Онлайн чтение книги Возмущение Ислама
Песнь четвертая

Отшельник принял весла, и челнок

Пристал близ башни — древняя громада;

Заросший вход был темен и высок,

Цветы плюща, усладою для взгляда,

На нем вились цепляясь; на полу

Песок и чудо-раковины были, —

Мать месяцев, пронзая полумглу,

Рождает их в кипенье влажной пыли;

Та башня здесь была, как призрак сна.

Искусством человека рождена.

У берега челнок свой привязавши,

Взял на руки меня Старик седой,

И, несколько приветных слов сказавши.

Пошел он вниз по лестнице со мной,

По ступеням изношенным пришли мы

В покой уютный, всюду по стенам

Узоры мхов зеленых были зримы,

Тихонько положил меня он там,

Как бы в альков, к мечтам манящий сонным,

На ложе трав, с дыханьем благовонным.

Луною было все озарено,

Ее лучистым желтым теплым светом,

Настолько теплым, что Старик окно

Раскрыл: за ним воздушным силуэтом

Качались зыбко тени на волнах,

До самого порога добегая,

И в призрачных заметил я лучах.

Что комната вверху была — резная,

И много было там томов, чей пыл

В себя приняв, мудрец стал тем, чем был.

Предел морской во мгле был отдаленной.

По озеру скользил мой смутный взор,

Кругом — леса, их мир уединенный

И белые громады снежных гор, —

Что ж, дух мой уносился в бесконечность

В таком же многоцветном забытьи,

Как лента, что окутывает вечность, —

Извивы символической змеи?

И Цитна — сон, упавший мне на вежды?

Сон — юность, страх, восторги и надежды?

Так вновь ко мне безумие пришло,

Но кроткое, не страшное, как прежде;

И я не ощущал, как время шло,

Но Старец верен был своей надежде,

Не отходил от ложа моего,

Как лучшего меня лелеял друга,

В бреду я все же чувствовал его,

И излечил меня он от недуга,

И он теперь беседу вел со мной,

Он показал мне весь свой мир лесной.

Он утешать меня умел словами,

Что сам же я в бреду произносил,

И как себя я спрашивал мечтами,

Меня и он о Цитне так спросил.

И спрашивал, пока не перестало

То трепетное имя на его

Устах меня дивить; в том было мало

Лукавства, и ума он своего

Не ухищрял, но взор его был жгучим,

Как молния в стремлении могучем.

Так постепенно ум мой просветлел,

Возникли мысли, стройное теченье;

Я думал, как прекрасен тех удел,

В ком неустанно строгое решенье —

Светильник Упованья зажигать

Над затемненной долею людскою;

В зеркальную глядя немую гладь,

В вечерний час склоняясь над водою.

Тому я открывал свой тайный сон.

Кто был Старик, но не был извращен.

Седой, всю жизнь свою он вел беседу

С умершими, что, уходя от нас.

Умеют отмечать свою победу

В страницах, чей огонь в нем жил светясь;

Так ум его лучом стал над туманом.

Подобно тем, что он в себя впитал;

По городам и по военным станам

Скитаяся, не тщетно он блуждал;

Он был влеком глубокой жаждой знанья,

Среди людей знал все пути скитанья.

Но даже благородные сердца

Обычай, притупляя, ослепляет:

Увидя, что мученьям нет конца, —

Тот рок, что человека угнетает.

Он вечным счел: чтоб чем-нибудь свой дух

Утешить, он ушел в уединенье;

Но до него дошел однажды слух.

Что в Арголиде претерпел мученье

Один, что за свободу смело встал

И, правду возвестивши, пострадал.

Узнавши, что толпа пришла в волненье,

Возликовал Отшельник в тишине;

Покинувши свое уединенье,

Направился к родной моей стране,

Пришел туда, где битва прошумела, —

И каждое там сердце было щит,

И, точно правды меч, горящий смело,

Речь каждого "Лаон, Лаон" гласит;

В том имени Надежда ликовала,

Хоть власть тирана там торжествовала.

К колонне одинокой, на скале,

Придя, он был таким красноречивым,

Что размягчил застывшие во зле

Сердца своим возвышенным порывом.

И он вошел, и победил он зло,

И стражи путь ему не преграждали;

С тех пор, как он сказал, семь лет прошло.

Так долго мысли у меня блуждали

В безумии; но сила дум, светла,

Мне снова власть надеяться дала.

"Из юношеских собственных видений,

Из знания певцов и мудрецов

И из твоих возвышенных стремлений

Я выковал узоры мощных слов,

Твоих надежд бесстрашное теченье

В себе не тщетно жадный ум вмещал:

От берега до берега ученье

О власти человека я вещал,

Мои слова услышаны, и люди

О большем, чем когда-то, грезят чуде.

Родители, в кругу своих детей,

В слезах, мои писания читают,

И юноши, сойдясь во тьме ночей,

Союз, враждебный деспотам, сплетают;

И девушки, которых так любовь

Томила, что во влажной мгле их взгляда

Жизнь таяла, страдать не будут вновь,

Прекраснейшая им нашлась отрада:

Во всех сердцах летучие мечты,

Как на ветрах осенние листы.

Дрожат тираны, слыша разговоры,

Что наполняют Город Золотой,

Прислужники обмана, точно воры,

Не смеют говорить с своей душой;

Но чувствуют, одни других встречая.

Что правда — вот, что не уйти судьбы;

И, на местах судейских заседая,

Убийцы побледнели, как рабы;

И золото презрели даже скряги,

Смех в Капищах, и всюду блеск Отваги.

Средь мирных братьев равенство — закон,

Везде любовь, и мысль, и кроткий гений.

Взамен того, чем мир был затемнен.

Под гнетом этих долгих заблуждений;

Как властно мчит в себя водоворот

Все выброски, что бродят в Океане,

Так власть твоя, Лаон, к себе влечет

Все, все умы, бродившие в тумане,

Все духи повинуются тебе,

Сплотилися, готовые к борьбе.

Я был твоим орудием послушным, —

Так говоря, Отшельник на меня

Взглянул, как будто весь он был воздушным, —

Ты всем нам дал сияние огня

Нежданного, ты путь к освобожденью

От старых, от наследственных цепей;

Ты нас ведешь к живому возрожденью,

Ты светоч на вершине для людей.

Ни времени, ни смерти не подвластный;

Я счастлив был — пролить твой свет прекрасный.

Но неизвестен я, увы, и стар,

И хоть покровы мудрости умею

Переплетать с огнем словесных чар,

Холодною наружностью своею

Показываю я, что долго жил —

Свои надежды в сердце подавляя;

Но именем Лаона победил

Я множество; ты — как звезда живая,

Что властвуешь и бурей, и волной,

Для шлемов зла ты как клинок стальной.

Быть может крови и не нужно литься,

Раз ты восстанешь; у самих рабов

В сердцах способна жалость пробудиться,

Поистине могуча сила слов:

Чуть не вчера красивейшая дева,

Что тяжкий гнет от детских знала дней,

Как властью полнозвучного напева.

Всех покорила жен мечте своей;

Застыл палач, от слов ее бледнея:

"Не тронь меня — молю — себя жалея!"

Она уже привязана была,

Чтоб быть казненной, но палач смягчился,

И ей в толпе никто не сделал зла,

Ее словами каждый обольстился;

Везде в великом Городе она

Проходит, говорит, ей все внимают,

Она сияньем слов окружена,

Презренье, смерть и пытка отступают.

Она слила в улыбке молодой

Змею с голубкой, мудрость с простотой.

И женщины с безумными глазами

Толпятся вкруг нее; они ушли

Из чувственных темниц, где ласки сами

Как бы влачатся в низменной пыли:

Из тюрем на свободу убегают.

В ней видят упование свое;

Войска рабов тираны посылают,

Чтоб укротить могущество ее;

Но, чарами той девы обольщаясь,

Войска вождей свергают, возмущаясь.

Так женщинам, что в рабстве с давних пор

Переживали тяжесть унижений,

Она, их увлекая на простор,

Велит освободиться от мучений;

И зло вооруженное пред ней

Трепещет, хоть оно еще могуче;

И девы, жены, все подвластны ей,

Она всегда с толпой, подобной туче!

Любовники, соединяясь вновь,

Припоминают прежнюю любовь.

Приходит к ней и сирота бездомный,

И жертвы гордых, выброски того,

Кто, грубо наслаждаясь страстью темной,

Казнит плоды беспутства своего;

В вертепах и в дворцах, в истоме страстной,

Порок сидит, заброшенный, один;

Ее свободный голос, нежно-властный,

Над всей страной могучий властелин,

Ее враги, склоняя робко вежды,

Хотят любить и оживить надежды.

Так дева, силой кроткою своей,

Смирила разрушительные страсти,

И выковали люди из цепей

Оружье, чтоб лишить тиранов власти;

В безвестных деревнях и в городах

Сбираются толпы вооруженных.

Из душ своих они изгнали страх.

Хотят восстановленья прав законных,

Но деспот, самовластьем ослеплен,

Готовит бой, чтоб поддержать свой трон.

И неизбежно кровь должна пролиться,

Хоть не хотят свободные ее;

Обычай, Царь Рабов, незрячий, тщится

Всегда умножить царствие свое,

Он знамя развевает над телами

Пророков и Владык, он давит грудь,

Людскими он пробитыми сердцами

Усеивает свой жестокий путь:

И, сея мрак и сея гнет бессилья,

Безмерные он простирает крылья.

Равнина есть под городской стеной,

Оплоты гор вокруг нее темнеют,

Там миллионы стяг воздвигли свой,

Там тысячи знамен свободных веют,

И крик борцов пронзает воздух — так,

Что чудится: то голос бурь и вьюги;

Короною увенчанный, их враг

Сидит в своем дворце, дрожит в испуге

И чувствует — поддержки нет ни в чем.

Что ж медлят победители с мечом?

Еще телохранители Тирана

Крепятся кровожадные, они

От детства жили радостью обмана,

Свирепости, разбоя и резни;

Им любо сердце пытками забавить,

Как благо, дорога им сила зла,

Чтоб торжество жестокости доставить,

Толпа свирепых цепи создала;

Свободные хотят людской любовью

Склонить их дух не упиваться кровью.

Любовь и днем и ночью сторожит

Над лагерем и над толпой свирепой;

В умах надежда луч зажечь спешит,

Внезапно все слилось незримой скрепой;

Так иногда, пронзая в небе мрак,

Промчится гром и смолкнет, отдаленный,

И видя, что утихло все, моряк

Молчанию внимает, облегченный;

В сердцах у победителей светло, —

О, пусть погаснет в сердце вольных Зло!

Раз кровь прольется, это только смена

Одних оков другими, гнет цепей

Иных — взамен наскучившего плена,

Позорное паденье для людей! —

Пролей любовь на этих ослепленных,

Твой голос — мир преобразует в Рай,

Ты властен силой глаз, лучом зажженных!

Восстань, мой друг, смелее и прощай!" —

И бодро встал я, как от снов печальных,

И глянул вглубь, в прозрачность вод зеркальных.

Мой образ в этом зеркале возник;

Была как ветер юность золотая,

Как ветер на водах: мой бледный лик

Волна волос, до времени седая,

Окутала; в морщинах и чертах

Не старость, но страданье говорило,

Но все же на губах и на щеках

Горел огонь, в нем чувствовалась сила,

Я хрупким был, но там в глазах горел

Дух сильный, он утончен был и смел.

И хоть печаль теперь была во взорах,

Хоть изменились бледные черты,

Намек в них был на те черты, в которых

Светился гений высшей красоты;

В них чувствовался лик, что мне когда-то

Струил благословение свое,

Лицо ее — с ней слившегося брата,

Тот облик был похож на лик ее;

Был зеркалом он помыслов прекрасных

И все хранил следы видений ясных.

Что ж я теперь? Спит с мертвыми она.

Восторг, и блеск, и мир сверкнули, скрылись.

Погибла ли та тучка, что, нежна,

Горела, но сиянья затемнились?

Или в безвестной ночи, в темноте,

На крылах ветра своего блуждает

И в новой освеженной красоте

Живым дождем на землю упадает?

Когда под морем рог острит луна,

Мерцаньем звезд лазурь озарена.

С Отшельником расстался я, печальный,

Но бодрый: много было взглядов, слез

И замедленных слов, но в путь мой дальний

Вело меня сиянье высших грез.

Туда, где Стан. По мощным горным скатам

Я шел среди зазубренных вершин,

Среди лесов, с их пряным ароматом,

Среди глухих болот, среди долин.

Земля была в одежде звездотканой,

Была весна, с весельем, с грустью странной.

И ожил я, и бодро шел вперед,

Как бы ветрами легкими влекомый;

Когда же ночь темнила небосвод,

Во сне ко мне склонялся лик знакомый.

Мне улыбались ласковые сны,

Я видел Цитну, но живой, не мертвой;

Когда же день светил мне с вышины,

Я просыпался, видел распростертый

Широкий мир, и этот нежный сон

Как будто был стеною отделен.

Та дева, что светильник Правды ясный

Над Городом проснувшимся зажгла,

Чьих светлых дел сиял узор прекрасный,

В моих мечтах восторженных жила.

Надежда ум питает всем, что встретит,

Цветами, как и сорною травой.

Тот труп — была ли Цитна? Кто ответит?

Иль было то безумною мечтой?

Ум не терзало это упованье,

О нет, оно струило мне сиянье.