Онлайн чтение книги Воспоминания фаворитки
LIX

Как я уже говорила, в тот же день, когда в Лондоне стало известно о казни Людовика XVI, английское правительство вынудило посла Франции затребовать паспорта.

Это было оскорбление, которого Франция в своей гордыне стерпеть не могла. Так же как ранее она первая объявила войну Австрии, девять дней спустя после высылки своего посла она объявила войну Англии и Голландии.

Англия только того и ждала. Я собственными ушами слышала, как сэр Уильям и королева подсчитывали военные силы двух держав, с радостью отмечая превосходство боевой оснащенности Великобритании.

Франция не имела ни денег, ни оружия, у нее и армии почти что не было. Все ее военно-морские силы насчитывали шестьдесят шесть линейных судов и девяносто шесть фрегатов и корветов.

Состояние финансов Англии оставалось столь благоприятным, что г-н Питт даже шутил: если, вопреки всякому вероятию, у него найдется достаточно средств, чтобы выплатить долг, он и не подумает это делать, а скорее выбросит деньги в Темзу.

Британский военно-морской флот располагал ста пятьюдесятью восемью линейными кораблями, двадцатью двумя пятидесятипушечными парусниками, двадцатью пятью фрегатами и ста восемью куттерами.

Следовательно, по количеству военных судов Англия превосходила Францию примерно в четыре раза.

Прибавьте к этому сотню военных кораблей, которыми владела Голландия, и вы убедитесь, что две союзные державы могли противопоставить ста шестидесяти двум судам неприятеля флот из пятисот трех военных кораблей.

Эти расчеты, раз десять повторенные перед лицом короля Фердинанда, придали ему решимости присоединиться к Англии: 20 июля 1793 года, не проявив никаких видимых намерений порвать отношения с Францией, правительство Неаполя подписало секретный договор с британским правительством.

В договоре указывалось, что неаполитанский король обязуется направить в помощь английской эскадре, посланной в Средиземное море, двенадцать судов, в том числе четыре линейных корабля и столько же фрегатов, а также шеститысячное войско, в дополнение к войскам, погруженным на корабли этой эскадры.

От своего председательства в Государственном совете король почти совсем отказался — вместо него на совещаниях присутствовала королева, исполненная яростного гнева и требующая решительных действий. Люди и суда были готовы через два месяца и двинулись навстречу англо-испанскому флоту, крейсировавшему в виду Тулона.

Благодаря агенту-роялисту, которого королева имела в этом городе, мы были осведомлены обо всем, что там происходило. Тулон примкнул к крупному вооруженному восстанию против Конвента, разгоревшемуся на юге Франции.

Город был поделен между тремя партиями: якобинцами, приверженцами конституционной монархии и роялистами чистой воды.

Как нам стало известно, конституционные монархисты и сторонники абсолютной королевской власти, напуганные расправами, грозившими им полным истреблением, объединились и приняли решение не больше и не меньше как сдать город англичанам.

Десятого сентября нам доложили о появлении в виду Неаполя английского судна, оно двигалось в сторону порта и, похоже, прибыло от берегов Франции.

Между тем мы, нетерпеливо ожидая важных вестей, уже не первую неделю избегали покидать столицу.

Итак, королева тотчас предупредила о событии нас обоих — сэра Уильяма и меня. Я говорю «о событии», ибо в тех обстоятельствах, в каких мы находились, приход английского судна заслуживал такого наименования.

Мы поспешили во дворец. Королева со зрительной трубой в руке стояла на балконе и разглядывала корабль, входивший в порт, постепенно убирая паруса, чтобы замедлить ход. Благодаря сигналам мы уже знали, что это «Агамемнон», линейный корабль его британского величества, идущий из Тулона.

Эта мелочь, только что услышанная, обещала столь многое, что король и сэр Уильям не вытерпели: вместо того чтобы ожидать, когда им принесут новости, они бросились навстречу новостям.

Оба они уселись в шлюпку, поданную с одного из военных кораблей королевского флота, и, вопреки правилам санитарной службы, поднялись на борт судна.

Как только они туда взошли, корабельные батареи разразились приветственным салютом, так что «Агамемнон» исчез в клубах дыма.

Через полчаса король и лорд Гамильтон возвратились на берег.

Сэр Уильям направился прямо в посольство, притом велел передать мне, чтобы и я поспешила туда: он нуждался в моей помощи, так как ему предстоял прием нежданного гостя.

Возвратившись, король пересказывал ее величеству новости, и она жадно внимала им, но я оставила супругов без сожаления, полагая, что сэр Уильям сможет рассказать мне все не хуже, так как в беседе между королем и капитаном «Агамемнона» он служил переводчиком. Я простилась с королевой, села в карету и приказала кучеру везти меня в посольский особняк.

Сэр Уильям ждал меня.

— Дорогая Эмма, — сказал он, — я хочу представить вам человека невысокого роста, кто вряд ли может прослыть красавцем, но кому, по-моему, предстоит в свой час стать одним из величайших воинов, каких когда-либо знала Англия.

Восторженность сэра Уильяма рассмешила меня.

— Каким же образом можно предвидеть подобное? — спросила я.

— Мы с ним обменялись всего несколькими словами, но я уверяю вас: этот человек удивит мир. Как вам известно, я никогда не желал принимать у себя английских офицеров, но сегодня я прошу вас во имя любви ко мне встретить одного из них со всеми почестями гостеприимства. Распорядитесь же, чтобы для него приготовили апартаменты и чтобы он ни в чем не испытывал недостатка.

— И когда же, сэр Уильям, он явится, ваш будущий великий человек?

— С минуты на минуту. Мы все вместе отобедаем у короля, а завтра, также совместно, проведем день в Портичи.

— Скажите мне, по крайней мере, как зовут этого вашего героя.

— Горацио Нельсон. Запомните это имя, милый друг: придет день, и оно станет знаменитым.

Не имея никаких соображений на сей счет, я промолчала.

Посольский особняк был огромен. Одно время ходили слухи, будто принц Уэльский — тот самый, кого я однажды вечером видела сияющим юностью и любовью у открытого окна мисс Арабеллы, — собирается посетить Неаполь. Услышав эту весть, сэр Уильям поспешил приготовить для него апартаменты. Принц не приехал, и они пустовали, готовые принять высокого гостя. Я рассудила, что для будущего великого человека, которого открыл сэр Уильям, ничто не будет чрезмерным в смысле роскоши и великолепия: итак, я предназначила для капитана Нельсона апартаменты принца Уэльского.

Случаю было угодно, чтобы один из лучших моих портретов кисти Ромни висел именно там.

Когда я возвратилась в салон, сэр Уильям был уже не один: с ним рядом я увидела офицера в форме английского моряка.

При моем появлении оба встали и двинулись мне навстречу. Сэр Уильям представил мне капитана Нельсона.

Если позволительно верить в предчувствия, следует сознаться: то ли я сразу ощутила бессознательное притяжение, то ли это было следствием недавних восторгов сэра Уильяма, но, отвечая на приветствие капитана Нельсона, я испытала смутное волнение. Хотя, как и говорил сэр Уильям, капитан был далек от того, что можно назвать красивым мужчиной.

Восемнадцать лет протекло с тех пор, но и поныне я вижу его точно таким, каким он тогда предстал передо мной, с лицом, еще не обезображенным боевыми шрамами, которые ему предстояло получить впоследствии.

Это был тридцатипятилетний мужчина небольшого роста, с бледным лицом, голубыми глазами, орлиным носом, по которому можно отличить натуру воинственного склада, и мощно вылепленным подбородком, указывающим на стойкость, граничащую с упрямством; волосы и борода были светлые с рыжеватым оттенком, причем шевелюра казалась редкой, а борода — клочковатой.

Он поцеловал мне руку довольно неловко, но вполне любезно. В нем легко угадывался моряк в полном смысле этого слова; но тщетно было бы искать черты английского джентльмена, столь памятные мне по опыту моих первоначальных лет.

Я уже знала, с какими вестями он прибыл: для Франции, главный военный порт которой был сдан англичанам, то были ужасные новости.

Вот вкратце подробности этого события, услышанные мною из собственных уст капитана Нельсона.

Как было упомянуто выше, мы знали о существовании в Тулоне трех партий: якобинцев, конституционных монархистов и сторонников абсолютной власти короля.

Две последние, объединившись против якобинцев, ждали только удобного случая, чтобы вступить в борьбу со своими противниками.

Такой случай не замедлил представиться. Конституция 1793 года была утверждена декретом, и якобинцы объявили об этом в Тулоне под звуки барабанов и труб.

Тотчас в городе началось всеобщее брожение, и контрреволюционеры решили воспротивиться принятию конституции.

Якобинские власти, предвидевшие подобный поворот дела, опубликовали декрет, угрожавший смертной казнью любому, кто осмелится сделать предложение об открытии заседания секций. Декрет произвел действие, противоположное тому, на какое рассчитывали. Сторонники объединившихся партий толпой ринулись к зданию, где заседали секции; напор был так велик, что двери не открылись, а были полностью выбиты.

Контрреволюционный переворот совершился во мгновение ока. Бумаги якобинского клуба были захвачены, главари арестованы и препровождены в тюрьмы, откуда, чтобы освободить для них место, незамедлительно выпустили роялистов.

С эшафотом поступили так же, как с тюрьмами: прежде он обслуживал роялистов, теперь их место заняли якобинцы. О том, чтобы его разрушить, и речи не было — эшафот продолжал действовать, только теперь вместо монархических голов рубили республиканские.

Одна из этих казней вызвала большое волнение, еще немного, и все погибло бы.[36]Не будем забывать, что все это рассказ Эммы Лайонны, то есть рассказ с роялистской точки зрения; мы бы сказали: «И все было бы спасено». (Примеч. автора.)

Новый трибунал приговорил к смерти некоего Алексиса Ламбера, весьма популярного в Тулоне человека. Ради его спасения был составлен заговор, так что, когда его повели на казнь, громадная толпа народа ринулась на вооруженную охрану, которая сопровождала осужденного. Мрачная процессия двигалась по улице Медников, ставшей театром ужасного побоища. Один из сопровождающих, видя, что народ наступает, в упор разрядил в узника свое ружье. Тот упал, раненный тяжело, но, может быть, еще не смертельно, хотя пуля прошла навылет. Как бы то ни было, секции в конце концов взяли верх. Нападающие были обращены в бегство, Алексис Ламбер, истекающий кровью, словно раненый олень, вновь оказался в руках секционеров, причем те еще спорили — словно делили добычу: одни требовали, чтобы казнь была отложена, другим не терпелось совершить ее тут же на месте. Большинство было за немедленное исполнение приговора, и Алексиса Ламбера действительно казнили в тот же день.

Конвент объявил Тулон вне закона. Однако, несмотря на поднятый мятеж, в городе, как это ни поразительно, были сохранены республиканские формы правления и трехцветное знамя продолжало реять над ним. Роялисты полагали, что их цель еще не достигнута. Поглядывая в сторону моря, они видели, что там крейсируют суда англо-испано-неаполитанского флота, блокировавшие порт; они решили сдать Тулон англичанам и ценою этого предательства избежать последствий проклятия, которому предал их Национальный конвент.

Были начаты переговоры с адмиралом Худом, но тот не желал принимать никаких решений, не будучи уверенным в согласии генерала графа Мандеса, коменданта гарнизона, а также адмирала Трогова, командира эскадры. Те дали свое согласие, но куда труднее оказалось добиться того же от контр-адмирала Сен-Жюльена, фанатичного якобинца. Едва лишь узнав об их замысле, он, вместо того чтобы присоединиться к нему, собрал свой экипаж, произнес весьма красочную речь и под конец заставил всех офицеров и матросов принести клятву, что никто из них никогда не потерпит, чтобы вражеские корабли безнаказанно вошли в тулонский порт. Время для своего республиканского спича контр-адмирал Сен-Жюльен выбрал весьма удачно: его вышестоящий начальник как раз сошел на берег. А поэтому, видя, с каким единодушием не только его собственные подчиненные, но и экипажи соседних кораблей поклялись в верности Республике, г-н де Сен-Жюльен принял на себя командование эскадрой и поставил суда так, чтобы перекрыть рейд.

На этот раз роялистам надо было предпринять уже что-то отчаянное, чтобы не проиграть все. Армия генерала Карто, только что взявшая Марсель, шла на Тулон, а контр-адмирал Сен-Жюльен, перекрыв рейд, отрезал роялистам все пути к отступлению.

Отчаянная попытка была сделана, и она удалась.

Роялисты заключили с англичанами договор, согласно которому те, войдя в Тулон, займут город именем его величества Людовика XVII как его союзники. А затем, воспользовавшись этим договором и объявив флотилию пренебрегшей всеобщей волей жителей, они постановили применить против нее силу. Для начала они поставили офицеров-роялистов на все посты, что ранее занимали республиканцы, и прежде всего на форт Большая Башня, командиру которой они приказали держать батареи наготове и по первому сигналу обстрелять корабли как раз тогда, когда адмирал Худ начнет атаковать мятежную эскадру и попытается форсировать вход на рейд.

Новость не замедлила достигнуть ушей контр-адмирала Сен-Жюльена; он дал знать, что будет бомбардировать город, и на всех кораблях объявил боевую тревогу.

Дело чуть не дошло до гражданской войны, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы фрегат «Жемчужина», которым командовал лейтенант Ван Кемпен, не отделился от эскадры и не встал на сторону города. Тотчас этим воспользовался адмирал Трогов. Он перебрался на фрегат и поднял на нем свой вымпел командующего, прекрасно сознавая, каким почтением пользуется эта эмблема у моряков. И действительно, при виде вымпела часть судов покинула контр-адмирала Сен-Жюльена. Оставшись только лишь с семью кораблями, он решился проложить себе дорогу сквозь строй английской эскадры и провел этот маневр с неслыханной ловкостью. Однако с его уходом Тулон остался без защитников и роялисты, сделавшись там полновластными хозяевами, впустили в него англичан.

Хотя рассказу о подобных событиях не место в воспоминаниях женщины, я решилась отягчить им свое повествование по двум причинам: во-первых — все здесь описанное весьма значительно повлияло на более поздние события, в каких мне довелось сыграть немаловажную роль, и, во-вторых, моя близость к королеве позволила мне знать все до столь мелких подробностей, что они остались неизвестными даже историкам, писавшим об этой эпохе.