Онлайн чтение книги Вольный каменщик
Метаморфозы

Анна Пахомовна сидит и пристально и недоверчиво смотрит на Анну Пахомовну. Когда она шевелит правой рукой, другая Анна Пахомовна шевелит рукою левой. Затем они обе одновременно слюнят каждая два пальца на разных руках и проводят по разным бровям. Посередине брови намечается неровная тёмная ниточка, ничем не привлекательная, и обе Анны Пахомовны убеждаются, что это — не то. Затем, на минуту опасливо показав друг другу затылок, они с внезапной решимостью вытаскивают из причёсок шпильки, распускают жидковатые косы, подбирают их в горсть и прижимают пониже висков. Глазами не встречаясь, они обоюдно рассматривают получившееся и потому не замечают во взоре друг друга помеси панического страха с тревожной надеждой. Наконец ближняя Анна Пахомовна встает и упирается головой в лепестки и ёлочки лепного карниза, а дальняя ловко ныряет в стену, отсекает свою верхнюю часть по пояс и бледным выпуклым квадратом синей с полосками юбки остается маячить в зеркале.

С потолка раздается:

— Что бы ты сказал, Гриша, если бы я остригла волосы?

Именуемый Гришей Егор Егорович, читающий лёжа, ненаходчиво отвечает:

— Ну да, конечно.

— Ты не понимаешь меня. Я прошу у тебя совета: остричь или оставить так?

— Как остричь? Совсем остричь? То есть ты хочешь сказать — не простора всю голову?

Этот человек со своими вечными книжками может кого угодно вывести из терпения.

— Брось на минуту чтенье! Кстати, тебе давно пора одеваться и идти. Я просто говорю, что нелепо жалеть какие-то космы и возиться с причёсками и шпильками, когда все решительно ходят стриженые. У меня и времени нет причёсываться.

Очень ласковым и виноватым голосом Егор Егорович подтверждает:

— В сущности, действительно! Приходится возиться и затрачивать, а между тем…

— Ты правда так думаешь? Кажется, я осталась на весь Париж единственной с длинными волосами, и все решительно на меня странно смотрят. И если бы ещё какие-нибудь особенно длинные…

— Конечно! Если бы уж очень длинные, ты могла бы их… это… как-нибудь там особенно…

Со своей белой поляны Егор Егорович смотрит на вершину горы и пытается представить себе, что получится, когда Анна Пахомовна коротко стрижет волосы? Взмахом огромных ножниц он обкарнывает их по плечи, и Анна Пахомовна превращается в толстого дьякона в легкомысленной рясе. С осторожностью он говорит:

— Да, но… обыкновенно они должны, кажется, как-то виться, то есть там кудрявиться…

— Что? Ах, это, конечно, завивают у парикмахера. Главное, удобно, что можно завивать индифризаблем, сразу на полгода и больше.

Гордый тем, что сумел поддержать разговор и не сказал глупости, Егор Егорович спускает ноги, натягивает панталоны, встает и оказывается на одном уровне с женой.

— Естественно, — говорит он, — один раз отрезать начисто и потом раз в год, этак в январе, подвивать там все, что нужно. Куда-то я дел подтяжку…

— Подтяжки на тебе, а одна спустилась, подбери. Анна Пахомовна с величайшей добротой помогает Егору Егоровичу просунуть руку с книгой в большую петлю, и подобрать подтяжку на плечо. Небрежным тоном она добавляет:

— И ещё — этот цвет какой-то неопределённый. А я, в сущности, по коже и по всему светлая блондинка. Но это не важно.

Вообще она очень довольна разговором. Снова соорудив перед зеркалом ненавистную и отжившую причёску, она напевает не то «Матчиш», не то «Ах, ты, берёза». Обе Анны Пахомовны смотрят на этот раз весело, и их глаза преисполнены таинственных планов.

Перед службой, в перерывах и после службы, перед обедом и после обеда, на сон грядущий и вставая, Егор Егорович читает, читает и читает. Книгу сменяет книгой, небольшие глотая целиком, в большие вгрызаясь с краю, проваливаясь в середину и выплывая у противоположного берега. И не прежние книги с малопонятными словами и рисунками; сова, перекрещённая пылающими факелами, голый человек с мужской и женской коронованными главами, реторта, включённая в треугольник, а с ним в куб, — но книги вполне толковые и разумные, по истории и особенно по естествознанию. Шагом, рысью, галопом он нагоняет потерянные годы с не меньшим упорством, и прилежанием, чем когда-то в Казани, мечтая о почтовой карьере, изучал иностранные языки. Его отлично знают во французской библиотеке квартала и ещё лучше в русской Тургеневской, где он подолгу роется в каталогах и наконец выискивает какую-нибудь самую неаппетитную и сомнительную книжку, давно скучавшую на полке, потому что и устарела она, и забыта, да и никогда не была в чести. Но Егору Егоровичу не с кем посоветоваться: он идёт ощупью и догадкой. Как-то попробовал обратиться за справкой к тому самому почтённому брату, который его водил и останавливал у картонов с перечнями наук, архитектурных стилей и великих книг (Тао-Те-Кинг и другие); почтённый каменщик удивлённо, но не потеряв самообладание, ответил:

— История религий? Ah, oui![63]Ах, да! (фр.). Есть, разумеется, много прекраснейших работ наших французских учёных, сотни работ, дорогой брат! Отличные работы настоящих специалистов. Названия? Сейчас не вспомню. А зачем вам религия?

— Я должен изучать, чтобы совершенствоваться в знаниях. Я очень мало подготовлен.

— О, да, конечно. А нет ли у вас какого-нибудь знакомого кюре, они всё это назубок знают и укажут охотно, хотя, говоря между нами, народец вредный.

Наук оказалось огромное количество, гораздо больше, чем предполагал Егор Егорович, окончивший только реальное училище, и чем было начертано на картоне. Упущено для работы, по крайней мере, тридцать лет жизни — какая обида и какая ошибка! А сколько было раньше свободного времени! Теперь приходится читать в трамвае, в метро, в постеле, а главное — в праздники. Летом будет двадцать восемь дней отпуска — вот когда можно будет подогнать. Предстоящий отпуск Егор Егорович решил целиком посвятить философии и ещё этим, которые значились на картоне: риторике и диалектике.

На пути в главную контору Кашет с месячным отчётом своего отделения Егор Егорович штудирует зоологию, предмет поистине увлекательный. Тургеневская библиотекарша, Марья Петровна, наизусть знающая все книги по всем отраслям наук, и их названия, и их библиотечные номера, заполнила его портфель двумя толстыми томами Брэма, посулив и остальные восемь. Область распространения полосатой гиены гораздо больше, чем у других видов; она ещё встречается во всей северной Африке; начиная от крайнего запада, в значительной части южной Африки и в юго-западной Азии, начиная от Средиземного моря и до Бенгальского залива. Знаю Бенгальский залив, проезжали мимо. Как Сольферино? Пересадку-то я и пропустил! Ну, пересяду на Сэн-Лазар, лишних минут десять. Её детёныши похожи на старых. Во всех местах, где она живет, встречается много падали… станция Мадлэн, пересадка на следующей. Сунув палец в пасть Брэма, Егор Егорович идёт с толпой душным подземным коридором; все это — спешащие служащие, комиссионеры, барыньки за покупками. При случае они хватают овец, коз, а также и собак. Молодые экземпляры считаются в Индии довольно способными к приручению. Далее на север Монтейро во всей области Куанза… стоп: станция Реомюр.

Егор Егорович возрождается из-под земли в сообществе приручённых полосатых гиен. Голова у них толстая, а морда относительно тонкая, на конце — довольно тупая; их детёныши действительно старообразны. Может быть, на воле эти животные хищны и прожорливы; здесь, в неволе города, они смахивают, скорее всего, на простых собак в намордниках, виляющих хвостами на слова хозяина. Вместо шерсти — на них юбки, штаны, шляпы, в руках сумочки и зонты, под мышками свёртки. А то бывают ещё гиены пятнистые, и те приручаются нелегко, злы, неопрятны, вместо шляп носят кепки, за ухом недокуренную папиросу. Пятнистая гиена известна своим воем, похожим на сардонический хохот; и когда она хохочет поблизости от благоустроенного человеческого жилья, — люди трясутся от непобедимого страха, хотя пятнистая гиена опасна только для мелкого скота, а крупный справляется с ней рогами, человек — палкой, в неволе — кнутом.

В главной конторе Егор Егорович дает своё заключение по вопросу о желательности открытия в его районе ещё двух газетных киосков, там, где растут новые дома с экономическими квартирами. Кредит брать можно, залог — как везде. Вообще, разговор обычный, как из года в год, и мосье Тэтэкин в главной конторе — свой человек. Обратно он едет опять под землей, но сократив путь пересадкой на более подходящей станции; по пути узнает, что шерсть волка как по цвету, так и по длине довольно разнообразна, в зависимости от климата. Обычный цвет шерсти чало-серо-жёлтый, летом рыжеватей, зимой жёлтоватей. Ну, волков мы знаем достаточно, люди казанские! Вообще же никакое знание нелишне для посвящённого. Все горе в том, что столько лет потеряно напрасно.

Не так легко на шестом десятке обряжаться в серую курточку с кожаным поясом и учить свои уроки! Зато — как много красоты и счастья в знанье, и как украшает и заполняет жизнь его новая, свободная и бескорыстная работа. И не работа, а отдых души и чистое наслаждение!

За обедом макароны, всегда переваренные. Жорж подымает их вилкой, обкусывает, а остатки падают на тарелку; Анна Пахомовна нарезает их мелко ножом и отправляет в рот не слишком большими партиями; Егор Егорович возится с ними долго, завивая и снова распуская комочек длинных белых червяков и подбирая их концы хлебной корочкой.

— Оригинально, — говорит он, — что черви, обыкновенные — дождевые, могут жить разрезанными на куски.

Анна Пахомовна возмущённо кладет вилку на четырёхгранную стеклянную подставку; она бы и просто бросила но не хочет запачкать скатерть.

— Ну, что ты говоришь про такие гадости за обедом! Это невыносимо, и я не могу есть. И при чем тут! И кому это интересно?

Егор Егорович виновато оправдывается:

— Ну, прости, я это действительно… Нечаянно пришло в голову сравнение, потому что я читал…

Жорж, не утративший аппетита от слов отца, спрашивает с любопытством и сильным акцентом:

— Папа, я смотрел твою странную книгу, почему ты читаешь таких? Это — sciences naturelles?[64]Естествознание (фр.).

— Да. Это, Жорж, замечательно интересно и очень необходимо.

— Разве это нужно в твоём бюро?

Егор Егорович с радостью объясняет сыну, что каждый человек должен непрерывно совершенствовать свой разум, пополнять свои знания и упражнять нравственность свою и ближних, чтобы мало-помалу, общей работой, привести к совершенству все человечество.

— Очень тебе советую, Жорж, читать как можно больше и по естественным наукам, и по философии. Полезнее, чем играть в теннис, хотя, конечно, и тело развивать нужно. Ты что-нибудь читаешь?

— Oui, я читаю немного belies lettres и то, которое… се que me regarde comme[65]— Да… художественную литературу… что имеет ко мне отношение как… (фр.) будущий инженер.

— А по истории, например, что-нибудь читаешь?

— Папа, я выучил всю историю в лицее, история Франции и histoire generale. Но это не нужно ничего pour faire mon chemin[66]Всеобщая история; чтобы идти своим путём (фр.)..

Вступает в разговор Анна Пахомовна:

— Жоржу и своих занятий довольно. И ты бы ел, Егор Егорович, все остыло. Жорж ещё мальчик и все успеет. Ты тоже раньше не читал про разные гадости.

Егор Егорович думает, что надобно будет как-нибудь поговорить с сыном на досуге, в день праздничный. Священная обязанность отца — следить за воспитанием и за направлением мыслей сына и вести его к истинному познанию и свету.

За киселем Анна Пахомовна говорит:

— Завтра будет курица и пудинг. Сначала, конечно, закуски. Я думаю — этого достаточно? Кажется, этот твой Ришар любит больше белое вино? Кстати, не забудь напомнить ему, что завтра он у нас обедает.

— Завтра?

— Ну конечно, всегда же по средам. Сам зовешь и не помнишь.

— Разве я звал?

— Это невыносимо, Егор Егорович! Одним словом, мы его звали в среду, значит, на завтра. Надо нам поддерживать знакомства с французами.

— Конечно, конечно, я только запамятовал, что мы его опять звали. Скажу, скажу, вместе и приедем.

— Курица с жареной картошкой, а пудинг с ромовой подливкой. Боже мой, когда я это все успею, я завтра с утра страшно занята!

Анна Пахомовна смотрит в завтра и вдаль. Если бы кто-нибудь знал, что будет завтра, он удивился бы, как эта женщина может спокойно есть, управлять разговором и думать о картошке и подливке, как она помнит о каких-то гостях, вообще как она снижается до вопросов повседневных, чисто профанских, и как она терпит, когда Егор Егорович говорит:

— Вот жареная картошка, это действительно. А ведь, между прочим, картошки в Европе до шестнадцатого века совсем не было, её испанцы завезли. Она, конечно, питательна, но азота в ней маловато, меньше, чем в хлебе.

Анна Пахомовна возмущается в последний раз:

— Я покупаю всегда самую лучшую, у толстого зеленщика. Если уж у него мало, то я не знаю… Если тебе не нравится — покупай сам.

Вообще Егор Егорович доволен, когда обед кончается и можно взять книжку и уйти в неё, как в прекрасный парк, исчерченный аллеями и замысловатыми дорожками, по которым приятно побродить и поплутать, пока не попадется скамейка или ствол павшего дерева, на которых хорошо посидеть, размышляя о величии природы, догадливости человека и безграничности познания. А захочется: — и подремать, потому что ежедневная служба в конторе все-таки не шутка, особенно для человека в возрасте достаточно преклонном.

* * *

Назавтра утром Анна Пахомовна задает вопросы и отвечает на вопросы, разливает кофе и кладет в чашки сахар, втолковывает мадам Жаннет, как готовится ромовая подливка к пудингу, лично раскладывает в извечно установленном порядке диванные подушки и подушечки, — но мысли Анны Пахомовны не здесь и заняты они не текущим, а предстоящим.

Она завтракает не торопясь, но без вкуса; в час с половиной начинает волноваться до дрожи и пустоты в груди, в два часа выходит из дому. Это рано, так как событие назначено ровно на два с половиной, а пути всего десять минут. Чтобы протянуть время, она задерживается у витрины, изображающей тысячу скользящих в пропасть башмачков и туфелек, равно достойных ножки богини и консьержки, отдающихся почти даром, за удовольствие увидать покупателя, но всегда недостаточно высоких в подъёме. Оторвавшись от витрины, она ужасается, что опоздала, — но времени излишек, и ей приходится трижды равнодушно прогуляться мимо розовых бюстов с аршинными ресницами и восковой невинностью губ. Наконец она обжигает перчатку ручкой двери и низвергается в бездну парикмахерской.

Происходит невообразимое, смещающее планы в хаосе и спешности. Толстый и бритый американский судья, оптом торгующий свиньями, в розницу решающий судьбы людей, неумолимым голосом — читает приговор, которым преступник присуждается к смертной казни на электрическом кресле. Палач с помощником бросаются на негра, кутают его в саван, пригибают его голову, окатывают её едкой жидкостью, моют, втирают, сушат, втирают, моют, окатывают, прыгая вокруг в диком танце, — пока негр не вырождается в мулата, метиса, пятнистый тиф, радугу и рыжую китайскую собачку. Гудит мотор, горячий воздух вырывается с шумом и свистом. Жертва правосудия привязана к чудовищному креслу. С потолка медленно сползает и повисает в воздухе блестящий спрут со стальными щупальцами. Палачи вставляют жертве в нос, в уши, под черепную коробку электрические штепсели, пускают ток и внимательно наблюдают за агонией, которая тянется час, тянется два. «Кончено!» — говорит главный врач и приступает к уборке покойника. Труп бальзамируют, подскабливают, причёсывают, разрисовывают, — и мало-помалу из тленной оболочки, из мумии, из мёртвого кокона вылупливается рыжеватая бабочка-крапивница, ребёнок от года до ста лет, та самая парикмахерская кукла, которая раньше стояла в оконной витрине и многосмысленно улыбалась прохожим. Рабыня спешит докрасить коготки, раб смахивает последнюю пушинку пудры, американский судья поздравляет новорождённую:

— «Мадам очень устала? Стакан воды мадам?» Кассирша шуршит билетами и отсчитывает кружочки сдачи; кружочки скользят из пальцев в пальцы и попадают в карманы белых балахонов.

Из дверей парикмахерской уже никогда больше не выйдет та, которая зашла сюда три часа тому назад; её дочь, цветущая возрастом и румянцем, взволнованная светлая блондинка спешит домой предупредить родных о случившейся великой метаморфозе. На всем протяжении пути встречные столбенеют от удивления, женщины зеленеют от зависти, мужчины падают стройными рядами, как подкошенная пшеница, автомобили в необузданном веселье закручивают и пускают волчком стоящего посередине крылатого с белой палочкой.

Гудит подъёмная машина совсем по-новому, ключ в замке двери застенчиво щёлкает, — и время, сорвавшись с цепочки, продолжает прежний бег по обновлённым рельсам.

* * *

Только два дня тому назад курица с белым хохолком раскидывала когтистыми ногами солому, наклоняя голову, и ловко выклёвывая зерна. Сейчас, лёжа в верхнем этаже духового шкапа, без хохолка на голове, подвёрнутой под ощипанное крыло, она равнодушно ждет дальнейшей судьбы. Мадам Жаннет пробует её вилкой и переживает муки творчества. Гул подъёмной машины уже не в первый раз заставляет Анну Пахомовну насторожиться и поправить у зеркала один-единственный волос, отставший от прекрасной волны. В передней топчутся Егор Егорович и его молодой гость.

— И имейте в виду, мой дорогой, — продолжает Егор Егорович, — что расстояние между этими звёздами приходится считать тысячами миллионов, биллионов и триллионов километров. Триллион — это значит: тысяча биллионов! Цифры, которые наше обычное представление отказывается понимать.

— Анри Ришар не из тех, кто может не заметить перемены в женщине. Анри Ришар говорит с энтузиазмом:

— Мадам решилась расстаться с причёской а-ля-рюс? Позвольте мне выразить полное восхищение!

Истинный француз — ни слова о перемене цвета.

— Знаешь, Анна Пахомовна, мы с Ришаром так проголодались, что чуть было не зашли по пути в ресторанчик предварить твою курицу с картошкой какими-нибудь эскалопами в, мадере.

Егор Егорович весел, приветлив и старается шутить. Он кладет свой портфель на обеденный стол, но догадывается убрать, похлопывает Ришара по плечу и решительно заявляет, что научит его пить перед обедом рюмку водки:

— Сам я обычно не пью, но с вами выпью. В русском доме все должно быть по-русски. Запасец должен быть.

За столом, расправляя салфетку, Егор Егорович с довольным видом смотрит на тарелочку с икрой, другую с маринованным угрём и третью с селёдкой в белом вине. Неэкономно, но приятно и после службы поражает воображение. Хороший хозяин должен занимать гостя:

— Я вам говорю, мой дорогой Анри, а кстати, Жорж, вероятно, и тебя заинтересует, что при огромном собранном научном материале — мы все-таки лишь в начале пути, а самый путь бесконечен! Сначала икры, Ришар, и имейте в виду, что она настоящая советская: мы с советами не в ладах, а коммерцию поддерживаем. Я и говорю, вот, например, в астрономии, планета Сатурн: она с кольцом, — а что такое её кольцо? И оказывается…

Кусочек угря замирает во рту Егора Егоровича. Дочь Анны Пахомовны, племянница Анны Пахомовны, дальняя родственница, бабушка, — но где же сама Анна Пахомовна?

Все же, проглотив угря, он говорит по-русски в полном Недоумении:

— Что такое? Почему парик?

Анна Пахомовна деланно смеется, но внутренне бесится:

— Ты только сейчас заметил? Сам же мне посоветовал!

— Да, но ты, кажется, перекрасилась?

— Не говори глупостей, и вообще не обращай внимания, это неприлично. Жорж, объясни гостю, я не могу, что папа в первый раз меня видит, а то выходит глупо.

— Но ведь это закон, мадам! Мужья всегда рассеянны и все замечают последними. Готов повторить много раз, что вам очень, очень идёт эта маленькая сделка с природой.

К моменту прилёта жареной курицы Егор Егорович возвращает себе если не первоначальную весёлость, то спокойствие. Картофель лишён достаточного количества азота, но вот салат чрезвычайно богат витаминами. Анри Ришар, с своей стороны, не только слыхал о витаминах, но и знает презабавный анекдот, чуточку легкомысленный, чтобы не сказать непристойный. Жорж хохочет с полным ртом, Анна Пахомовна, ничего не поняв толком, говорит на всякий случай: «Comme c'est joli!»[67]«Как это красиво!» (фр.). — Егор Егорович чувствует, что рюмка водки, два стакана вина и ромовая подливка начинают действовать. И он доволен, когда мадам Жаннет приносит кофе. Ещё минута, и Егор Егорович заскучает.

— Напротив, мадам, у вас прекрасное произношение! Русские удивительно быстро перенимают наш язык. В русских женщинах, мадам, есть таинственный шарм, не свойственный француженкам. О да, я страстный поклонник славянской души, и не я один. Я мало знаю русскую литературу, мадам, но вся Франция обожает вашего прекрасного писателя, вашего знаменитого поэта, его фамилия Дэсто… Дэто… о мерси, Жорж, oui, c'est bien са[68]Да, да, именно (фр.)., Достоески. Пьер Лоти, Андрэ Моруа и Достоески — их души родственны, мадам! Мы были в союзе с Россией, и мы опять будем в союзе, две великие страны. Гений латинский и гений славянский. Будьте уверены, мадам! C'est moi qui vous dis![69]Это я вам говорю! (фр.) Казни ужасны, мадам, но интерес государства, и это пройдет, я вам ручаюсь, мадам. Я лично знаю одного чиновника полпредства, мой большой друг, и он меня уверял…

Он врет со вкусом, сам себя слушая, пригубливая сладкий ликёр. Женщина, правда, не первой свежести, но русские плечи положительно стоят французской ножки. Егор Егорович слегка осовел и имеет полное право больше не открывать рта. Жорж очарован красноречием гостя и с удивлением смотрит на мать. Кольца вокруг Сатурна вертятся бешено и со свистом.

В толщину они несколько десятков километров, в ширину не более двухсот; для полного оборота достаточно десяти часов. В половине одиннадцатого Ришар подымается и, зная русский обычай, галантно целует ручку Анны Пахомовны, слегка щекоча её ладонь пальцем. «Au revoir, mon chef! Adieu, George!»[70]«До свидания, шеф! Прощай, Жорж!» (фр.). — и дверь в передней отчётливо крякает.

— Кажется, все было хорошо, Гриша. Он очень мил, твой Ришар, и, кажется, очень образованный человек. И знаешь, я все, почти все понимаю. Но как я устала сегодня, как устала!

Егор Егорович снимает пиджак и, чтобы лучше использовать время до сна, берется за самую толстую книгу.