Онлайн чтение книги Возмездие
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Зекунов выполнил все, что ему было поручено, и благополучно вернулся из Польши в Москву.

Теперь к поездке в Польшу готовился Андрей Павлович Федоров.

На зимнем Смоленском бульваре почти каждый день можно было видеть двух мужчин, которые медленно прогуливались или сидели на скамейке, вели негромкую беседу. В мужчине небольшого роста, одетом в короткий романовский полушубок, без труда можно было узнать Зекунова. А его постоянным собеседником был Федоров, узнать которого было уже трудно — у него отросли черные усы и бородка, совершенно изменившие его лицо.

В это солнечное утро они разговорились, сидя на скамейке, жмуря от солнца глаза. Тепла от этого солнца не было, наоборот, казалось, что от голубого снежного блеска становилось еще холоднее. Рядом с ними маленькие краснощекие детишки бесстрашно кувыркались на ледяной горке, их няни и бабушки, укутанные в платки, сидели на скамейках, и над ними вился белый парок — след их оживленной беседы о превратностях жизни. Зекунову в добротном полушубке было тепло, а Федоров в своем коротком драповом пальто мерз изрядно. На его клинообразной черной бородке, с которой он еще не научился как следует обращаться, белели сосульки, и он отдирал их, морщась от боли.

— У капитана Секунды я подметил сволочную привычку, — негромко говорил Зекунов. — Вот смотришь ему в лицо — глаза у него такие добрые, ласковые, красивые ямочки на щеках так и играют от улыбки. И вдруг — цап! И он ставит тебе подлый вопрос. И тогда в глаза ему лучше не гляди — они у него уже как у бешеной овчарки…

— Так… так… — отвечал Федоров. — Вы у Философова дома были? Как у него квартира обставлена, богато?

— Какое там богатство… А главное, все какое-то неухоженное, нежилое, пылью покрытое. Да и сам он всегда будто только что из постели выскочил и спал в одежде. Но есть и у него своя хитрость: он говорит тихонько, небрежно, словно речь идет о чем-то совсем незначительном, а на самом-то деле он в это время щупает тебя по самым главным вопросам. Я таких тихих боюсь больше, так что у Философова я напирал на то, что являюсь только курьером, и предпочитал молчать. А вот Шевченко — тот по характеру совсем другой…

— С Шевченко все ясно. Еще — о капитане Секунде…

Они беседуют час, другой, и никто не может подумать, что здесь, на скамейке Смоленского бульвара, идет очень важная работа.

А вечером Федоров в кабинете Артузова держит экзамен на готовность к поездке.

Один экзаменатор сидит за столом. Это Артузов. Он снял неизменный френч и повесил его на вешалку. Галстук, повязанный большим узлом, отпущен, и ворот фланелевой рубашки расстегнут. Второй экзаменатор, Пузицкий, сидит рядом с Артузовым, но он непоседлив, то и дело вскакивает и, вороша рукой свои пышные рыжие волосы, вышагивает по узкой полоске между столом и стеной. Вот он остановился за спиной Федорова.

— Ваш первый рубеж — капитан Секунда. Как вы проходите рубеж?

— Во всяком случае, капитан Секунда моему появлению будет рад, — отвечает Федоров.

— Нет, он рад не будет, — качает головой Артузов. — Вы придете к нему с пустыми руками, ведь на этом этапе деятели «ЛД» еще против всякой связи с иностранными кругами.

— Я ему рассказываю о нашей организации, и он должен почувствовать… — говорит Федоров, но Пузицкий останавливает его новым вопросом:

— А зачем вы это ему рассказываете?

— Чтобы его заинтересовать.

— С какой целью, если вы против всякой опоры на иностранные круги?

Федоров молчит, делает какие-то пометки в лежащей перед ним тетрадке.

— В конце концов моя главная цель — Философов.

— Что вам нужно от Философова? — спрашивает Артузов.

— Политическая консультация. И только…

— Ерунда! Чушь! — воскликнул Пузицкий, взмахивая руками за спиной Федорова. — За консультацией едут к известным специалистам. Кто для вас такой специалист? Философов? Чушь. Он умный человек и знает меру своей популярности среди российских просторов.

— Но мне о нем рассказывал Шешеня…

— Это значит, что вы уже посвятили Шешеню во все свои дела. Не рано ли? — спросил Артузов. — А кроме того, Шешеня для вас и для Новицкого не авторитет.

Федоров молчит, он видит незащищенность своей позиции и ждет помощи от старших товарищей. Но они тоже молчат.

— Может быть, сделать так… — нарушает молчание Артузов. — Вы приехали в Польшу с наивной уверенностью повидать самого Савинкова, который, конечно, ни в каких рекомендациях не нуждается. Это фигура бесспорная. Вы верили в легкую возможность встречи с ним. Эта ваша наивность будет в духе некоторой наивности всей вашей организации «ЛД». И тем больше ваше разочарование, что вы Савинкова не увидели. То, что они вам сразу его не дадут, за это можно поручиться. Но они захотят узнать от вас об «ЛД». Как вы себя поведете в этом случае?

— Надо будет раздразнить до предела их интерес к «ЛД», но ответы мои должны быть скупыми, и на них должна лежать тень разочарования по поводу крушения наивной мечты увидеться с Савинковым. Сделав этот посев в их умах, я уеду. Они о моем визите доложат Савинкову, и, таким образом, химическая реакция раздражения их любопытства достигнет тех пределов, которые нас больше всего интересуют.

— Это можно принять за основу, — отвечает Артузов. — Но вернемся к капитану Секунде. Что все же произойдет здесь?

— Перевербовка Зекунова, как и деньги, присланные капитаном Шешене, говорят о большой заинтересованности поляков. Мы знаем, чем она вызвана. И теперь Секунда будет жадно смотреть мне в руки, но, увы, я его разочарую — мне нужен Савинков, и других дел у меня в Польше нет. Но для того чтобы закрепить нашу «ЛД» за собой, капитан Секунда будет готов сам свести меня за ручку к Савинкову…

— Не лишено, не лишено… — тихо произносит Артузов.

— А почему Шешеня, черт его побери, получив от Секунды деньги, не шлет ему новые разведматериалы? — спрашивает Пузицкий.

— Со мной он их послать не мог. Отправляясь в эту поездку, мы поставили условием, чтобы мы знали, с чем идет за границу мой спутник, савинковский человек Зекунов. Шешеня пошлет Секунде на этот счет объяснение. А Зекунов объяснит это ему лично — дескать, ввиду важности открывающейся перспективы они вынуждены были на наши условия пойти.

— Это уже точнее. А что у вас будет для Фомичева?

— Сердечные приветы от Шешени и еще его пожелание во главе перевалочной базы в новых условиях видеть именно свояка, и никого больше…

За обледенелыми окнами морозная январская ночь. Москва крепко спит, а эти трое в доме на Лубянке продолжают свой разговор, спорят, даже ругаются, и в этом сегодня состоит их нелегкая и опасная работа. От этого разговора зависит жизнь одного из них…

Закончив подготовку к поездке, Федоров вызвал на допрос Шешеню.

Для первой поездки Зекунова Шешеня исправно приготовил все необходимые письма и документы. Тщательнейшая проверка показала, что он сделал все добросовестно и не пытался воспользоваться возможностью передать за границу условный сигнал тревоги. Шешеня об этом теперь и не думал — убедившись, что чекистах все о нем известно, он каждую ночь ждал расстрела и конечно же был согласен сколько угодно сидеть в тюрьме и делать что угодно, только бы отодвинуть смерть.

Сейчас, войдя в кабинет Федорова, Шешеня мгновенно узнал свои бумаги, лежавшие на столе, и натолкнулся на пристальный взгляд чекиста.

— Я что-нибудь не так написал?

Федоров не ответил и продолжал смотреть на него.

Сильно сдал Шешеня за последнее время. Страх перед смертью подтачивал его силы. На его сером заострившемся лице только глаза жили какой-то сложной и суетной жизнью; мгновенно меняясь, они были то боязливые, то льстивые, то злые.

— Как вы думаете, Шешеня, зачем нам все это ваше творчество?

— Не могу знать.

— Неужели вы не думали об этом?

— Думал… Вы решили мое начальство за нос водить. Но только, раз уж об этом речь зашла, должен вас предупредить — доход вам будет невелик.

— Не все делается ради денег.

Шешеня удивленно и недоверчиво посмотрел на Федорова:

— А что же еще вам надо от того же капитана Секунды?

— Чтобы он плохо работал, например.

— А-а… — равнодушно согласился Шешеня.

Федоров видел, что Шешеня действительно не догадывался о главном направлении той сложной игры, в которой он должен участвовать. Ну что же, пока это, пожалуй, и к лучшему.

— Вот что, Шешеня… Поскольку вы нам помогаете, мы решили… Можете сейчас написать письмо вашей жене. Она получит его в самые ближайшие дни.

Лицо у Шешени вспыхнуло. Очевидно еще не очень веря свалившемуся на него счастью, он благодарно и настороженно смотрел на Федорова.

— А зачем она вам?

— Почему вы решили, что она нам нужна?

— Зачем же вы ее втягиваете?

— Просто мы подумали, что, если она вас любит, ей будет приятно получить от вас письмо. Ну, а вам — от нее… — доверительно сказал Федоров. — Я же сказал вам: не все доброе измеряется только на деньги, не все.

Шешеня напряженно смотрел на Федорова, стараясь понять, зачем все-таки чекистам нужна его переписка с женой.

— А что же я могу ей написать? — тихо спросил он.

— Вот на этом листке должны уложиться. И все поближе к правде.

— Писать, что сижу у вас?

— Нет. Напишите, что жизнь у вас несладкая, так что рассказывать, мол, нечего. Разве это будет ложью?

— Да, да, да, — рассеянно пробормотал Шешеня. Он весь уже в мыслях о Саше и о том, что он ей напишет…

Перед самым отъездом Федорова принял Дзержинский.

Феликс Эдмундович усадил его за маленький приставной столик, а сам сел напротив. И долго вглядывался в сильно изменившееся лицо чекиста. Аккуратно подстриженные усы и клинообразная бородка делали Андрея Павловича значительно старше, и он был теперь похож на преуспевающего дельца из интеллигентной среды.

— Волнуемся? — спросил Дзержинский.

— Немного, — ответил Федоров, смотря в его светло-карие, широко расставленные глаза.

Дзержинский с победоносным видом оглянулся на Артузова и Пузицкого и снова обратился к Федорову:

— Немного волноваться можно, даже нужно — для вдохновения, так сказать. А то вот Пузицкий уверял меня, что вы абсолютно спокойны.

Федоров посмотрел на Пузицкого, и они еле заметно улыбнулись друг другу. Ему-то Федоров говорил, что он волнуется здорово, и тот ответил: «Я бы и сам чертовски волновался». Но можно ли сказать сейчас Дзержинскому, что волнуется он только за успех дела? Не подумает ли Дзержинский, что он рисуется перед ним?..

— Что мне вам посоветовать? — Дзержинский чуть-чуть лукаво смотрел в глаза Федорову. — В девятьсот втором году я бежал с сибирской каторги. На лодке, по очень быстрой реке Лене. Нас было двое, и оба до этого даже не сидели в лодке. Пошли мы за наукой к одному надежному мужичку, царю речному. Просим его — научи, как надо плыть. А он говорит: «Наука простая — надо грести». Мы ему и про то и про се, а у него все один секрет: «Пока не утонул, надо грести». И вся наука. А задуматься, так в этом совете — целая философия. Очень правильная и очень полезная. В общем, Андрей Павлович, что бы там с вами ни происходило, надо грести.

— Понимаю, Феликс Эдмундович…