Онлайн чтение книги Воспоминания фаворитки
L

Благодаря предусмотрительности ее величества у нас впереди было двадцать четыре часа, которые мы могли провести вместе.

Мария Каролина сияла. Кроме того, что, по ее словам, она была счастлива вновь видеть меня, имелась здесь и другая причина. Она возвратилась с заверениями императора Леопольда, что коалиция против этой Франции, которую она так ненавидела, будет заключена и есть надежда втянуть в нее Пруссию. Во время пребывания в Вене ее успели посетить многие эмигранты; все они утверждали, что Францию раздирает на части добрый десяток ничтожных клик, и громко взывали к иностранцам о помощи. По их уверениям, поход на Париж окажется прогулкой, даже не заслуживающей названия опасной. Относительно бегства Людовика XVI и Марии Антуанетты все уже было решено: 12 июня они покинут Париж, направляясь в сторону Шалона, затем, миновав Верден и Монмеди, достигнут границы, где их будет ждать шведский король Густав, готовый тотчас возглавить армию в ее походе на Париж.

Единственное, что королеве предстояло совершить уже здесь, на месте, это вовлечь в коалицию всех мелких итальянских государей и короля Испании — задача, выглядевшая легкой, ведь король Карл IV был брат Фердинанда.

Мария Каролина не сомневалась в успехе этого двойного политического маневра и заранее наслаждалась двойной радостью удовлетворенной ненависти и мстительной гордости.

Не знаю, испытывала ли королева такое же счастье, снисходя до меня, какое наполняло все мое естество, когда я поднималась до нее; не знаю, но сомневаюсь в этом. В царственных привязанностях, в этих дружбах, желающих забыть о неприступной высоте трона, есть особая притягательность, ибо они затрагивают не только сердце, но и все фибры тщеславия, связанные с самыми тайными амбициями души, тем более когда это женская душа. Ни к одной женщине в мире я не питала чувства столь глубокой преданности, как к королеве, именно потому, что она владела королевством, звалась Марией Каролиной, была дочь Марии Терезии. А я, кем я была рядом с нею, даже если забыть об Эмме Лайонне и помнить только, что я леди Гамильтон?

Пусть же никого не удивляет, что опьянение королевскими милостями толкнуло меня на такие пагубные заблуждения, что их, быть может, следовало бы назвать преступлениями. Увы, я была рабой собственной гордыни!

Пока мы, я и королева, были в Казерте, король созвал Совет, так что на следующий день после его приезда уже было принято решение не только готовиться к войне с Францией, но и наладить неукоснительную слежку за всеми проявлениями революционного духа, казалось уже готового пробудиться в Неаполе и стать причиной таких же беспорядков, какие постигли Францию.

Воевать с Францией — было очень важное, но и крайне опасное решение, ибо тому препятствовали две причины: ни король Неаполя, ни его народ не были воинами.

Ведь воинственные наклонности короля ограничивалась его чрезмерным пристрастием к охоте; если когда-то ему и случалось переменить цель, против обыкновения направив свое ружье не на оленя, лань или кабана, а на человека, дичь более опасную, он старался выбрать в качестве мишени какого-нибудь беднягу из крестьян, кому он забавы ради сбивал пулей шляпу с головы, доказывая свою меткость. Да и то, с тех пор как при одном из подобных опытов он, вместо того чтобы прострелить всего лишь шляпу, задел череп и уложил наповал беднягу, имевшего одновременно честь и несчастье послужить ему мишенью, король отказался от развлечений такого рода.

Ну а неаполитанцы, если не считать нескольких бунтов, из которых самый длительный — мятеж Мазаньелло — продолжался две недели, да кое-каких примеров выдающейся личной храбрости, надо признать, что в целом неаполитанцы не питали заметной склонности к военным баталиям. Эти семь миллионов человек — таково было тогда население королевства — не имели никаких навыков обращения с оружием. Со времени битв при Битонто и Веллетри, в которых неаполитанцы не принимали никакого участия, поскольку то были сражения между испанцами и австрийцами, Неаполь не слышал пушечной пальбы. А ведь последняя из этих битв — битва при Веллетри — произошла лет сорок семь-сорок восемь назад, так что даже отдаленное эхо выстрелов давно угасло в памяти жителей, ибо современное поколение состояло из внуков тех, которые если и не воевали, то хотя бы видели войну.

В то же время королева имела основания подозревать, что отзвуки новых идей, провозглашаемых во Франции, достигли Неаполя. Все mezzo ceto[32]Средние слои (ит.). , своеобразное сословие адвокатов, врачей, артистов, законников, было пропитано этими веяниями. Прежде всего молодежь, с жадностью глотавшая книги Вольтера и Руссо, сочинения философов и энциклопедистов, однажды разрешенные, а теперь запретные и яростно преследуемые, — эта молодежь спрашивала себя, по какому праву, когда соседний народ идет к свету, ее хотят силой удержать во тьме.

Конечно, мечтавшему о прогрессе либеральному и просвещенному меньшинству противостояла знать, поддерживающая королевскую власть, не имеющая иных представлений о славе, иных надежд, кроме тех, что связаны с придворными должностями и монаршей милостью, а также духовенство, испорченное и невежественное, видевшее в торжестве французских идей крах своего могущества и потерю богатства; наконец, и народ был искренне, фанатически предан Фердинанду, не только потому, что тот был его королем по праву престолонаследия, но еще и потому, что этот монарх, доступный и фамильярный по отношению к простолюдинам, со своей вульгарной речью, пошлыми занятиями и низменными инстинктами был похож на них, и это сходство делало из сына Карла III не то, чем он должен был быть, не первого дворянина королевства, а вожака лаццарони с Мола.

Надо отдать справедливость королю Фердинанду: он предпринимал все меры подготовки к войне, каких желали от него королева, Актон и сэр Уильям, хотя не питал особых иллюзий относительно побед, уготованных его армии. Но отступать ему было некуда: неаполитанского монарха втянули в готовящуюся большую драку, и ему не оставалось ничего иного, как сыграть в ней свою роль. Впрочем, он был полон решимости не подвергать свою жизнь слишком большому риску.

Между тем время шло, близилось 12 июня — назначенный срок бегства короля; королева целыми днями говорила со мной об этой отчаянной попытке своей сестры и зятя, не скрывая от самой себя той истины, что, решаясь на такой шаг, они ставят на карту все.

Никому не объясняя с какой целью, Мария Каролина распорядилась, чтобы 12 июня во всех храмах шло богослужение.

В этой странной натуре уживались непримиримые крайности: зрелая ясность ума сочеталась с суеверием, врожденная истовая набожность безнадежно пыталась примириться с плодами философского воспитания.

Наконец, наступило 12 июня; почти весь этот день она провела на коленях в дворцовой часовне, не позволив мне пойти туда с ней из опасения, как бы я, еретичка, своим присутствием не навлекла беду. Однако вечером она послала за мной, пожелав, чтобы я осталась с ней на ночь и часть этой ночи просидела над картой, с ее помощью мысленно воспроизводя все перипетии побега, который так ее занимал.

— В этот час, — говорила она, — они должны покинуть Тюильри. А сейчас они должны быть в Бонди. А к этому времени им пора уже прибыть в Мо. А теперь они, наверное, в Монмирае…

Легла она лишь в пять утра, а заснула только в восемь.

Вечером прибыл гонец из Франции с письмом от Марии Антуанетты.

Я была подле королевы, когда принесли это послание: в тот день она не позволила мне ее покинуть. Дрожащими руками она распечатала письмо и, пробежав глазами первую строку, нетерпеливо вскричала:

— Ты представляешь, Эмма? Они вовсе не бежали двенадцатого!

И, достав платок, утерла пот со лба; потом, читая письмо, продолжала одновременно говорить:

— Госпожа де Рошрёль, любовница адъютанта Лафайета, до вечера тринадцатого числа состояла при особе дофина; она могла бы их выдать, и потому… Весьма разумная осторожность, — пробормотала она, — но лучше было подумать об этом заранее.

Прочитав еще несколько строк, она сказала:

— Отъезд перенесен на восемнадцатое. Еще неделя тревоги!

Она скомкала листок в руке, но, вместо того чтобы бросить, спрятала его, скомканный, у себя на груди.

— Кто этот гонец, что принес письмо? — спросила она.

— Тот самый, которого ваше величество послали к королеве Франции три недели назад.

— Феррари? — воскликнула она.

— Да, ваше величество, Феррари.

— Так пусть же он придет сюда! Наверное, у него есть что передать мне на словах.

— В самом деле, он просил, чтобы не забыли назвать вашему величеству его имя.

Через мгновение появился Феррари.

Это был мужчина лет двадцати восьми — тридцати, служивший при дворе уже лет восемь-десять, прекрасный наездник, без передышки способный проделать сто — двести льё. Это он во время возвращения из поездки в Вену скакал впереди королевского экипажа, предупреждая, чтобы к сроку подготовили свежих лошадей. Мария Каролина рекомендовала его своей сестре как человека, на которого можно всецело положиться.

И вот Марии Антуанетте, столь хорошо охраняемой г-ном де Лафайетом и офицерами его штаба, удалось сделать так, чтобы Феррари провели в Тюильри, и там ему объяснили все подробности замысла, призванного обмануть бдительность генерала национальной гвардии.

Чтобы дать представление о трудностях, с которыми был сопряжен побег, надо сначала объяснить, каким образом была организована охрана королевской семьи.

Лафайет, головой отвечавший за нее перед Собранием, принял все меры предосторожности.

Шесть сотен национальных гвардейцев, отобранных из разных секций, днем и ночью стояли на страже вокруг Тюильри.

Двое конных гвардейцев постоянно дежурили у внешнего выхода.

Часовые были расставлены у всех калиток в садовой ограде и вдоль берега через каждые сто шагов один от другого.

Надзор внутри дворца был ничуть не меньше.

У всех выходов, ведущих из комнат короля и королевы, стояли часовые, вплоть даже до темного узкого коридора, специально для них проделанного на чердаке и выходящего на потайные лестницы, которые были предназначены для обслуживания королевской семьи.

Лишенные телохранителей, король и королева теперь выходили из дворца не иначе как в сопровождении двух или трех офицеров национальной гвардии.

Итак, вот что придумали король и королева вопреки всем этим трудностям.

Первая дама из штата дофина, та самая, которой они не доверяли, покинула свою службу 12-го, о чем королева рассказывала в письме. Маленькая комната, занимаемая ею в Тюильри, осталась пустой.

Эта комнатка в свою очередь сообщалась с покоями, пустовавшими уже полгода, где прежде обитал г-н де Вилькье, первый дворянин покоев: апартаменты были пусты, поскольку г-н де Вилькье эмигрировал. У этих покоев, расположенных на первом этаже, было два выхода: один на двор Принцев, другой на Королевскую улицу.

Королева заявила, что, поскольку королевская семья живет слишком стесненно, она желает переселить ее королевское высочество, свою дочь, в комнату г-жи де Рошрёль, освободившуюся теперь, когда та оставила службу при дворе.

Что касается покоев г-на де Вилькье, то король, в совершенстве владеющий слесарным ремеслом, изготовит ключ, и с его помощью можно будет проникнуть туда, а, при всей многочисленности стражи во дворце и вокруг него, как раз перед выходом из этих апартаментов поста не было. К тому же часовые привыкли, что, как только пробьет одиннадцать (время окончания придворной службы), из дворца выходит одновременно множество людей.

Таким образом, можно было надеяться, замешавшись в эту толпу, скрыться неузнанными.

Если удастся выбраться из Тюильри, остальным займется г-н Ферзен, швед, всецело преданный королеве. Он будет с фиакром ожидать беглецов у выезда на улицу Эшель, сам переодевшись кучером, затем доставит их на заставу Клиши, где они пересядут в дорожную берлину, готовую к путешествию, и в ней отвезет их к одному из своих друзей, г-ну Кроуфорту.

Король выйдет из дворца, переодетый интендантом, то есть весь в сером: атласный камзол, серые чулки и кюлоты, башмаки с пряжками и маленькая шляпа-треуголка.

Между тем камердинер короля по имени Гю, человек того же роста и телосложения (король научился подражать ему), за два или три дня до побега начал выходить по вечерам, чтобы эта фигура в сером успела примелькаться.

Дофин должен был нарядиться девочкой.

Королева, мадам Елизавета и дочь короля выйдут, замешавшись в толпу женской прислуги в надежде таким образом остаться незамеченными.

Для всех них требовались паспорта. Это также взял на себя г-н Ферзен. Одна из его приятельниц, г-жа Корф, собиралась покинуть Париж. У нее уже был готов заграничный паспорт на нее, двоих детей, лакея и двух горничных; она отдала этот документ Ферзену, и он вручил его королеве.

Так они рассчитывали выбраться из Парижа.

Господин де Буйе, человек решительный и предприимчивый (король вполне мог положиться на него), имел под своим командованием все воинские силы Лотарингии, Эльзаса, Франш-Конте и Шампани; он взялся обследовать путь, ведущий из Шалона в Монмеди через Варенн.

Его части под командованием преданных офицеров, сосредоточенные вдоль этой дороги, ждали прибытия короля, чтобы послужить ему эскортом.

На расходы, связанные с такой операцией, г-ну де Буйе был передан миллион в ассигнатах.

Вот как обстояли дела, когда вечером 13 июня Феррари прибыл в Неаполь. На дорогу он затратил девять дней, следовательно, из Парижа он выехал четвертого.

Мария Каролина вручила Феррари двести дукатов, предложив ему хорошенько отдохнуть и быть готовым к любым поручениям. Феррари отвечал ее величеству, что для полного отдыха ему хватит суток, однако и до истечения этих суток она может располагать им.