Онлайн чтение книги Возмущение Ислама
Песнь двенадцатая

Чудовищная радость и восторг

По улицам распространились людным;

Безумный, задыхаясь, вдруг исторг

Из сердца звучный крик, в боренье трудном;

Кто умирал меж трупов в этот час,

Услышав перед смертью благовестье,

Закрыв глаза, в спокойствии погас;

Из дома в дом весь Город и предместья

Та весть веселым криком обошла

И отклики во всех сердцах нашла.

Рассвет зажегся в полумраке дымном, —

И вот открылся длинный ряд солдат;

Жрецы, с своим кровавым жадным гимном,

В котором мысли черные звучат,

Шли рядом; на блестящей колеснице

Средь ярких копий восседал Тиран;

С ним рядом, в этой длинной веренице,

Был Призрак, нежным светом осиян,

Пленительный ребенок. И в суровых

Цепях Лаон — свободный и в оковах.

Босой, и с обнаженной головой,

Он твердо ждал пылающего гроба;

И тесной был он окружен толпой,

Но ни в одном не шевелилась злоба;

Не побледнев, он был спокойно-смел,

В устах его не виделось презренья,

Как утро, на идущих он глядел,

Приняв свое великое решенье;

Как нежное дитя в дремоте, он

Со всеми и с собой был примирен.

Кругом был страх, злорадство и сомненье,

Но, увидав, что жертва так светла,

Толпа пришла невольно в изумленье,

И тишь в сердца глубокая сошла.

К костру идет процессия, в убранстве

Зловещем; сотни факелов немых

Лишь знака ждут в обширнейшем пространстве,

В руках рабов покорных; ропот стих;

И утро стало ночью похоронной,

Принявши свет, толпой рабов зажженный.

Под балдахином ярким, как рассвет,

На возвышенье, что с костром равнялось,

Сидел Тиран, блистательно одет,

Вокруг престола свита помещалась;

У всех улыбки, лишь у одного

Ребенка взор печален; окруженный

Немыми, вот уж гроба своего

Коснулся я, Лаон, неустрашенный;

Все острова, там в море, видны мне,

И башни, точно пламя в вышине.

Так было все безгласно в то мгновенье,

Как это можно видеть в страшный миг,

Когда, узнав удар землетрясенья,

Все ждут, чтоб вот еще удар возник;

Безмолвствовали все, лишь, умоляя

Тирана, тот ребенок говорил,

Он смел был, в нем была любовь живая,

Он за Лаона Деспота молил;

Малютка трепетала, как в долине

Меж мрачных сосен — листья на осине.

О чем он думал, солнцем осиян,

Средь змей? Среди всего, что необычно?

Чу! Выстрел — и сигнал для казни дан,

Чу! Новый выстрел прозвучал вторично.

А он лежит, как в безмятежном сне,

И факелы дымятся, — выстрел третий

Раздался в этой страшной тишине —

И в каждом сердце как порвались сети:

Все чутко ждут, дыханье затаив,

Чтоб вспыхнул пламень, ярок и бурлив.

Рабы бегут и факелы роняют,

Крик ужаса идет к высотам дня!

Они в испуге жалком отступают.

Вот слышен топот мощного коня,

Гигантский, темный, он с грозою сроден,

Он пролагает путь среди рядов,

И женский призрак, нежен, благороден,

На том коне; сияющий покров

На этой тени ласки и привета,

На этом стройном призраке рассвета.

Все думали, что Бог послал его,

Что ждет их адский пламень, дик и зноен;

Тиран бежал с престола своего,

Ребенок был невинен и спокоен;

Притворством свой испуг сокрыв, жрецы

К нему взывали с лживою любовью,

Его молили злобные льстецы,

Служившие ему чужою кровью;

И страх животный в сердце ощутив,

Толпа бежала, как морской отлив.

Остановились, думают, стыдятся,

Раздался общий вопль, как всплеск пучин,

Когда потоки моря возмутятся;

Все множество остановил один,

Кто никогда пред нежной красотою

Не преклонил упорной головы,

И в сердце жестком верою слепою

Оледенил разорванные швы —

Жрец Иберийский мудрыми считает

Лишь тех, кто кровью в сердце истекает.

Другие также думали, что он

Велик и мудр, божественным считая

Все, в чем терзанья пыток, страх и стон

И красоты в любви не замечая.

Теперь, с улыбкой демонской в глазах,

Возникши как злорадное виденье,

В товарищах своих сдержал он страх,

Сказав устами, полными презренья:

"Владыки перед женщиной бегут?

Опомнитесь, другая жертва — тут".

Тиран сказал: "Но это нечестиво

Нарушить клятву!" — И воскликнул Жрец:

"Сдержать ее — бесчестно и трусливо!

Пусть этот грех — мой будет, наконец!

Рабы, к столбу ее! Представ пред троном

Всевышнего, воскликну я: тебе

Я предал ту, что над твоим законом

Смеялась, непокорная судьбе;

Когда б не я, она бы радость знала,

Но мысль моя тебя не забывала".

Дрожа, никто не двигался кругом,

Молчали все. И, повода бросая,

Рассталась Цитна с бешеным конем,

Целует лоб его, и, убегая,

По улицам пустынным он летит,

Как ветер, как порыв грозы мятежной,

И скрылся. О, какой печальный вид, —

Вид женщины такой прекрасной, нежной,

Чей юный, полный мягких блесков лик

В густом огне исчезнет через миг.

Из многих глаз невольно лились слезы,

Но не могла роса весны блистать,

Оледенили светлую морозы;

И что ж они могли, как не рыдать!

Увы, усталость Цитну победила,

Она изнемогла в своем пути,

И вот немых улыбкой убедила

Помочь ей на костер ко мне взойти;

Заставив их себе повиноваться,

Она взошла, чтоб с жизнию расстаться.

Со мною, у столба, средь жадных змей,

Она стояла. Ласковым упреком

Она сказала все, и вот мы с ней

Слились глазами, в счастии глубоком;

Молчание бестрепетно храня,

Насытиться друг другом не могли мы;

Не слитые с толпой и с светом дня,

Друг с другом были мы неразделимы,

Перед любовью нашей мир исчез,

Земля сокрылась, не было Небес.

Одно — одно — возвратное мгновенье,

В пространствах незапятнанного дня

Огней кроваво-красных воспаленье,

Взметнувшися, коснулось до меня;

Окутано свирепым током дыма,

Оно плеснуло с шумом, как прилив,

Свистя и трепеща неукротимо;

И сквозь его пылающий разрыв

Увидел я, как будто из тумана,

Что пал ребенок наземь, близ Тирана.

И это смерть? Костер исчез от глаз,

Нет Деспота, Чумы, толпы несчетной;

Огонь, что был так яростен, погас;

Я слышал звуки песни беззаботной,

Подобной тем, что в юности поют,

Когда нежна любовь с отрадой цельной,

И ласки для души — живой приют;

Она росла усладой колыбельной,

Она плыла, меняясь каждый миг,

И дух ее к моей душе приник.

Я был разбужен ласковой рукою,

Коснувшейся меня; передо мной

Сидела Цитна: светлою водою

Блистал затон, манивший глубиной;

На берегу, в сияниях приветных,

Росли, склоняясь, нежные цветы,

Был странен лик коронок звездоцветных,

Безвестные деревья с высоты

Глядели вглубь, цветы их, нежно-юны,

В зеркальной влаге были точно луны.

Кругом вздымался склон зеленых гор,

С пещерами, с душистыми лесами,

Идущими в блистательный простор;

Там, где вода встречалась с берегами,

Лесное эхо с откликами струй

Вело переговоры; из расщелин

Волна стремила влажный поцелуй

В мир трав, который ласков был и зелен,

И возникала меж холмов река,

Быстра, стрелообразна, глубока.

Меж тем как мы глядели с изумленьем,

Приблизилась воздушная ладья,

Она плыла, влекомая теченьем,

И ветер пел, волну под ней струя;

Ребенок с серебристыми крылами

На ней сидел и так прекрасен был,

Что тень, как от созвездий, над волнами

Ронял он с этих нежно-томных крыл;

И, ветру подчиняясь, эти крылья

Бег лодки направляли без усилья.

Была из перламутра та ладья,

Она плыла, внутри лучом играя:

И были заостренными края,

Она была — как будто молодая

Луна, когда, превыше темных гор,

Над соснами горит поток заката,

Но багрянец и золотой узор

Бледнеют, даль земная мглой объята,

И грань Земли приемлет поздний свет,

Отлив лучей отхлынул, солнца нет.

Ладья у наших ног остановилась,

И Цитна повернулася ко мне,

Сиянье слез в ее глазах светилось,

Восторг внезапный был в их глубине;

"Так это Рай, — она сказала нежно, —

Не сон, мы — вместе, здесь передо мной

Мое дитя, и счастие безбрежно;

Когда моей измученной душой

Безумие владело, как могила,

Ко мне малютка эта приходила".

К пленительному Призраку она

С рыданьем упоения прильнула,

Нежней, чем этот нежный образ Сна,

Ее земная красота блеснула,

И чудилось, что воздух задрожал

И заалел от светлого блаженства,

Согрелся и теплом ее дышал;

Вся — нега, вся — виденье совершенства,

Она дитя волной своих волос

Закрыла, сердце с сердцем здесь сошлось.

Тогда тот Серафим голубоглазый

Заговорил, приблизившись ко мне,

И искрились в его зрачках алмазы:

"Я вся была как будто бы во сне

С тех пор, когда мы встретились впервые;

Меня очаровав мечтой своей,

Ты дал узнать мне грезы золотые,

Твой образ я соединяла с ней;

И встретились в блаженный миг мы снова,

Изъяты от страдания земного.

Когда зажгли костер, мечта моя

Исчезла и, поддавшися бессилью,

В бесчувствии упала наземь я,

Мой смутный взор закрылся серой пылью,

Мой ум блуждал; вдруг, яркий, точно день,

Передо мною Лик Чумы промчался,

Дохнул, и вот меня коснулась тень,

И шепот, мне почудилось, раздался:

"Спеши к ним, ждут они, окончен мрак!"

И грудь моя прияла смертный знак.

И стало мне легко — я умирала.

Я видела дымящийся костер,

Зола седая кучею лежала,

И черный дым, заполнивший простор,

Еще висел у шпилей и на башнях;

Молчали отупевшие войска,

Забывши о своих мечтах вчерашних,

В сердцах была глубокая тоска,

Исполнилось заветное желанье,

И пустота сменила ожиданье.

Вид пыток был как миг бегущих снов,

И налегло жестокое молчанье;

Тогда один восстал среди рядов

И молвил: "Ток времен, без колебанья,

Течет вперед, мы — на его краю,

Они же к мирным отошли пределам,

Где тихо смерть струит реку свою.

И что же, вы своим довольны делом?

Погибли те, кем жизни душный сон

Мог быть в виденье счастья превращен.

Они погибли так, как погибали

Великие — великих прошлых дней;

Убийцы их узнают гнет печали,

И много слез прольется из очей

Лишь потому, что вам скорбеть придется

О тех, чьей жизнью был украшен мир,

Чей яркий светоч больше не вернется;

Но, если неземной их взял эфир,

В том мудрость есть для тех, что горько знают, —

Жизнь — смерть, когда такие умирают.

Теперь бояться нечего Чумы.

От нас должны исчезнуть страхи Ада,

Освободились от неверных мы,

Их казнь в огне была для вас услада;

Но горестно вернетесь вы домой,

Несчастные и робкие, как дети,

И этот час забросит отблеск свой

В немую бездну будущих столетий;

И эту ночь, в которой все мертво,

Навеки озарит огонь его.

Что до меня, мне этот мир холодный

Стал тесен, как уродливая клеть.

Узнайте же, как может благородный

Республиканец смело умереть, —

И детям расскажите". — Тут, нежданно,

Себе кинжалом сердце он пронзил;

В моем уме все сделалось туманно,

И смерть меня совсем лишила сил,

Но все же гул толпы сказал мне ясно.

Что новый свет возник в ней полновластно.

Крылатой Мыслью очутилась я

С бессмертными, с их Хором многоликим,

Там, где, сиянье звездное струя,

Над всем, что можем мы назвать великим,

Был Дух блестящий. Гений мировой.

Вкруг Храма простирает он владенья;

Там острова, Элизиум живой,

Там вольные живут для наслажденья;

От их жилищ я послана сюда.

Чтоб в этот Рай ввести вас навсегда".

Ласкающей безмолвною улыбкой

Она дала нам знак войти в ладью,

И вот мы, молча, сели в лодке зыбкой,

Тревожившей прозрачную струю;

И, распустив блистающие крылья

По ветру благовонному, она

Вела свой челн; воздушно, без усилья,

Как паутинка, что едва видна,

Ладья летела, устремляясь к дали,

И точно берега от нас бежали.

Все вниз и вниз ликующий поток

Среди стремнин, где кедры смотрят мрачно,

Бежал, и по нему летел челнок,

И глубь воды под ним была прозрачна,

Незримый ветер, рея и звеня,

Мчал звуки и дыханье аромата,

Так плыли мы три ночи и три дня,

В рассвете, в полдень, в зареве заката,

Мы уносились весело вперед,

По лабиринту светлых вольных вод.

Какая поразительная смена

Теней, и форм, и всех картин реки!

Горит заря, и золотится пена,

Дрожат, переливаясь, огоньки;

Средь скал, поросших нежными цветами,

С певучим всплеском льется водопад;

Сверкают искры быстрыми звездами,

Водовороты зыбкие кипят;

Блеснет луна и глянет с небосклона, —

Вкруг островов недвижна гладь затона.

Сквозь день и ночь жемчужная ладья

Летела вдаль, как тучка золотая,

Как мысль, что вечно мчится, свет струя,

И мчится все, нигде не отдыхая, —

Через леса дремучие, как тьма,

Средь мощных гор, на чьих немых вершинах

Циклоповские были терема,

Вещая нам о давних властелинах;

Нахмурившись, глядели с высоты

На блеск воды их грубые черты.

Порой среди лугов необозримых

За милей милю плыли мы вперед,

И в очертаньях еле уловимых

Бежали тени облачных высот;

Порой сквозь мглу пещер дугообразных

Скользили, с их высоких потолков

Струился свет как бы лучей алмазных,

Воздушно-изумрудных нежных снов,

И проскользали тени чрез теченье,

Как сны на светлой зыби сновиденья.

И между тем как мы вступали в Рай,

В умах у нас любовь и мудрость были,

Как в чашах, что налиты через край,

Кипит вино сверканьем влажной пыли;

Безумны были острые слова,

Звучавшие как отклик в чаще леса,

Улыбки, слезы, радость в них жива, —

И порвалась великая завеса;

Мы знали, что, хоть благо на Земле

Затемнено, оно горит во мгле.

Три дня, три ночи — мысли сосчитали,

Как много обольстительных часов!

Меж тем в лазурной выси, в новой дали,

Неслись Луна и Солнце, сонмы снов

Лучистых, луноликие светила,

Созвездья неизведанных Небес;

В четвертый раз заря озолотила

Весь этот мир непознанных чудес,

И стал поток — как яростное море,

Но прямо дух стремил челнок в просторе.

Да, прямо там, где, точно глыбы гор,

Вздымались груды волн в лощине смутной,

И изо всех щелей лился в простор,

Под дикий гром, поток ежеминутный,

И ветер прилетал от берегов,

Как стая вихрей, зарыдавших звонко, —

Как тень, на зыби яростных валов,

Летел челнок прекрасного ребенка,

И радуг исступленных блеск сверкал,

И бился пенный дождь о камни скал.

Поток реки, безумьем обуянной,

Умолк; челнок застыл, как он взвился;

Мы глянули назад: во мгле туманной

Прибой блестящий с озером слился;

И, точно овладела ей услада,

Ладья застыла между двух Небес;

Четыре рокотали водопада,

Как бы из золотых идя завес;

Они из туч бегут по горным склонам,

И это море делают затоном.

На глади недвижим, я увидал,

Как льнет вершина снежная к вершине,

И каждый остров, там вдали, блистал,

И, точно сфера света, посредине,

Храм Духа возвышался вдалеке,

Оттуда исходил к нам звук призывный,

К нему, в объятом чарой челноке,

Скользили мы дорогой переливной,

Так диск Луны проходит вкруг Земли,

И гавань здесь мы светлую нашли.