой, с которой прожил всего три месяца. Губы задрожат еще сильнее, в сиротских глазах промелькнут воспоминания о всех потерях в ее несчастной жизни. И Бенджамин неопределенно пожал плечами.

— Сложно сказать, — ответил он.

— Говорила с ним на прошлой неделе по телефону. Знаешь, он почему-то отказывается меня видеть. Даже на ленче, — сказала Сьюзан. — И это несмотря на то что нам с ним надо так много обсудить! И я понимаю, что удерживает его от этого. — Уголки мягкого обиженного рта многозначительно дрогнули. — Он говорил со мной так напряженно, так нервно, Бен. Ужасно нервно. Он меня беспокоит. Думаю, ему надо показаться психоаналитику. У меня есть один очень хороший специалист. Луис должен хоть один раз встретиться и поговорить с этим человеком. А тебе не кажется, что он должен показаться психоаналитику?

— Может, нам всем уже давно пора показаться психоаналитику, — сказал Бенджамин. Допил мартини и потянулся за вторым. Как только люди начинают подумывать о разводе, тут же принимаются зазывать друг друга к психоаналитику.

— Он твой брат! — с упреком заметила Сьюзан. — Я здесь вообще ни при чем. Мое дело сторона. Но ты должен, просто обязан проявить хоть какой-то интерес. Он на грани нервного срыва!

— Вот как? — сказал Бенджамин. — Что ж, проверим.

— Мне очень не хотелось этого говорить, Бен, — не унималась Сьюзан, намертво вцепившаяся ему в руку, — но у вас страшно сложная семья. В вас обоих есть нечто такое… холодное, что ли. И вообще вы очень похожи. Оба привлекательны. И так холодны! Полагаю, во всем виновата ваша мать.

— Мы ей так и говорили, — сказал Бенджамин. — Много раз. Но не помогает.

— Ты в точности такой же, как и он! — Казалось, Сьюзан сейчас разрыдается над своим мартини. — Только и знаете, что отпускать шуточки по любому неподходящему поводу!

— Мы действительно ужасные люди, Сью, — сказал Бенджамин. — И каждый Божий день напоминаем друг другу об этом. — «Господи, — подумал он, — какая умница Луис, что избавился от этой, этой…»

— И знаешь, я просто счастлива, что избавлена теперь от всего этого, — сказала Сьюзан. — О!.. — Она смотрела мимо него, в сторону двери. — Кого я вижу! Твоя большая любовь!..

Бенджамин нарочито медленно отпил глоток мартини, затем обернулся, ожидая увидеть мужчину, за которого собралась замуж Ли. Но то была вовсе не Ли, а девушка по имени Джоан Паркс, экстравагантно загорелая, экстравагантно черноволосая, с экстравагантно соблазнительными формами. И одевалась она тоже очень экстравагантно, используя африканские орнаменты, наряды типа сари, а также тесно облегающие талию и грудь ситцевые платьица с пышными, сборчатыми, на австрийский манер, юбочками. Она была глупа, истерична и отчаянно соблазнительна — по крайней мере на взгляд Бенджамина. Года два назад Бенджамин, пока Ли была в отъезде, преследовал Джоан целых три месяца. Гонялся за ней, движимый самым примитивным нескрываемым и безнадежным вожделением. И теперь, едва завидев Джоан, вплывающую в комнату, испытал примерно те же чувства. И понял, что ничуть не изменился с тех пор. Правда, тогда ему даже ни разу не удалось поцеловать ее. Он возил эту девицу по театрам, приглашал на обеды, водил в художественные галереи и на концерты. Однажды даже отвез на уик-энд в Виргинию, а она, эта сучка, ни разу не позволила себя поцеловать! Она, видите ли, не имеет дела с женатыми мужчинами — именно так выразилась тогда Джоан. И если бы это было правдой! Он лично знал двух женатых мужчин, с которыми у нее была связь. Но с ним она действительно «не имела дела». Это правда.

— Даже ни разу не прикоснулся к этой дамочке, — сказал он Сьюзан.

— А люди говорят совсем другое, — заметила она.

— Некоторые люди говорят, что Земля плоская, — огрызнулся Бенджамин. Нет, никакой надежды объяснить бывшей жене брата истинную подоплеку своих отношений с Джоан Паркс у него не было. Он даже самому себе не мог толком это объяснить.

И тем не менее ему было приятно видеть Джоан. Чисто машинально, прекрасно понимая, что Пегги не сводит с него глаз, копит улики для предстоящих объяснений, он двинулся к Джоан. В тот вечер она была обернута в целые ярды какого-то розового газа — так по крайней мере выглядел этот наряд на первый взгляд. А прическу она украсила какими-то мексиканскими штучками. Кавалером ее оказался англичанин, киноактер, с которым Бенджамин был знаком. Киноактер был веселым человеком, знал множество неприличных и глупых анекдотов, и говорить с ним о чем-то серьезном было просто невозможно. Медленно приближаясь к парочке, Бенджамин решил, что они и есть самые подходящие люди, которых можно пригласить пообедать с ним и Пегги после коктейля. Неудача, постигшая его с Джоан, как бы давала на это право, и ничего предосудительного в том, что они посидят где-нибудь за столиком вчетвером, он не видел. К тому же на актера всегда можно было положиться — он умел перевести беседу в легкомысленное русло. А потому выяснение отношений с Пегги будет просто невозможно.

Не прикасаясь к Джоан, он сказал ей: «Привет!» — пожал руку актеру.

— Что это у тебя в волосах? — спросил он Джоан.

— Нравится? — улыбнулась она в ответ. Голосок у нее был какой-то детский, тоненький, к тому же она немного шепелявила.

— Ужасно нравится, — ответил Бенджамин. — И все же хотелось бы знать, что это такое?

— Ацтекские четки, старина, — ответил актер. — Просто удивительно, до чего ты невежественный тип! Чем же еще может украсить прическу девушка, как не четками ацтеков? И чему только тебя в школе учили?

Мужчины засмеялись. Джоан с достоинством дотронулась до штуковины в волосах.

— Все вы, мужчины, одинаковы, — сказала она. — Хотите, чтоб я выглядела, как все.

— Хоть сто лет старайся, но выглядеть как другие ты никогда не будешь, — сказал Бенджамин.

— Прямо не знаю, как прикажешь это воспринимать. Как комплимент или наоборот, — сказала Джоан. — И вообще ты последнее время такой враждебный…

— Джоан употребляет слово «враждебный», — объяснил Бенджамин актеру, — когда хочет сказать, что ты за последние два месяца не звонил ей минимум по три раза в неделю.

— А ты изменился, — с упреком заметила Джоан. — Не ухаживаешь за мной больше. Ты отдалился от меня.

Он понимал, что это шутка. Но шутка лишь наполовину. Она его не хотела. Но не хотела также, чтоб он оставил ее в покое.

— Ладно, — сказал Бенджамин. — Постараюсь исправиться. Приглашаю вас обоих на обед, как только закончится это мероприятие.

— О, какой ты милый! — воскликнула Джоан и дотронулась до его руки. Привычный порядок вещей был восстановлен, приглашения возобновились. А с ними, как ей казалось, и зависимость Бенджамина от всех ее капризов и прихотей. Они договорились дать друг другу условный знак — как только поймут, что можно удалиться, не обижая при этом хозяев.

Бенджамин двинулся к окну, возле которого стояла Пегги, все еще оживленно болтая с теми же людьми. И тут вдруг он увидел Ли. Она входила в гостиную в сопровождении высокого стройного мужчины с типичным для янки мягким лицом. Макияж Ли был ненавязчив и безупречен, прическа — тоже, волосок к волоску, а тело… Тело, которое он всего полчаса назад видел обнаженным и теплым на постели, в залитой солнечными лучами комнате, было задрапировано в строгое черное шелковое платье, оставляющее открытым лишь овал кремово-розовой кожи у шеи и плеч. На какую-то долю секунды взгляды их встретились, в глазах Ли промелькнул отдаленный намек на улыбку. Пара приблизилась, и Бенджамин смог рассмотреть ее спутника. Да, Ли не преувеличивала, этот Стэффорд, сколь ни прискорбно признать, действительно был одним из самых красивых мужчин, которых он когда-либо видел в жизни. Боль, которую Бенджамин испытал при этом, усугублялась еще и тем, что длинное и задумчивое лицо Стэффорда так и излучало порядочность и добродушие и светилось мягким юмором. Наблюдая за тем, как идет к нему через комнату этот мужчина, слегка придерживающий Ли за локоток, Бенджамин наконец понял, что имела в виду Ли, объясняя, почему собирается замуж за Стэффорда. Если…

Одна неделя…

Она представила их друг другу. Рука Стэффорда оказалась сухой и крепкой. Рука спортсмена.

— Ли говорит, вы замечательно играете в теннис, — сказал Стэффорд. И голос был под стать лицу и фигуре — такой же сдержанный, тихий, приятный.

— Так, гоняю мячик по корту взад-вперед, — ответил Бенджамин. — Без особого проку.

— Не верь ему, Джон! — воскликнула Ли. — На самом деле он страшно гордится своими спортивными достижениями.

Стэффорд рассмеялся.

— Ли и меня видела в игре, — сказал он. — Считает, что из нас может получиться сильная пара.

Бенджамин быстро взглянул на Ли. И, как и ожидал, заметил сверкнувший в ее глазах насмешливый и мстительный огонек.

— Надо собраться как-нибудь и сыграть, — сказал Стэффорд. — Вы во вторник свободны? Ну, скажем, в пять?..

Бенджамин снова взглянул на Ли. Почему-то они выбрали именно вторник для еженедельных любовных свиданий.

— Уверена, ты можешь освободиться и сыграть во вторник, — сказала Ли. — Почему-то всякий раз, когда я звоню тебе во вторник в офис, мне говорят, что тебя днем не будет.

— Да, — кивнул Бенджамин. — Вторник подходит.

— Я вам позвоню прямо с утра, — сказал Стэффорд. — Конечно, все зависит от того, какая будет погода. У Ли, я так понимаю, есть ваш телефон?

— Видимо, да, — ответил Бенджамин. — Так, значит, до вторника, да?

Наконец он подошел к окну. Теперь Пегги говорила со Сьюзан. Наверняка бывшая жена брата снова критикует всех мужчин, членов семьи Федровых, подумал он. А еще изливает злобу на весь белый свет, накопившуюся со времени развода с Луисом. Подойдя к Пегги, он заметил, что та не сводит глаз с Джоан и ее актера, которые болтали сейчас с Ли и Стэффордом. Лицо Пегги показалось Бенджамину еще более «закрытым», чем в тот, самый первый, момент, когда он только появился в гостиной.

— Добрый вечер, дорогая. — Он поцеловал Пегги в щеку. От ее волос пахло свежестью и весной. Он очень любил запах ее волос и с удивлением понял вдруг, что может замечать такие вещи, даже когда она его раздражает. Как, к примеру, сегодня вечером.

— Ну, удачно прошел ленч? — осведомилась Пегги.

— Угу.

— А теннис?

— Но ведь дождь шел, — ответил Бенджамин. — Разве ты не заметила?

— Весь день просидела дома, — сказала Пегги. И голос ее тоже показался ему каким-то «закрытым», как лицо.

— Я как раз говорила Пегги, — встряла Сьюзан, — что Луис, по-моему, должен непременно показаться психоаналитику.

«Это, по всей видимости, далеко не все, что ты успела ей наговорить», — злобно подумал Бенджамин, всматриваясь в лицо жены.

— И она со мной согласилась, — добавила Сьюзан.

— Пегги фанатично верит Фрейду, — сказал Бенджамин. — Что и понятно. Естественная реакция на диктат отца…

— Вы просто не принимаете меня всерьез! — сердито и с горечью воскликнула Сьюзан. — Никогда не принимали! Не думайте, я все вижу! Все понимаю!.. И считаю, что отчасти в случившемся виноваты вы! — И Сьюзан отошла, готовая разрыдаться.

— Почему бы тебе не оставить бедняжку в покое? — спросила Пегги. — Ей и без того тяжело.

— Да она просто дура, — сказал Бенджамин. — И зачем это тебе понадобилось соглашаться с ней, что Луис должен показаться психоаналитику?

— Потому, что я тоже так считаю.

— О Господи!

— Я что, перед тем как открыть рот, должна всякий раз спрашивать, согласен ты с тем, что я скажу или нет? — Пегги говорила тихим низким голосом, так, чтобы только ему было слышно, но в нем отчетливо улавливалась ярость. — Тогда оставляй номера телефонов, по которым тебя можно поймать, чтоб я могла это спросить. Номер «Оук рум», к примеру.

— О чем это ты?

— Ты прекрасно понимаешь, о чем. Я звонила. А перед этим позвонили Уинстоны, приглашали на обед. Вот я и хотела узнать, как ты, хочешь пойти или нет. Но тебя там не оказалось. Так утверждал старший официант.

Бенджамин вздохнул. Он мог, конечно, сказать жене, что старший официант его просто не нашел. Но он чувствовал, что сегодня вправе не использовать эту спасительную ложь. Ведь это он считал себя обманутым, считал, что с ним поступили жестоко и несправедливо. В конце концов, ведь не по своей же вине не пошел он сегодня в «Оук рум»! Фойнес не успел вернуться в город, а Пегги, насколько ему помнится, все утро провисела на телефоне — вот он и не смог пригласить ее на ленч. А ведь хотел. Он отвернулся от замкнутого личика жены и обвел взглядом комнату. Джоан со своим актером двигались как раз к ним с Пегги. Вот они поравнялись с Ли. Рядом с Ли стоял Стэффорд и еще несколько мужчин в темных костюмах. Чертовски все же они тесные, эти гостиные в нью-йоркских квартирах, подумал Бенджамин. И тут услышал смех Ли — низкий, волнующий, холодный и одновременно призывный. Последнее, видимо, относилось к нему, так он, во всяком случае, чувствовал, хотя помимо него в гостиной у Роузов собралось еще человек двадцать мужчин. А может, подумал он, позвонить ей прямо завтра утром? Позвонить и сказать, что жить без нее не может, что женится на ней. И они вместе с ней уедут из этого города и никогда больше не будут ходить на эти проклятые коктейли!..

— Мне позвонили из офиса Фойнеса, — сказал Бенджамин и тут же разозлился на самого себя за то, что пришлось унизиться до объяснений. — Предупредили, что встреча отменяется. Потом я пытался дозвониться тебе, если уж хочешь знать правду. Но было все время занято.

— Неужели? — холодно бросила Пегги.

— И лично мне все равно, веришь ты или нет. — Он ощущал себя чистым и честным, едва ли не святым, всего лишь оттого, что говорил правду, а ему не верили. Позднее он, разумеется, улыбнется при мысли о столь слабом утешении, но в тот момент, чувствуя волны слепого и злобного недоверия, исходившие от Пегги, он, что называется, закусил удила. И испытывал почти наслаждение, выступая в роли непонятого и несправедливо обиженного мужа.

— Так куда же ты пошел на ленч? — спросила жена.

— Позвонили одни люди из города, ну, я и отвел их…

— Какие еще люди?

— Ты их не знаешь… — Да Ли и за миллион лет не задаст ни одного подобного вопроса, подумал он. В семье вопросы задает муж!

— Я никого не знаю, — сказала Пегги. — Маленькая скромная женушка, домохозяйка в фартуке, целый день на кухне, день и ночь только у плиты! Конечно, она никого и ничего не знает, куда уж ей!

«Интересно, — подумал Бенджамин, — как мы сейчас выглядим со стороны? Ведь если смотреть с расстояния хотя бы в фут, любой подумает: вот хорошо одетая женщина стоит и обсуждает со своим любящим мужем, как прошел день. Мне бы самому оказаться хотя бы чуть подальше от нее, в футе. Или еще лучше — в миле. Или на Мадагаскаре…»

— Я пригласил Джоан и ее приятеля актера пообедать с нами, — сказал он. Через минуту парочка, пробившись сквозь толпу гостей, подойдет к ним, а сюрпризов ему не хотелось.

— Трус… — прошипела Пегги.

«Она слишком хорошо меня знает, — подумал Бенджамин. — Чертовски хорошо. Может, лучше уйти прямо сейчас?» И он снова вздохнул.

— Еще один вздох, — сказала Пегги, — и ты уберешься отсюда. И нечего хлестать мартини без передышки. Это твой четвертый бокал.

— Третий, — поправил он.

— Нет, четвертый, — сказала она. — Я считала.

«Джентльмены не должны подсчитывать и мелочиться…» Бенджамину сразу вспомнилась теплая, залитая солнечными бликами спальня со старинным зеркалом на стене. Но и настоящие леди тоже не должны. Сама Пегги пила весь вечер вермут со льдом. Трезвенница. Еще одна черта, дававшая ей как бы моральное преимущество над ним и раздражавшая сверх всякой меры. В пику ей он жадно опустошил бокал и взял с подноса новый.

— А Сьюзан поделилась весьма любопытной информацией, — сказала Пегги. — О твоей подружке Джоан Паркс.

— А у меня есть очень любопытное предложение, — парировал Бенджамин, пригубливая то ли четвертый, то ли пятый за вечер мартини. — Для тех, кто умеет и любит считать. Давай с этого момента не будем говорить с теми, кто некогда был замужем за членом нашей семьи, а потом развелся.

— Ну что, идем, старина? — спросил актер. Они с Джоан наконец-то добрались до Федровых. — Пегги, малышка, ты выглядишь просто шикарно! — Он улыбнулся ей. Он знал, что нравится Пегги. Та улыбнулась в ответ как ни в чем не бывало. И Джоан она тоже улыбнулась.

— Пойдем и посидим в каком-нибудь миленьком уютном местечке. Желательно — с хорошей французской кухней, — сказала Джоан. — Посидим тихонько, уютненько, вчетвером… О Боже!..

— Осторожно! — воскликнул Бенджамин, но было уже поздно. Рука Пегги дрогнула, содержимое бокала с вермутом выплеснулось и залило спереди облако розовой ткани, что составляло юбку Джоан. И та, пританцовывая и жалобно постанывая, пыталась стряхнуть брызги, но напрасно — на юбке расплывалось широкое темное пятно.

— Ради Бога, извини, Джоан, — сказала Пегги. И, достав маленький платочек, прилежно склонилась над испорченной юбкой, пытаясь свести урон к минимуму.

— Не трогай! — взвизгнула Джоан. — О, платье вконец испорчено, все погибло! А я надела его первый раз!..

— Сама не понимаю, как это могло случиться, — пробормотала Пегги. Ни тени извинения или раскаяния в голосе. — Ничего, не расстраивайся, Джоан. Ты всегда можешь пойти в магазин, где его купила, и…

— В «Мейнбочер»… — прорыдала Джоан, теребя край промокшей юбки.

— Тогда завтра, прямо с утра, поезжай в «Мейнбочер», — принялась наставлять ее Пегги — точь-в-точь учительница, терпеливо внушающая что-то тупому и нерадивому ученику. — Купишь там в точности такое же платье, а счет пришлешь в офис Бену. Ты ведь не против, нет, Бен?

— Буду просто в восторге, — ответил Бенджамин.

— Так мы идем обедать или нет? — живо осведомилась Пегги.

— Какой, к черту, может быть обед, когда я в таком виде! — От избытка чувств Джоан шепелявила еще больше, чем обычно. — Никуда я не пойду! Эрик, вези меня домой!

— Слушаюсь и повинуюсь, дорогая, — ответил актер. — Очень мудрое решение.

— Еще раз прошу прощения, — тем же тоном, что и прежде, произнесла Пегги. — Мне очень жаль.

— Ничего тебе на самом деле не жаль, — огрызнулась Джоан. И бросилась вон из комнаты, стараясь прикрыть ладонями пятно, которое к этому времени разрослось уже совсем безобразно и приняло очертания Южной Америки, какой ее изображают на картах, но только на розовом фоне.

Актер покосился на Пегги, безмятежно застывшую у окна. На улице начало смеркаться. Она стояла в изумительном обрамлении пейзажа — наливавшегося густой синевой неба, огоньков на реке и мосту, кварталов Куинса. Затем актер перевел взгляд на Бенджамина и одарил его еле заметной заговорщицкой улыбкой, понимающей улыбкой целиком солидарного с ним мужчины. Потом пожал плечами, слегка поклонился и двинулся следом за Джоан.

— Ужас, правда? — сказала Пегги. — Придется нам с тобой обедать сегодня вдвоем. Посидим так тихонько да уютненько, ты да я. Мистер и миссис Федровы, дружная парочка.

— Пошли отсюда, — сказал Бенджамин. Он в жизни своей не ударил женщины. И ему вовсе не хотелось начинать сейчас — тем более со своей жены и на глазах сорока друзей и знакомых.

— А мне хочется выпить еще… — капризно, как маленькая девочка, протянула Пегги. Точь-в-точь ребенок, выпрашивающий еще одну порцию мороженого с содовой. — Ведь я пролила свой вермут.

— Выпьешь в ресторане, — сказал Бенджамин, крепко ухватил жену за локоть и повел через комнату к выходу. По дороге Пегги вежливо улыбалась всем и каждому. Маленькая девочка, словно говорившая присутствующим: я замечательно провела время, спасибо вам, мэм, и вам, сэр, и вам тоже. И вот наконец они оказались на улице, и Бенджамину не пришлось знакомить жену с Ли.

Какое-то время они почти в полном молчании шагали бок о бок к ресторану. Уже окончательно стемнело. Пегги еле слышно мурлыкала какую-то мелодию.

— «Мейнбочер»… — сказала она вдруг. — Боюсь, это платьице обойдется тебе минимум в триста пятьдесят долларов.

— Детский, совершенно дурацкий поступок! — буркнул в ответ Бенджамин.

— Но ведь это случайность, дорогой, — сказала Пегги. Личико ее уже не казалось замкнутым. Напротив — словно раскрылось и расцвело, как тюльпан под лучами утреннего солнца.

— Как же, случайность! — воскликнул Бенджамин. — Меня не проведешь!

— Как раз тебя, дорогой. — И Пегги нежно сжала его руку. — Тебя я и провела.

— Что очень некрасиво с твоей стороны, — заметил Бенджамин.

— Разве? — весело откликнулась Пегги. — Ты предпочел бы, чтоб я вызвала ее на дуэль?

— Да я до нее и пальцем ни разу не дотронулся!

— А я слышала совсем-совсем другое, — сказала Пегги.

— Эта чертова дура Сьюзан! — в сердцах буркнул Бенджамин.

— Некрасиво говорить так о члене своей семьи, пусть даже бывшем, — заметила Пегги.

— Говорю тебе, я до нее ни разу не дотронулся, — повторил Бенджамин. — Хочешь верь, хочешь нет.

— О, бедная, несчастная девушка!

— Хочешь знать, почему у нас с ней ничего не было?

— Ну, раз уж так не терпится, валяй выкладывай!

— Да просто потому, что она мне не позволяла. Она не имеет дел с женатыми мужчинами.

— Ну и дурочка, — сказала Пегги. — Ничего, сегодня она получила хороший урок. — И она похлопала Бенджамина по руке. — А что касается тебя, то к чему волочиться за девушками, которые не имеют дел с женатыми мужчинами, верно, малыш? — И Пегги захихикала. Выглядела она просто чудесно — эдакая озорная восемнадцатилетняя девчонка. — «Какой, к черту, может быть обед, когда я в таком виде?» — протянула она, в точности копируя манеру и голос Джоан, даже ее шепелявость.

Бенджамин резко остановился. Потом откинул голову назад и громко расхохотался. Он стоял на улице посреди тротуара и буквально покатывался со смеху. Пегги присоединилась к нему, и они хохотали долго, безудержно, непрерывно, до полного неприличия и изнеможения, хохотали до слез. А когда наконец отсмеялись, он отвел ее в ресторан обедать, и они чудесно провели время. Ели, пили и болтали о миллионе самых разных вещей. Словно влюбленные, которые лишь недавно поняли, что влюблены, и у которых еще не было времени наговориться всласть.

Во вторник он играл со Стэффордом в теннис. Игра шла на равных, за каждым осталось по два сета. После чего решили пообедать — все вместе, Бенджамин с Пегги и Стэффорд с Ли. Все очень понравились друг другу, и до свадьбы Ли со Стэффордом они встречались не реже двух-трех раз в неделю.

Они с Пегги присутствовали на скромной брачной церемонии. И ни один из них никогда не заговорил о его романе с Ли, хотя Бенджамин был уверен: Пегги все же догадывается — между ним и Ли что-то было. А потом, вскоре после медового месяца, Ли вдруг намекнула, что не прочь продолжить отношения. Но Федров четко и ясно дал понять: такое просто невозможно, между ними все кончено. Решение далось ему нелегко. Он знал: будут в его жизни моменты, когда он горько и искренне пожалеет об этом высоконравственном решении. Возможно, даже больше, чем обо всех своих грехах, вместе взятых. Но он не собирался заниматься любовью с женой человека, который стал его лучшим другом и которым он так восхищался.

С тех пор эти две пары стали просто неразлучны. И никаким цинизмом, даже с учетом того, что было в прошлом, там и не пахло. Дружбы порой строятся и на куда более шаткой основе. Все четверо съездили в Европу вместе с детьми. Два-три раза в неделю Федров играл со Стэффордом в теннис; их уже почти автоматически включали в каждый список приглашенных к общим знакомым. Женщины вместе посещали театры и художественные выставки; вместе тревожились о заболевших детях. И именно Стэффорд в 1950 году предложил Федрову купить дом на Лонг-Айленде, который некогда принадлежал предкам Стэффорда.