Онлайн чтение книги Воспоминания фаворитки
LXXXIII

На следующий день был созван Государственный совет. Король объяснил положение; он не преуменьшал разгрома, я бы даже сказала, что он его преувеличил, если бы это было возможно.

В качестве главнокомандующего военного флота на Совет был приглашен адмирал Караччоло. Поскольку со стороны моря опасаться было нечего — ведь англичане охраняли порт, — он просил позволения составить из военных моряков корпус в тысячу — тысячу двести человек и во главе их отправиться воевать с французами. Овладев ущельями Абруцци до прибытия главных сил неаполитанской армии, он мог бы положить конец отступлению и объединить силы беглецов. Сколько бы солдат ни погибло в сражениях с французами, неаполитанское войско все еще должно было быть раза в четыре сильнее тех, кто обратил его в бегство.

Но король отверг это предложение. Он сомневался в преданности Караччоло и подозревал его в желании собрать разрозненные части армии только затем, чтобы объединиться с силами патриотов.

Караччоло был задет таким недоверием, которого вовсе не заслужил, и ушел с заседания, не дождавшись его конца, заявив, что возвращается на корабль, где будет ждать распоряжений короля.

Однако, прежде чем возвратиться на корабль, он отправился к королеве.

У нее также заседал совет, только состоял он из нее самой, Нельсона, сэра Уильяма и меня.

Еще накануне Каролина вместе с генерал-капитаном остановилась на том, что ей следует бежать со всем своим семейством.

Она колебалась, принимать ли Караччоло, но сэр Уильям подтолкнул ее к этому решению.

Тогда королева взяла меня за руку, показывая, что настаивает на моем присутствии при ее беседе с адмиралом, должно быть, затем, чтобы дать ему понять, насколько несокрушима наша дружба, которая не слабеет, а лишь крепнет перед лицом всех тех прямых обид и сомнительных кривотолков, что направлены против нее.

Напрасно я умоляла ее величество не подвергать меня опасности новых оскорблений со стороны неаполитанского князя; она заявила, что так ей угодно, а если адмирал позволит себе проронить хоть одно двусмысленное слово, его тотчас оборвут.

Впрочем, одного взгляда на князя Караччоло было достаточно, чтобы понять, что сейчас мне нечего опасаться с его стороны. Никогда выражение столь глубокой почтительности не отпечатывалось в благородных чертах более явственно, чем на лице князя.

— Государыня, — произнес он с поклоном, — король только что сообщил нам о разгроме, постигшем сухопутную армию. Но, к счастью, ваш верный флот невредим. Ваше величество не спрашивали моего мнения, но, если вы соблаговолите меня выслушать, я скажу, что — разумеется, прежде продержавшись до конца и сделав все возможное, чтобы добиться реванша, — итак, я скажу, что вам надлежит оставить Неаполь и отправиться на Сицилию.

— Мои намерения именно таковы, сударь, — сказала королева.

— В таком случае, — продолжал Караччоло, еще раз поклонившись, — я умоляю ваше величество оказать честь «Минерве», выбрав ее в качестве своего транспортного судна. «Минерва» — лучший парусник неаполитанской эскадры, а если иметь в виду то состояние, в которое сражение у Абукира привело английский флот, мой корабль может поспорить в скорости и надежности даже с кораблем самого лорда Нельсона. Сейчас неблагоприятная пора для навигации, но я знаю наши моря и даже, смею сказать, наши штормы; лучше меня никто не сумел бы обеспечить безопасность вашего величества и всего августейшего семейства. Потребуется лишь несколько дней, чтобы привести фрегат в такое состояние, чтобы ваше величество могли достойно разместиться на его борту.

Королева наклонила голову в знак признательности, и Караччоло продолжал:

— Само собой разумеется, что, если леди Гамильтон и сэр Уильям сочтут уместным последовать за вашим величеством, для меня будет большой честью принять их на борт моего корабля, и если я не могу назвать эту честь наивысшей, какая могла бы выпасть на мою долю, то лишь потому, что в то же самое время мне выпадет счастье принимать у себя ваше величество.

Все это было высказано с таким достоинством, так благородно и почтительно, что королева не могла устоять — она протянула адмиралу руку со словами:

— Сударь, в час крайней нужды я не забуду вашего предложения, а пока благодарю вас от своего имени и от имени леди Гамильтон. Есть ли у вас еще что-нибудь, что вы бы хотели мне сказать, или, возможно, какое-либо желание?

— Я имею сказать вашему величеству, что умоляю вас считать меня своим самым верным слугой, а мое единственное желание — повергнуть к вашим стопам мои уверения в глубочайшем почтении.

И, снова отвесив поклон королеве и мне, адмирал отступил к дверям, не поворачиваясь к нам спиной, сочетая в каждом своем движении исключительную деликатность, собственное достоинство и должное почтение к особе королевы.

Королева проводила его взглядом и, когда он удалился, сказала мне:

— Это доказательство верности и уважения меня особенно тронуло потому, что оно относилось не только ко мне, но и к тебе; однако, увы, я предпочла бы, чтобы он не давал мне подобных доказательств.

Мы вернулись в комнату, где оставались сэр Уильям и лорд Нельсон.

Нельсон выглядел заметно раздраженным и, поскольку королева, по-видимому, не намеревалась обсуждать свою беседу с Караччоло, сам осмелился заметить:

— Государыня, я надеюсь, ваше величество не забудет, что я был первым, к кому вы обратились за помощью, и первым, кто предоставил себя в ваше распоряжение.

— Будьте покойны, дорогой адмирал, — отвечала королева.

— Итак, — настаивал Нельсон, — я могу считать, что заручился словом вашего величества и никакое другое судно, кроме моего, не будет иметь чести доставить ваше величество на Сицилию?

— Даю в том слово, — согласилась королева, — но я могу отвечать лишь за себя, сэра Уильяма и леди Гамильтон. Намерения короля мне неизвестны, и я не рассчитываю, что смогу на них повлиять.

Нельсон поклонился.

— Значит, ваше величество позволяет мне действовать в соответствии с нашим договором?

— Действуйте. Мы уверены, что все, что бы вы ни предприняли, послужит к нашему благу.

— Тогда я просил бы у королевы позволения написать два-три письма, с которыми она затем соблаговолит ознакомиться.

Я приготовила на столе, стоящем в углу комнаты, перо, чернила и бумагу и жестом показала милорду, что все готово.

Нельсон сел за стол и тоже знаком уведомил меня, что я могу читать написанное через его плечо по мере того, как строчки будут ложиться на бумагу. Тогда были написаны два следующих послания.

Второе письмо было адресовано капитану Боллу и сопровождалось тою же пометкой «Совершенно секретно».

Из выделенных мной слов можно заметить, какова была ненависть английских моряков к неаполитанским, а также угадать первые вспышки ревности Нельсона к Караччоло — ревности, имевшей для Караччоло столь роковой исход!

Нельсон отдал мне эти письма, я же их вручила сэру Уильяму, чтобы он пояснил королеве некоторые места, которые она могла не понять. Нельсон имел обыкновение изъясняться в письмах так лаконично, что это подчас делало их непонятными даже для его соотечественников, не говоря о тех, для кого английский язык был иностранным.

В то время как королева с помощью сэра Уильяма разбирала два приведенных выше письма, Нельсон задумчиво вертел в руках перо, казалось размышляя, писать ли третье письмо.

Наконец он решился.

Эти три письма предусматривали все возможные повороты событий. Королева поблагодарила Нельсона, и, поскольку первые необходимые меры были приняты, все стали ожидать дальнейшего несколько спокойнее.

Королевский совет не принял никаких определенных решений. Ему было тем труднее это сделать, что в конечном счете Совету было известно лишь то, о чем знал сам король: что неаполитанская армия разбита и обращена в бегство. Тем не менее, Совет выпустил воззвание, двусмысленные выражения которого плохо прикрывали истинные факты, и его немедленно расклеили по всем стенам.

До жителей Неаполя доходили лишь смутные слухи. Известие о поражении грянуло как гром среди ясного неба.

То, что сказал генерал Макк, было правдой: неаполитанской армии более не существовало, хотя потери, понесенные ею на поле сражения, оказались не так уж и велики: их число не достигало и тысячи человек. Но, собранная из частей совершенно разнородных, она распалась при первом натиске противника, просто рассеялась как дым. Теперь ничто не могло помешать неприятелю, безрассудно спровоцированному и слывшему вдобавок нечестивым и жестоким, гонителю веры, беспощадному даже к собственным пастырям, захватить все королевство и добраться до самого Неаполя.

Король сознавал это настолько ясно, что, отказавшись от попыток защитить себя посредством земных сил, всецело препоручил Небесам заботы о своей судьбе. Было приказано молиться в церквах, дабы умилостивить гнев Господен, а всем священникам и монахам, особо известным своим красноречием, предлагалось подняться на кафедры и даже на уличные тумбы и любыми мыслимыми способами убеждать народ, что он обязан подняться на защиту столицы.