Онлайн чтение книги Вольный каменщик
Забавы Марианны

Мадам Жаннет, приходящая прислуга, работает у Тетёхиных дважды в день по полтора часа: утром — общая уборка, главным образом вывешивание простынь на балкончике; вечером — помощь в обеде и мытье тарелок. Основная специальность мадам Жаннет — ручка входной двери; эту ручку она чистит кислотами и порошками, трет подолгу тряпкой, а после тряпки особой суконкой. Ручка отражала бы солнце, но солнца нет, и она отражает свет лампочки. Ручка приветствует входящих и напоминает им, что здесь живут порядочные и хозяйственные люди. Кроме того, мадам Жаннет наводит лоск на видные места паркета, не посягая на углы комнат, и не позволяет пыли оскорблять каминные обжедары. На шкапах и под ними покоится пыль, также и за картинами, висящими с противоестественным наклоном.

Раз в неделю, чаще всего в день субботний, Анна Пахомовна сама надевает серый пыльник, повязывает платком индефризабли и проникает пылесосом в места, презираемые мадам Жаннет. Пылесос втягивает в длинную глотку пепел Егора Егоровича, пудру самой Анны Пахомовны и теннисную пыль Жоржа; иногда пылесос проглатывает, не поперхнувшись, запонку или иголку, которые Щёлкают в трубе.

Ящик стола Егора Егоровича и особое отделение его книжного шкапа вообще неприкосновенны и заперты на ключ, а ключ лежит на столе в японской коробочке, на крышке которой аист смотрит на Фузи-Яму. Святость тайны, конечно, не обязательна для Анны Пахомовны, которая знает, что в шкапу хранятся глупые книги и брошюры, а в ящике стола лежат таинственные документы, маленький замшевый передник с завязками, похожий на детский слюнявчик, и чёрная маска. Анне Пахомовне приятно, что её муж занимается таинственными нелепостями; так же было ей приятно обнаружить у Жоржа какое-то грошовое дамское колечко, очень непристойную открытку и пакетик с — гигиеническими предметами, доказывающими, что Жорж уже мужчина, и притом осторожный.

У каждого человека есть своё секретное отделение: есть, конечно, и у Анны Пахомовны. Гул пылесоса не мешает ей загадочно улыбаться. В её секретном отделении нет никаких особенных предметов, кроме неизбежных у каждой женщины и неинтересных даже для мадам Жаннет. Улыбка Анны Пахомовны относится, таким образом, не к вещам, а к воспоминаниям, но чрезвычайно тайным и весьма греховным.

Анне Пахомовне сорок лет. Если бы какая-нибудь парижская девушка в возрасте Жоржа заглянула в секретное отделение Анны Пахомовны, она сначала удивлённо подняла бы выщипанные и вновь наведённые брови, ничего не заметив, а потом захлебнулась хохотом: и это — все? Однако для женщины, только что вступившей на путь греха, достаточно и этих маленьких ожогов. Все воспоминания Анны Пахомовны сводятся к нескольким словам, французский смысл которых в общем смутен, и к двум-трём прикосновениям вполне ясного значения. Анри Ришар дерзок, но и осторожен; очевидно, он ждет, чтобы Анна Пахомовна сама поощрила его на некоторые поступки. Однако в такси он был волен: она отпугнула его почти девичьей стыдливостью. Если бы он предпослал своим поступкам необходимые слова и объяснения, чтобы это не было грубым, Анна Пахомовна даже не знает, что могло бы случиться, потому что она почти потеряла голову. Она и сейчас водит щёткой пылесоса по совершенно чистому месту и вздрагивает от греховных ощущений. Вероятно, другая на её месте не стала бы рассуждать. Но пусть он знает, что она не «другая». А затем этот случай дома, когда Жоржа не было… И если, бы Жорж не вернулся…

Пылесос, попав в щель в полу или от смущения, гудит неистово, захлёбывается, кашляет и чмокает. Не в его силах предостеречь Анну Пахомовну от ужасного падения, но он делает все, что может: он готов высосать из её головы и унести через трубу в пылевой мешок весь мусор греховных мыслей. Он бегает за нею v на салазках, ёрзает, поворачивается, подскакивает, недовольно замолкает, подчиняясь нажиму пуговки, и снова угрожающе воет. Пылесос — утренняя симфония Анны Пахомовны, которая любит все механические шумы: пылесос, граммофон, радио, гудение подъёмной машины, урчание автомобиля, взрывы мотоциклетки и рокот небесного пакостника — аэроплана. Анна Пахомовна полна неисчерпаемой энергии, но сорокалетний быт заткнул её глушителем. В Казани, став хозяйкой, она до страсти любила бывать на базаре, где татары хватали за юбку, заманивая в лавчонки и предлагая сафьяновые полусапожки, знаменитое мыло и апельсин-лимоны. По воскресеньям ездили на пароходные пристани к приходу пассажирских — и Волга гудела свистками и капитанской руганью, не превзойдённою в других профессиях. Во вкусе Анны Пахомовны был и Париж, особенно улицы их квартала — Commerce, Vaugirard, — с вечной толпой, мясными тушами, полосатыми диванами, креветками, готовым платьем, лотками зелени, шагающими сандвичами кино и зубных врачей. Кроме того, была ещё жизнь Больших бульваров, Монмартра и улицы Пигаль, — но там Анна Пахомовна робела и не знала, хорошо ли сидит на ней пальто и не устарел ли фасон её шляпки. Свободнее она чувствовала себя на русских эмигрантских балах: на балу инвалидов, где не было инвалидов, на балу писателей, где были и инвалиды и их читатели, было парадно и очень тесно, выступали на эстрадах, малолетние балерины и артистки императорских театров сковырнувшейся империи, а античные женщины презрительно продавали бутерброды. Это был, конечно, большой свет, но в нем Анна Пахомовна не терялась по причине давно свершившегося уравнения. — Умолкнувший на минуту пылесос набрался сил и завел прежнюю волынку. Нужно совершенно не знать Анны Пахомовны, чтобы думать, что она склонна к грехопадению. Грех чарует её внимание на экране кинематографа и в книжке романа. Она ощущает его в вольных словах и нескромных взглядах, даже в замысловатых складочках и покрое собственного платья, шитого по весенней моде. Грех манит Анну Пахомовну, портит её, немножко беспокоит и рисует ей необыкновенно соблазнительные картины. Но эти картины разрешены цензурой мещанского благоразумия. Анри Ришар бросается на колени и страстно восклицает: «Мадам, вы видите, как я страдаю! Скажите только одно слово — и я буду счастлив!» — «Это бесполезно, Анри, я не могу вам принадлежать». — «Неужели вы хотите моей смерти?» — «Не говорите этого, Анри, вы ещё молоды, вы полюбите другую и забудете об этом слишком случайном увлечении. Останемся друзьями, Анри!» Он сжимает руками пылающие виски и глухо стонет: «О, не лишайте меня хотя бы надежды!» — «Мой бедный, бедный друг, — говорит Анна Пахомовна под вой пылесоса, — судьбе было угодно, чтобы мы встретились слишком поздно. Анри, я старше вас, — хотя это говорить ни к чему, а лучше просто: — Анри, зачем скрывать, я также люблю вас, Анри! Но я отдана другому и не могу делать его несчастным». Он подымается и шатаясь идёт в переднюю; на пороге он останавливается и бросает последний пламенный взгляд надежды. Минута — и Анна Пахомовна может потерять голову. «Стойте, Анри! Подойдите ко мне!» Он бросается к ней с открытыми объятиями, но она, сделав над собой невероятное усилие, властным жестом останавливает его порыв: «Мой мальчик, вот все, что я могу вам дать! (Mon garcon, voila tout се que je peux vous donner, или je puis? Лучше je peux[84]Мой мальчик, вот все, что я могу вам дать… могу? (фр) — (Разные формы слова «могу».).)». И, нежно взяв обеими руками голову любимого человека, она ласково, чистым материнским поцелуем касается его лба. Клубок слез подкатывается к горлу добродетельной женщины; наклонившись, она нажимает пуговку пылесоса, который немедленно понижает тон и умолкает. Анна Пахомовна берет его за шиворот и втискивает в ящик, бережно уложив на надлежащие места тугую трубу, шнур, металлические части и щётку. Затем, с тою же грустной и всепрощающей улыбкой женщины, сознательно отказавшейся от запретного счастья, Анна Пахомовна мягкой жёлтой тряпкой вытирает на камине две лысины: Фёдора Достоевского и Жанны д'Арк.

Пришёл Жорж. Сегодня, по случаю субботы, Егор Егорович, отпуск которого кончился, завтракает дома. Нужно накрыть на стол. Жизнь продолжается, и никто никогда не узнает о жертве, которую только что принесла своей семье образцовая русская женщина.

* * *

Схема дальнейшего повествования такова. Егор Егорович Тетёхин не удовлетворён действительностью. Мы должны припомнить, что прежде он принимал жизнь просто и охотно: довольствовался тем, что жил не хуже, а может быть, и лучше других. Конечно, под другими Егор Егорович разумел не настоящих людей, живущих на собственной территории и избирающих себе более или менее подходящее правительство, а людей русских, то есть бывших людей, ушедших с чехословаками, с Деникиным, с Колчаком, с Юденичем и другими героями и предпринимателями за пределы отечества. Хотя среди этих бывших людей очень многие остались на визитных карточках сенаторами, академиками, генералами, атаманами, присяжными поверенными и министрами губернских и уездных директорий, — но в действительности только по метро ездили в первом классе, а в остальных отношениях жили плохо. Егор Егорович почти с первых дней парижской жизни был устроен, не нуждался и занимал пост ничем не хуже, чем в родной Казани.

Таким образом, неудовлетворённость Егора Егоровича действительностью — по схеме нашей повести — относится не к личному, а к общему, правильнее сказать, — к организации на земле человеческого бытия. По части микрокосма — никаких особенных возражений, но с макрокосмом дело обстоит худо.

Неужели вы думаете, что маленький человек об этом не помышляет или не имеет права рассуждать? Мир плавает во зле, как клёцка в супе, философы глубокомысленно бездействуют, а маленький человек должен молчать и не рыпаться?

Маленький человек удобно усаживается в кресле и развёрнутой газетой делит мир на две половины. Его, например, интересует результат заседания особой комиссии Лиги Наций по выработке вопросных пунктов, которые будут предложены сторонам в чрезвычайно спешном деле предупреждения возможного вооружённого столкновения, впрочем, уже происшедшее го, между княжеством Монако и Южным Китаем. Работы комиссии, по случаю двух рядовых праздничных дней и летнего отдыха, прерваны были на обсуждении семнадцатого пункта тридцать восьмого раздела второй части третьей редакции. С удовлетворением узнав, что заслушаны и одобрены ещё два пункта того же раздела, маленький человек вступает на борт нового огромного атлантического парохода, с прекрасными ваннами, барами, театром, гольфом, аэродромом, велодромом и ипподромом, — и кресло читающего начинает мерно покачиваться. Но тут появляется чемпион тяжёлого веса, и маленькому человеку приходится спасаться от его нокаута на блестяще оборудованном шарике в стратосферу, откуда, в летучей стайке советских парашютисток, Егор Егорович благополучно спускается в Нью-Йорке прямо на голову общественного врага номер первый, сидящего на электрическом кресле. Профессор неслыханного, но существующего американского университета, приняв гостя за негра, прививает ему рак и немедленно излечивает его слабой дозой яда кобры. Едва оправившись от испуга, маленький человек должен спешить обратно в Париж принять портфель министра труда в новом кабинете национального объединения, но, по ошибке, попадает на свадьбу холливудской дивы, только что разведшейся с шестым (по её счёту) мужем. Такой скандал вызывает запрос в английской палате, причём министр ограничивается лаконическим «угу», влекущим за собой комментарии мировой печати и падение суэцких акций и голландского гульдена. Голова маленького человека распухает и едва втискивается в противогазовую маску; но уже поздно, и арийский палач огромным топором оттяпывает голову Егора Егоровича по самые плечи.

— Ты спишь или читаешь? — негодующе спрашивает Анна Пахомовна, принёсшая своё счастье в жертву этому человеку. — Я прошу тебя посмотреть номера последнего транша лотереи. Я уверена, что мы опять ничего не выиграли.

Анна Пахомовна угадывает. Егор Егорович удивлён:

— Неужели ты покупаешь эти билеты?

— Я купила две десятых части. Но ведь все же покупают.

Егор Егорович усиленно трёт лоб. Как-то не укладывается в его голове каша и путаница событий; то есть она укладывается, но остается кашей. Что такое происходит в мире? Всегда ли было так или делается все хуже? Есть ли это прогресс или полное крушение? Зачем ей седьмой муж? Что он хотел сказать своим «угу»? Что в данном случае означает «национальное объединение»? И как может шведский король в такое время играть в теннис, который даже Жорж отменил на время экзаменов?

Во всяком случае, мир подлежит пересмотру и переделке. Кто этим займётся? Очевидно, — избранные люди, мудрецы, посвящённые. Сам Егор Егорович имеет честь принадлежать к их числу, но, конечно, его роль может быть лишь самой ничтожной, подсобной, так как нет у него ни достаточного образования, ни опыта, есть только искреннее желание быть полезным человечеству. Но как? В чем? С чего начать?

Прежде такой вопрос остался бы неразрешённым. Теперь Егор Егорович может колебаться, с чего начать, но с к о г о начать — сомневаться не приходится: вольный каменщик должен начинать с самого себя. Если бы так поступали все, — земной шар не метался бы в мировых пространствах неуважаемой горошиной.

Семья и служба? Этого мало! Не аскетизм, конечно, но отказ от напрасных прихотей. Тут с некоторым удивлением Егор Егорович убеждается, что никаких особенных прихотей у него нет. Тогда — оказывать помощь ближнему в доступных размерах, но не случайно только, а постоянно и последовательно. Можно, например, взять на себя поддержку какой-нибудь нищенствующей семьи, и личными средствами, и сбором среди друзей. Принять участие в стипендии для студента (Жорж учится, а другому юноше не на что). Оплачивать ночлег безработного и бездомного (хотя очень уж много среди них привычных стрелков!). Все это благотворительные мелочи, но все это очень важно. Можно, например, посылать прочитанные книги русским солдатам иностранного легиона. Почему русским? Именно — всем, чтобы тем подчеркнуть общечеловечность идеи вольного строительства земного счастья!

Егор Егорович обкармливает негритёнка манной кашей, примеряет свой пиджак китайскому кули, перевязывает руку прокажённому индусу. Ему хотелось бы выискать несчастного самой небывалой национальности и сунуть ему в руку стофранковую бумажку. Ещё лучше — обнаружить настоящего личного врага и благодетельствовать его с ног до головы, и не ради того, чтобы произвести на него впечатление, а потихонечку, чтобы тому и в голову не пришло. Егор Егорович пронизан жаждой добра и жертвенности. В увлечении он раздает все свои деньги и приглашает бедных французов взять из его квартиры все, что им нравится. Консьержка глубоко возмущена: «Мосье, вы портите людей, лучше дайте им по десять су!» Егор Егорович машет рукой: «Пусть берут всё!» Тогда консьержка, перестав выбивать коврик, лёгкой стрекозой влетает в квартиру Егора Егоровича и завладевает буфетом. Егор Егорович равнодушно смотрит, как пустеет его квартира и остается только кухонный табурет. Он садится на табурет с небольшим чемоданчиком, в котором сохранил для себя смену белья, масонский запон, ложку для надеванья башмаков и несколько книжек. Теперь он может отправиться в путь нищим мудрецом, проповедником любви и духовного братства. Но едва он выходит в переднюю, как его отрезвляет голос Анны Пахомовны:

— Не забудь, что сегодня у нас обедает Ришар, и купи каких-нибудь фруктов.

Действительно, раздав все бедным, Егор Егорович забыл, что остаются Анна Пахомовна, Жорж и еженедельно или дважды в неделю обедающий у них Ришар, который высасывает один бутылку вина и съедает целую вазу винограда. Виноград он ест с кожурой, но косточки выплёвывает в тарелку, прикрыв рот рукой. В этом ему подражает и Анна Пахомовна, а Жорж ест виноград и с кожурой и с косточками. Трое, они представляют из себя целый мир, совершенно чуждый Егору Егоровичу, который, однако, обязан присутствовать и также ощипывать по ягодке гроздь мускатного винограда, очевидно, привозного, потому что ещё не сезон. За обедом говорят о кино и называют имена актёров и актрис, как будто это близкие родственники. Анна Пахомовна обожает какого-то Фербенкса, а про актрису, очень одобряемую Ришаром, говорит, что она нефотоженична. Черт знает что за слово, но вольный каменщик не должен возмущаться пустяками. Возникает горячий спор специалистов, и Егор Егорович, скатав шарик из хлеба, по ошибке глотает его за виноградину. По счастью, на него в этом доме не обращают особого внимания, и он может думать о своём.

После обеда Анна Пахомовна и Ришар, с Жоржем или без Жоржа, пойдут в кинематограф, а перед Егором Егоровичем выбор: остаться дома и читать или зайти за профессором и провести с ним вечерок в кафе. И то и другое далеко от подвижничества, но уж так повелось, и он бессилен изменить порядок жизни. Действительность берет верх над мечтами.

* * *

14 июля Париж танцует на улицах: все, что осталось существенного от взятия Бастилии и последовавших затем событий. Погода в этот день старается быть любезной. 15 июля Париж уезжает из Парижа, главным образом под Париж, но кто может — на море. Прошлым летом Анна Пахомовна решила, что этим летом поедет в Жуан-ле-Пэн или на океан. Но уже в конце июля она заявила Егору Егоровичу, что экономнее будет ей поехать на парижский пляж в маленький курорт, который очень хвалит этот твой Ришар; он даже обещал заказать ей и Жоржу комнаты в скромном, дешёвом и очень приличном пансионе. «Ну что ж, это чудесно, и тебе будет веселее». — «Я, главное, для Жоржа, ему очень полезно купаться. А почему веселее?» — «Но, вероятно, и Ришар поедет туда же, его отпуск в середине августа». — «Ах, да, он что-то такое говорил; Жоржа, очень утомили экзамены, и он малокровен». — «Чудесно, чудесно, тебе тоже хорошо отдохнуть» — «Это не курорт, никаких особенных нарядов там не нужно. Вот только купальный костюм у меня ужасный! И Жоржу панталоны для тенниса». — «Конечно, конечно, ты уж там сообрази».

У Анны Пахомовны есть собственная сберегательная книжка, и она скуповата. Но на этот раз кое-что придётся затратить из собственных сбережений, и Егору Егоровичу знать об этом ни к чему. Предстоит неделя беготни по большим магазинам и ссор с портнихой, которая ничего в срок не делает и переуживает платья. Ей говорят человеческим языком: «Здесь сделайте складочки, а там пустите свободно», — и она непременно сделает складочки там, а здесь пустит обтянуто. Анна Пахомовна терпеть не может обтянуто! Как ни экономь, а для пляжа кроме купального костюма (неужели непременно нужно с этим огромным вырезом на спине? Что за ужас!) ещё надо соломенную шляпу с большими полями, положим, это недорого, и пёстрый зонтик, хотя я решила загорать. Затем резиновый поясок (Зелёный? Беленький? Красный? Лучше красный!), и тогда, значит, тоже красный чепчик, лёгкую плетёную сумочку, и это все. Кюлотин или каш-сэкс? Два кюлотина и два каш-сэкса. Чёрный лифчик — это просто необходимо. А главное, все эти неизбежные мелочи — ленточки для бретелек, пуговки, пресьоны, нитки филь-а-ган, потом лосьон для лица, пудра рашель, и не первый номер, а второй, для юга, то есть для лета, и ещё пудра окр, когда загорю, потом вазелин, одеколон, мои духи кельк-флер, я без них не могу, мыло, гальманин для подмышек, душистые кубики для ванны, ну там, сервьет-иженик и прочее, всё пустяки, но наберется множество, не забыть рен-де-крем, лучше в тюбиках, лак для ногтей, руж, римель, — господи, ну когда я все это успею, остается только неделя! А купальный халат! Старый не-возмо-жен!

Вагоны метро, трамваи и автобусы подхватывают Анну Пахомовну, довозят, вышвыривают, снова подхватывают, уже с набором пакетов и пакетиков. Фуры больших магазинов тормозят на улице Конвансьон. Вместо второго номера рашель, необходимого для юга, то есть для лета, из пакета нагло выполз номер первый. Это возмутительно! Было ясно сказано: номер второй, И кто покупает на август номер первый! Портниха, как назло, слишком выпустила там и обтянула а тут, именно то, чего её просили не делать ни в каком случае. Для дома очень удачно куплено готовое, лёгкое, страшно дешёвое птит-роб, настоящая удача! Пёстренький кретон, сзади совсем гладко, спереди фишю. Со шляпой оказалось трудно. Пришлось купить чемодан и совершенно такой же чемоданчик. Купальный костюм с вырезом, но самым маленьким. Анна Пахомовна так прямо и сказала:. «Я хочу с самым маленьким вырезом». Но все вырезы оказались одинаковыми, какое-то сумасшествие. Наконец в четвёртом магазине…

Дни летят: с непозволительной быстротой. Июль прыгнул в август. Пятого, по милости этой портнихи, уехать не удалось, но десятого непременно нужно, а то кто-нибудь подумает, что она нарочно ждет. В заключение — переузила, пришлось переделывать и буквально у неё вырвать. В последний день мадам Жаннет вздумала надерзить, — но не отказывать же ей? Как будет Егор Егорович? И когда наконец Анна Пахомовна с Жоржем, чемоданами, чемоданчиком, ещё чемоданчиком и плоской, чрезвычайно лёгкой и хрупкой картонкой («Пожалуйста, осторожнее, Жорж, главное, не сядь на неё!») погрузилась в поезд, — тут-то она и вспомнила, что два кюлотина и два каш-сэкса так ей и не прислали из магазина. Это было до слез досадно — и как теперь быть?

* * *

Фёдор Михайлович Достоевский хмуро и кисло посматривает на героическую французскую девицу, с которой его поставили на одну каминную доску. Оба они прислушиваются к гулким шагам в опустевшей квартире. Егор Егорович также прислушивается к своим шагам, не понимая, почему они гулки: убыль выразилась только в жене и сыне, все остальное на своих местах. И однако, ощущается пустота и некоторое физическое одиночество.

Непреднамеренно оглянувшись, Егор Егорович видит длинную аллею прожитых лет, ровную, простую, липовую, нестриженую. В полувековом отдалении — одноэтажный деревянный дом, в котором, законно целуясь, родители вывели птенца Егора, выкормили его и пустили в жизнь незамысловатым мальчиком с пробором белокурых волос, мягкостью свидетельствующих о доброте.

Мальчик идёт по аллее не без робости, но и не без любознательности. Некоторое время домик щекочет спину и плечи, потом становится меньше, совсем маленьким и исчезает. Родители Егора Егоровича, выполнив своё жизненное назначение — создав человека по своему образу и подобию, человека простенького, малоспособного быть героем повести, — устало укладываются рядышком под общепринятый слой казанской земли. Тем временем у мальчика растут усы и также является желание продолжить род. Подросшие липки аллеи цветут — очаровательный аромат. В руках молодого путника Лёгкая тросточка, в походной сумке невесомый багаж семи классов реального училища и доверчивое, отношение к жизни. Люди пишут друг другу письма и посылают посылки. Егор Егорович облекается в форменный сюртучок с жёлтыми выпушками и помогает письменным и телеграфным сношениям человечества.

Тут на время картина меняется. Егор Егорович смотрит на мир через почтовое окошечко, умеряющее вселенскую суматоху и вводящее её в рамки. Укрощённый таким образом мир подходит в строгой очереди, наклоняется, сует нос в окошечко и заявляет о своих желаниях. Егор Егорович заносит эти желания в книгу, оплачивает их разноцветными марками и пришлёпывает днем отправления. Кроме языка человеческого Егор Егорович свободно владеет и языком Морзе — стуки с промежутками. Пароходчик Каменский телеграфирует из Перми, что лёд тронулся. Богатому татарину шлют из Крыма депешу по делам апельсинным и виноградным. Барыню на Проломной любящий муж из Нижнего поздравляет с днем ангела. Некоторое однообразие и никакой сложности. Но в то время, как каждый живет в круге своих интересов, Егор Егорович как бы обобщает эти интересы в единое целое.

Однажды должно случиться, что в окошечко заглядывает полненькая девица и покупает две марки по семь копеек. Когда Егор Егорович дает ей сдачу, их пальцы случайно сталкиваются. Ток включается, и аппарат Морзе бешено стучит. Егор Егорович покупает новый галстук, синий шёлковый с горошинами. Гениальный математик Лобачевский недоуменно смотрит на маячащую мимо его бюста пару: он с усиками, она в голубой кофточке при коричневой юбке. Липа, конечно, цветёт зверски. Получатели телеграмм в Казани возмущены путаницей слов: вместо «груз» — «грусть»; вместо «лубков» — «любовь». К концу лета Егор Тетёхин женат на девице Анюте. В законный срок Егор Егорович — отец. При стольких важных событиях характер жизненной аллеи ничуть не меняется: благопристойный ряд лип-равнолеток, нестриженых, но дающих чистую линию и прекрасную перспективу.

Шквал налетает внезапно. Конечно, впоследствии некоторые провидцы утверждают, что они чувствовали предстоявшую грозу. Но в Казани, городе старинном, даже с высоты Сумбековой башни не было видно грозового облака. Скользнем по перечню имен и событий: гимназист Принцип, император с усами стрелкой, траншеи, большая Берта, земгоры и земсоюзы, Григорий Новый, глупость или измена, Александра Фёдоровна, Александр Фёдорович, пломбированный поезд, государственное совещание, учредительное собрание, солдатская лавина, без аннексий и контрибуций, Владимир Ильич со товарищи, истерика и кровь, заря новой жизни, чехословаки. Липы чувствуют себя отвратительно. Шквал сметает с лица русской земли лишнюю мелочишку, в том числе и Егора Егоровича с семейством. О дальнейшем, в частности о Сингапуре, было сообщено в начале этой повести.

Таковы события внешние. Но личная жизнь человека настолько ими не исчерпывается, что непреднамеренно обернувшийся Егор Егорович видит пройденную им аллею ровной и почти не повреждённой в строгости и прямизне убегающих вдаль линий. Трудовая, конечно, но сравнительно Лёгкая и до удивительности духовно бессодержательная жизнь. Не всем быть мудрецами и не всем великими зодчими. Иные гравируют на обломках прошлого свои имена. Егор Тетёхин на это не претендует: он прост, но не хочет быть смешным. Он только утверждает, что от рождения до совсем недавнего времени спал или дремал —. не жил по-настоящему. Но вот пришёл момент, и Егор Тетёхин проснулся — его разбудил тройной стук молотка:

— Подлинно ли ты вольный каменщик?

— Таковым признают меня братья.

В перспективе липовой аллеи появляются очертания строящегося Храма, который никогда не будет достроен. Сюда стекаются изо всех стран люди, отмеченные не особыми талантами, не профанскими заслугами, не богатством, не родовитостью, не пойманной за хвост славой, а тайной печатью посвящённости. Они никем не призваны — они сами себя нашли и взаимно утвердили. Братская цепь кафинскими узлами связала их воедино и отделила от злобствующего, больного, непросвещённого мира, который должно пересоздать. В то время как другие строители, практики и фантазёры благодетельствуют человечество готовыми программами, потчуют его социальными опытами, вырывают друг у друга вожжи дребезжащих колесниц и катятся кубарем под ноги взбесившихся лошадей, — эти тайные заговорщики, вне политических страстей и предрассудков — по ту сторону догмы и обязательных верований, вооружившись молотом и резцом исканий, медленно обтёсывают каждый свой собственный грубый камень, стараясь придать ему правильную, удобную для пригонки к другим форму. Прошедшие первый искус кладут из этих камней фундамент и возводят стены нового идеального Храма; испытанные в работе наносят прекрасный рисунок на чертёжную доску и руководят стройкой. Величавый Храм растет вширь и ввысь, — но масштабы его таковы, что только все человечество могло бы общими дружными усилиями завершить его постройку достойным куполом. Дожить до этого не мечтает ни один каменщик; он довольствуется своим малым вкладом, — и он умирает, завещая своё дело мастеру новому, который, может быть, переделает заново всю его работу, потому что лучшее враг хорошего, истина никому не известна и Слово не найдено.

«Что во всем этом замечательно? — думает Егор Егорович, тыкая вилкой в остатки яичницы с ветчиной. — А то замечательно, что никакое маленькое дело не пропадает и никакой самый маленький человек не бесполезен, если только он работает по чистой совести и доброму сговору с другими. И ошибка не страшна — и она на пользу. Идём ощупью, как будто вслепую, но у каждого в груди словно бы компас, и верен общий путь, освещаемый лучами путеводной звёзды. И не страшно. И как-то радостно. Вот только бы не поддаваться слишком разным житейским мелочишкам, не тратить сил на пустяки. Но и не мудрить — мудрить ни к чему». Яичницу докушав, обтер губы салфеткой и уверенно зашагал дальше по липовой аллее к прекрасному видению и неизбежному будущему.

* * *

Присев на диван, Егор Егорович борется с желанием: не протянуть ли ноги и не подремать ли часок? И вдруг видит, что ноги уже протянуты, и не две, а четыре, выставившиеся из-под одеяла. Жорж оставил на диванной подушке свой спортивный журнал и какой-то иллюстрированный еженедельник с легкомысленной картинкой на обложке. Егор Егорович брезгливо перелистывает: — и зачем только Жорж покупает и читает такую гадость! «Забавы Марианны». Текст под стать картинкам, возмутительно. Конечно, печать во Франции свободна, и это хорошо. Жорж становится взрослым, может читать, что ему нравится. Но неужели такие пошлости и сальности могут нравиться юноше?

Какой-нибудь поганец-издатель, в расчёте на нездоровое любопытство девушек и молокососов, заказывает голодным литераторам забористые истории, а нищим художникам пикантные к ним иллюстрации. Им платит гроши, сам набивает капитал. Марианна забавляется, а нравственность в стране падает. Уж если Жорж зачем-то покупает этот журнальчик, то что говорить о молодёжи, лишённой доброго семейного влияния?

Проходя мимо газетного киоска, Егор Егорович увидал те же четыре ноги и сердито отвернулся. Один негодяй печатает, сто негодяев распространяют в тысячах и продают кому угодно, хотя бы десятилетней девочке. От киоска до киоска Марианна бежит за старым брюзгой и слушает его причитания. Если бы во Франции была настоящая общественность, она бы выступила на борьбу с этим злом, издавая журналы полезные, красивого вида, дешёвой цены, с яркой художественной обложкой, на которую и взглянуть приятно. «Ну и грубиян!» — отчётливо говорит Марианна, подмазывая губки карандашом. Все-таки в людях, особенно молодых, должны преобладать здоровые вкусы. Но развитой общественности не может быть в стране, заеденной политикой. Единственная организация, которая могла бы…

Дальнейший разговор происходит уже в вагоне трамвая, куда забралась, конечно, и Марианна. Уступив ей место на лавочке, очень приличный пожилой господин выходит на площадку, и, закурив папиросу, не без язвительности говорит, как бы ни к кому не обращаясь:

— Простите, кажется, я имею высокую честь беседовать с вольным каменщиком Егором Тетёхиным?

Едущие в трамвае удивлённо оглядываются, когда тот же самый вполне корректный мужчина тем же самым, но более робким голосом отвечает:

— Да, конечно, и я это учитываю. Удивительно, как мне это не пришло в голову раньше. Сейчас, впрочем, летний перерыв, но в первом же осеннем заседании…

— Вы исполните свой долг, Егор Егорович? Никто в этом не сомневается. Но встретите ли вы сочувствие?

Подумавши, вольный каменщик отвечает уверенно:

— Я встречу, конечно, полнейшее сочувствие, в этом я не допускаю и тени сомнения. Но силы наши слабы, и средств у нас нет. Однако мы можем кликнуть клич.

Заглушая грохот улицы и дерзкий хохот Марианны, Егор Егорович кличет клич, который проносится по всей стране и подхватывается тысячами сочувствующих. Радостное возбуждение общественных деятелей. Приток литературных и художественных сил. Чеки, мандаты, кружечные сборы, вычеты из жалованья, членские взносы. Организация мощных культурных издательств характера научно-популярного. Во главе одного из них, особенно деятельного, Лоллий Романович, расставшийся наконец со своими коробочками. Всюду чувствуется тайно направляющая рука тех, кто первыми отозвались на призывный клич Егора Егоровича. Марианна, облинявшая, испуганная, в стоптанных башмаках, напрасно обивает пороги порнографических издателей. «Чего вы хотите от нас? — хором говорят ей издатели. — Время таково, что выгоднее перейти на художественную идейную литературу». Содержатели киосков с негодованием топчут обеими ногами четыре ноги на выцветшей картинке, никого более не прельщающей. «Ох, Егор Егорович, уж очень вы размечтались, наивный вы человек!» — «Нет, почему же? Разве не так было у нас в России при Екатерине, в дни Николая Новикова? Разве не вольные каменщики заложили основы нашего просвещения?» Толпа братьев окружает оратора: «Расскажите, расскажите, дорогой брат Тэтэкин! Это очень интересно!» Егор Егорович с объёмистой тетрадью подымается на Восток и занимает место витии. Речь его льётся плавно, повествование его обосновано документами славной эпохи от великой Екатерины до благословенного Александра. Тайная ложа Гармонии, Дружеское учёное общество. Московская Типографическая Компания, Великая Директориальная ложа. Союз Астреи. Сумароков, Херасков, Карамзин, Пушкин, Грибоедов, Пестель, Рылеев, Муравьёвы. Михаил Илларионович Кутузов. Генералиссимус Суворов (наконец знакомое и французам имя: Alexandre Souvorov, general russe, fut batti par Massena a Zurich. C'etait un general habile, mais sans humanite ni scrupules[85]Александр Суворов, русский генерал, который был побеждён Массеном в битве при Цюрихе. Это был очень ловкий генерал, но без гуманности и сомнений (фр.).. Из книги, на корешке которой осыпается одуванчик). «Какой прекрасный доклад, дорогой брат Тэтэкин! Троекратное рукоплескание в честь докладчика, дорогого брата Тэтэкин! Скажите, брат Тэтэкин, как случилось, что Братство исчезло?» — «Оно было закрыто великой Екатериной и благословенным Александром». Слушатели несколько разочарованы. Кондуктор, неожиданно очнувшись, кричит:

— Fin de section![86]— Конец секции! (фр.) — (Трамвайный путь в Париже делится на секции).

Марианна выпрыгивает из трамвая лёгким пёрышком, толкнув локтем неуклюжего каменщика. Из киоска торчат и шевелят пальцами четыре ноги разного пола.

История продолжается. В конторе ждет шефа обширная корреспонденция. Секретарь Анри Ришар в отпуске, и письма Егор Егорович распечатывает сам; проглядев, укладывает стопочкой, пришпиливая к письму и конверт, а на письме отмечая: «Исполнить», «Проверить», «Справиться». Работа мерная и скучная.

«Просим от сего дня по 15 сентября доставлять в удвоенном количестве следующие иллюстрированные издания „Лю“, „Вю“, „Ню“ и в тройном „Забавы Марианны“».

«Подтверждаем получение ста двадцати экземпляров „В эфире“, просим выслать двести „Забавы Марианны“».

Выпростав ноги из-под одеяла, Марианна кувыркается через голову и громким хохотом оглашает кабинет заведующего отделением экспедиционной конторы: «О, как я вам признательна, мосье Тэтэкин! Вы мой лучший покровитель!»

Егор Егорович в страшном смущении. Некоторые безответственные негодяи занимаются распространением… Какой скандал!

Уверенным нажимом красного карандаша начальник бюро пишет и подчёркивает в заголовке письма: «Журнал „Забавы Марианны“ не заказывать и не посылать».

Вольный каменщик кладет начало решительной борьбе с развратителями молодёжи. Пусть каждый делает, что может; усилия единиц сольются в стройный хор молотков строителей нового человечества.

Марианна удивлённо присаживается на край письменного стола Егора Егоровича и, поправляя чулок телесного цвета, говорит: «Какие глупости, мосье Тэтэкин! Во-первых, мои забавы не более безнравственны, чем речи парламентских депутатов и, конечно, менее развращают общество. Во-вторых, почему из десятка журналов одинакового типа вы обрушились на один; потому только, что его читает Жорж? В-третьих, главная контора даст вам нахлобучку за введение цензуры в торговом предприятии. В-четвёртых, в-пятых, в-шестых, в-седьмых, в-восьмых…» Легкомысленная сирена трещит без умолку, не подозревая, что уши Одиссея залиты воском. Наконец её звонкий голос переводит в хриплый телефонный басок непосредственного начальства Егора Егоровича:

— Я слушаю, мосье Тэтэкин. Да, есть, кажется, такой журнальчик, довольно гнусный, а что? О, мой дорогой, нам-то что за дело? Порнография? Ну, конечно! Но, кажется, тираж растет. Что? Какое преступление? Полноте, дорогой мосье Тэтэкин! Но тогда мы должны отказаться от распространения многих изданий. Э, мой милый, что вы говорите! Ну, хорошо, хорошо, зайдите, поболтаем. Не знал, что вы такой моралист. Что? Обсудим, обсудим. До свиданья!

«Подтверждаем получение… Просим дослать. В ответ на ваше… „Забавы Марианны“… И впредь посылать как обычно… В счёте вашем от 1 августа… „Забавы Марианны“. Мосье, если вас не забавляет быть рогатым, то поспешите обратить внимание…»

Как бы ни решила вопрос главная контора, Егор Егорович не сдастся. Вольный каменщик должен быть последовательным. Впрочем, не иначе поступит и честный профан. Егор Егорович штемпелюет письма днем Получения.

«Мосье, если вас не забавляет быть рогатым, то поспешите обратить внимание на поведение вашей жены, весело проводящей время в курорте с вашим подчинённым по службе».

— Главное — кто-нибудь должен серьёзно начать борьбу и выказать себя достаточно стойким и мужественным!

«Мосье, если вас не забавляет быть рогатым…»

И почему непременно предполагать, что доброе начинание не встретит сочувствия? Главной конторе просто до сих пор не приходило в голову, что распространение подобных журнальчиков порочит фирму; а это даже и коммерчески невыгодно. Впрочем, в данном случае вопрос становится ребром: выбирайте между старым служащим и забавляющейся Марианной! Третьего нет — довольно!

«Мосье, если вас не забавляет быть рогатым, то поспешите обратить внимание…»

Это ещё что за чепуха? Откуда попало? Маленькое почтовое недоразумение: вместо делового письма вложена частная записка, и притом гнусная. Егор Егорович бросает письмо в корзину под стол, потом заботливо наклоняется, вынимает, расправляет и соображает, как же быть? С одной стороны — нельзя швырять чужих писем, а с другой — явная гадость, донос на чью-то жену. Конечно, бросить! Он комкает и швыряет записку, отстуканную на машинке и неподписанную. Есть же такие тихие подлецы, и, пожалуй, кто-нибудь из клиентов нашей фирмы. Ну, конечно! Не только выписан аккуратненько адрес бюро, но ещё прибавлено: «Monsieur Tetekhine, directeur»[87]«Господину Тетёхину, директору» (фр.)., Несомненно, клиент, даже и фамилию мою знает! Вот и попал! Забавно все-таки! А письмо с заказом послал, значит, этому, у которого жена. Этакие пакостники!

Окончив разбор корреспонденции, Егор Егорович берет нужные письма и сам идёт распорядиться об исполнении. В отсутствие Ришара часть его обязанностей выполняет машинистка. Мадемуазель Ивэт, несмотря на слишком яркую окраску губ и ногтей, сидит за машинкой с лицом святой девы. Егор Егорович обстоятельно втолковывает ей, что нужно сделать, и по её репликам догадывается, что мадемуазель Ивэт ничего не поняла. Он беззлобно и с великим терпением объясняет снова:

— Так пожалуйста, мадемуазель Ивэт! И сами проверьте заказы. И чтобы отметили в книгах.

Святая дева удаляется не то обиженно, не то удивлённо. Сонный от жары и духоты бухгалтер вяло смотрит ей вслед несколько ниже спины, хотя эта картина давно ему прискучила.

— Несколько неудобно без Ришара, — говорит Егор Егорович, — мадемуазель Ивэт не так опытна.

Бухгалтер производит губами неопределённый звук, повторяет его дважды и прибавляет:

— Кое в чем она, конечно, неопытна.

— Но девушка старательная, — успокоительно замечает Егор Егорович.

Бухгалтер в третий раз издает губами звук, который можно объяснить как угодно. Ему, в сущности, безразлично, в какой степени Ивэт девушка и в какой она старательна. Но что она сегодня кривляется и витает в облаках — в этом нет сомнения. Вероятно, что-нибудь натворила или собирается натворить.

Если мадемуазель Ивэт собирается что-то натворить, то она, во всяком случае, не торопится. Ушёл заведующий бюро, ушли другие служащие, долго и сложно, потирая спину, разминая ноги и оскорбительно сморкаясь, завершал трудовой день бухгалтер и удалился. Задержавшись дольше всех, мадемуазель Ивэт деловито заходит в кабинет заведующего, перебирает на столе бумаги, недоуменно пожимает плечами и наконец догадывается заглянуть в корзину. Поверх бумажек лежит надорванный конверт, несомненно, тот самый. Значит, письмо было распечатано и прочтено. Лакированные ноготки мадемуазель Ивэт ещё раз нисходят в корзину и возвращаются со скомканным листочком бумаги. Раньше чем прочитать письмо, шеф всегда отмечает штемпелем на уголке день получения; штемпель стоит.

Мадемуазель Ивэт не столько в негодовании, сколько изумлена:

— Но это какой-то кретин!

Она забыла толкование славянской души, данное однажды бухгалтером: «Вы понимаете, мадемуазель? Ничего нет мудрёного, что вы не понимаете по-китайски!»

Ну хорошо. А вы понимаете, по каким побуждениям мадемуазель Ивэт рвет письмо на мельчайшие кусочки и выходит с видом, нисколько не напоминающим святую деву?

* * *

Марианна недоумевает: правда ли, что бюро не приняло заказов на журнал? Мадемуазель Ивэт пожимает одновременно плечами и губками. «Но ведь был договор?» — «Был условный, от номера к номеру. Вообще — поговорите с шефом».

Шеф сидит в храме на престоле. Над его креслом светящийся треугольник, символ сознательного бытия, со всевидящим оком и буквами: иод, хе, вау, хе, которые приблизительно означают: «Я есть тот, кто есть». В руках шефа пламенеющий меч, острие которого сейчас направится на вошедшего. Ещё на почтовой службе Егор Егорович привык в нужных случаях держаться величаво.

Марианна не учитывает обстановки; она игриво болтает ножкой и намекает, что о делах приятнее говорить в ресторане за бутылкой доброго вина. Однако шеф бюро довольствуется бутербродами, принесёнными из дому. Тогда Марианна ушмыгивает за ширму, переплетает себя в старомодный пиджак комбатанта и зачёсывает остатки волос решёткой на лысину. — В петличке какая-то ленточка. Люди, имеющие основание опасаться оскорбления действием, всегда носят в петличке какой-нибудь предохранительный значок, отвлекающий внимание от их бегающих глаз.

— Вышло маленькое недоразумение, мосье… Дело идёт о моем издании «Забавы Марианны».

Голос с высоты престола:

— Никакого недоразумения. Мы не распространяем порнографических изданий.

— О-ля-ля! Это немножко слишком. Но даже допустим, что Марианна не монахиня; но она ничем не превосходит другие издания того же рода, которые вы берете на комиссию.

— Благодарю вас. Мы ознакомимся и с другими и примем меры.

Марианна срывается с тона и, подаваясь на ленточку, переходит в наступление:

— Франция не нуждается в поповской цензуре, мосье. Вы иностранец и пытаетесь учить французов.

— А вы плохой француз, мосье, если способствуете развращению молодёжи в своей собственной стране.

Специалистам русско-французской борьбы на поясах придётся расставить в разных местах технические словечки, которых мы не знаем. Помнится, что бойцы приподнимают друг друга на воздух, затем уместно выражение «нокаут» и «положил на четыре лопатки». Но нам приятно, не пытаясь интриговать читателя, заранее предупредить его, что победителем останется вольный каменщик. В этом нет ничего удивительного… Первая из двадцати двух аксиом Элифаса Леви о воле гласит: «Ничто не устоит против воли человека, когда он знает истину и хочет добра». Восемнадцатая аксиома читается так: «Добровольная смерть из преданности идее не есть самоубийство, но апофеоз воли». Таким образом поражения в данном случае не могло и быть; и все-таки победе Егора Егоровича помогла только случайность.

Проглотив пилюлю, Марианна стучит каблучками в направлении автобуса, останавливает его у зелёной вывески и вместе с ним пожирает пространство. Где-то, на середине пути автобуса, его насмешливо и уверенно обгоняет такси; в окне такси можно усмотреть волевой профиль каменщика. В главной конторе просят плешивого бывшего комбатанта обождать: директор занят беседой с заведующим отделом мосье Тэтэкин. «Как, он уже здесь?» Шансы Марианны падают. «Но, дорогой мосье Тэтэкин, вы ставите нам ультиматум! Мы очень ценим вас как старого и преданного фирме служащего. Но не можем же мы входить в обсуждение содержания изданий!» — «Напротив, уважающая себя фирма должна это делать». — «А кстати, кто издатель? Ах, этот! О, тогда вопрос стоит несколько иначе. Ведь это старый мошенник и банкрот, он уже прогорел с двумя подобными же предприятиями. Вы можете успокоиться, мосье Тэтэкин, „Забавы Марианны“ недолговечны». — «Я считаю вопрос принципиальным». — «О да, конечно… Знаете, дорогой друг, на этот раз вы меня переубедили; не стоит мараться из-за нескольких номеров, он, конечно, не заплатил типографии. Вы решительно правы, мосье Тэтэкин! Но только ваш ультиматум тут ни при чем. А вы такой горячий? Ну, я очень рад, будь по-вашему. Ох, эти русские! Как поживает ваш Сталин? А он, пожалуй, не глупее Муссолини, а? До свидания, дорогой, я вам искренне благодарен за добрый совет!».

Борьба, в сущности, окончена. Марианна делает последнее усилие спасти четвёртую лопатку. «Не могу скрыть, мосье, что этот sale russe[88]Грязный русский (фр.)., ваш служащий, пытался меня шантажировать… Мосье, я старый комбатант и не позволю… Во всяком случае, я не бросаю слов на ветер… А я говорю, мосье, что пора Франции изгнать нежелательных иностранцев… Я ухожу, мосье, но предупреждаю вас, что вы раскаетесь…»

Объявляется результат борьбы: 2–0. Восьмая аксиома Элифаса Леви гласит: «Когда воля направлена на вздор, она отвергается Вечным Разумом».

* * *

Нижеследующий отрывок написан в форме монолога, но в действительности это была беседа, даже ряд бесед, преимущественно за столиком кафе на улице Вожирар. Однако реплики героя повести настолько незначительны, что мы охотно их опускаем. Человек не без основной человеческой слабости, Егор Егорович сначала намекает, затем подробно излагает историю борьбы с Марианной, закончившуюся победой. Лоллий Романович слушает внимательно и вертит пуговицу на пиджаке никакого цвета. Пуговица мало-помалу теряет привязанность к пиджаку. На столике мокрый кружок, в кружке готовый улететь пепел от папиросы «Капораль». Безносый громкоговоритель неизлечимо нудит бочечным голосом. Такова обстановка. Обработанная для печати речь Лоллия Романовича принимает следующий вид:

— Дорогой Тетёхин. Надеюсь, что вы не сомневаетесь ни в моем сочувствии, ни в моей откровенности (Егор Егорович кивает). В деле, которое мы будем в дальнейшем называть «Забавы Марианны», вы были безукоризненны и проявили не только энергию, но и высокую самоотверженность (жест скромности не удаётся Егору Егоровичу, он совсем не актёр). Теперь я кладу на чашу весов (профессор трогает свой стакан) достигнутый вами результат, а именно ущемление несомненно порочной Марианны, а на другую чашу (трогает чашку собеседника) кладу ваше нравственное торжество, известного рода удовлетворённость подвигом. Противоположение, которое я в данном случае делаю, разъяснит вам мою дальнейшую мысль. У нас нет никаких оснований предполагать, что ущемлённая вами Марианна кается в своих грехах и хочет исправиться; вернее всего, она озлобилась и замышляет новые гадости вообще и против вас, в частности, хотя последнее нас не должно интересовать. Сфера применения зла в мире огромна, выбор богатейший. Таким образом, на первой чашке весов не остается ничего (профессор берет стакан и выпивает содержимое), в то время как на второй (Егор Егорович мешает кофе ложечкой, но не пьет) продолжает красоваться и тяготеть ваше нравственное удовлетворение. И я спрашиваю: удовлетворение чем, дорогой Тетёхин? Вы должны ответить по совести: «Моим личным подвигом, безотносительно к его последствиям». (Егор Егорович приоткрывает рот, но рот сам закрывается. Передышка оратора.)

Да, дорогой Тетёхин: безотносительно к последствиям. Но подобная самоудовлетворённость может быть только временной, поскольку речь идёт о живом и справедливом человеке. Сыграв впустую, этот человек, временно очарованный блеском игрушки, кончит, конечно, разочарованием. Иначе говоря — зачем было затрачено так много энергии, зачем человек принимал благородную позу и рисковал личным благополучием своим и своей семьи?

Вы мне можете возразить: да, усилия одного человека часто оказываются бесплодными; но последуй его примеру другие, десяток, сотня, тысяча — забавам Марианны и ещё многим другим забавам придёт конец. Но ведь никто вашему примеру не следует, дорогой Тетёхин! Ни тысяча, ни сотня, ни десяток, ни даже сидящая перед, вами единица. В ваш математический учёт вкралась, психологическая ошибка, какую обычно делают добрые и отзывчивые люди, судящие обо всех по себе. Так, например, они высчитывают довольно точно: каждый человек, самый бедный, может без малейшего напряжения сил пожертвовать одно су на устройство в Париже, на углу Конвансьон и Вожирар, вместо этого бистро — столовой для безработных. Людей четыре миллиарда, итого — двести миллионов франков. Затем он берет черпачок со звонком и обходит с ним весь мир, уныло позванивая и будя совесть; в результате сбора — шестнадцать франков тридцать пять сантимов, в том числе несколько монет, вышедших из употребления. На новые подошвы не хватает.

Тут уместно привести единственную значительную реплику, сорвавшуюся с уст вольного каменщика:

— Святые деньги, Лоллий Романович!

— Что?

— Я говорю — святые шестнадцать франков.

И дрожащей от волнения рукой Егор Егорович взял чашку остывшего кофею и опрокинул в рот жестом горчайшего пьяницы.

— Видите ли, дорогой Тетёхин, деньги вообще единственная святыня, всеми за таковую признаваемая, — хотя я и отдаю дань вашему замечанию. Вы прилепляете шестнадцать франков гуммиарабиком к дощечке, обрамляете её и подвешиваете в правый угол, затем зажигаете лампадку и хлопаете земные поклоны. После чего, в припадке лучших чувствований, вы суете незаметно и смущённо двадцать собственных франков взаймы безработному казанскому профессору, который, вероятно, до смерти не успеет с вами расквитаться. В благодарность за это безработный поливает вас ядом подержанного и выцветшего скептицизма и пытается сбить с благородной позиции. Так благополучно протекают дни, часы и годы. Поправку к вышесказанному делает время, приглашая на отдых всех действующих лиц. Вот, собственно, и все, дорогой Тетёхин. Я кое-как дотянул свою речь и, должен сказать, испытываю чувство острого стыда. К старости человек забалтывается…

Егор Егорович чувствовал, что если он-взглянет прямо на Лоллия Романовича, то увидит лицо не смущённое, а как бы недоброжелательное, почти злое. Значит, смотреть не нужно. Но и не глядя, Егор Егорович видел, что голова Лоллия Романовича глубоко вросла в плечи и весь он стал маленьким, зародышевым, во всяком случае, таким, какой берет двадцать франков, не может отдать и за это ненавидит дающего. Ещё никогда вольный каменщик не испытывал столь определённой нравственной победы — и она его не радовала. Как бы это так погладить Лоллия. Романовича по руке? Никак нельзя, потому что это его обидит ещё больше. Постучав ложечкой, Егор Егорович самым нежным и ласковым тоном (тон, собственно, предназначался для собеседника) попросил гарсона дать ещё чашку кофею и тут же, задержав гарсона, сухо и вежливо осведомился у профессора:

— Мы ещё посидим? Не прикажете ли возобновить ваш грог?

Ёж продолжал лежать, свернувшись в клубок. «Защитные иглы», — сообразил Егор Егорович, читавший Брэма, и отвесил ему низкий поклон. Ёж выставил мордочку и выправил лапу. «Сейчас я разревусь, — испугался Егор Егорович. — И все это из-за двадцати франков, будь они прокляты! Как дёшево стоит человеческая ненависть!» В это время гарсон принёс кофе и грог, после чего огромное солнце любви выползло из тёмного угла кафе и уверенно прибило себя гвоздиком на протабашенном потолке. Отпив глоток, Лоллий Романович сказал:

— Все-таки вы замечательно хороший человек, Егор Егорович!

В первый раз он отказался от привычного «дорогой Тетёхин».

Лестный отзыв смутил бы Егора Егоровича, если бы он; мог его расслышать. Но в эту минуту он принимал солнечную ванну: весь растворился в свете, как человек, постигший мудрость. Если за минуту перед тем он ещё мог сомневаться, огорчаться, путаться в мыслях, то теперь ему внезапно открылось самое главное, то нелогичное, чего не поколеблет никакая логика. Дальнейшие речи напрасны. Путь вольного каменщика един и прям: он указуется пламенеющей звездой. Нет малого и великого: микрокосм равен макрокосму. Горечь чашки кофею равна горечи мировой; кусок сахара сладостью равен счастью поколений. Рушилась с грохотом Вавилонская башня напрасных умствований — выжило и проросло горчичное зерно простой правды. Ум — дешёвая стекляшка! Только любовь, Лоллий Романович, только любовь! Это и есть творческое постижение вечно убегающей истины!

И ещё Егор Егорович понял с неоспоримой ясностью: перед ним сидел не-по-свя-щённый.

* * *

Каждый знак зодиака имеет собственную печать. Печать Тельца изготовляется из следующих металлов: медь, железо, олово, золото.

Металлы должны быть сплавлены при вступлении Солнца в знак Тельца, приблизительно около 8 апреля. В ту же минуту нужно награвировать печать, иначе она не будет иметь силы.

При вступлении Луны в десятый градус Тельца надо повесить печать.

По своему свойству печать Тельца есть средство для восстановления половых способностей. Это верное средство и для мужчин, и для женщин. Эта печать также способна открывать глаза носящему её на измену в супружестве. Печать надо повесить так, чтобы она касалась пупка той стороной, на которой изображён знак Тельца.

Повешенная над кроватью, эта печать, подобно печати Скорпиона, есть верное средство от клопов.

Зевнув так, что дальнозоркий, заглянув ему в рот, мог бы увидать внутреннюю оболочку пятки, Егор Егорович захлопывает книжонку по высшей магии, оказавшуюся вздором, и переводит глаза на пакет, доставленный ещё днем из магазина белья на имя мадам Тэтэкин. Нужно будет завтра же переслать Анне Пахомовне. А что тут такое? Чтобы не портить верёвки, он старательно распутывает её узел искусной работой ногтей. Отличная упаковка! Конечно, что-нибудь дамское. Из внутреннего пакета выпадает эфирное и напоминающее запон вольного каменщика, но из гораздо более лёгкой материи и без завязок; рассмотреть внимательно Егор Егорович стесняется. Нужно будет послать образцом без цены; вероятно, Анна Пахомовна заказала и не дождалась.

Перейдя в спальню, Егор Егорович медлительно раздевается и ложится с узаконенной правой стороны обширной постели. Левая сторона девственно пуста. Чёрная магия наводит тоску, но и о конторских делах думать скучновато. Лето идёт к концу, будет приятно, очень приятно, когда с наступлением осени возобновятся братские встречи. Дело тут не в выработавшейся привычке, а в притягательной силе общения посвящённых. Да, посвящённых! Казалось бы, — что мне до этих людей, в профанском мире совершенно чуждых, живущих своими крохотными интересами, копошащихся в суете быта? Но стоит встретиться с ними в колоннах Храма, услыхать знакомые условные слова, наполнить эти слова желаемым значением, — как по волшебству проясняется мирская муть, рождается в душе чистая приязнь, жажда соборного строительства, вера в идеал и потребность истинного Делания. В глазах непосвящённого это только самообман, игра в чувства и благие побуждения. Ой ли? Всё ли мы знаем? Не источает ли лучезарная Дельта подлинные лучи благости, не направляют ли символы и разум и чувство на более верные пути, чем сделает это наимудрейшая книга?

Ещё думает Егор Егорович, докуривая последнюю папиросу (Анна Пахомовна не допускала курения в постели):

«Надо будет повидать брата Жакмена; в последнее время сдал старик, прихварывает; но духом бодр. Приятный человек аптекарь; на вид грубый, а сердце отличное. Брат Дюверже тоже милый человек. Да и страховой агент, в сущности, отличный человек и очень толковый руководитель ложи. Большинство братьев — порядочные и симпатичные люди. Есть двое-трое не совсем приятных; строго говоря, без них было бы проще и уютнее. Например, — Анри Ришар. К ложе равнодушен, да и человек, по совести, неподходящий, довольно дрянной человек, и непонятно, чем он так понравился Анне Пахомовне. Пошловатый любезник и не прочь сжульничать. Ну, Анне Пахомовне развлеченье, она мало видит людей, а вот не повлиял бы он плохо на Жоржа, Жорж мальчик восприимчивый, а личное влияние хуже всяких „Забав Марианны“».

Мысль Егора Егоровича берет алле-ретур и переносится временно в курорт на парижском пляже, где он видит Жоржа в новых панталонах и теннисных туфлях, а рядом Анри Ришара в каком-нибудь безвкусном пиджачке наглого цвета. К сожалению, тут же Анна Пахомовна. Вообще все эти курорты — плохая школа воспитания («Мосье, если вас не забавляет быть рогатым…»). Анна Пахомовна рождается из морской пены в одном из чрезвычайно предосудительных костюмов, изображаемых летними иллюстрированными журналами. Она не замечает, что это смешно в её возрасте, — и Егор Егорович болезненно за неё морщится. Куча народу купается вместе, и Жорж приучается пялить глаза на женскую наготу. Бог знает, что делается на этих дешёвых курортах; разные бабёнки флиртуют вовсю («Мосье, если вас не забавляет…»). Девчонки подражают взрослым греховодницам, а пожилые женщины корчат из себя несовершеннолетних и мотаются оголёнными телесами перед узколобыми спортсменами и нахальными жеребцами типа Анри Ришара («Мосье, если вас не забавляет быть рогатым, то поспешите обратить внимание на поведение вашей жены…»).

Егор Егорович тычет папиросу мимо пепельницы и привстает в постеле. Постойте, постойте! А ведь то письмо могло быть адресовано ему, а не в контору? Что за гадость! Да ведь тогда это — донос на Анну Пахомовну и Ришара!

Некоторое время он держит тело на весу, опираясь руками на тюфяк. Затем он спускает ноги на пол и шарит туфлю. Затем снова отправляет ноги под прикрытие одеяла. Вот так история!

Очень трудно передать весь последовательный ход мыслей Егора Егоровича; легче изобразить его лицо, сначала растерянное, затем негодующее, снова удивлённое и наконец покрытое прыгающими около глаз и рта морщинками. Морщинки складываются в невольную гримасу человека, которому очень неловко, но необходимо расхохотаться. Покосившись на левую, девственную сторону постели, Егор Егорович действительно прыскает и заливается добродушнейшим смехом. В этом неожиданном и странном поведении вольного каменщика нет и тени недоброжелательства по отношению к Анне Пахомовне, но все-таки Егор Егорович не может вообразить себе такую грузную и почтённую женщину в объятиях молодого повесы. Затем Егор Егорович строго себя одёргивает и старается опять быть возмущённым. Безобразие! Бедная женщина! Конечно, она не узнает о гнусном письме, но все-таки обидно и неприятно, тем более что отчасти она виновата:, вот что значит в почтённом все-таки возрасте перекрашивать волосы! Скажем даже, чья-то глупейшая шутка, но все-таки…

Последние мысли и соображения Егора Егоровича развиваются негладко — в силу привычки к правильному образу жизни. В его представлении ещё раз мелькает веская фигура Анны Пахомовны с индефризаблями и в купальном костюме, ракетка Жоржа и самодовольное и галантное лицо Ришара. Затем по билету «ретур» Егор Егорович возвращается в Париж успокоенным, его рука направляется к пуговке выключателя, и наступившая темнота оказывает обычное влияние на завидно здоровый организм: вежды Егора Егоровича смыкаются, и ангел-хранитель, похлопав крыльями — и обнажив меч, становится в головах постели вольного каменщика.

* * *

На негров, издавна населяющих парижский пляж, никакого впечатления не произвело появление белой женщины в костюме, не вполне вмещавшем содержимое. И однако белая женщина была уверена, что и небо, и море, и люди заняты только ею и, перебивая друг друга, делятся соображениями по поводу спинного выреза её костюма. Поэтому она задрапировалась халатом, как заранее подготовила дома перед зеркалом, и для начала в первую же четверть часа сожгла в красный уголь левое плечо.

Люди делятся на загорающих и сгорающих; Анна Пахомовна принадлежала к последним. Вечером плечо пылало огнём, а через день начала лупиться кожа. Ещё через день приехал Анри Ришар.

И вот все пошло совершенно не так, как живописала в своих предположениях Анна Пахомовна. Ришар не учил её плавать, потому что сам не умел; впрочем, пляж в этом местечке оказался детским и любители плаванья должны были шлёпать по мелким лужам полкилометра, чтобы погрузиться по пояс. Анна Пахомовна предпочитала держаться близ берега и изображать из себя купающуюся в гигиенических целях синичку: она ложилась на три фасадных опухоли, хлюпала руками и ногами и сама удивлялась своей неустрашимости.

В программу входили также далёкие прогулки в лес (медведи, дикари, бархат лужаек, грибной спорт, лирическая усталость): но вместо леса по всему побережью размахнулись дюны, прогулка по которым была бы утомительна и вязка. Местечко, слывшее когда-то модным курортом, было засыпано песком, среди которого маячило брошенное за бездоходностью и также полузасыпанное песком казино. Негритянское население по вечерам уезжало работать ногами в соседний городок. Жорж проводил в этом городе весь день, так как в местечке не оказалось даже площадки для белоштанных любителей метания шариков.

Разумеется, Ришар обосновался в том же пансионе; это почти решало вопрос о падении Анны Пахомовны. А дальше? Дальше — она не вернется в парижскую квартиру, а незаметно поселится где-нибудь в Кламаре или Медоне, печальная и загадочная, пока будет тянуться процесс о разводе. Затем, узаконив свою близость в готического стиля мэрии, они снимут в Париже недорогую квартирку и обставят её по вкусу Анны Пахомовны. Через Жоржа, который так дружен с Анри, она будет знать о том, как переносит своё одиночество Егор Егорович. Но все-таки это ужасно: после двадцати двух лет совместной жизни! Ей не столько жаль Егора Егоровича, который скоро утешится праздной болтовней со своими масонами (слеза туманит взор доброй женщины), сколь жаль себя: придётся поставить крест на всем прежнем и целиком отдаться интересам французской жизни: ни гречневой каши, ни творогу, и вместо чая — липовый цвет! Анри, конечно, бросит прежнюю службу, — не может же он остаться в бюро под начальством Егора Егоровича; но Анри такой способный и такой образованный человек, ему легко устроиться.

В ожидании неминуемого Анна Пахомовна по ночам запирала свою дверь на ключ и на задвижку, но долго не засыпала, сладостно боясь нападения отуманенного страстью Ришара. Впрочем, Ришар и Жорж по вечерам где-то пропадали и вставали поздно, оставаясь вялыми до утреннего купанья. На явное завоевание Ришаром Жоржа Анна Пахомовна смотрела как на очень ловкий маневр со стороны Ришара; в лице юноши у них был заранее заготовлен верный союзник: мальчик простит и поймёт свою мать. И все-таки Анри ошибается, если думает, что это произойдет здесь! Это может произойти только после долгой борьбы, окончательного объяснения, Медона или Кламара и мэрии! Но Ришар достаточно чуток, и потому он ведет себя не только сдержанно и благоразумно, но и с напускным равнодушием, дорожа честью своей и Анны Пахомовны.

Мадам Краус, будто бы датчанка, но, наверное, просто певичка, появилась в пансионе пятью днями позже. В первый же день намазалась йодом или какой-то другой дрянью и объявила себя загоревшей. Она свободно стрекотала по-французски и хлопала по руке не только Анри, но и, в сущности, малолетнего Жоржа. Вырез её купального костюма был таков, что Анна Пахомовна в сравнении с нею была коконом шелковичного червя и монастырской послушницей. Не говоря уже о спине, мадам Краус была спереди разделена надвое по талии кофейной противно припухлой полоской, над которой колебались на бретельках нервные подробности. С визгом и хохотом мадам Краус вбегала в воду, шлёпала по ней пятками, треугольником задирала ноги, пригоршнями брызгала водой в лицо Анри и Жоржа, которые с первого же дня к ней прилепились почтовыми марками. Пускай ещё Анри, он мужчина и держит себя самостоятельно и независимо; но Жорж совсем мальчик — какое безобразие! Анна Пахомовна стала приносить с собой на пляж выписанную сюда на месяц русскую газету и, не обращая никакого внимания на купающихся, мужественно читала не только морские рассказы капитана 2-го ранга, но и статьи высокого смысла, подписанные Юниусом. Хотя теперь по вечерам Анри и Жорж оставались дома и гоготали в салоне с мадам Краус, которая гадала им на картах и напевала итальянские песенки, — Анна Пахомовна, не принимая участия, запиралась в своей комнате и молчаливо возмущалась пансионом, пляжем, дюнами, курортом, поведением Жоржа и тем, что приходится жить под одной кровлей бог знает с кем.

Все дальнейшее развивалось в последовательнейшем порядке, хотя и не преднамеченном. Жорж уехал с мадам Краус играть в теннис; Анна Пахомовна с Ришаром, раскалённые солнцем, вернулись к завтраку в купальных халатах. У комнаты Анны Пахомовны Ришар задержался и, может быть, хотел войти. Это было бы совершенно неприличным, особенно при сложившихся, обстоятельствах. Анна Пахомовна, одной рукой придерживая полу халата, другой, обнажившейся до локтя, высоко держась за косяк двери (варьяция позы античной девушки, несущей кувшин), длинной французской фразой, давно вызубренной с помощью самоучителя и франко-русского словаря Макарова, разъяснила Ришару, что она — не та, за которую он, может быть, её принимает. Тогда Ришар сначала несколько удивился и оторопел, потом, объяснив по-своему фразу Анны Пахомовны, использовал приём, который, по его наблюдениям, неотразимо действовал на женщин всех возрастов свыше семи лет.

Второй раз в жизни Анри Ришару довелось услышать крик, которым дикая народность выражает своё неполное удовольствие; в первый раз это было в кабинете шефа экспедиционной конторы. Не умея падать в обморок, Анна Пахомовна, теперь уже на родном языке, дала точную оценку поведению Ришара, хлопнула дверью и оставила себя без завтрака.

Медон подмигнул Кламару, оба вежливо раскланялись с мэром — и роман Анны Пахомовны кончился.

* * *

Хотя Егор Егорович не был чревоугодником, но часто, возвращаясь со службы с ощущением лёгкого дрожания в пустоте, пытался представить себе, какой обед ждет его дома. За отъездом Анны Пахомовны обед изготовляла мадам Жаннет по женственному французскому вкусу и оставляла его холодным на кухне на всегда готовой вспыхнуть газовой плите. В столовой мадам Жаннет сервировала один прибор, причём экономно накрывала только умеренный сегмент круглого стола сложенной вдвое скатертью.

Отворив дверь и заботливо повесив ключ на гвоздик, Егор Егорович не заметил в передней дамского пальто и зонтика, но сразу обратил внимание, что стол накрыт на двоих. «Разве я кого-нибудь жду? Я ничего не заказывал мадам Жаннет!» Положил портфель, вынул платок, чтобы отереть потный лоб — и увидал в дверях спальни жену:

— Вот приятная неожиданность! Ты вернулась? А Жорж?

«О прости, прости меня!» — воскликнула опозорившая себя, но раскаявшаяся женщина, ломая руки. «Я знал это и был готов к худшему». — «О нет, я осталась тебе верна, клянусь!» — «Не нужно клятв, я верю. Но с этого момента ты перестанешь красить губы и щеки, отрастишь волосы и вся отдашься заботам о муже и воспитании сына. Сначала твои волосы будут пёстрыми, но мало-помалу к ним вернется первоначальный цвет, а обесцвеченные концы можно будет отрезать. Согласна ли ты?» — «Да, я это сделаю, и никто никогда не назовет меня ветреной женщиной и крашеной бабушкой. Моим единственным развлечением в часы одинокого досуга будет отныне пылесос». Он протягивает ей руку, которую она хватает и целует. Комната наполняется хныкающими от умиления ангелами, а радио за стеной играет гимн Гарибальди или «Славься-славься».

Именно так мы и закончили бы главу «Забавы Марианны» или даже всю повесть, если бы подобная сцена, сама по себе сильная, хоть немного соответствовала характерам героев. И однако Анна Пахомовна просто ответила:

— Жоржу я позволила остаться и дала немного денег. Но это не курорт, а какой-то ужас. Я предпочитаю сидеть в Париже. Ну, как у тебя?

Но ведь недаром вместе прожиты годы! Егор Егорович понимает, Егор Егорович жалеет. Он искренне выражает радость, даже ощущает эту радость. Он суетится, оживлённо перекладывает на столе вилку на место ножа и обратно, он спешит в кухню:

— Вот и чудесно, будем сейчас обедать, я мигом разогрею.

— Оставь, пожалуйста, я сама; я приехала ещё днем и все приготовила.

— А ты, кажется, сильно загорела?

— Да, немножко.

Он ещё спрашивает о Жорже и не заикается об Анри Ришаре. Анри Ришара нет на свете. Анри Ришар стёрт резиночкой в памяти человечества. Анри Ришар не будет больше по средам пожирать паюсную икру и отколупывать ягодки винограда. В сущности, Анри Ришар надоел им обоим, и дружба с ним вредна для Жоржа. Егор Егорович ест с большим аппетитом и старается быть милым и заботливым. Но ведь он и вообще милый и заботливый, как-никак семью кормит, и неплохо. Уж раз Анна Пахомовна вернулась, пробыв на море всего десять дней вместо месяца, значит, так нужно. Она говорит в пояснение:

— А я, знаешь, как-то соскучилась по дому. — Эти слова звучат неудачно, и Анна Пахомовна спешно добавляет: — Сначала думала поехать ещё куда-нибудь, но потом решила — право же, не стоит!

— Ну, что ж, я очень рад!

После обеда Егор Егорович читает, а жена моет посуду, хотя обычно это полагается делать утром мадам Жаннет. Перед сном Анна Пахомовна с настоящим удовольствием берет ванну и смывает остатки морской соли. И только в постеле, когда Егор Егорович уже готов расправить крылья, чтобы улететь в иные миры, Анна Пахомовна, настроив голос и наладив слова, говорит с лёгкой небрежностью:

— Между прочим, Гриша, я должна тебе сказать, что этот твой Ришар оказался ужасным наглецом. Я это говорю вообще.

На несколько минут Егор Егорович откладывает очередной полет. Но так как Анна Пахомовна не делает никаких пояснений, а он не решается спросить, то сложенные крылья расправляются, и Егор Егорович плавными взмахами уносится за пределы семейных забот и уж слишком ничтожных сует подлунного мира.

Ни на минуту не опустившись на землю, Егор Егорович летает над улицей Конвансьон, над департаментом Сены, над пляжами и безбрежным океаном, который сверху напоминает блюдечко голубого чаю. Путь смелого лётчика лежит в страну царя Гильгамеша, строителя города посвящённых за семью стенами; но в этом городе, строющемся по единому плану, без права малейшего отступления, за которое гражданину грозит смерть, — в этом страшном городе все стали рабами, хотя и поют о свободе истошным голосом. Напуганный лётчик стремится дальше, огибая слишком высокие горы и планируя над ласковыми долинами, где люди простоваты, грешны и нестроги, понимают и прощают друг друга и вместо торжественных гимнов поют весёлые мотивчики. Здесь лётчику очень хотелось бы снизиться, но его уши все ещё напеты враньём о долге, обязывающем человека быть сухарем и лицемером. Оробев, вечный искатель, — он дальше машет уже усталыми крыльями и вместо земли обетованной угадывает вдали все ту же спальню на улице Конвансьон — начальный и последний этап. Ветер свищет в крыльях и выходит через ноздрю. Сегодняшний полет, пожалуй, опять бесплоден.

Ровно в восемь часов Егора Егоровича будит звонок. Накинув халат, он благодарит франком почтальона, принёсшего возвращённый почтой, за отъездом в Париж получательницы, уже знакомый пакет с предметами неизвестного назначения, слегка напоминающими запон вольного каменщика.