Онлайн чтение книги Возлюби ближнего своего
11

Штайнер приехал в одиннадцать утра. Он оставил чемодан в камере хранения и тотчас же отправился в больницу. Он не замечал города, он видел только то, что мелькало мимо него с обеих сторон – дома, машины, люди.

Наконец он остановился перед большим белым зданием и минуту стоял в нерешительности, уставившись на широкий подъезд и бесконечные ряды окон, этаж за этажом. «Где-то там… Но, может быть, ее уже нет?» Он крепко сжал зубы и вошел.

– Я хотел бы узнать, когда у вас приемные часы? – спросил он в справочном бюро.

– В каком отделении? – спросила сестра.

– Не знаю. Я пришел первый раз.

– К кому?

– К фрау Марии Штайнер.

Штайнер на мгновение удивился тому безразличию, с каким сестра перелистывала толстый журнал. Он думал, что после того, как он назовет имя, или рухнет вся эта белая комната, или сестра вскочит и крикнет кого-нибудь – вахтера или полицейского.

Сестра продолжала листать журнал.

– К больным первого отделения можно пройти в любое время, – сказала она, все еще листая книгу.

– Она не в первом отделении, – ответил Штайнер. – Может быть, в третьем.

– В третье отделение можно пройти с трех до пяти… Как ее имя? – снова спросила она.

– Штайнер. Мария Штайнер… – У него внезапно пересохло в горле. Он уставился на хорошенькое кукольное личико сестры, словно ожидая, что она сейчас вынесет ему смертный приговор. Скажет: «Умерла».

– Мария Штайнер, – наконец сказала сестра. – Второе отделение. Палата 505, шестой этаж. Впуск с трех до шести.

– Пятьсот пять… Большое спасибо, сестра.

– Пожалуйста.

Штайнер продолжал стоять. В этот момент зазвонил телефон, и сестра сняла трубку.

– У вас есть еще ко мне вопросы? – спросила она Штайнера.

– Она еще жива?

Сестра отложила телефонную трубку, хотя в ней уже квакал чей-то металлический голос, словно это был не телефон, а зверь, и снова заглянула в книгу.

– Жива, – сказала она. – Иначе против ее имени в журнале стояла бы пометка. Об умерших нам сообщают сразу же.

– Спасибо.

Штайнеру очень хотелось спросить, не сможет ли он пройти в отделение прямо сейчас, но он удержался. Он побоялся, что поинтересуются причиной этого, а ему нужно было быть как можно незаметнее. Он повернулся и ушел.

Он бесцельно бродил по улицам, описывая круги вокруг больницы. «Жива, – думал он. – О, боже, она еще жива!» Потом внезапно его охватил страх, что его может на улице кто-нибудь признать, и он отыскал заброшенную пивнушку, чтобы скоротать там время. Он заказал обед, но не мог проглотить ни ложки.

Кельнер был неприятно удивлен.

– Не нравится?

– Нравится. Обед вкусный. Но сперва принесите мне рюмку вишневки.

Он заставил себя съесть весь обед. Потом попросил принести ему газету и сигареты и сделал вид, что читает. Вернее, он пытался читать, но ничего не доходило до его сознания. Он сидел в тускло освещенном помещении, где пахло пищей и пролитым выдохшимся пивом, и переживал самые ужасные часы своей жизни. Ему казалось, что Мария умирает как раз сейчас, в эти часы, он слышал ее отчаянные крики, призывавшие его, видел ее лицо, залитое предсмертным потом, и продолжал сидеть на стуле, словно налитый свинцом, – с шуршащей газетой перед глазами и крепко сжав зубы, чтобы не застонать, не вскочить, не убежать. Ползущая стрелка, стрелка его часов, была рукой судьбы, затормозившей его жизнь и чуть не задушившей его своей медлительностью.

Наконец он положил газету и поднялся. Кельнер, прислонившись к стойке, ковырял в зубах. Увидев, что посетитель поднялся, он подошел к нему.

– Хотите расплатиться?

– Пока нет, – ответил Штайнер. – Дайте мне еще рюмку вишневки.

– Слушаюсь… – Кельнер наполнил рюмку.

– Налейте и себе.

– Это можно.

Кельнер налил полную рюмку и взял ее двумя пальцами.

– За ваше здоровье!

– Да, – повторил Штайнер. – За здоровье!

Они выпили и поставили рюмки на стойку.

– Вы играете в бильярд? – спросил Штайнер.

Кельнер взглянул на стол, обитый темно-зеленым сукном и стоявший посреди комнаты.

– Немного.

– Сыграем партию?

– Что ж, можно. Вы хорошо играете?

– Давно не играл. Если хотите, сперва сыграем пробную.

– Идет.

Они натерли кий мелом и разыграли несколько шаров. Потом начали играть. Выиграл Штайнер.

– Вы играете получше, – сказал кельнер. – Вы должны дать мне десять очков форы.

– Хорошо.

«Если я выиграю эту партию, все будет хорошо, – подумал Штайнер. – Она еще будет жива, я увижу ее, и она, может быть, еще поправится».

Он играл сосредоточенно и выиграл.

– Теперь я дам вам двадцать очков форы, – сказал он. Эти двадцать очков означали жизнь, здоровье и бегство из Германии вместе с женой, а стук белых бильярдных шаров казался щелканьем замка судьбы. Партия была упорной. Кельнер серией удачных ударов почти добрался до нужного числа. Ему не хватало всего двух очков, и в этот момент он промазал. Штайнер взял кий и стал примериваться для удара. Перед глазами мерцали искры, несколько раз он должен был делать передышку, но затем, ни разу не промазав, он довел игру до конца.

– Отлично сыграно! – похвалил его кельнер.

Штайнер с благодарностью кивнул ему и посмотрел на часы. Было начало четвертого. Он быстро расплатился и вышел.

Он поднялся по ступенькам, крытым линолеумом, и почувствовал, что весь дрожит. Неестественно мелкая и частая дрожь охватила все его тело. Длинный коридор извивался и колебался, а потом вдруг появилась белая дверь, она приблизилась – пятьсот пять.

Он постучал. Никто не ответил. Он постучал еще раз. От страха перед неизвестностью он почувствовал спазмы в желудке и открыл дверь.

Маленькая комнатка была залита лучами послеполуденного солнца – словно мирный островок из какого-то другого мира, и казалось, что рвущееся вперед, звенящее время не имело больше никакой власти над бесконечно тихой фигуркой, лежавшей на кровати и смотревшей на Штайнера. Тот немного покачнулся, и шляпа выпала из его руки. Он хотел нагнуться и поднять ее, но внезапно сзади его словно что-то ударило, и, не отдавая себе отчета, что делает, он опустился на колени перед кроватью и беззвучно затрясся в лихорадочной дрожи – он вернулся.

Глаза женщины долго и спокойно смотрели на него. Потом в них появились искорки беспокойства. Кожа на лбу вздрогнула, а губы зашевелились. Теперь уже в глазах горел страх. Рука, неподвижно лежавшая на одеяле, поднялась, словно хотела удостовериться и пощупать то, что видели глаза.

– Это я, Мария, – произнес Штайнер.

Женщина попыталась приподнять голову. Глаза ее бегали по его лицу, которое находилось уже совсем близко.

– Успокойся, Мария, это я, – сказал Штайнер. – Я приехал.

– Йозеф… – прошептала женщина.

Штайнер вынужден был опустить голову. Слезы заполнили его глаза. Он закусил губу и проглотил комок, подступивший к горлу.

– Это я, Мария. Я вернулся к тебе.

– Если они тебя найдут… – прошептала жена.

– Они меня не найдут. Не смогут найти. Я останусь здесь. Я могу остаться у тебя.

– Дотронься до меня, Йозеф… Я должна почувствовать, что ты рядом. Видеть – я тебя часто видела…

Он взял ее легкую руку с голубыми прожилками в свои и поцеловал. Потом наклонился над ней и приложил свой губы к ее губам, усталым и уже далеким. Когда он поднялся, глаза ее были полны слез. Она тихо качнула головой, и капли полились с лица, словно дождь.

– Я не думала, что ты приедешь… Но я все время ждала тебя.

– Теперь я буду рядом…

Она попыталась его оттолкнуть.

– Тебе нельзя здесь оставаться! Ты должен уехать. Ты не представляешь себе, что здесь было. Ты сейчас же должен уехать! Уезжай, Йозеф!

– Это не опасно.

– Нет, опасно. Мне лучше знать. Я тебя повидала, а теперь – уезжай! Долго я не проживу. А умереть я могу и без тебя.

– Я устроил все так, что могу остаться у тебя, Мария. Сейчас многих амнистируют, под амнистию попаду и я.

Она недоверчиво взглянула на него.

– Это правда, – продолжал он. – Клянусь тебе, Мария. Пусть никто не знает, что я здесь. Но ничего страшного не случится, если об этом и узнают.

– Я ничего не скажу, Йозеф. Я никогда ничего не говорила.

– Я знаю, Мария. – Его словно обдало теплой волной. – Ты развелась со мной?

– Нет… Не смогла этого сделать, и не сердись на меня.

– Я хотел этого ради тебя. Тебе было бы гораздо легче жить.

– Мне не было трудно. Мне помогали. Помогли получить и эту палату… Когда я одна, ты чаще бываешь рядом со мной.

Штайнер посмотрел на нее. Лицо ее стало как-то меньше, осунулось, а кожа была изжелта-бледной, восковой, с голубыми тенями. Шея стала хрупкой и тонкой, резко выделялись ключицы. Даже глаза были затуманены, а губы бесцветны… Только волосы блестели и сверкали. В лучах послеполуденного солнца они казались золотисто-багряным венком, резко контрастировавшим с маленьким, как у ребенка, телом, которое уже почти не в силах было подняться.

Открылась дверь, и вошла сестра. Штайнер встал. Сестра держала в руке стакан с жидкостью молочного цвета. Она поставила стакан на столик.

– К вам пришли? – спросила она, бросая на Штайнера быстрый взгляд.

Больная едва заметно кивнула.

– Из Бреслау, – прошептала она.

– Так издалека? Это чудесно. Тогда вы сможете немного побеседовать.

Пока сестра вынимала градусник, ее синие глазки опять быстро взглянули на Штайнера.

– Температура повышена? – спросил тот.

– Нет, что вы! – радостно сообщила сестра. – У нее уже несколько дней нормальная температура.

Она положила термометр в стакан и вышла. Штайнер придвинул стул поближе к кровати и сел рядом с Марией. Он взял ее руки в свои.

– Ты рада, что я здесь? – спросил он, хорошо понимая бессмысленность своего вопроса.

– Для меня это – все, – сказала Мария не улыбнувшись.

Они смотрели друг на друга и молчали. Слов почти не было. Они – рядом, и этого более чем достаточно. Они смотрели друг на друга, и ничего более для них не существовало. Один растворился в другом. Они вернулась друг к-другу. В их жизни не осталось больше ни будущего, ни прошлого – только настоящее. Покой, тишина, мир.

В палату снова вошла сестра. Она поставила черточку на температурной кривой. Но они ее не заметили. Они смотрели друг на друга. Солнце начало клониться к горизонту. Его лучи медленно, словно не решаясь, сползли с чудесных горящих волос и соскользнули на подушку, потом неохотно отступили к стене и поползли по ней. А два человека продолжали смотреть друг на друга. Пришли сумерки на своих синих ногах, заполнив собой комнату, а они все смотрели друг на Друга, до тех пор, пока из углов комнаты не выступили тени и не покрыли своими крыльями бледное лицо, единственное лицо.

Дверь открылась. Вместе с потоками света вошел врач, за ним – сестра.

– Вам пора уходить, – сказала сестра.

– Хорошо. – Штайнер поднялся и нагнулся над кроватью. – Завтра я снова приду, Мария.

Она лежала на кровати, словно наигравшийся до усталости и довольный ребенок, и на губах ее играла полумечтательная улыбка.

– Да, – сказала она, и он не понял, обращается ли она к нему или к его воображаемому образу. – Да, приходи…

В коридоре Штайнер дождался врача и спросил его, сколько ей осталось жить. Тот поднял глаза.

– В лучшем случае дня три-четыре. Странно, что она вообще до сих пор жива.

– Спасибо. – Штайнер медленно спустился вниз по лестнице. У выхода он остановился и внезапно увидел город. Он не заметил его, когда приехал, но теперь город лежал перед его глазами – отчетливый и реальный. Он увидел улицы и сразу же почувствовал опасность, невидимую, безмолвную опасность, которая подкарауливала его на каждом шагу, на каждом углу, в каждой подворотне, в каждом прохожем. Он знал, что мог сделать против нее Очень немного. Этот белый каменный дом за его спиной был именно тем местом, где его могли схватить, словно зверя в джунглях, пришедшего на водопой. Понимал он и то, что ему где-то надо найти пристанище, чтобы иметь возможность прийти сюда снова. Врач сказал: три-четыре дня. Капля в море и в то же время целая вечность. Минуту он размышлял, не навестить ли ему одного из своих старых друзей, но потом отказался от этой мысли и решил остановиться в каком-нибудь из отелей среднего класса. В первый день это меньше всего бросится в глаза.

Керн сидел в одной из камер тюрьмы Санте вместе с австрийцем Леопольдом Бруком и вестфальцем Монке. Все трое клеили кульки.

– Ребята! – произнес Леопольд через какое-то время. – Я голоден! Страшно голоден! Я бы с удовольствием сожрал и клейстер, если бы за это не влетело.

– Потерпи десять минут, – ответил Керн. – Через десять минут принесут жратву, полагающуюся на ужин.

– Разве это поможет! После нее я как раз и почувствую настоящий голод.

– Леопольд надул кулек и ударил по нему ладонью. Кулек громко хлопнул. – Какое несчастье, что в такие проклятые времена у человека есть желудок. Когда я подумаю о мясе, пусть даже собачьем, я готов разнести всю эту каморку!

Монке поднял голову.

– А я чаще мечтаю о большом кровавом бифштексе, – сказал он. – О бифштексе с луком и жареным картофелем. И о холодном, как лед, пиве…

– Замолчи! – застонал Леопольд. – Давайте думать о чем-нибудь другом! Например, о цветах.

– Почему обязательно о цветах?

– Ты что, не понимаешь? Надо думать о чем-то красивом. Это отвлекает…

– Цветы меня не отвлекут.

– Однажды я видел клумбу с розами… – Леопольд судорожно пытался перевести свои мысли в другое русло. – Прошлым летом. Перед тюрьмой в Палланцо. В лучах предзакатного солнца, когда нас выпустили на свободу. Розы были красные-красные, как… как…

– Как сырой бифштекс, – помог Монке.

– А-а! Проклятие!

Загремели ключи.

– А вот и жратву несут, – сказал Монке.

Дверь открылась, но вместо кальфактора с едой на пороге появился надзиратель.

– Керн! – сказал он.

Тот встал.

– Пройдемте со мной! К вам пришли.

– Наверное, президент, – высказал предположение Леопольд.

– Возможно, Классман. У него ведь есть документы… И, возможно, он прихватил с собой что-нибудь из еды.

– Масла! – оживился Леопольд. – Большой кусок масла! Желтого, как подсолнечник!

Монке ухмыльнулся.

– Ты – настоящий лирик, Леопольд! Ты вспомнил даже о подсолнечниках.

Керн остановился на пороге, словно пораженный громом.

– Рут! – У него даже перехватило дыхание. – Как ты сюда попала? Тебя арестовали?

– Нет, нет, все в порядке, Людвиг!

Керн бросил взгляд на надзирателя, который безучастно сидел в уголке. Потом быстро подошел к Рут.

– Ради бога, уходи отсюда сию же минуту, Рут! – прошептал он по-немецки. – Ты самане понимаешь, чем рискуешь! Они каждую минуту могут тебя арестовать, а это означает четыре недели тюрьмы, а при повторном аресте – полгода! Быстрее, быстрее уходи!

– Четыре недели? – Рут в испуге взглянула на него. – Ты просидишь здесь четыре недели?

– Ничего не поделаешь! Не повезло! А ты… Ну, не будь же легкомысленной! Любой и в любую минуту может спросить у тебя документы!

– Но у меня есть документы!

– Что?

– Я получила временное разрешение, Людвиг!

Она вынула из кармана бумагу и протянула ее Керну. Тот сразу уткнулся в нее.

– О, боже ты мой! – медленно произнес он. – Значит, это все-таки удалось сделать! Кто помог? Комитет помощи?

– Комитет помощи и Классман.

– Господин надзиратель, – спросил Керн, – заключенному разрешается целовать даму?

Тот лениво посмотрел на него.

– По мне – сколько хотите, – ответил он. – Главное, чтобы она не передала вам при этом нож или напильник.

– Когда человек посажен на пару недель, это себя не оправдывает.

Надзиратель скатал себе сигарету и закурил.

– Рут, – спросил Керн, – вы там слышали что-нибудь о Штайнере?

– Пока ничего. Марилл говорит, что сейчас невозможно что-либо узнать. И писать он не будет. Он просто вернется. Внезапно и неожиданно.

Керн взглянул на нее.

– И Марилл этому верит?

– Этому все верят, Людвиг. Что нам остается?

Керн кивнул.

– Да, что нам остается… Он уехал уже неделю назад. Может быть, ему удастся…

– Он должен вернуться! Другого я и представить себе не могу.

– Время! – произнес надзиратель. – На сегодня хватит.

Керн обнял Рут.

– Возвращайся! – прошептала она. – Возвращайся быстрее! Ты останешься здесь, в Санте?

– Нет, они отвезут нас к границе.

– Я попытаюсь еще раз получить разрешение прийти к тебе! Возвращайся! Я люблю тебя! Возвращайся быстрее! И я боюсь! Я хотела бы уехать вместе с тобой!

– Нельзя. Твое разрешение действительно только в Париже. Я вернусь.

– У меня с собой деньги. Они спрятаны за бантом, Вынь, когда будешь целовать меня.

– Мне ничего не нужно. У меня есть все. Оставь их у себя! Марилл о тебе позаботится. Может быть, и Штайнер скоро вернется.

– Время! – напомнил надзиратель. – Послушайте, вас же не отправляют на гильотину!

– До свидания! – Рут поцеловала Керна. – Я люблю тебя! Возвращайся!

Она оглянулась и взяла со скамейки пакет.

– Здесь кое-что из еды. Внизу его проверяли, все в порядке, – сказала она надзирателю. – До свидания, Людвиг!

– Я очень рад, Рут! Видит бог, я очень рад, что ты получила разрешение! Теперь тюрьма мне покажется раем!

– Вот и хорошо! – раздался голос надзирателя. – Возвращайтесь в свой рай!

Керн взял пакет под мышку. Он был довольно тяжелым. Керн направился в камеру в сопровождении надзирателя.

– Вы знаете, – задумчиво сказал тот через минуту. – Моей жене шестьдесят лет, и на спине у нее небольшой горб. Странно, но иногда я почему-то вспоминаю об этом.

Когда Керн вернулся, кальфактор с ужином стоял как раз перед дверью камеры.

– Керн, – сказал Леопольд с безутешным лицом. – Опять картофельный суп без картофеля.

– Это овощной суп, – объяснил кальфактор.

– С таким же успехом можно сказать, что это кофе, – ответил Леопольд. – Я всему поверю!

– А что у тебя в пакете? – спросил у Керна вестфалец Монке.

– Кое-что из еды. Но что именно, сам не знаю.

Лицо Леопольда засияло.

– Раскрывай! Быстро!

Керн развязал веревку.

– Масло! – с благоговением произнес Леопольд.

– Желтое, как подсолнечник! – дополнил Монке.

– Белый хлеб! Колбаса! Шоколад! – продолжал Леопольд в экстазе. – И… целая головка сыра!

– Желтого, как подсолнечник! – повторил Монке.

Леопольд поднялся, не обращая на него внимания.

– Кальфактор! – повелительным тоном произнес он. – Уберите вашу бурду и…

– Стоп! – перебил его Монке. – Не так быстро! Ох, уж эти мне австрийцы! Потому только и проиграли войну в восемнадцатом году!.. Дайте сюда миски!

– сказал он кальфактору.

Он взял миски и поставил их на скамейку. Потом схватил передачу Керна, разложил все рядом и залюбовался выставкой.

На стене, как раз над головкой сыра, одним из прежних узников тюрьмы было написано карандашом: «Все быстротечно, и жизнь не вечна».

Монке ухмыльнулся.

– Овощной суп мы будем считать чаем, – объявил он. – Ну, а теперь сядем и поужинаем, как образованные люди! Что ты на это скажешь, Керн?

– Аминь! – произнес тот.

– Завтра я приду снова, Мария!

Штайнер склонился над спокойным лицом, потом выпрямился.

Сестра стояла у двери. Ее быстрые глазки глядели куда-то поверх Штайнера. Она избегала смотреть на него. Стакан в руке дрожал и слегка звенел.

Штайнер вышел в коридор.

– Стоять на месте! – раздался чей-то повелительный голос.

С каждой стороны двери стояло по человеку в форме, с револьверами в руках. Штайнер остановился. Он даже не испугался.

– Ваше имя?

– Иоганн Губер.

Подошел третий и взглянул на него.

– Это – Штайнер, – сказал он. – Без всякого сомнения. Я узнал его. Ты меня тоже узнал, Штайнер, верно?

– Я тебя не забыл, Штайнбреннер, – спокойно ответил Штайнер.

– Трудно забыть, – хмыкнул мужчина. – Добро пожаловать домой! Я искренне рад видеть тебя снова. Теперь, наверное, немного погостишь у нас, правда? У нас построен чудесный новый лагерь, со всеми удобствами.

– Верю.

– Наручники! – скомандовал Штайнбреннер. – На всякий случай, мой дорогой! Сердце мое не выдержит, если ты еще раз вырвешься из наших рук.

Стукнула дверь. Штайнер покосился через плечо. Стукнула дверь комнаты, в которой лежала его жена. Из комнаты выглянула сестра и сразу же втянула голову обратно.

– Ах, вот оно что… – протянул Штайнер.

– Да, дорогой, – хихикнул Штайнбреннер. – Самые прожженные птички возвращаются к своему гнездышку – на благо государства и радость его друзьям.

Штайнер спокойно посмотрел на покрытое пятнами лицо без подбородка с голубоватыми тенями под глазами. Он знал, что ждет его впереди, но все это показалось ему чем-то очень далеким, словно вообще его не касалось.

Штайнбреннер подмигнул, облизал губы и отступил на шаг.

– Как и прежде, без совести, Штайнбреннер? – спросил Штайнер.

Тот ухмыльнулся.

– Совесть моя чиста, мой дорогой! И становится все чище и чище, чем больше мне попадается вашего брата. На сон тоже не жалуюсь. Но для тебя я сделаю исключение, навещу тебя ночью, чтобы поболтать с тобой немного… Увезти! Живо! – внезапно сказал он резко.

Штайнер, сопровождаемый эскортом, спускался вниз по лестнице. Люди, шедшие навстречу, останавливались и молча пропускали их. На улице замолкали все, мимо кого они проходили.

Штайнера привели на допрос. Пожилой чиновник задал ему ряд вопросов, касающихся анкетных данных. Штайнер ответил.

– Зачем вы вернулись в Германию? – спросил его чиновник.

– Хотел навестить жену перед ее смертью.

– Кого вы встретили здесь из ваших политических друзей?

– Никого.

– Будет лучше, если вы сознаетесь прежде, чем вас уведут отсюда.

– Я уже сказал: никого.

– Кто вам дал задание приехать сюда?

– У меня не было никаких заданий.

– К какой политической организации вы примкнули за границей?

– Ни к какой.

– На какие же средства вы жили?

– На деньги, которые зарабатывал. Вы же видите, что у меня австрийский паспорт.

– С какой группой вы должны были связаться?

– Если б я хотел связаться, я бы вел себя иначе. Я знал, что делаю, когда шел к своей жене.

Чиновник задал ему еще ряд вопросов, потом посмотрел паспорт Штайнера и письмо от жены, которое нашли при обыске. Перечитав письмо, он перевел взгляд обратно на Штайнера.

– Сегодня после обеда вас увезут, – наконец сказал он.

– У меня к вам просьба, – сказал Штайнер. – Небольшая просьба, но для меня это имеет громадное значение. Моя жена еще жива. Врач сказал, что она проживет один-два дня. Она знает, что я должен завтра прийти, и если я не приду, она поймет, что я уже здесь, Я не жду к себе ни сострадания, ни снисхождения, я просто хочу, чтобы моя жена умерла спокойно. Поэтому я прошу вас задержать меня на день-два и разрешить мне увидеться с женой.

– Ничего не выйдет. Я не могу предоставлять вам возможность для побега.

– Куда я смогу убежать? Комната находится на шестом этаже и не имеет другого выхода. Если меня кто-нибудь отвезет и встанет у двери, я не смогу ничего предпринять. Повторяю: я прошу не ради себя, а ради умирающей женщины.

– Не могу, – повторил чиновник. – Я просто не располагаю такими полномочиями.

– Располагаете… Ведь вы можете вызвать меня на повторный допрос. И вы можете разрешить мне повидаться с женой. Основанием для этого мог бы служить мой разговор с женой, из которого вы надеетесь получить какую-то важную информацию. Это было бы основанием и для того, чтобы караул остался перед дверью. А вы сделаете так, чтобы в палате осталась сестра, которая сможет услышать все, о чем мы будем говорить, ведь сестра – надежный человек.

– Но это же чепуха! Вашей жене нечего вам сказать, да и вам тоже.

– Разумеется! Она ведь ни о чем не знает. Но зато она сможет спокойно умереть.

Чиновник задумался и принялся листать дело.

– Мы вас допрашивали раньше о группе номер семь. Вы не назвали ни одного имени. А за это время мы взяли Мюллера, Безе и Вельдорфа. Вы не хотите назвать остальных?

Штайнер ничего не ответил.

– Вы назовете нам имена остальных, если я вам дам возможность в течение двух дней навещать вашу жену?

– Да, – ответил Штайнер после минутного раздумья.

– В таком случае, говорите!

Штайнер молчал.

– Вы назовете мне два имени завтра вечером, а остальные послезавтра?.

– Я назову вам все имена послезавтра.

– Вы обещаете?

– Да.

Чиновник долго смотрел на него.

– Посмотрю, что мне удастся для вас сделать. А сейчас вас отведут в камеру.

– Вы не можете возвратить мне письмо? – спросил Штайнер.

– Письмо? Откровенно говоря, оно должно остаться в деле. – Чиновник нерешительно посмотрел на письмо. – Но в нем нет ничего, что свидетельствовало бы против вас… Хорошо, возьмите!

– Спасибо, – сказал Штайнер.

Чиновник позвонил и приказал увести Штайнера. «Жаль, – подумал он, – но ничего не поделаешь. Сам попадешь к чертям на сковородку, если проявишь хоть каплю человечности!»

И неожиданно ударил кулаком по столу.

Мориц Розенталь лежал на своей кровати. Сегодня, в первый раз после многих дней, боли покинули его. Наступал вечер, и в серебристо-голубых сумерках парижского февраля вспыхнули первые огни. Не поворачивая головы, Мориц Розенталь наблюдал, как зажглись огни в окнах дома напротив. А сам дом покачивался в сумерках, как океанский пароход перед отплытием. Простенок между окнами бросал на отель «Верден» длинную темную тень; эта тень быль похожа на сходню, которая, казалось, только и ждала, чтобы на нее ступили.

Мориц Розенталь по-прежнему лежал, не шевелясь, в своей кровати, но потом вдруг увидел, как окно его комнаты широко распахнулось, и некто, похожий на него, поднялся, вышел в окно и прошел по тени-сходне на корабль, который мягко покачивался в длинных сумерках жизни. Корабль поднял якорь и медленно поплыл вдаль, а комната, где находился отец Мориц, развалилась, словно мягкая картонная коробка, попав в поток воды, и закружилась в ночи. Мимо корабля с шумом проплывали улицы, корабль мягко поднимался в тихое журчание бесконечности. Плавно покачиваясь, словно колыбель, он приблизился к облакам, звездам, голубой синеве, а затем перед ним открылась пустыня в розовых и золотых тонах. Темные сходни медленно опустились, и Мориц Розенталь сошел по ним с корабля. В тот же миг корабль исчез, и он остался один в незнакомой пустыне.

Под его ногами лежала длинная ровная дорога. Старый бродяга недолго раздумывал – ведь дороги существуют для того, чтобы по ним ходить, а его ноги исходили уже множество дорог.

Но ему не пришлось долго шагать. За серебристыми деревьями показались огромные сверкающие ворота, за которыми блестели башни и купола. В центре ворог, в мерцавшем свете, стояла огромная фигура, держа в руке кривую палку.

– Таможня! – испугался отец Мориц и отпрыгнул в кусты. Потом огляделся. Назад он возвратиться не мог – дорога исчезла. «Ничего не поделаешь, – покорно подумал старый эмигрант. – Придется спрятаться здесь и дождаться ночи. Может, ночью удастся проскользнуть стороной». Он выглянул меж ветвей карбункула и оникса и увидел, что огромный привратник манит кого-то своей палкой. Он еще раз оглянулся. Кроме него, никого не было. Привратник снова кого-то поманил.

– Отец Мориц! – раздался чей-то мягкий звонкий голос.

«Кричи, кричи! – подумал Мориц Розенталь. – Я все равно не заявлю о своем прибытии!»

– Отец Мориц! – снова раздался голос. – Выходи из куста забот!

Мориц поднялся. «Поймали! – подумал он. – Этот великан, конечно, бегает быстрее меня. Ничего не поделаешь. нужно идти».

– Отец Мориц! – снова крикнул голос.

– К тому же он знает мое имя, вот не повезло! – пробормотал Мориц. – Значит, меня отсюда уже когда-то высылали. Тогда по новому закону я получу самое меньшее три месяца тюрьмы. Будем надеяться, что здесь, по крайней мере, хорошо кормят. И не дадут для чтения семейный журнал за 1902 год, а что-нибудь современное. Я бы хотел прочесть что-нибудь из Хемингуэя.

– Ворота становились все светлее и, чем ближе он подходил, сверкали все ярче. «И что это у них теперь за световые эффекты на границах? – размышлял отец Мориц. – Нельзя понять, где и находишься! Может быть, они вообще осветили все границы, чтобы легче нас ловить? Какое расточительство!..»

– Отец Мориц, – спросил привратник, – зачем ты прятался?

«Ну и вопрос! – подумал Мориц. – Ведь он меня знает, и знает, что к чему!»

– Входи! – пригласил привратник.

– Послушайте! – запротестовал Мориц. – Я еще не подлежу наказанию. Я еще не перешел вашей границы. Или, может быть, я уже нахожусь на вашей территории?

– На нашей, – подтвердил привратник.

– Послушайте, – ответил Мориц Розенталь. – Я сразу скажу вам правду: у меня нет паспорта!

– У тебя нет паспорта?

«Шесть месяцев», – подумал Мориц, услыхав громовой голос, и покорно покачал головой.

Привратник поднял палку.

– Тогда тебе не нужно будет в течение двадцати миллионов световых лет стоять в небесном партере. Ты сразу получишь мягкое кресло с ручками и опорой для крыльев!

– Все это чудесно, – ответил отец Мориц. – Но из этого вряд ли что-нибудь получится. Дело в том, что у меня нет ни разрешения на въезд в страну, ни вида на жительство. О разрешении на работу нечего и говорить.

– Нет разрешения на въезд, нет вида на жительство, нет разрешения на работу? – Привратник поднял руку. – Тогда ты получишь ложу в первом ярусе, в центре, откуда открывается полный вид на небесную рать.

– Это было бы неплохо, – ответил Мориц. – Тем более, что я люблю театр. Но тогда я вам скажу еще кое-что, что изменит все ваши планы. Я, собственно говоря, очень удивлен, что вы до сих пор не повесили снаружи вывеску, что нам вход воспрещен. Дело в том, что я – еврей, выгнан из Германии и уже многие годы живу нелегально.

Привратник поднял обе руки.

– Еврей? Выгнан из Германии? Жил нелегально?.. В таком случае ты еще получишь для личного обслуживания двух ангелов и солиста на тромбоне. – Он крикнул в ворота: – Ангел бездомных! – И перед отцом Морицем появилась огромная фигура в голубом одеянии с лицом всех матерей мира. – Ангел многострадальных! – снова выкрикнул привратник, и другая фигура, одетая во все белое и с сосудом слез на плече, встала по другую сторону отца Морица.

– Секундочку! – попросил Мориц и спросил привратника: – Вы уверены, что там, за воротами, не…

– Не беспокойтесь. Наши концентрационные лагеря находятся много ниже.

Два ангела взяли его под руки, и отец Мориц, старый бродяга, ветеран эмигрантов, спокойно вошел в ворота навстречу яркому свету. Внезапно что-то зашумело – все сильнее и громче, и на свет упали пестрые тени…

– Мориц, – сказала Эдит Розенталь, появляясь в дверях. – Вот он, тот мальчик. Маленький француз. Ты не хочешь на него взглянуть?

Ответа не последовало. Она осторожно подошла ближе. Мориц Розенталь из Годесберга-на-Рейне больше не дышал.

Мария снова проснулась. Все время в первой половине дня она находилась в какой-то туманной агонии. Теперь же она увидела. Штайнера очень отчетливо.

– Ты еще здесь? – испуганно прошептала она.

– Я могу остаться, сколько хочу, Мария.

– Что это значит?..

– Объявили амнистию. Я тоже под нее попадаю. Тебе нечего больше бояться. Теперь я останусь здесь.

Она задумчиво посмотрела на него.

– Ты говоришь это, чтобы успокоить меня, Йозеф…

– Нет, Мария. Амнистию объявили вчера. – Штайнер повернулся к сестре, которая чем-то занималась в глубине палаты. – Правда ведь, сестра? Со вчерашнего дня мне нечего больше бояться?

– Нечего… – невнятно ответила та.

– Пожалуйста, подойдите ближе. Моя жена хочет услышать это от вас подробнее.

Сестра, немного ссутулившись, продолжала оставаться на месте.

– Я ведь уже ответила.

– Пожалуйста, сестра! – прошептала Мария.

Та не шевельнулась.

– Пожалуйста, сестра, – снова прошептала Мария.

Сестра неохотно подошла к кровати. Больная с волнением смотрела на нее.

– Со вчерашнего дня я ведь могу здесь бывать постоянно, не правда ли? – спросил Штайнер.

– Да, – выдавила сестра.

– И опасности, что меня схватят, больше не существует?

– Нет.

– Спасибо, сестра.

Штайнер увидел, как глаза умирающей заволоклись туманом. Плакать она уже не могла – не было сил.

– Значит, теперь все хорошо, Йозеф, – прошептала она. – И теперь, когда ты снова можешь быть со мной, я должна уйти…

– Ты не уйдешь, Мария…

– Я хотела бы встать и уйти с тобой.

– Мы уйдем вместе.

Некоторое время она лежала и смотрела на него. Лицо приняло землистый оттенок, еще резче выступили скулы, а волосы за ночь поблекли и потеряли свой блеск. Штайнер видел все это и в то же время ничего ни видел. Он видел только, что она еще дышит, а пока она жила, она оставалась для него Марией, его женой.

В комнату заползали сумерки. Из коридора слышалось временами вызывающее покашливание Штайнбреннера. Дыхание Марии стало неглубоким, но более учащенным и с перерывами. Наконец оно стало едва заметным и прекратилось совсем. Штайнер держал ее руки, пока они не похолодели. Он словно умер вместе с ней. Когда он поднялся, чтобы выйти, тело его показалось ему совсем чужим и ничего не чувствовало. Он скользнул по сестре равнодушным взглядом. В коридоре его встретили Штайнбреннер и еще один эсэсовец.

– Мы ждали тебя более трех часов! – прорычал Штайнбреннер. – И об этом мы еще поговорим с тобой в ближайшее время. Можешь быть уверен!

– Я уверен, Штайнбреннер. Ничего другого я от тебя и не жду.

Тот облизал пересохшие губы.

– Ты, наверное, знаешь, что должен называть меня «господин вахмистр», не так ли?.. Ну, да ладно, продолжай говорить мне «Штайнбреннер» и «ты», но за каждый раз ты будешь целую неделю обливаться слезами, мой дорогой! Теперь у меня будет для этого время.

Они спускались вниз по широкой лестнице. Штайнер шел посередине. Вечер был теплый, и огромные, до самого пола, окна наружной овальной стены были распахнуты настежь. Пахло бензином и первыми признаками весны.

– У меня будет бездна времени для тебя, – медленно и удовлетворенно повторил Штайнбреннер. – Вся твоя жизнь, дорогой. Имена наши так подходят друг к другу – Штайнер и Штайнбреннер. Посмотрим, что у нас из них получится…

Штайнер задумчиво кивнул… Открытое окно приблизилось. Толкнув Штайнбреннера к окну, он выпрыгнул и увлек его за собой в пустоту…

– Вы со спокойной совестью можете взять эти деньги, – с горькой печалью сказал Марилл. – Он оставил их специально для вас. И я должен передать их вам в том случае, если он не вернется.

Керн покачал головой. Он только что приехал и грязный, оборванный сидел с Мариллом в «катакомбе». В Дижоне он нанялся на работу помощником шофера и приехал в Париж с колонной грузовиков.

– Он вернется, – ответил Керн. – Штайнер обязательно вернется.

– Да не вернется он никогда! – с горечью выкрикнул Марилл. – И после вашего «он вернется» мне становится еще тяжелее, черт бы вас побрал!.. Я вам говорю: он не вернется! Вот, прочтите!

Он вынул из кармана смятую телеграмму и швырнул ее на стол. Керн взял ее и разгладил. Телеграмма была из Берлина и адресована хозяйке отеля «Верден». «Сердечно поздравляю днем рождения. Отто», – прочел он.

Керн поднял глаза.

– Что это значит? – спросил он Марилла.

– Это значит, что его схватили. Так мы с ним договорились. Телеграмму должен был послать один из его друзей… Да это нетрудно было предвидеть. Я ему сразу сказал об этом. Ну, а теперь возьми эти проклятые бумажки!

Он протянул деньги Керну.

– Здесь 2240 франков, – сказал он. – А здесь вот и еще кое-что! – Он вынул бумажник и вынул оттуда две маленькие тетрадочки. – Билеты от Бордо до Мексики. На «Такому», португальское грузовое судно. Для вас и для Рут. Отплывает восемнадцатого. Мы купили их на его деньги. А это остаток. О визах тоже позаботились. Они лежат в комитете помощи беженцам.

Керн уставился на тетрадочки.

– Но ведь…

– Никаких «но»! – сердито перебил его Марилл. – Не возражайте, Керн! Это и так стоило больших усилий. Все выяснилось только три дня назад. Комитет помощи получил от мексиканского правительства разрешение на въезд в страну ста пятидесяти эмигрантов. С условием, что проезд будет оплачен. Одно из чудес, которые иногда случаются. Мы узнали об этом от Классмана и сразу же оформили вас обоих, пока не поздно. Деньги на проезд у нас теперь были. Ну, а остальное… – Он замолчал. – Ивонна, принесите мне рюмку вишневки, – сказал он потом официантке из Эльзаса.

Ивонна кивнула и, покачивая пышными бедрами, направилась в сторону кухни.

– Принесите две рюмки! – крикнул Марилл ей вслед.

Ивонна обернулась.

– Я и так принесла бы две, господин Марилл! – сказала она.

– Спасибо! Вот по крайней мере одна понимающая душа!

Марилл снова повернулся к Керну.

– Ну, как переварили? – спросил он. – Конечно, все это немного неожиданно, согласен. Вы предъявите билеты и визы в префектуре, и вам выдадут разрешение вплоть до того дня, когда отплывает корабль. Дадут даже в том случае, если вы въехали в страну нелегально. Этого добился комитет помощи. Идите туда завтра же. Для вас – это единственная возможность выбраться из всей этой грязи.

– Да, на первый раз дают месяц, на второй – все шесть месяцев тюрьмы.

– Вот именно: шесть месяцев. А второй раз тоже схватят рано или поздно. Это так же верно, как смерть! – Марилл поднял глаза. Перед ним стояла Ивонна, держа в руке поднос. На подносе стояла рюмка и стакан с вишневкой.

– Это – для вас, – сказала Ивонна с улыбкой и показала на стакан. – За ту же цену.

– Спасибо! Вы – разумный ребенок, Ивонна. Очень жаль, что женщина после брака неизбежно превращается в Ксантиппу[9]Ксантиппа – жена древнегреческого философа Сократа, отличавшаяся сварливым нравом или в настоящую мегеру. Прозит!

Марилл одним глотком выпил полстакана.

– Прозит, Керн! Почему вы не пьете? – Он поставил стакан и первый раз посмотрел Керну прямо в глаза. – И только не вздумайте хныкать! Не хватает только этого, – сказал он. – Неужели вы не можете взять себя в руки?!

– Я не захнычу, – ответил Керн. – А если и захнычу, то мне наплевать на это! Черт возьми, все время я думал, что когда я вернусь, Штайнер уже будет снова здесь, а вместо этого вы мне суете деньги и билеты – и я спасен! Спасен именно потому, что погиб он! Это же подло, неужели вы не понимаете?!

– Не понимаю! Вы несете сентиментальную чушь! Тут нечего понимать. Так ведь всегда бывает! Ну, а теперь выпейте рюмку. Так, как… как выпивал ее он… Черт возьми, вы думаете мне не тяжело?

– Тяжело…

Керн выпил вишневку.

– Я – в норме, Марилл, – сказал он, – У вас найдется сигарета?

– Конечно. Вот…

Керн глубоко затянулся. И внезапно в сумерках «катакомбы» перед ним всплыло лицо Штайнера – немного насмешливое, нагнувшееся вперед и освещенное мерцающим светом свечи, как и тогда, целую вечность назад, в венской тюрьме, и ему показалось, будто он слышит его спокойный голос: «Ну, мальчик?»

«Вот как все кончилось, Штайнер!» – подумал он. – Вот как все кончилось!»

– Рут знает об этом?

– Да.

– Где она?

– Не знаю. Наверное, в комитете. Она не ждала вас сегодня.

– Понятно. Я и сам не знал, когда доберусь сюда… В Мексике можно работать?

– Да. Но где, не знаю. Там вас пропишут и дадут возможность работать. Это гарантировано.

– Я не знаю ни слова по-испански, – сказал Керн. – Или там португальский язык?

– Испанский. Должны научиться.

Керн кивнул.

Марилл нагнулся вперед.

– Керн, – произнес он внезапно изменившимся голосом. – Я знаю, что такой шаг сделать нелегко. Но я вам говорю: уезжайте! И не раздумывайте! Убирайтесь из Европы! Только дьявол знает, что здесь еще будет. А другой возможности может не представиться. И денег у вас никогда столько не будет. Уезжайте, дети! Здесь…

Он выпил остатки вина.

– Вы тоже едете? – спросил Керн.

– Нет.

– Разве денег не хватит на троих? У нас ведь тоже есть деньги.

– Дело не в этом. Я остаюсь здесь. Не могу вам объяснить, почему. Остаюсь – и все. Что бы ни случилось. Этого не объяснишь.

– Понимаю, – сказал Керн.

– А вот и Рут! – заметил Марилл. – И вы уезжаете как раз по той причине, по которой я остаюсь здесь, понятно?

– Да, Марилл.

– Ну, и слава богу!

На мгновение Рут замерла в дверях. Потом бросилась к Керну.

– Когда ты вернулся?

– Полчаса назад.

Рут высвободилась из объятий Керна.

– Ты уже знаешь?..

– Да. Марилл мне все рассказал…

Керн оглянулся, но Марилла уже не было.

– А ты знаешь?.. – нерешительно начала Рут.

– Да, знаю. Но лучше не будем сейчас об этом. Пойдем отсюда. Выйдем на улицу! На воздух! Я не хочу здесь оставаться. Пойдем на улицу.

– Пойдем.

Они шли по Елисейским полям. Наступил вечер, на небе бледным пятном висела половинка луны. Воздух был серебристый, ясный и мягкий. Террасы кафе были заполнены людьми.

Некоторое время они шли молча.

– Ты, собственно, знаешь, где находится Мексика? – наконец спросил Керн.

Рут покачала головой.

– Точно не знаю. Теперь я даже не знаю, где находится и Германия.

Керн посмотрел на нее. Потом взял за руку.

– Мы должны купить учебник, Рут, и выучить испанский.

– Позавчера я уже купила. У букиниста.

– Ах, у букиниста… – Керн улыбнулся. – Мы пробьемся, Рут, правда?

Она кивнула.

– Во всяком случае, мы повидаем мир. Дома нам никогда не удалось бы это сделать.

Она снова кивнула.

Они шли дальше, мимо Рон Пуэн. На деревьях уже пробивалась первая зелень. В свете уже зажженных фонарей она была словно бушующий огонь святого Эльма, который вырвался из-под земли и бежал вдоль веток каштанов. Газоны были вскопаны. Сильный запах земли странным образом смешивался с запахами бензина и масла, которые цепко держались над широкой улицей. В некоторых местах садовники уже разбили клумбы. На них белели в сумерках нарциссы. Наступил час, когда закрывались магазины, и сквозь уличную толпу почти невозможно было пробиться.

Керн взглянул на Рут.

– Как много людей, – сказал он.

– Да, – ответила она. – Страшно много людей.