Владислав Шурыгин. ВОТ ИДЕТ СНЕГ…

Онлайн чтение книги Вот идет снег…
Владислав Шурыгин. ВОТ ИДЕТ СНЕГ…

Рассказ

1

Лейтенант Игорь Скворцов — командир аэродромно-эксплуатационной роты. Парень собой видный, широкоплечий, кудрявый. Если в отпуск при полном параде едет, то в купе вряд ли кто усомнится, что он летчик. А он и не пытается никого убеждать в обратном. О профессии своей предпочитает помалкивать. Что о ней расскажешь, о профессии его? Но если все же случалось о ней говорить с людьми близкими, понимающими, то в темных глазах лейтенанта появлялась грустинка, а в уголках тонких губ таилась насмешка над самим собой, над собственными мыслями. Самое удивительное, что в нем постоянно живут два противоположных мнения о своей работе. Одно иронически утверждает, что нет на свете более сомнительной профессии, чем борьба с законами и силами природы, с самой логикой ее. Если на земле лето, значит, зной и пыль. Если осень — дожди, желтые листья и лужи. Ну, а если зима — метели и снег, снег, снег… Так природой положено. Так должно быть. И разве не бесполезное занятие сжигать падающий снег да сушить лужи? И все для того, чтобы взлетно-посадочная полоса, серая лента бетона, была всегда чистой и сухой. Вот это как раз было второе, главное. Властное и неумолимое «надо!» вселяло в Скворцова силы для долгой борьбы, и этих сил все еще хватало, хотя порою казалось — не выдержит, вот-вот пошлет все к чертовой бабушке.

Валентина называла его бродягой. Все за то, что он без конца пропадал на своем аэродроме возле ревущих машин, возле этих зверей, расшвыривающих стальными когтями снег на десятки метров в стороны, пожирающих его огнедышащими соплами, метущих, скребущих, сушащих агрегатов, обеспечивающих боеготовность.

А Игорь не обижался. Он все старался разубедить ее:

— Ну какой я бродяга? Во-первых, каждый день бываю дома. Из семи ночей недели — пять почти полностью сплю как сурок. Во-вторых, в воскресенье сижу дома, как глиняная копилка на бабушкином комоде. В-третьих, не курю, почти не пью, из-за женщин в тавернах не дерусь на ножах. Ну какой же я бродяга? Я порядочный военный человек.

Он говорил так, потому что знал: в понятии Валентины бродяга — почти конченый человек. Во всяком случае, человек без будущего. Как раз на этот случай у Валентины была своя теория: «Женщину ценят за ее прошлое, а мужчину за его будущее!»

Прошлое у Валентины — как ступеньки мраморной лестницы, ровные, четкие, растущие снизу вверх. Школа, серебряная медаль, три очных курса пединститута, жених— старшекурсник, не успевший стать супругом, четвертый заочный курс и муж — лейтенант авиации. Чем не «карьера» для женщины? А ей почему-то не нравится. Может, из-за его будущего? Так все нормально. О чем печалиться? Командир утвердил рапорт на заочную учебу в инженерной академии.

— Почему на заочное? — хмурилась она. — Ты не хочешь хотя бы несколько лет пожить в большом городе? Ты хотя бы спросил меня, прежде чем соглашаться. Ведь собирался-то на очное?

— Собирался, но ведь я военный человек, Валя. «Мы предполагаем, а начальство располагает» — так, кажется?

— Перестань паясничать. Решается твоя судьба, а ты шутишь!

— Хорошо. Давай серьезно. Дело такое: в роте из офицеров я пока один и замены мне нет. Обещают прислать лейтенанта, но только следующей осенью. А время не ждет — сама так говоришь. Вот и согласился.

— Забери назад рапорт. Скажи, что раздумал на заочное. Лучше еще год подождать и стать человеком, чем быть бродягой.

— Но ведь мой командир окончил заочно академию. Так что пример налицо.

— Пример… Зато служит твой командир в дыре. И ты вместе с ним.

— Опять ты за свое…

— Да, опять.

Ну как ее убедить, что иначе пока нельзя? Он нужен летному полку, нужен солдатам своей роты и своей треклятой донкихотской работе. Самолеты должны летать! И если нет тебе замены, значит, надо работать и ждать, значит, надо жить, а не считать прожитые дни. Все это так. Правильные и нужные слова. Но что они для Валентины? Люди нашего поколения… Не каждого проймешь словом. И не всяким делом даже. Давай ему интересную работу. А где ее сразу взять для всех?

А насчет «бродяг»… Это прекрасные парни. Вечные мечтатели. Люди высокой пробы — моряки, здравые философы с виду и романтики в душе; геологи — седоголовые мальчишки, землепроходцы и путешественники… Очень даже приличная компания. Чем плохо быть «бродягой»?

Она точно не слышала его слов. В тот день, провожая его на аэродром, она, как и обычно, стояла возле балконной двери. В краешек окна заглядывала молодая елка, только вчера привезенная из леса, нетерпеливо ожидающая сегодняшней ночи, своего единственного в жизни сверкающего бала. А бал срывался. Потому что за окном шел снег. Но сегодня Валентина не скажет своего многозначного «Вот идет снег…». Она говорит так, задумчиво глядя в окно, когда расстроена, когда хочет доказать, что ей все безразлично, что, едва он уйдет, она тоже найдет себе занятие. Пойдет к подругам, а может, даже в Дом офицеров, в кино. Одна. Без него. Потому, что идет снег, а он избрал себе глупую работу.

В тот день она не сказала ни слова. Просто стояла возле окна и чертила пальцем вензель. Не его, Игоря Скворцова, вензель. Просто какие-то буквы, круги…

На нее рухнуло небо. Ему тоже было не по себе. Что он мог сказать? Чем успокоить? Может, снег перестанет идти, поимеет совесть хоть в новогоднюю ночь? И тогда к вечеру Игорь прибежит домой. Ворвется раскрасневшийся, запыхавшийся. Сбросит ватную куртку, тяжелый комбинезон — доспехи двадцатого века — и быстренько под душ. А потом холодная белая рубашка, черный галстук и костюм, присланный братишкой из столицы. Музыка, друзья, тосты — и все отлично. С Новым годом! Но если снег не перестанет…

Разве спасет ей праздник его торопливый приход без пятнадцати двенадцать? Будет ли смысл на полтора часа надевать штатский костюм, чтобы в самый разгар веселья и радости переодеться снова и бодренько — вроде бы все тебе нипочем — пожелать остающимся счастья? Но ведь среди них и она… Он ничего не обещал. Просто попытался заглянуть в ее глаза. А в них среди серых туч отчаянно метались короткие сухие молнии. А в них ничего нельзя было прочесть, кроме одного: небо рухнуло на землю.

2

Снег валил хлопьями. Щедро, уверенно. Ночное небо — без проблеска луны, без задумчивости звезд.

Едва тепловая машина успевала добраться до одного края полосы, растопить выпавший снег, как на другом краю полоса начинала седеть.

Лейтенант сидел в кабине одной из таких машин рядом с остроносым водителем-грузином. На обоих были надеты противошумовые шлемофоны, что делало их похожими на летчиков. Перемазанное маслом лицо грузина отливало бронзой, костистая рука впаялась в рычаг управления турбиной. Глядя на эту сильную руку, Скворцов думал, что, пожалуй, из Гургенадзе выйдет отличный летчик и не зря Шота решил пойти в бомбардировочную авиацию. Турбину он знает отлично, налетал на своей машине во много раз больше любого аса. Вот сегодня только часов восемь. Поговорить бы, что ли… Но главная беда — страшный рев. Если надо что-то сказать, то прежде толкаешь в бок, а затем, как глухонемой, все жестами, жестами… А «собеседник» смотрит не в глаза тебе, а в рот, на твои губы. Такие дела…

И снова мысли о доме, о Валентине… А казалось, что работа целиком сгребла его в охапку, закрутила, завертела, и не до мыслей о доме.

Ровно, и потому монотонно, ревет двигатель. К турбинному реву тоже можно привыкнуть, особенно если сидеть в кабине, одетым по-полярному, и если работа ладится, все идет привычно и неспешно, а главное, не видно еще конца ей, работе…

Еще недавно Валентине нравилась жизнь в лесном гарнизоне, их небольшая уютная квартира на четвертом этаже. И гордый великанище-дуб, что растет в стороне от сосен, под самым окном, рядом с их балконом.

— Игорь, смотри! — подозвала она как-то его к окну.—

Да нет, не на меня, на ветки дуба смотри. И на небо. Видишь?

В ее черных глазах светилось изумление, вспыхивала беспокойная мысль. Мгновение — и она уже не смотрит на мужа, смотрит в окно и задумчиво роняет слова, точно звуки рояля в тиши громадного пустого зала:

— Он каждый вечер протягивает руки к небу. Он все время ждет от него ответа. В чем смысл жизни для него и вообще? В чем?

Игорь посмотрел на ветки дуба, на багряный закат. Был обычный осенний вечер, и закат был как закат — обычный…

Ветви же, если уж и сравнивать, больше похожи на черные молнии, но разве такие бывают? А она о каких-то руках и о вечном вопросе. Чудачка…

— И ты знаешь, в чем смысл? — спросил он ее, взяв за непослушные плечи и пытаясь повернуть к себе.

— Кажется, знаю…

Она отстранилась, зябко свела на груди края серой шали. Удивительный человек — надула губы, собираясь с мыслями, и стала похожа и на обидевшуюся девчонку, и на капризную женщину одновременно. Она выпростала из-под шали руку, а в ней, на раскрывшейся ладони, замер отполированный круглый бочонок — коричневый желудь.

— Вот, — задумчиво и тихо сказала она, — может быть, и в нем…

Игорь поднимает бровь, пытается улыбнуться. Чудачка. Сдался ей этот желудь…

…Скоро на автомашине, развозящей караул, должны подъехать еще трое солдат — водителей тепломашин. Смена. А пока она не подъехала, надо «пахать». Лейтенанту Скворцову смены не будет. Был у него разъединственный помощник, надежда и опора, старшина-сверхсрочник, но случилась у старшины беда, выехал по телеграмме к родным.

Почему-то вспомнилось, как старшина мечтал: «Вот бы разработали инженеры под взлетной полосой обогревную систему. Скажем, трубы. И градусов-то много не надо. Так, пяток. Снег падает и тает, падает и тает. Красота! Сколько горючки сэкономили бы, сколько сил сберегли!»

Действительно, здорово было бы. Только вот не делают так пока аэродромы. Видно, не просто все это.

Проехали половину полосы. Давно должны были увидеть вторую тепловую машину, а ее не видно. Что-то случилось.

Лейтенант толкает Гургенадзе в бок, и тот смотрит на Скворцова, что-то объясняющего ему жестами. Понимающе кивает. Переводит турбину в режим подогрева и увеличивает скорость. Они жмут вовсю, но второй машины все не видно. Скворцов открывает дверцу и, высунувшись из кабины, смотрит вперед и в стороны. Бьют в глаза снежные хлопья, мелькают в лучах мощной фары, установленной на верхотуре кабины. Бетон резко почернел. Значит, здесь недавно прошла тепловая установка.

— Останови! — кричит лейтенант водителю и толкает его в бок. Скворцов неуклюже вываливается из кабины и, обогнув машину сзади, смотрит в ночь. Прикрывает ладонью глаза от назойливого слепящего снега.

Ну да, так и есть, далеко в Стороне от полосы — свет фары. Он едва различим сквозь снежную завесу. «Бегемоты чертовы! Уснули и шпарят в степь».

Он успевает подумать так и еще покрыть двух солдат ругательствами. Влезает в кабину и, натолкнувшись на вопросительный взгляд Гургенадзе, продолжает ругаться, указывая рукой в сторону. Гургенадзе смеется, обнажая в недолгой улыбке белые зубы. Затем становится серьезным и включает газ на всю железку. Тепловая машина сворачивает в поле.

…Странные автогонки. Ползет по степи неуклюжая громада с длинным хоботом — плоской линейкой. Утконос какой-то. А в ней спят два ефрейтора: Оноприенко и Процента. Спят и хатки небось видят. Беленькие, под соломенной крышей, с кувшинами и стеклянными банками на тынах, подсолнухи на солнышко уставились…

Тепловая машина тяжко переваливается на ухабах и вгрызается уже угасающим пламенем в снежные сугробы.

По ее черному следу жмет во всю железную мощь вторая. Надо догнать. Хорошо еще, что все это происходит в стороне от стоянки самолетов. Да, странные автогонки. И в хозяйстве лейтенанта Скворцова бывают издержки.

…Двое стоят перед лейтенантом. В свете фар мельтешит падающий снег, а солдаты в ватных комбинезонах похожи на медведей. Стоят, виновато держа по швам сильные натруженные руки. Лейтенанта переполняют слова возмущения, правильные и гневные слова.

Снег пытается сковать, нейтрализовать аэродром, замести взлетную полосу, самолеты. А случись что — напрасно будет реветь боевая сирена. Природа неумолима, снег не расступится по собственной воле. Иное дело, если на земле сугробы, бураны, а полоса чистая. Сигнал, рев турбины — и снаряженный боевой истребитель набирает разбег, упруго поднимая острие носа к хмурому небу.

Скворцов смотрит на виноватые лица стоящих перед ним солдат, на их опущенные руки и — странное дело! — ругаться ему уже не хочется.

— Вы понимаете хоть, что это значит? Ну нельзя же так служить…

Один из солдат что-то бубнит, и по движению губ лейтенант безошибочно угадывает:

«Дуже понимаем. Мы больше не…» Ну вот, солдат, взрослый человек, косая сажень в плечах, а просит прощения. И неловко, неудобно ему.

Нет, здесь не чувство отступившего страха перед грозившим наказанием. Наказание всегда неприятно, хотя бы потому, что принижает уважающего себя человека. Здесь другое. Честно говоря, уютное дневальство в празднично шумной казарме или иронические раздумья па кухне перед большущей кастрюлей на полу, в которую плюхается отграненная штрафником картошка, — это ли наказание в сравнении с бесконечной, ревущей в тысячу глоток стихией, в сравнении с холодной нескончаемой ночью?

Повеселели солдаты. Потому что не сердится командир, которого они не хотят огорчать, о котором еще не раз скажут собратьям по службе: «Командир у нас — ого! Будь здоров!»

3

А ей обидно. Очень обидно и радостно до слез. Разве бывает так? Бывает! Этим утром она узнала, что у них будет ребенок! Свой малыш!

А Игорь еще не знает… Так хотелось сказать ему, а не сказала. Потому что обидно за Новый год…

Хотелось плакать, но не было слез, облегчающих душу, делающих ее свободной для нового горя и нового счастья. Не помогли п соседи. «Подумаешь — горе! Ну, бывает. Бывает и еще хуже даже. Вот мой Боря два Новых года в Германии встретил, а сейчас вот ои — рядышком. Мы, жены военных, должны быть терпеливыми. Идем! Хватят дуться как мышь на крупу». Уговаривали. Даже за руки тянули. Не пошла. Вот такая гордая. А может, упрямая.

Потом, оставшись одна, вроде бы и пожалела, но стены многоэтажного дома гудели тем особым праздничным гулом, каким, наверное, гудит корпус корабля, входящего в родную гавань. Слышались музыка, голоса, топот ног. И снова всплыла жгучая обида. За себя, за свою судьбу.

Со дна чемодана извлекла мелко исписанный листок бумаги. Письмо от Виктора, бывшего жениха… Оп все еще помнит, все еще на что-то надеется. Чудак…

Надо же ей было сказать про Виктора!.. Про спокойную, «как у людей», жизнь…

Игорь по-разному относится к таким разговорам. Чаще всего добродушно и насмешливо: «Жена Цезаря вне подозрений!» И только в плохом настроении отмалчивается или бросает: «Зачем ты мне это говоришь?»

А сегодня, уходя на службу, вспылил:

— Надоела ты мне со своей спокойной жизнью! Где ты ее видела, такую жизнь? И Виктор твой, может, тоже сегодня в этой «скорой помощи» носится по городу как ошалелый. И ему бы, как и мне, ты устраивала головомойку за беспокойную жизнь, а я на этом фоне казался бы тебе ангелом. Как он сейчас кажется…

…Воспоминания о первых чувствах всегда чем-то сродни воде из «святого колодца», воде, насыщенной железом, и потому, сколько ни припадай к ней, опа только холодит зубы, но не утоляет жажды. Тот, кто оставлен нами нераскрытым, неузнанным и потому, наверное, хорошим, всегда окружен ореолом таинственности, мечтаний и необъяснимого сожаления.

— …От «безработицы» это у тебя! Мамашино мещанство!

Если бы он не сказал последнего, может быть, и не поругались бы. Потому что «безработица» — это не обидно. Действительно, когда есть дело, глупые мысли меньше лезут в голову. И еще, наверное, в жизни очень нужны дети. Иначе как жить, во имя чего? Украшением дома, женой при муже? Но в гарнизоне нет возможности всем женщинам работать. В гарнизоне эта самая, как говорит Игорь, «безработица»… Вот ведь скоро и она, Валентина, окончит институт, но придется ли ей работать в школе? Вряд ли. Здесь таких, как она, с дипломами — каждая третья. И как ни странно, все больше педагоги. Сговорились, что ли, выходить замуж за военных?

Вот появится малыш, п все должно измениться. Звонкоголосая сказка войдет в их дом. Маленький настоящий человечек. С глазенками, с маленькими капризами… Все сомкнется вокруг его колыбели. И тишина, и заботы, и любовь.

А Игорь не знает… Ушел злой, хлопнул дверью. И елку не принес с балкона… «А может, взять да и уехать к маме? До станции совсем недалеко. В два часа ночи поезд, а уже в десять утра буду у мамы… Пусть он узнает, как ссориться под Новый год! И еще, пусть он не узнает сегодня о самом главном…»

4

В половине двенадцатого вся техника, не сговариваясь, столпилась в торце взлетной полосы, неподалеку от домика боевого дежурства. Умолкли моторы. Люди зашли в помещение перекурить и обогреться. Только ли затем зашли они в тепло и уют?

У телефонного пульта сидит бывалый сержант. На груди ослепительный ряд значков. Первый класс и все такое прочее. Сержант улыбается, кричит кому-то в трубку поздравления. У потолка, поперек помещения, две нитки с самодельными флажками, казенная люстра разрисована красками. В углу, возле работающего телевизора, небольшая нарядная елка. По телевизору транслируют концерт. Возле него — десяток солдат, техников и летчиков. Сидят плотной кучкой, приобщаются к искусству. Через приоткрытую дверь комнаты отдыха летчиков видны висящие на стене зеленые высотные костюмы с сотней шнурков, сверкающие шлемы и гофрированные трубки, чей-то планшет…

А сержант все кричит поздравления. Летчик в кожаных бочонках-унтах забирает у него трубку.

— Хватит, Сергеев. А то у тебя родни — весь полк.

«А что, это идея, — думает, глядя на телефон, лейтенант Скворцов, — вот забью очередь за пилотом и позвоню соседу. Пусть позовет Валю. Она у них. Так договаривались».

Так он думает, а вокруг оживленные голоса людей. Может быть, чуточку громче, чем в обычные дни. Только мужские голоса. Мужское братство.

Возле ног трется большой сытый кот, которому живется лучше всех котов на свете. Питается по летной норме и мышей не ловит. Как сказал кто-то из шутников, прикрывается от работы боевым дежурством.

— А, Рыжий, здорово! — нагибается лейтенант и гладит кота по шелковой шерсти.

— Товарищ лейтенант, а помните, как он летом помог? — спрашивает чумазый Шота Гургенадзе, показывая на кота и тоже присаживаясь на корточки рядом со Скворцовым. Оба смеются.

Было дело: связистам требовалось под рулежной дорожкой в специальную трубу протянуть провода связи. Поехали за мотком жесткой проволоки, чтобы с ее помощью все сделать. А тут этот самый кот Рыжий явился собственной персоной. Ходит возле солдат, в трубу, как порядочный, заглядывает. Сочувствует. Вот тут, кажется, Оноприенко и нашел Рыжему работу. Привязал к хвосту бечевку и загнал в трубу. Все учел, даже ветер. Поджег ветошь — и к трубе. А Рыжий не дурак, дым нюхать не стал и мигом вылетел из трубы на ту сторону рулежной дорожки, где его и поймали. Немного обиделся, что за хвостом веревка тянется, но зато помог связистам протянуть линию.

…К телефону подошел сосед по квартире.

— Спасибо, и тебя также. Что? Нельзя выбраться. Ну давай позже… А ее нет. Не пошла. Дома сидит. Сейчас я, подожди, а то семь минут осталось.

Прошла целая вечность. Вот уже старший лейтенант из дежурного звена стоит рядом, торопит. Тоже хочет успеть домой позвонить. Наконец, в трубке голос:

— Игорь! Звонил, звонил — не открывает. В дверь стучал… Психованная она сегодня. Может, позже позвать, когда псих пройдет, а? Слышишь, Игорь, как думаешь?

Он слышал. Сказал спасибо. «Да, да, может, позже. Всего доброго. Спасибо. Всем привет и самые наилучшие пожелания». Скворцов отдает трубку старшему лейтенанту, и тот уже торопит телефонистку.

Является начальство. Командир полка и с ним майор, непосредственный начальник лейтенанта Скворцова. Полковник поздоровался с «телезрителями», а лейтенант шагнул навстречу майору, хотел доложить, но тот протянул РУКУ, улыбнулся:

— Видел. Молодцы! Ну что… с Новым годом, лейтенант Скворцов! С новым счастьем, успехов в жизни и службе.

— Спасибо! И вам также, — благодарит лейтенант, пожимая сухую сильную руку майора.

Бьют куранты. Беселые голоса. Шутки, поздравления. Знакомые и незнакомые — все жмут друг другу руки, говорят такие простые и очень нужные слова. Какой-то шутник, стоя у питьевого бачка, поднимает кружку с водою.

— Разрешите, товарищ командир, — спрашивает у приехавшего полковника один из дежурных летчиков, показывая несколько ракет. Полковник, даже не глядя, разрешает. Он держит телефонную трубку, просит соединить его с квартирой.

…На улице черная тихая ночь. Далекие голоса часовых. И надо же, снег прекратился. Поимел-таки совесть! В небо взлетают цветные сигнальные ракеты. В их мерцающем свете выступают из темноты поблескивающие крылья расчехленных самолетов дежурного звена. И еще видится черная, долгая, как зимняя ночь, взлетная полоса.

5

Он подходит к дому в третьем часу ночи. Большинство окон светит во всю яркость. Его окна на другой стороне.

Дверь ему никто не открыл. Достав ключ, он поспешил войти в квартиру.

…Свет не горел. Только глухие, веселые голоса из-за соседних стен. Словно шаткое пламя свечи, задуваемой ветром, — надежда: «Может, она там? А может, дома, но легла спать?»

— Валюша! — тихо зовет он и включает свет. Стоя у порога, оглядывает комнату. Приоткрытая дверца шифоньера, несколько пустых вешалок, стопка чистого белья на диване…

«Уехала. Грозилась, что уедет», — четко, как удары метронома, фиксируется в сознании.

Невидимый вихрь прокружился по комнате. Все это было без него. А ему остались только следы разрушений. «Эх, Валька, Валька…»

Не снимая куртки, подходит он к окну и долго стоит там, где всегда стояла она, когда провожала его. За окном черная ночь, и кто-то другой, взъерошенный и незнакомый, смотрит на него с улицы из-за двойных оконных рам. И еще черная елка. Такая маленькая, тихая елка, которой не суждено встретить свой первый и последний сверкающий бал в лейтенантской квартире.

Он садится на диван и, сжав челюсти, долго сидит так, одетый во все рабочее, пахнущее соляркой и бензином. Вечные запахи крутой мужской работы и беспокойства…

Щелкает дверной замок… Еще раз. Кто еще может открывать его?

Игорь вскакивает, бросается в прихожую. В дверях — она. По-детски, зубами, стягивает узорную голубую варежку… А глаза, черные блестящие глаза, сердитые и… добрые. Конечно добрые!

— Валька! — кричит он и сгребает ее в охапку. — Ты куда пропала? И как ледышка.

— Не могла я сидеть дома… На улице так хорошо, только холодно стало… А ты промчался на своей машине как бешеный. Я кричала, кричала… Может, теперь простыла…

— Валька ты моя, Валька! — смеется он и целует ее в холодные послушные губы.

Потом она скажет ему главное, и он ошалеет от радости. Он притащит с балкона елку, они будут наряжать ее, а на рассвете выпьют янтарное новогоднее вино за свое счастье.

Игорь быстро захмелеет, и покажется ему лейтенантская жизнь удивительно простой. И наобещает он жене «златые горы»:

— Завтра же поедем в город. Мы отпразднуем это в самом хорошем ресторане. Мы купим маленькую детскую кроватку. Ему, Валюшка, ему!

— Да, милый. Да!


А утром… Утром снова шел снег.





Читать далее

Владислав Шурыгин. ВОТ ИДЕТ СНЕГ…

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть