2. «Розово – лиловое с тремя миниатюрами», 1897

Онлайн чтение книги Восемь Фаберже
2. «Розово – лиловое с тремя миниатюрами», 1897

Москва, 21 марта 2013 года

– С ворами я разберусь, – Винник сердито расхаживал по кабинету. – Но, как вы понимаете, это все меняет. Нам с вами придется действовать очень быстро, потому что, похоже, у нас есть конкуренты.

– Вы не допускаете, что это единичная кража? – спросил Штарк.

– Допускаю. Но тут такое дело… Мне сегодня сказали, что Вексельберг продает свою коллекцию. Не спрашивайте, кто сказал и кому продает. На второй вопрос я и сам ответа не знаю. Неспроста все это. Кажется, кто-то очень хочет собрать все яйца, которые до сих пор не в музеях. Так что ускоряемся. – Он дважды хлопнул в ладоши: мол, не спать! – Вы принесли договор? «Херувима» в список яиц добавлять не будем, он не ваша забота.

Пробежав документ по диагонали, Винник размашисто расписался на всех трех экземплярах.

– Успели что-нибудь прочесть про Марию Федоровну?

– Да, кое-что, – отвечал Иван. Он вчера полночи просидел в Интернете, надергал каких-то случайных сведений, заказал несколько книг, полистал «яичную энциклопедию», выданную Винником.

– И какие соображения?

– Я бы поискал каких-нибудь родственников или знакомых великой княжны Ксении – это она могла выставить яйцо в Лондоне. Но вряд ли она сама его продала – оно и для нее могло иметь сентиментальную ценность, как для матери. Я прочел, что она была близка с Николаем II. Ксения умерла в 1960-м, а вот ее сын, князь Василий, в 1961-м продал на аукционе другое яйцо, «Георгиевское».

– Неплохо для одного вечера, – снисходительно похвалил Винник Ивана. – Но князь Василий Александрович, кажется, давно умер.

– Дочь его Наталья Васильевна жива, – отвечал Штарк. Он и вправду неплохо подготовился к разговору. – В Калифорнии. У нее там бизнес: торгует всем необходимым для ремонта. Можем к ней поехать на этой неделе, расспросить…

– Завтра, поезжайте завтра, – Винник продолжал расхаживать. – И будьте очень внимательны; сообщите мне сразу, если заметите, что вас кто-то пасет. Это пока только интуиция, но… Сукины дети! – И финансист изо всех сил хватил кулаком по столу.

Лондон, 1935 год

Князь Феликс Юсупов был снова при деньгах и потому беззаботен. Благодарить за это следовало – кого же еще! – Гришку Распутина, которого князь Феликс сперва отравил, потом застрелил, потом избил, но так и не сумел отправить на тот свет – пришлось товарищам князя по конспирации дострелить и утопить «старца».

Американские жиды из «Метро Голдвин Майер» сняли паскудный фильм под названием «Распутин и императрица». Юсупов был в нем выведен под именем князя Чегодаева, а его невесту, княжну Наталью, Распутин по сюжету обольщал, в чем она потом со слезами исповедалась жениху. Ирине, княгине Юсуповой, сразу советовали подать на мерзавцев в суд за клевету. Но дочь великой княгини Ксении и внучка Александра III была женщиной тихой и к скандалам не склонной. Она сперва хотела увидеть фильм и дождалась, пока он доберется до Европы, – оборотистые жиды к тому времени, конечно, уже покрыли свои расходы на съемки.

Выйдя из зала, княгиня была уже тверда в намерении судиться. Оставалось одолжить денег на адвокатов. Князю все отказывали, только барон Эрлангер поверил, наконец, и Юсуповы наняли отличного адвоката сэра Патрика Хэйстингса. У американцев адвокат тоже был сэр и королевский советник, сам Уильям Джоуит, так что мелочиться здесь было нельзя.

Исход дела отнюдь не выглядел предрешенным. Джоуит как мог убедительно доказывал, что княжна Наталья – это никакая не Ирина Александровна Юсупова. Он говорил, что всякий, кто не слеп, увидит, что такая женщина не могла иметь ничего общего с этим грязным крестьянином. Он терзал ее пять часов, заставлял признать отсутствие всякого сходства с героиней фильма, оспаривал даже тот факт, что убийца Распутина Чегодаев списан с князя Феликса. Мол, на экране он брутальный армейский офицер, а князь-то Феликс – едва ли не женственный, тонкокостный, да еще и ценитель искусства, – ну точно совсем другой человек! А как, спросил сэр Уильям, был на самом деле убит Распутин? Вероятно, он надеялся, что и здесь какие-то подробности не совпадут.

– А вы не у меня, вы у мужа спросите, – посоветовала Ирина Александровна.

Эту историю князь Феликс умел рассказывать чрезвычайно эффектно. А поскольку сценарист, явно читавший книжку, которую князь лет семь назад выпустил о Распутине, не дал себе труда ничего переиначить, тут-то и наступил переломный момент в процессе.

Юсупов в красках, на отличном английском повествовал, как он втерся в доверие к «старцу», как Распутин полюбил слушать его пение под гитару, как все время звал к цыганам и лез целоваться, вызывая у князя дрожь отвращения. Как согласился приехать к Юсупову на Мойку, съел щедро сдобренные цианидом пирожные, напился отравленной мадеры и – пожаловался на щекотку в горле. Судья не перебивал, да и сэр Уильям, казалось, забыл, кого он представляет на этом суде, и слушал с открытым ртом. Когда князь Феликс поведал, как Распутин вдруг посмотрел на него взглядом, полным жаркой ненависти, и начал гипнотизировать – но потом так же неожиданно перестал и потребовал еще мадеры, тишина в полном зале суда стала не менее напряженной, чем почти двадцать лет назад в том роковом подвале. А потом был тот первый выстрел в упор, в сердце, и доктор Лазоверт констатировал смерть… Но снова открылся левый глаз на одутловатом лице страшного мужика, и он в последний раз попытался задушить своего убийцу, а потом – бежать… пока не догнали его во дворе пули Пуришкевича.

Еще два дня допрашивали свидетелей, но уже было ясно: сценарий фильма до тонкостей повторяет реальные события, а значит, и в его героях могут увидеть реальных персонажей. Опомнившийся сэр Уильям Джоуит пытался еще возразить, что кинематографическая княжна Наталья не сдалась Распутину, а подверглась насилию, и, значит, ее поведение никак не может бросить тень на Ирину Юсупову. Но тут уж сэр Патрик Хэйстингс возразил, что и в этом случае окружение княгини вполне может отвернуться от нее. Судья с ним согласился, и вот самоуверенные жидки принуждены уничтожить все копии фильма и выплатить княгине 25 000 фунтов – огромную сумму, в 50 раз больше, чем стоило все наследство, оставленное в Лондоне последним царем теще Юсупова, великой княгине Ксении Александровне.

Но не сразу, не сразу, в судах ничего никогда сразу не делается. Еще им с Ириной пришлось в Париже прятаться от кредиторов на барже – те, стервятники, не желали упустить момент, когда обнищавший князь, некогда самый богатый человек в России после царя, получит американские отступные. Но уж когда прошли все апелляции и деньги, наконец, материализовались, их хватило не только чтобы раздать долги и выкупить фамильные драгоценности из заклада – Ирина мудро вложила немаленький остаток в ценные бумаги.

Так что в Лондон, на выставку русского искусства на Белгрейв Сквер, они с женой прибыли в безмятежном расположении духа. Звездой этой выставки должна была стать юсуповская жемчужина «Перегрина», в XIV веке относившаяся к сокровищам испанской короны, а по легенде, даже принадлежавшая некогда самой Клеопатре, царице египетской. А может быть, и не относившаяся и не принадлежавшая – англичане утверждают, что настоящая «Перегрина» весом в 56 карат находится у них, в семье Гамильтон, – но все равно удивительная.

Лондонская выставка была особенная – не то что цирковые представления, которые устраивал в Америке вокруг своих ворованных русских сокровищ еще один жидок, Арманд Хаммер. Много в последнее время развелось «коллекционеров», купивших драгоценности русских знатных семей у воров. Сами они, не раз говорил князь Феликс, ничем этих воров не лучше. И вспоминал, как одна английская знакомая похвасталась его теще, великой княжне Ксении, своим приобретением – шкатулкой Фаберже из розовой яшмы с императорской короной, выложенной на крышке брильянтами и изумрудами.

– Чьи же это инициалы на крышке? – полюбопытствовала знакомая.

– Мои, – отвечала Ксения Александровна. – Это моя вещь.

– Хм, интересно, – сказала приятельница, возвращая шкатулку в шкаф.

Нет, выставка на Белгрейв Сквер была не для таких, с позволения сказать, ценителей прекрасного. Здесь были представлены вещи, законно приобретенные до большевистского мятежа – или уже после, но тоже законно, – у истинных владельцев. По крайней мере, так князю объяснили устроители, зная немного его историю: и вскрытые большевиками тайники в оставленных имениях, и долгие годы, прожитые в Лондоне, Париже и Нью – Йорке на деньги – гроши, в сущности – от распродажи фамильных драгоценностей, и несчастную судьбу модного дома «Ирфе» – «Ирина + Феликс».

На выставку князь явился без лишней помпы; Ирина отправилась обсуждать возможное открытие парфюмерного бутика «Ирфе» в Лондоне – только эта линия семейного дела была еще жива, – а Феликсу не хотелось скучных переговоров, и он пошел обозреть экспозицию, так сказать, неофициально.

Никто не заметил его появления – заслушались добровольного гида, княгиню Александру Лобанову – Ростовскую, более известную в свете под именем «Фафка».

– Однажды Клеопатра растворила драгоценную жемчужину в уксусе, – рассказывала она доверительно, будто сама при этом присутствовала.

– Зачем? – пискнул девичий голос из собравшейся вокруг Фафки толпы.

– Чтобы поразить Антония своим презрением к роскоши, – княгиня метнула суровый взгляд в перебившую ее посетительницу. – И вот, – во время этой драматической паузы князь Феликс представил себе барабанную дробь, – эта жемчужина перед вами!

Толпа притиснулась поближе к стеклянной витрине, а князь Феликс не вполне аристократично прыснул в рукав пиджака. Да, ради такого дивертисмента стоило лично везти жемчужину в Лондон! Мы еще сравним ее с местной «Перегриной»…

Фафка услышала его хихиканье, обернулась, узнала, просияла. Но все же проявила такт, не стала представлять своим экскурсантам владельца «растворенной в уксусе» жемчужины. Прохаживаясь вдоль шкафов с экспонатами, князь слышал, как она расписывает свой петербургский дворец, который от края до края пройти можно было лишь за неделю, и улыбался. Наконец, посетители наслушались, назадавались всласть дурацких вопросов про жизнь петербургского света, на которые Лобанова – Ростовская неизменно отвечала с достоинством, но совершенную чепуху. Освободившись, маленькая бывшая фрейлина великой княгини Елизаветы подошла к Юсупову. На ее забавной обезьяньей мордашке едва помещалась широкая улыбка.

– Если бы я знала, что ты придешь, я бы ни за что не стала паясничать, – сказала Фафка вместо приветствия; они знали друг друга с детства.

– Да что ты, мне очень понравилось. И про жемчужину, и про дворец. Кто сможет теперь доказать, что это неправда, пусть первый бросит в тебя камень.

Фафка снова улыбнулась, но на этот раз грустно.

– Да, наше время – это теперь все равно что времена Клеопатры. Мы и сами сданы в музей, а не только наши вещи.

– Ну уж нет, я в экспонаты пока не собираюсь, – возразил князь Феликс. – А вот ты, я смотрю, тут освоилась. Хочу настоящую экскурсию. Без этих твоих фокусов. А?

– Хорошо. Ну, ты же знаешь, кто устроители выставки?

– Со мной от них связывался господин Половцов. Он был, кажется, товарищем министра иностранных дел.

– А ты знаешь, что при Керенском он взялся описать все сокровища в Гатчинском дворце? И даже при большевиках продолжал, хоть и недолго? Я слышала, из России он бежал не с пустыми руками.

Юсупов поморщился.

– Наверняка сплетни, Фафка. От большевиков и ноги-то нелегко было унести.

– Ну и неважно. Главный устроитель, впрочем, не он, а один местный жидок, Эммануэль Сноумэн. Он не от большевиков бегал, а к большевикам. Вот, посмотри, это яйцо Фаберже в форме лаврового дерева – подарок государя матушке, императрице Марии Федоровне. Но выставила его здесь не великая княгиня Ксения, которая должны была его унаследовать по смерти вдовствующей императрицы. Сноумэн купил яйцо в Москве: он туда специально ездил и, я слышала, привез чуть ли не дюжину императорских яиц.

Этот рассказ так сильно расходился с тем, что говорил ему о выставке Половцов, что князь Феликс опешил. Что же, и здесь, как везде, – бал правят воры и мошенники?

– Это еще что, – продолжала Лобанова – Ростовская, наслаждаясь его замешательством. – Вот это большое яйцо с беседкой внутри: видишь, беседка – на самом деле часы? Государь подарил его государыне Александре Федоровне. А здесь его выставила сама королева Мэри, патронесса этой выставки, известная фабержистка. Так как ты думаешь, у кого она его купила? Все у того же мистера Сноумэна!

– Королева? – пробормотал князь Феликс.

Уже во второй раз за день ему вспомнился анекдот о шкатулке великой княгини Ксении. Ведь она живет недалеко от Виндзора, во Фрогмор – коттедже, пожалованном ей мужем королевы Мэри, Георгом V. Вполне можно себе представить, как приходит она в гости к их величествам – и узнает в коллекции какую-нибудь из своих вещей. И королеву это совершенно не тревожит. Впрочем, вспомнилось ему также, что тетка жены, великая княгиня Ольга, рассказывала о «склонности милой Мэй к дорогим вещицам». Мол, те, к кому тогда еще не королева, а принцесса собиралась в гости, прятали красивые безделушки, чтобы она не начала выпрашивать и не поставила хозяев в неудобное положение.

– Что-то ты приуныл, – Фафка толкнула князя острым локотком. – Может, тебе рассказали, что здесь все сокровища – законно приобретенные? Ну так Сноумэн это всем рассказывает. Он ведь тоже законный покупатель: Советы теперь признаны всеми странами, и все, что они, хм, конфисковали – теперь их собственность, которую они имеют право продавать.

– Ворье, – громко и ясно произнес князь Феликс. – Заберу «Перегрину»! Какой стыд!

– Вот и скажи об этом королеве, она сюда собирается, – предложила Фафка насмешливо. – Твоя щепетильность, право слово, старомодна. Сама великая княгиня Ксения не стесняется выставлять здесь те немногие сокровища, которые у нее остались. Вот яйцо с Георгиевским крестом – император подарил его матушке по случаю своего награждения за посещение фронта. А теперь оно у великой княгини. И еще вот это яичко, бледно – лиловой эмали, – взгляни, какие миленькие миниатюры в него были вложены: сам император, императрица и маленькая великая княжна Ольга. Говорят, это ее самый первый портрет. Тоже великая княгиня Ксения решила показать публике, впервые! Мистер Сноумэн умеет быть очень убедительным, ведь у него в клиентах королева, а великая княгиня зависит от ее гостеприимства. Ах, что это я, – Ксения Александровна ведь твоя теща! – В шутливом ужасе Лобанова – Ростовская закрыла рот ладошкой.

– Да, мы с Ириной собирались сегодня ее навестить, – сказал Юсупов несколько растерянно. В Фафкиной трескотне слишком много титулов, но она в чем-то права: этот новый мир совсем не похож на наш, подумал он.

Ирине князь идти на выставку отсоветовал, но жемчужину забирать не стал. И за ужином у тещи намеренно не упоминал о Сноумэне и о выставке на Белгрейв Сквер.

Вечер у великой княгини получился тягостный. Окна были плотно зашторены, отчего небольшая комната казалась особенно тесно уставленной. Ксении Александровне не приходилось пока самолично убирать в доме, как одно время делала Ирина, когда они сидели без гроша в Нью – Йорке, – но на всем в скромном жилище Ксении, и на старомодной громоздкой мебели, и на гравюрах с видами Петербурга, даже на многочисленных иконах в красном углу, будто бы лежал слой пыли. Но, может быть, это просто печальный вид хозяйки вызывал у князя Феликса такую иллюзию.

А деликатность его оказалась излишней. Ксения сама заговорила о драгоценностях Рома – новых.

– Ты знаешь, – с грустью сказала она Ирине, – я продала большую часть матушкиного наследства. Тебе повезло с Феликсом, а твои братья бедствуют. Мне нужны деньги, чтобы им помогать.

– Я знаю, мама, – Ирина встала, чтобы обнять мать. – Мы, конечно же, не в претензии.

– Но я оставила кое-что, дорогое для меня, – продолжала Ксения. – Вы уже были на выставке?

– Я был, – коротко ответил Юсупов.

– Значит, ты видел там яйца. «Георгиевское», потом еще с тремя миниатюрами… Вы знаете, я очень любила Ники. Он был такой нежный, такой ранимый… Совсем не приспособленный для той ужасной ответственности, которую на себя взвалил. Мне так жалко его, словно его убили только вчера. И детей, детей, – вы даже не представляете себе, как я до сих пор по ним плачу. – Сестра свергнутого царя и правда всплакнула, утирая нос кружевным платочком. – Эти яйца я никогда не продам. Не могу и мысли допустить, что они достанутся Мэй и я увижу их у нее в шкафу.

Князю Феликсу было наплевать на яйца. Ему вспомнился Распутин, говоривший об императоре почти теми же словами, которые он сейчас услышал от тещи. Мол, не царь это никакой, а дитя божье. Распутин хотел, чтобы Николай отрекся от престола в пользу жены. Так вышло бы еще хуже – народ ненавидел императрицу, думал теперь Юсупов. Но все-таки… ведь говорил тогда чертов мужик, что без него, Распутина, лишатся «папа с мамой», как называл он августейшую чету, и престола, и сына.

«И вот этот новый мир, – подумалось князю, может быть, впервые так ясно, – ведь это я помог его сотворить».

Но уже через мгновение он подобрал вилку и с аппетитом принялся за еду, хотя говядина была, надо признать, довольно жесткой. Ни Ирина, ни Ксения не успели заметить его кратковременного уныния. Князь Феликс Юсупов не склонен был к рефлексии, иначе она давно бы его убила.

Терлок, 23 марта 2013 года

Работа много раз приводила Молинари в Калифорнию, но даже он не знал, где находится и чем славен город Терлок.

– Сердце Центральной долины, – произнес он голосом горожанина, заброшенного в глухомань, когда они с Иваном читали статью в Википедии. – Интересно, где тогда ее задница. Или, скажем, мозг.

Анечка временно переселилась к Софье, чтобы посмотреть, что ее в скором времени ожидает, и немного к этому попривыкнуть. А Молинари и Штарк купили билеты в Сан – Франциско, предполагая арендовать машину, чтобы проделать оставшуюся сотню миль до резиденции княгини Натальи Васильевны. Таковой следовало для начала считать магазин «Вэлли Хоум Импрувмент» в городе Терлоке, втором по размеру в округе Стэнислос: на сайте ассоциации потомков дома Романовых было указано, что это процветающее предприятие принадлежит внучатой племяннице последнего царя.

Штарку здесь нравилось. Шоссе вилось мимо миндальных плантаций и прочих ухоженных сельскохозяйственных угодий, мимо невысоких скал, поросших хвойными деревьями, мимо скромных городков с плоскими, выгоревшими на солнце домиками. И сейчас было солнечно, хоть и не жарко: ранняя весна в этих местах мягкая. Только вот как занесло сюда Романову? Ладно бы еще она прибилась к старинным русским местам – Форт Росс, Русская река… Вроде бы и сын великой княгини Ксении, Василий Романов, был там, совсем рядом с Сан – Франциско, отпет и похоронен. А в Терлоке среди пяти десятков церквей – совершенно необходимых населению в семьдесят тысяч – нет русской. Если Наталья Васильевна, по династической традиции, набожна, куда она ходит молиться? К грекам? Или даже к армянам?

Молинари вел машину со скоростью ровно на пять миль в час выше разрешенной. Штарка всегда удивляло в нем сочетание такой вот бытовой законопослушности с неглубоко спрятанной агрессией. Наверняка, думал Иван, это две стороны одной медали: он терпит, пока все ведут себя по правилам, но при первой провокации благодарно взрывается.

– Говоришь, князь выращивал помидоры? – спросил сыщик, отрывая взгляд от дороги: здесь она была почти прямой.

– Я про него разное читал, – сказал Штарк. – И что помидоры выращивал, призовые, и что кур разводил. А раньше и шофером работал, и салон красоты держал в Цинциннати, и брокером подвизался, и у Сикорского кем-то в его вертолетном конструкторском бюро…

– Человек Возрождения, – поднял брови Молинари. – Салон красоты в Цинциннати, говоришь?

– Да, для человека, который родился во дворце из девятисот комнат, странная карьера, – согласился Штарк. – Хотя, если подумать, то не очень. Вырос-то он уже в эмиграции. Из России их вывезли на английском военном корабле, когда великому князю Василию было девять лет.

– Девятьсот комнат? Я даже не знал, что такое бывает.

– Это в Гатчине. Шизофреническое место. Тебе надо съездить как-нибудь.

– Все-таки удивительная у вас страна. От девятисот комнат до помидоров один шаг.

– Ну, помидоры-то все-таки были в вашей стране…

На это Молинари ничего не ответил. Штарку и не нужно было ответа: он смотрел в окно на деревенский американский пейзаж и думал, что предпочел бы помидоры. «Только у нас они вечнозеленые, – иронизировал он сам с собой. – Легче девятьсот комнат себе устроить». Ивану хотелось оттянуть момент прибытия в Терлок. Он не рассчитывал на теплый прием и не очень хорошо представлял себе, какие вопросы задавать. Как бы ни относилась княгиня Наталья к своему происхождению, ей уже за 70, и наверняка она с подозрением примет гостя из России, а ведь еще надо было как-то завести с ней разговор о яйцах Фаберже. Куда лучше было просто ехать и ехать по этой ровной дороге, проскочить «сердце Центральной долины», поменяться с Молинари местами, гнать машину и ночью к мексиканской границе. Но это, конечно, было невозможно. Они миновали Модесто, увидели указатели на Терлок. Наконец, девяносто девятое шоссе отклонилось к западу, чтобы обойти город, а Молинари поехал дальше на юго – восток, по бульвару Голден Стейт. Магазин княгини размещался прямо на этой центральной улице.

На парковке было полно мест, и выглядел магазин так обыденно, словно принадлежал к какой-нибудь безликой местной сети. Вывеска на высоком столбе, черным по желтому – имперские цвета, отметил Штарк. Но, скорее всего, случайность: ни корон, ни каких-либо других попыток сделать себе «царскую» рекламу, – приземистое белое строение, каких здесь множество.

Спрашивать хозяйку пошел Штарк, как обладатель менее угрожающей внешности. На коричневом, в мелких оспинках, щекастом лице кассирши отразилось удивление:

– Хозяйка? Она никогда здесь не бывает. Я ее даже не видела. Вам надо спросить у менеджера.

Менеджер, чья морщинистая кожа была того же терракотового оттенка, а бэйдж на груди гласил «Эдуардо Рейес», смотрел на Ивана исподлобья.

– А вам она зачем?

– Я из России, с ее родины, у меня к ней разговор.

– Журналист?

– Нет, что вы. Личный разговор.

– Тогда почему вы не знаете, как ее найти?

Иван начинал терять терпение.

– Я прилетел сегодня из Москвы специально, чтобы встретиться с госпожой Романовой. Дело касается наследства ее бабушки, великой княгини.

– Сеньора не хочет видеть незнакомых людей, – упорствовал мексиканец.

«Молинари уже схватил бы его за воротник и устроил драку с охраной», – с тоской подумал Иван. Ему этот вариант не подходил, и он инстинктивно разыграл сцену из мексиканского сериала:

– Против нее готовится преступление. Я приехал ее предупредить. Позвоните ей, или я уйду, а потом что-нибудь случится – и вы будете знать, что из-за вас.

Эдуардо Рейес переминался с ноги на ногу, борясь с собой.

– Позвоните ей и дайте мне трубку. Если она не захочет меня видеть, это уже ее дело. – Иван совсем уж почувствовал себя мошенником и начал краснеть. К счастью, в этот момент менеджер решился и поманил Штарка рукой.

В торговом зале было пыльно. Иван заметил только двух покупателей, вяло прохаживавшихся между полками с краской. Кабинет Эдуардо, куда вела дверь на другом конце магазина, оказался жалкой каморкой. Компьютерный монитор, кажется, не меняли с середины девяностых. У телефонного аппарата была трубка с проводом. «Из Крыма, что ли, все это эвакуировалось в семнадцатом году?» – подумал Штарк. А Рейес набрал номер хозяйки и ждал ее ответа почти минуту. Пересказав ей Иванову угрозу, он некоторое время слушал тишину, но наконец получил приказ передать трубку.

– Я давно зареклась принимать гостей из России, – услышал Иван ворчливый голос, словно из постановки Островского в каком-нибудь особенно консервативном театре. – Газетчики, мошенники, дураки… такое впечатление, что больше никто оттуда сюда не добирается. Вам что нужно?

– Я не газетчик и хочу рассказать вам про угрозу, которая, возможно, исходит от некоторых мошенников.

– В таком случае вас надо отнести к дуракам, – княгиня явно не утруждала себя политесом. – Мне семьдесят три года, и я давно не верю ни в какие опасности.

– Речь о яйце Фаберже. Розово – лиловом, в котором когда-то были три миниатюры: царь, царица и их первая дочь. – Иван наудачу выложил последний козырь. – Я очень прошу вас ненадолго меня принять, и я все объясню.

Театральный голос снова возник в трубке примерно через полминуты.

– Хорошо, я приму вас. Эдуардо проводит. Дайте ему трубку.

Выйдя на парковку вслед за Рейесом, Штарк покачал головой уставившемуся на них Молинари: мол, не выходи из машины. Менеджер явно собирался идти пешком.

Дом, в дверь которого Эдуардо позвонил через пять минут, был, пожалуй, архитектурным антиподом Павловского дворца с его гордой колоннадой. От двухэтажного коричневого строения веяло смертельной скукой и дешевизной. В таком доме в Америке поселился бы Плюшкин, а не Романов, подумалось Штарку.

Хозяйка сама открыла дверь. Княгиня явно не любила излишеств: на ней не было никаких украшений. Гостя она соблаговолила принять в джинсах и мужской клетчатой рубашке. Впрочем, этот наряд шел ей: если бы Иван не видел ее загорелого морщинистого лица и крашенных хной коротких волос, он по фигуре принял бы ее за молодую женщину.

Наталья Васильевна протянула ему руку не для поцелуя, как делали знатные дамы во всех виденных Иваном фильмах, а для пожатия, и энергично тряхнула ладонь Ивана своей, сухой и узкой, начисто лишенной колец.

– Иван, – представился он. – Иван Штарк.

– Из немцев, я надеюсь, – без всякой вопросительной интонации произнесла княгиня. – А по отчеству?

– Антонович.

Княгиня кивнула, утвердившись, кажется, в догадке, что Иван не еврей.

– Могу предложить вам чай.

– С удовольствием.

Внутри скучный дом не был таким уж унылым, несмотря на низкие потолки. Весь первый этаж занимала огромная гостиная, стены которой были беспорядочно увешаны старыми гравюрами и фотографиями. Казалось, только на окнах их нет. Было здесь и несколько темных портретов, а в красном углу под иконой Богоматери горела лампада. Княгиня выжидательно посмотрела на Ивана, и он вдруг понял, чего она ждет – что он перекрестится на икону. Вот еще! Он демонстративно перевел взгляд на хозяйку.

– Вы лютеранин? – осведомилась она.

– Скорее агностик. Кстати, ехал сюда и думал: ведь здесь нет русской церкви – как же вы обходитесь?

Княгиня не удивилась вопросу.

– Церковь-то есть, в Мерседе. Только она не настоящая, и священник в ней не настоящий. Дэвид, – она скривилась. – По – моему, из иудеев. Русская церковь здесь давно не та. Я теперь чаще хожу в греческий храм, хотя их литургию совсем не понимаю.

Наталья Васильевна налила кипяток в чайничек тонкого фарфора, пригласила Штарка сесть, придвинула ему чашку, тоже старинной работы.

– Вы сказали что-то о яйце Фаберже, – напомнила она, пока чай заваривался. – Мне стало любопытно, что за историю вы расскажете.

Иван решил следовать своему всегдашнему правилу: щедро делиться информацией. Теперь он понимал – уже не только теоретически, а и на основании опыта, – что стопроцентной взаимности ждать не стоит, но что так все равно можно узнать намного больше, чем если не раскрывать карты.

– У нас с партнером фирма по розыску пропавших предметов искусства, – начал он. – Один русский миллиардер нанял нас, чтобы мы разыскали несколько предметов работы Фаберже. –  Вы говорите об этом… Вексельберге? – наморщила нос княгиня.

– Ни в коем случае. Но, боюсь, я не смогу вам назвать фамилию клиента; надеюсь, вы меня поймете.

– Если фамилия в том же духе, лучше не называйте, – сказала княгиня сварливо. Ее пещерный антисемитизм действовал Ивану на нервы – может, в особенности потому, что Винник-то и в самом деле был еврей. Штарк вспомнил байку о прадедушке княгини, государе Александре III, который якобы говаривал о погромах: «Люблю, когда жидов бьют. Но это непорядок».

– В общем, его цель – найти эти предметы и выставить их в Оружейной палате, в Кремле, на постоянной основе. В отличие от Вексельберга, который, как вы, возможно, знаете, не экспонирует свою коллекцию в России.

Княгиня кивнула.

– И вот, – продолжал Иван, – наш клиент нашел первый из предметов – пасхальное яйцо, известное как «Херувим с колесницей». Эта находка очень его ободрила, внушила и ему, и нам надежду, что и прочие изделия Фаберже удастся отыскать и вернуть на родину. Для нашего клиента эта цель очень важна. Но позавчера яйцо выкрали из сейфа в кабинете у нашего клиента в Москве. Кабинет находится на сорок пятом этаже небоскреба. И мы поняли, что, кроме нас, те же яйца ищет еще кто-то, и этот кто-то, в отличие от нашего клиента, не готов платить за них рыночную цену.

– За яйцами Фаберже в последние годы много кто охотится, – сказала княгиня. – Когда мой отец продал «Георгиевское» яйцо на аукционе, он выручил за него тридцать одну тысячу долларов, это в то время была рекордная сумма. Но если бы я продавала его сегодня, я получила бы миллионы. Достаточно, чтобы переехать в Беверли – Хиллз. Но какое отношение ваша история имеет ко мне?

– Вы упомянули о вашем отце, князе Василии. Мы с партнером предположили, что то яйцо не было единственным в его коллекции. Есть теория, что ваша прабабушка, вдовствующая императрица Мария Федоровна, не рассталась с некоторыми реликвиями, которые имели для нее сентиментальную ценность, и передала их по наследству.

– Это никакая не теория, так и было, – перебила Ивана княгиня. – Но при чем здесь я?

– Вы прямая наследница, – сказал Иван уже без обиняков. – Мы в любом случае хотели поговорить с вами о возможности возвращения части вашей коллекции в Россию, но теперь поспешили к вам, чтобы предупредить.

– А на самом деле – чтобы шантажировать, – княгиня улыбнулась одними губами. – Смотри, дескать, если не продашь свою «коллекцию», как вы ее назвали, к тебе явятся воры. Но дело в том, Иван… Антонович, правильно? Дело в том, что никакой коллекции у меня нет. Не было и у отца, хотя, кажется, я догадываюсь, откуда вы взяли это слово. Начитались аукционных каталогов. Там и вправду писали «Из коллекции князя Василия Романова». Но у отца было только это яйцо. Вы прекрасно знаете, что он только один из семи детей великой княгини Ксении. А бабушку ведь пережила не только Ксения, но и младшая дочь, великая княгиня Ольга, и у нее тоже были дети. Вам не приходило в голову, что наследство могли разделить?

Иван даже немного обиделся: конечно, приходило! В самолете он не терял времени – успел прочитать мемуары великой княгини Ольги Александровны. Ольга, хоть и нелюбимая дочь императрицы Марии Федоровны, ухаживала за матерью в Дании до самой ее смерти. Но когда вдовствующая императрица скончалась, Ксения, не спросив сестру, организовала вывоз шкатулки с драгоценностями матери в Англию. Ольга была к тому временем замужем за простолюдином, полковником Куликовским, и старшая сестра считала, что теперь она вправе претендовать на более существенную долю наследства. Содержимое шкатулки распродали, Ксения получила 60 000 фунтов, а Ольга – 40 000. Но все наследство после доставки в Лондон оценили в 250 000 – либо оставшуюся его часть Ксения сохранила у себя, либо ее обвели вокруг пальца при распродаже. Штарку больше верилось в первую версию.

Предположение, что Ксения разделила драгоценности между своими семью детьми, было труднее отринуть. Но Иван все же склонялся к тому, что оно неверно. Никто из детей великой княгини не был богат, но и никто, кроме князя Василия, не значился продавцом какого-нибудь из яиц Фаберже. Более того, не продавали яиц и их дети, заставшие, в отличие от родителей, возвращение моды на эти экстравагантные царские подарки и головокружительный взлет аукционных цен. Иван честно повторил княгине ход своих рассуждений:

– Я буду с вами откровенен, Наталья Васильевна. А вы скажите мне, где я мог ошибиться. У великой княгини Ксении было шестеро сыновей и одна дочь. Все они уже умерли, и даже из их детей никого не осталось в живых – насколько я понимаю, вы одна из всего лишь трех ныне живущих внуков Ксении Александровны.

Княгиня кивнула.

– Это значит, – продолжал Штарк, – что наследство каждого из ее детей уже неоднократно делилось. Причем, когда умирали ваши кузены и кузины, яйца Фаберже уже стоили миллионы долларов. Никто из ваших родственников не богат. Если бы яйцо оказалось у любого из них, при разделе наследства его наверняка пришлось бы продавать, чтобы соблюсти справедливость. Но никто из потомков великой княгини, кроме вашего отца, князя Василия, яиц не продавал. А вот у него, Наталья Васильевна, была отличная причина не расставаться с другими яйцами. Как вы правильно сказали, он продешевил с «Георгиевским». Кстати, и вы, наверное, по той же причине не выставляете на торги то, что у вас осталось: не можете поверить, что цены уже достигли пика.

– Умозрительные рассуждения, – раздраженно сказала княгиня. – Я выслушала вас, молодой человек, и приняла к сведению ваше, так сказать, предупреждение – а скорее, угрозу. Но и вы получили мой ответ: у меня нет никакой коллекции и никаких яиц. Теперь я прошу вас меня оставить и передать вашим хозяевам в Москве, чтобы они обо мне забыли, если только не хотят вернуть все, что у нас отняли в России. Если уж на то пошло, из тех яиц Фаберже, которые сейчас хранятся в Кремле, одно или два – по праву мои.

С этими словами Наталья Васильевна встала и выжидательно посмотрела на Штарка. Ивану ничего не оставалось, как направиться к выходу. Никакой эффектной реплики, которой он мог бы в дверях сразить неучтивую старуху, у него не родилось, и он просто шагнул под припекавшее калифорнийское солнышко. Первым делом вдохнул полной грудью: только по контрасту стало заметно, каким затхлым был воздух в доме, – словно княгиня никогда не открывала окна.

Эдуардо, оказалось, терпеливо дожидался снаружи. Видимо, на случай, если хозяйка позовет на помощь. Теперь он пошел за Иваном на некотором отдалении, не скрывая, что хочет знать, куда направится незваный гость.

Штарк обернулся к нему.

– Раз уж вы меня сопровождаете, вас не затруднит вызвать мне такси?

– Я сам вас отвезу, куда надо, – мрачно отвечал менеджер «Вэлли Хоум Импрувмент».

– Спасибо. Мне нужно в русскую церковь, в Мерсед, – назвал Штарк единственный адрес в этих местах, который сразу пришел ему в голову. Он рассудил, что машина Эдуардо стоит на той же парковке, что их с Молинари арендованный «Форд», так что сыщик все поймет и спокойно поедет следом.

Следующие полчаса прошли в молчании. Эдуардо высадил Штарка, развернулся, окутав его пылью, и отправился досиживать день в своем пустом магазине.

Низенькое белое здание, окруженное тенистыми деревьями, Иван никогда не признал бы православной церковью. При ближайшем рассмотрении оно и оказалось больницей. Подозрительных кровей отец Дэйвид служил в больничной часовне. Штарку стало понятно, что имела в виду княгиня под «ненастоящей» церковью. Внутрь заходить он не стал: к богу его не тянуло, даже когда во время одного недавнего расследования он чуть было не уверовал в существование сатаны.

Молинари подкатил к входу в часовню через три минуты: дождался, пока Эдуардо на своем дребезжащем пикапе скроется из виду.

– Ты зачем сюда приехал? – спросил он партнера, опустив окно.

– Не было другого способа отвязаться от сеньора Эдуардо Рейеса, – объяснил Иван.

– Для этого пришлось проехать тридцать миль? – Молинари наморщил лоб. – Ну ты даешь, партнер. Позвонил бы мне, мы бы его в момент потеряли.

– Я не хотел, чтобы он о тебе знал, – сказал Штарк. – И ты это прекрасно понял, судя по тому, что не стал махать мне рукой на парковке или догонять и бибикать по пути сюда. Перестань уже прикидываться тупым мачо. Здесь православная церковь. Я больше ничего не знаю в этой округе.

– Хорошо замаскированная церковь, – прокомментировал Молинари. – Мы, католики, такого не понимаем. Судя по твоему настроению, с мадам Романовой все прошло не очень удачно?

– Она говорит, что у нее нет никакой коллекции и никаких яиц Фаберже. Когда я рассказал про вора, решила, что я приехал ее шантажировать: мол, продай яйцо, а то так его возьмем. Заявила, что в Кремле хранятся яйца, которые принадлежат ей по праву рождения.

– Да уж. По крайней мере, насчет Кремля она совершенно права.

– Расскажи это московскому суду, – Иван сделал кислое лицо. – По – моему, она врет насчет коллекции. Мне показалось, что княгиня ужасная скряга и не продает яичко только потому, что думает, что цены еще вырастут.

– Почему ты так решил?

– Я ее видел и был у нее дома. Там… герметично, как будто если она туда муху заманит, и ту не выпустит.

– Выпустила же она тебя.

– Выставила, скорее. Заподозрив во мне вора.

– И что теперь? Я бы предложил последить за ней; может быть, пробраться в дом, когда ее не будет. Но вряд ли она хранит коллекцию там. Домик, мягко говоря, не выглядит хорошо защищенным. Я же пошел за вами с парковки, видел его.

– Забираться я бы не рискнул, это уж уголовщина какая-то, – сказал Иван. – А последить нужно. Я почти уверен, что она мне врала.

– Слежка – это по моей части, тем более что старуха меня не видела, – кивнул Молинари. – Поехали обратно. Ты поселись в каком-нибудь мотеле, а я посмотрю за домом. Жалко только, что мы упустили время, пока здесь катались. Если у княгини есть яичко, она после разговора с тобой наверняка сразу захотела перепрятать его. Или навестить там, где оно спрятано.

Иван знал, что Молинари прав, но не засветить партнера все же было, на его взгляд, важнее, чем дать княгине этот лишний час без присмотра. У него было стойкое ощущение, что яйцо в доме, и если Наталья Васильевна его перепрячет, то – не выходя на улицу. Вслух он сказал:

– Только вот, если мы даже выясним, что яйцо у нее, не очень понятно, что делать дальше. Идти к ней опять и предлагать купить?

– Наше дело – найти яйцо, а переговоры пусть ведет Винник. Или как ты себе представляешь: мы сидим со старухой, а он нас по телефону инструктирует, как торговаться? Это же не аукцион у Сотбис.

– Подозреваю, что посложнее аукциона. Ты ее не видел. Может, и придется вызывать Винника сюда. Только она ненавидит евреев. Посмотрит на форму его черепа – даже торговаться не захочет.

– Да ты влюбился в нашу княгиню, – рассмеялся Молинари. – Она у тебя прямо какой-то Гитлер в юбке!

– В джинсах и клетчатой рубашке, как у дровосека, – поправил Штарк, вызвав у партнера новый взрыв хохота: видимо, итальянец представил себе Гитлера в таком наряде.

В Терлоке Молинари оставил Ивана в мотеле «Cанрайз Инн», а сам отправился к дому княгини осмотреться.

– Надеюсь, у нее нету длинноносых соседок, которые только и высматривают чужих из-за занавесочек, – сказал он, высаживая партнера у мотеля. – Улицы здесь такие пустые, что следить за домом незаметно вряд ли получится… Ну, посмотрим.

В номере Иван первым делом забрался в душевую кабину: то ли после долгого перелета, то ли после визита к Наталье Васильевне он чувствовал, что его кожа перестала нормально дышать. После душа Штарк рухнул на широкую кровать, включил телевизор и задремал. Когда проснулся, было уже почти темно. Одевшись, Иван спустился на улицу, но «Форда» перед мотелем не обнаружил. Где же Молинари? Решил следить за княгиней всю ночь? На своем телефоне Штарк обнаружил пропущенный звонок от партнера. Набрал его номер, но Том в сети отсутствовал. Ладно. Сориентировавшись на местности, Штарк пешком отправился к княгининому жилищу: идти здесь минут пятнадцать, если верить навигатору в телефоне.

Он шагал по бульвару Голден Стейт уже минут пять, когда Молинари позвонил снова.

– Ты в мотеле?

– Нет, иду к княжескому дворцу искать тебя.

– Не надо, Штарк. Там полиция. Я видел, как княгиню обокрали. Выпишись, мы уезжаем.

По дороге в аэропорт – Штарк сел за руль, потому что Молинари выглядел не вполне адекватным, – сыщик попросил остановиться на заправке, чтобы купить чего-нибудь выпить. Вернулся с бутылкой «Джека Дэниелса» и пузырьком жидкости для розжига каминов. Только отхлебнув бурбона, он смог рассказывать, что увидел.

– На углу бульвара и Вест Туолумни Роуд, на которой стоит ее дом, я нашел точку – оттуда можно было следить за домом из машины. Минут через десять из дома вышел твой Эдуардо – из Мерседа, наверно, поехал прямиком к хозяйке за указаниями. Потом часа полтора все было тихо, я чуть не задремал. Позвонил тебе, но ты не ответил – видно, тоже завалился спать. – Штарк кивнул. – Ну да, понятно, джет – лэг. Вот, а потом к дому подъехал «Форд Фьюжн», точно такой же, как наш. Даже такого же цвета.

Молинари сделал долгий глоток из своей бутылки и продолжал:

– Из него вышли двое, крупные мужики, лиц я с моей точки не видел. Один был с большой черной сумкой через плечо. Я подумал – мало ли, кто это может быть. Продолжал спокойно сидеть в машине, переключал станции на приемнике, чтоб не задремать. Вышли они где-то через полчаса. Не торопясь. Сели в машину и уехали. Даже не понимаю, что меня заставило… В общем, минуты две я думал, что не так. То ли мне показалось, что сумка у этого мужика стала тяжелее… Но потом я увидел, что дверь не заперта. И так немного приоткрывается – закрывается от ветра, приоткрывается – закрывается… Я решил пойти посмотреть.

– Ты зашел в дом?

– Да. И… в общем, я увидел нашу княгиню.

Молинари снова поднял к губам бутылку. Иван уже примерно представлял себе, что сейчас услышит, к горлу его подступила тошнота.

– Они привязали ее к стулу и слегка порезали ножом. Попытали. А перед тем, как уйти, резанули по горлу. Но неаккуратно. Когда я вошел, она была еще жива. Голова только скривилась набок, и кровь повсюду. Я переоделся в машине… потом надо выбросить одежду и кроссовки, они в пакете в багажнике. В общем, я подошел к ней и говорю: «Мадам, я позвоню 911. Держитесь, они сейчас приедут». Я даже не понял сразу, откуда вся эта кровь и где начинать ее останавливать. А она хрипло так шепчет: «Поздно. Яйцо, они взяли лиловое яйцо». Если бы мы с тобой не обсуждали это чертово яйцо так много, я бы не разобрал, о чем она. «Кто они были?» – спрашиваю. Но она только шевелит губами, ничего уже сказать не может. Ну, я позвонил 911, но дожидаться их не стал… Останови здесь, я выкину пакет.


Читать далее

Фрагмент для ознакомления предоставлен магазином LitRes.ru Купить полную версию
2. «Розово – лиловое с тремя миниатюрами», 1897

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть