Онлайн чтение книги Воспоминания фаворитки
XXXIX

В следующий понедельник, 20 марта 1789 года, вдень моего представления ко двору, я не позировала Ромни: весь день был посвящен подготовке к этой великой церемонии, и в особенности заботам о моем туалете.

После моего представления должен был состояться большой придворный бал.

Король при моем появлении тотчас подошел ко мне, с неотразимой галантностью предложил мне руку и проводил меня на мое место, не переставая любезно со мной беседовать вплоть до того момента, когда заговорил с сэром Уильямом.

Едва его величество покинул меня, как ему на смену пришел принц Уэльский. Увидев его, я поневоле оказалась вся во власти воспоминаний: вот я в своем простеньком одеянии компаньонки стою на террасе дома мисс Арабеллы в тот вечер, когда она принимала у себя принца Уэльского; вот я вижу их вдвоем у окна; вот они удаляются в глубь ослепительно освещенных покоев во всем блеске молодости и страсти.

Не помню, что принц говорил мне, не знаю, что я ему отвечала, — нити воспоминаний тянули меня из настоящего вспять, в прошлое.

Наверное, принцу показалось, что я глупа.

Тот вечер был для меня исполнен двух чувств — самолюбивого торжества и страдания. Гордость моя ликовала, ведь я достигла цели — я официально принята при английском дворе как супруга лорда Уильяма Гамильтона; никакой другой двор не сможет отказать мне в приеме, и я в качестве супруги посла великой державы занимаю в обществе место рядом с принцессами крови, всего одной ступенькой ниже! И тем не менее, меня мучила каждая улыбка, каждый пристальный взгляд, каждое слово, вполголоса произнесенное на ухо — всюду мне мерещилось оскорбление, прячущееся, как змея в траве, но готовое поднять голову, едва лишь за мной закроется дверь.

Сэр Уильям был бесподобен в своем спокойствии и удовлетворении: если бы, чтобы стать его женой, я вышла бы из монастыря с самым строгим уставом, с самыми неприступными стенами и запорами, он и тогда не мог бы больше гордиться мною на глазах у света.

И все же вечер показался мне долгим; хотя мы ушли с бала еще до часу ночи, я вернулась домой совершенно разбитой.

На следующий день мне никак не захотелось пропустить очередной сеанс у Ромни: я спешила увидеть лицо друга, чувствуя, что вчера передо мной теснились лишь маски.

Когда я пришла, мне сказали, что он отлучился по неотложному делу, а меня просил простить его и дождаться.

Сэр Уильям, у которого на это утро были назначены еще дела, сел в карету, а меня оставил у Ромни.

Я ждала с крайним нетерпением: у меня были новости, чтобы рассказать их другу, и я полагала, что ему тоже есть о чем мне поведать.

Поэтому, когда я услышала его шаги, когда узнала его голос в комнате рядом с мастерской, наконец, когда увидела, что дверь открывается, я бросилась к нему и засыпала вопросами.

— Что? Как? Говорите же!

Вероятно, и в его душе происходило нечто подобное тому, что волновало меня: как ни маловразумительны были мои восклицания, он ответил именно на те вопросы, которыми была занята моя голова.

— Что ж, — сказал он, — вы вчера имели бешеный успех! Я сегодня утром объехал весь город, собирая новости насчет вас, и всюду встречал разъяренных женщин. Похоже, вы были просто волшебно-хороши! Мне рассказывали, что три герцогини от зависти даже занемогли, другие, видя, как король подводит вас к креслу, а принц Уэльский беседует с вами, кусали себе пальцы от злости и едва не пришли в исступление. Я только что делал набросок для портрета леди Крейвен, доброй англичанки старого закала, которая совсем недавно развелась с лордом Крейвеном после четырнадцати лет супружества. Она там была и от души смеялась, глядя, какие мины они корчили при виде вас. Я не скрыл от нее, что надеюсь застать вас у себя, и она мне сказала очень просто: «Передайте ей мои поздравления и скажите, что она самое прекрасное создание из всех, что я когда-либо видела».

Я схватила Ромни за руку и сжала ее изо всех сил. Я умирала от желания броситься ему на шею. От его слов все мое существо до самого мозга костей наполнилось божественным чувством удовлетворенной мстительности.

На следующий день во всех газетах появились сообщения о придворном бале. Некоторые из них не щадили меня, но какая разница! Все равно я выиграла у королевы Неаполя.

На седьмой день мой портрет был закончен. Однако, поскольку из-за восточных аксессуаров, которыми окружил меня художник, это более походило на картину, чем на портрет, сэр Уильям, впрочем восхищенный талантом, с каким он был выполнен, попросил Ромни простереть свою любезность до того, чтобы снова взяться за работу и создать еще один портрет, настолько же непритязательный, насколько первый был полон изысков.

Ромни ничего лучшего и не желал; он утверждал, что работать над моими портретами ему так приятно, что он хотел бы никогда не иметь иной модели.

Второй портрет был начат в тот же день, когда Ромни закончил первый. Новый был прост, в настоящей греческой манере.

Я была изображена лицом к зрителю, с непокрытой головой, чуть склоненной к правому плечу; длинные волосы, распущенные и развевающиеся, падали мне на грудь, полуприкрытую муслиновой туникой; на плечи была наброшена накидка из алого кашемира; моим единственным украшением был золотой пояс с чеканкой в арабском духе, в который была вделана камея с изображением сэра Уильяма Гамильтона.

Второй портрет, на мой взгляд, даже превосходивший первый, был закончен за пять дней; это тот самый, что сэр Уильям подарил лорду Нельсону, потом он висел в каюте «Громоносного», а после его смерти был мне возвращен. Ныне, в жалкой хижине, где я пишу эти воспоминания, этот портрет висит рядом с изображением Нельсона. В дни моей бедности мне предлагали до двенадцати тысяч франков за эти два портрета, но я никогда не соглашусь с ними расстаться: они будут приданым моей Горации.

Во время нашего пребывания в Лондоне сэр Уильям дал несколько званых вечеров, куда была приглашена вся столичная знать. Некоторые дамы, сочтя уместным принять стыдливую позу и обходить меня стороной как зачумленную, не пожелали почтить эти вечера своим присутствием, но ни одной молодой красивой аристократки среди них не нашлось. По настоянию сэра Уильяма на двух из этих приемов я продемонстрировала свой артистический талант: в первом случае прочла монолог Джульетты, во втором спела арию Нины, сопроводив ее мимической игрой.

В тот вечер всеобщий энтузиазм был особенно пылким. В частности, Ромни был прямо вне себя от восторга.

На следующий день он так писал одному из своих друзей:

Два моих портрета были чрезвычайно тщательно упакованы, и сэр Уильям, не пожелав расстаться с тем, что он именовал своим сокровищем, устроил так, чтобы они отправились в дорогу вместе с нами.

Мы покинули Лондон 20 апреля. Сэру Уильяму хотелось возвратиться домой через Париж. Англия, которой вскоре предстояло вступить в столь жестокую войну с Францией, была еще в мире с ней, и ничто не препятствовало сэру Уильяму исполнить свою фантазию.

В Париж мы приехали 26-го, как раз вовремя, чтобы увидеть бунт, так что, можно сказать, нас обслужили сверх желаемого. То был бунт Сент-Антуанского предместья.

Сэр Уильям приложил все возможные усилия, чтобы успеть к открытию заседания Генеральных штатов, которое должно было состояться 27 апреля. Но по прибытии он узнал, что все перенесено на 4 мая.

Итак, вместо открытия Генеральных штатов мы стали свидетелями поджогов и грабежей складов Ревельона.

Как зрителям этого спектакля нам достались лучшие места. Должно быть, еще накануне стало известно, что ожидаются события, так как вечером сэр Уильям сказал мне, что получил разрешение посетить Бастилию.

Мы решили воспользоваться им завтра же.

Чем ближе мы подъезжали к Бастилии, тем гуще была уличная толпа. Нам даже показалось, что мы никогда не проберемся с нашим экипажем к воротам крепости.

Наконец нам это все же удалось, хотя пришлось выслушать много свиста и брани. Мне показалось, что французский народ очень изменился с тех пор, как я была здесь в первый раз.

Господин де Лонэ, предупрежденный о том, что английский посол с супругой намерен посетить Бастилию, уже ждал нас, чтобы лично почтить важных гостей в стенах королевской крепости.

Он начал с того, что осведомился, не угодно ли нам поглядеть на узников, по крайней мере на тех из них, кого ему разрешено нам показать. Я в ответ поинтересовалась, допустима ли с моей стороны просьба об освобождении некоторых из этих несчастных. Однако господин де Лонэ отвечал, что он не вправе заходить так далеко в своей любезности.

— В таком случае, — сказала я, — если я не смогу ничего для них сделать, предпочитаю не встречаться с ними вовсе.

— Что же тогда вы хотели бы увидеть?

— Париж с высоты башен.

Это не представляло трудности. Господин де Лонэ предложил нам следовать за ним и, вопреки моим настояниям так и не надев шляпу, с непокрытой головой пошел впереди нас.

Я спрашивала себя, как джентльмен столь учтивый и благовоспитанный может быть до такой степени безжалостным, а точнее, настолько корыстным в отношении к узникам.

Об его алчности рассказывали что-то немыслимое. Все должности в Бастилии вплоть до места поваренка были продажными, и деньги он клал себе в карман. Имея жалованье в шестьдесят тысяч ливров, он, как утверждали, находил средства удвоить эту сумму. Он выгадывал на всем: на дровах, на вине, на провизии. Терраса одного из бастионов была превращена в сад для прогулок заключенных; он получал за этот садик сотню франков ежегодно, сдавая его в аренду садовнику.

Когда мы оказались на высоте башен, нашим взорам представился с одной стороны весь целиком бульвар Тампль, с другой — все пространство до Королевского сада, с востока был виден Венсенский замок, с запада — Дом инвалидов.

Только теперь мы смогли увидеть, как многолюдна толпа, сквозь которую нам пришлось добираться сюда, чтобы теперь увидеть ее сверху.

Вся эта людская масса стекалась к предместью Сент-Антуан. Она казалась раздраженной, а некоторые, проходя мимо, грозили кулаками Бастилии.

Господина де Лонэ это забавляло.

Я спросила его, чем вызваны весь этот шум и крики.

Он отвечал, что парижское простонародье, у которого голова пошла кругом, поддалось дурным влияниям и утверждает, будто умирает с голоду. И вот фабрикант бумажных обоев Ревельон, один из аристократов от коммерции, — а это худший вид аристократии! — говорят, заявил, что рабочие получают даже слишком много и следовало бы понизить их дневной заработок до пятнадцати су; еще рассказывают, что при дворе его собираются наградить черной лентой Святого Михаила, заручившись таким образом поддержкой влиятельного выборщика-роялиста.

Вся эта толпа двигалась в направлении его складов. Раздавались крики, сулившие смерть обойному фабриканту. К счастью, он успел скрыться: дома его не нашли.

Тогда мгновенно изготовили чучело из вязанки соломы, надели на него старое платье, принесенное старьевщиком, нацепили ему на шею черную ленту, подвесили на шест и стали таскать по улицам Парижа.

Процессия прошла перед Бастилией по направлению к площади Ратуши, где чучело должны были сжечь, но, удаляясь, эти люди кричали, что они завтра вернутся, и обещали спалить тюрьму.

— Если вы хотите увидеть это, — учтиво предложил нам г-н де Лонэ, — жду вас завтра в тот же час. Полагаю, это будет любопытно.

— Однако, — сказала я ему, — раз они высказывают подобные намерения вслух, полиция успеет принять все нужные меры, чтобы им помешать.

— О миледи, — смеясь, возразил г-н де Лонэ, — видно, вам кажется, будто вы все еще в Англии, где констебль, коснувшись своей маленькой дубинкой плеча предводителя мятежников, одним этим движением рассеивает стотысячную толпу! Не заблуждайтесь, миледи: мы во Франции, а у нас, когда народ закусит удила, его такими средствами не остановишь. Окажите мне честь, согласившись завтра позавтракать со мной; я поставлю на каждой башне по часовому, чтобы нас предупредили, когда спектакль начнется, и тогда на десерт я могу вам обещать драматическую сцену, какую увидишь не каждый день.

Я глянула на сэра Уильяма; он прочел в моих глазах жажду не упустить такой возможности и, поскольку он не умел хотеть того, что не было бы желанно мне, сказал:

— Сударь, миледи и я согласны на все, что вы предлагаете, исключая только завтрак.

Господин де Лонэ поклонился:

— Одна беда, сударь, — возразил он, — эти два предложения невозможно отделить одно от другого. Мне представился случай принять за своим столом, быть может, первого в мире ученого и, вне всякого сомнения, самую красивую женщину Англии. Я не упущу подобной удачи!

Я была удивлена и вместе с тем тронута этой тонкой французской учтивостью, которая, как живой цветок, проросла даже сквозь трещины в камнях тюремного замка.

— Что ж, сударь, — сказала я, — от имени моего мужа и от себя самой я отвечаю согласием. Но с одним условием.

— Условие, поставленное вами, миледи, принимается заранее, даже если оно состоит в том, чтобы я передал вам ключи от Бастилии. Итак, что от меня требуется?

— Чтобы нам подали к завтраку то, что обычно подают узникам. Пусть это напомнит нам, что мы завтракаем не где-нибудь, а в тюрьме.

— На этот раз я вполне могу удовлетворить ваше желание, миледи, и обещаю вам обыкновенный завтрак заключенных.

— Честное слово?

— Слово дворянина.

Я протянула руку г-ну де Лонэ:

— Мне известно, что, когда француз говорит так, он предпочтет быть убитым, чем нарушить обещание. До завтра, сударь.

На том мы и простились с галантным комендантом Бастилии.