Онлайн чтение книги Воры в доме
Глава вторая, в которой коня нашли за километр от таинственного всадника

3 марта 1961 года все эти люди собрались на маленькой станции Кипчак. Женщины в сырых, тяжелых брезентовых плащах, с бидонами и корзинами. Таджики в намокших ватных халатах.

Светало.

Тусклые лампочки под плоскими эмалированными абажурами светили серо, мутно. Дверь время от времени хлопала, взвизгивая растянутой, намученной пружиной, и тогда в помещение доносился сырой шепот дождя.

На станции пахло мокрой одеждой. Было сыро, душно и холодно.

«Шарипов, — думал Аксенов. — Майор Шарипов. С его маленькими, бантиком губками. С неестественно правильной русской речью. Такой, как у дикторов московского радио. Всегда в гражданском костюме. С золотой звездочкой над карманом. И с ним Ольга. А я здесь».

Аксенов поежился, вынул влажные папиросы, размял табак пальцами и закурил.

«Но почему так бывает? — думал он. — Ведь все всегда знали, что я и Оля… Что я и Оля не можем друг без друга. Еще в шестом, да нет, в пятом или в четвертом классе, когда этот дурак Севка всегда писал на доске Боря+Оля. Пока я ему не набил морду. И в восьмом, и в девятом, и в десятом. И учителя и родители — все. Ведь она меня любила… А потом приходит такой Шарипов, которого она никогда не знала и не знает, какой он человек, и они знакомятся, и все. И Ольга с ним. А я здесь».

Все было плохо: и этот дождь, и эта станция с густо покрытым дорожной грязью деревянным полом, и это задание, бесполезное и безнадежное…

Уехать бы! Так жить нельзя. Нельзя работать в одном управлении с Шариповым. И видеть каждый день его маленькие, бантиком губы. И жить в городе, где живет Оля, и останавливаться у киоска, где они всегда пили с ней воду, и проходить мимо ворот парка, куда они всегда вместе ходили, и проезжать в автобусе мимо парадного, в котором он ее впервые поцеловал…

Он хотел уехать. Он подавал в академию. И провалился на экзамене.

Было холодно, и хотелось спать.

Он ее уговорил, этот майор Шарипов. С его бархатным голосом и правильным, как у артистов московских театров, языком, с его звездочкой Героя. Где уж с ним тягаться лейтенанту Аксенову? Но неужели она не понимает, что никто не полюбит ее так, как он, лейтенант Аксенов?

Когда он получил это задание, ему казалось, что вот он уедет хоть на эти несколько дней и ему станет легче. Легче не стало. Он все время думал об Ольге. И о Шарипове.

Может быть, он меньше думал бы о них, если б задание не было таким бессмысленным. В горах, возле Савсора, какой-то таджик вздумал переехать вброд горную речушку Мухр, что по-таджикски обозначало «печать». Летом через нее мог легко перейти ребенок. Но сейчас непрерывно шли дожди. Мухр разлилась и рассвирепела. На берегу все время были слышны гулкие удары, словно кто-то бил под водой чем-то большим и тяжелым. Это стучали друг о друга валуны, которые Мухр катила под водой.

Ударил ли такой валун, поскользнулся ли конь, закружилась ли голова у всадника… Но и всадника и коня потащила густая коричневая весенняя вода, разбила о камни и выбросила, может быть, в ста метрах, а может, и в сорока километрах от того места, где они так неудачно пытались ее преодолеть. Коня нашли более чем за километр от человека. Его прибило к берегу на излучине, и он застрял между скал.

Обычный случай, которым по всем статьям должна была бы заниматься местная милиция. У покойника не оказалось документов, по которым можно было бы установить его личность, и в этом тоже не было ничего необычного. Но когда местных колхозников стали опрашивать, не знают ли они этого человека и не видали ли, как он переправлялся через речку, кто-то сказал, что человек этот афганец, так как такие халаты с цветными кисточками на полах и воротнике делают только в кишлаке Чахарбаги.

Больше ничего установить не удалось. Но так как начальник их управления генерал-майор Коваль в эти дни почему-то с особенным вниманием относился ко всем случаям, выходящим из ряда обычных, лейтенант Аксенов был направлен на место происшествия в помощь тамошнему отделению милиции.

Нет, он, Аксенов, не был плохим или недобросовестным работником. Он сделал все необходимое. Он присутствовал при вскрытии, которое не оставило никаких сомнений в том, что человек этот лет тридцати пяти — сорока, перенесший туберкулез легких, левша, земледелец, действительно погиб оттого, что сначала захлебнулся, а затем разбился о камни.

Опрос местного населения показал, что такие халаты действительно шьют только в афганском кишлаке Чахарбаги. Но могло случиться и так, что халат этот куплен на каком-нибудь из базаров по нашу сторону границы. Что еще можно было узнать? Оставалось только дожидаться, пока из какого-либо колхоза не сообщат о том, что у них пропал человек, и затем по вещам покойника установить его личность.

Это не первое задание такого рода у Аксенова. И не последнее. Когда-то он, выезжая в командировку, каждый раз представлял себе, что при осмотре одежды в стельке поношенного сапога он найдет крошечную ампулу с микроснимками или после вскрытия человека, умершего от инфаркта, в желудке обнаружат яд. Сейчас он уже не фантазировал и не ожидал от своих командировок никаких неожиданностей. Как всегда. Служба как служба.

Серый, мутный рассвет неохотно вошел сквозь серые, мутные окна в помещение станции. Недалеко от Аксенова на жесткой и тяжелой станционной скамье сидели седобородый таджик в белом нарядном шерстяном чекмене поверх ватного халата и молодой человек в ватнике и черной с белым узором шелковой ферганской тюбетейке, обмотанной расшитым платком. Они негромко разговаривали.

— Скажи, мулло, — говорил молодой человек, — почему так получается?.. Ведь я любил ее… Ведь она знала и все знали, что я без нее не могу. А она ушла к Кариму, который старше ее и у которого уже была жена и были дети, и который оставил их и, быть может, точно так же оставит и ее…

Аксенов взглянул на соседей и снова прикрыл глаза. Они не обращали на него внимания. Они говорили по-таджикски, а он, Аксенов, с русым чубом, выглядывавшим из-под фуражки, и в сером военном плаще без погон мало походил на человека, знающего таджикский язык.

— Вот ты старый человек, — продолжал парень в тюбетейке, — много знаешь и много видел. Скажи, как мне быть? Что мне делать?

«Значит, это мулла», — подумал Аксенов. Он слегка наклонился вперед, ожидая ответа старика.

— Обыкновенно мужчина любит сперва одну, потом другую, а потом третью женщину, и за жизнь человеку случается любить много раз, — медленно и тихо сказал мулло. — И каждый раз ему кажется, что женщина, какую он любит сейчас, это и есть та единственная, та неповторимая, без которой нельзя ни жить, ни дышать. Правда, бывают, очень редко, но бывают случаи, когда человек полюбил навсегда. Как это было с Фархадом и Ширин. Но это большое несчастье. Это огромная радость, но и огромное горе, и случается оно в жизни не часто. И ин ша алла — если аллах соизволит — ты не окажешься несчастным Фархадом, а полюбишь другую девушку, с которой будешь счастлив.

— Но почему она полюбила Карима? Разве он лучше меня? Разве я хуже его?

— Любят не потому, что кто-то лучше, а кто-то хуже. Любят потому, что любят. И нет этому никаких объяснений и никаких оправданий, как нет никакого объяснения, почему зерна в гранате красивы и прозрачны, как драгоценные камни, и имеют такую искусную форму, словно сделаны рукой лучшего в мире гранильщика. Так устроены зерна, так устроены люди, так устроен мир.

— Ты мудрый человек, мулло. Но правда, которой так много в твоих словах, не утешает. Я понимаю, спрашивать об этом бессмысленно… Но посоветуй, что делать мне? Как быть? Я ни о чем, кроме нее, не могу думать. Как мне жить дальше?

— Горек человеческий опыт, и трудными путями приходит он к людям. И мудрый человек отличается от глупого только тем, что мудрый учится на чужих ошибках, а глупый не способен исправить даже собственную. Людям известно только одно лекарство от любви. Работа. Нужно работать. Много работать. А ты совсем забросил свою бригаду и не готовишься к севу, а ездишь взад и вперед и проводишь без цели и без пользы свое время…

Люди на станции задвигались, кто-то отворил двери, донесся шум приближающегося поезда, седобородый таджик и его молодой собеседник направились к выходу, а за ними и Аксенов.

«Неужели это мулла? — думал он. — Очевидно, мне послышалось. Очевидно, он сказал «домулло», а так иногда по старинке называют уважаемого и ученого человека».

Усаживаясь на скамейке в вагоне душного рабочего поезда, Аксенов думал: «Хорошо ему говорить — работать. Может быть, и я, если бы взял в руки кетмень да помахал бы им как следует, смог бы не думать об Ольге. Но когда ведешь безнадежное расследование и понимаешь, что оно не даст никаких результатов и что это дело точно так же, а может быть, лучше, сделали бы без тебя, — такая работа не поможет».

За окном медленно плыли коричневые размокшие поля с серыми и мокрыми стеблями прошлогоднего хлопка.