Онлайн чтение книги Встреча на деревенской улице
ЦВЕТУЩИЙ ЛОТОС. Повесть

Нет, так жить больше нельзя. Надо что-то делать. Сегодня мне исполнилось тридцать! Обычно сто́ящие люди к такому возрасту подбивают хорошие итоги, а я как стал пять лет назад старшим редактором, таким и по сей день числюсь. К сожалению, я ничего не умею, кроме редактирования. Тут я король, могу даже из дударевской писанины сделать романчик. Во всем же остальном — слабак. И все же надо искать какой-то выход. Надо, надо ломать судьбу. Взять и сломать. Я постарался припомнить, что же мною сделано за эти годы. И перед моим, как говорится, мысленным взором выросла гора рукописей, из которых я многие сокращал, причесывал, иные даже переписывал, вставлял свои фразы — «доводил до кондиции». Особенно пухлые романы Дякорозина и Дударева. А зачем мне «доводить до кондиции», тем более вписывать, а то и переписывать? Сами должны писать. Если писатели-то? Хорошему писателю редактор не нужен. А плохие зачем?

Я так задумался, что ничто другое уже на ум не шло. Курил и глядел в окно, хотя там ничего не было, кроме высотного здания. Оно появилось в прошлом году и заслонило все небо. Раньше был двухэтажный домишко, и я мог видеть, как над ним плыли облака, как светило солнце. Однажды, в грозу, видел, как из черной, тяжелой тучи вылетали огненные стрелы, рвали ее чрево. Безудержно, рьяно грохотал гром. И вовсю шпарил ливень, стучал о железо подоконника и мелкой пылью отскакивал прочь. Это было так захватывающе, что я распахнул створки окна, и очищенный ливнем воздух ворвался в нашу маленькую прокуренную комнату. И тут же Бабкина закричала, чтобы я сейчас же закрыл окно. Я отказался. И она убежала, боясь, что молния убьет ее. Ко мне подошел Глеб Андрушин, такой же, как я, старший редактор, третий в нашей комнате. И молча стал глядеть на грозу. Ветер заносил нам брызги в лицо, молнии слепили, и что-то давнее-давнее пробуждалось во мне, может и не мое, а какого-то пра-пра, и это что-то было таким же легким и приятным, как выздоровление после тяжелой болезни. Когда гроза стихла и вернулась Бабкина, сердитая, даже взъерошенная, я все еще стоял у окна с мокрым лицом, провожая взглядом уходящую рваную тучу.

— Что это с вами? — недовольным голосом сказала Бабкина. — Вроде бы и не мальчик, чтобы шутить с грозой. В деревне даже печи закрывают. Будто не знаете, что такое шаровая молния. — Она раздраженно фыркнула и уткнула нос в рукопись.

От этой высоченной стены из стекла и бетона у нас в комнате стало сумрачно. И даже наклонись к полу, неба не увидишь...

На моем столе лежит очередная рукопись. Альберт Мармазов. Из молодых. Грамотен. Но в рукописи нет жизни. Персонажи говорят, но их голосов не слышишь. Они двигаются, но их не видишь. Они даже спорят, вроде бы назревает конфликт, но тут же, не разгоревшись, и гаснет. И языка нет. А вместе с тем бери любую фразу — все на месте, и править не надо. Как мираж. И мне надлежит эту рукопись подготовить к набору. Точнее, просто внимательно прочесть и подписать. В ней или все нужно оставить или все выбросить. Но как выбросишь, если она уже стоит в плане?

Не знаю, от этой ли бездарной рукописи или уж наступил тот критический час, но у меня возникла мысль: а почему бы мне не попробовать себя в прозе? Почему вот такие мармазовы, дякорозины или дударевы пишут черт знает как и их печатают, а я что, неужели хуже их? И страшно стало, и как-то озорно. Почему это я не смогу? Меня даже в жар бросило. Я расстегнул ворот.

— Чего это вы такой красный сидите? — спросила Бабкина.

— Жарко, — ответил я.

— Ты здоров? — оторвался от своей рукописи Глеб и внимательно поглядел на меня.

— Надо меньше курить, — сказала Бабкина. — На Западе штрафуют за курение в общественных местах.

— Мало ли что на Западе. Там и порнофильмы показывают, и проститутки стоят на углах, — сказал я.

— Неостроумно, — сказала Бабкина.

— Да, конечно, теперь многое стало неостроумным, чему недавно еще поклонялись.

— Ребята, не надо, — сказал Глеб. Он маленький, высоколобый, аккуратный до педантизма.

— Возмутительно! — передернула плечами Бабкина.

— Вполне согласен, — сказал я.

— Ну хватит, ребята. Лучше послушайте, какой я перл отыскал. «У него яркие людские характеры, но особенно удаются лошадиные». Каково, а? — Глеб засмеялся. Засмеялась Бабкина. Улыбнулся я. И нервная вспышка погасла.

Я посмотрел на часы. Было начало пятого.

— Пожалуй, я пойду, — убирая рукопись Мармазова в стол, сказал я. — Если шеф спросит, скажете, что я нездоров.

— Будь, — сказал Глеб.

— Ага. До свидания, Клавдия Михайловна.

— Будь, — прикуривая сигарету от сигареты, сказала Бабкина.

На улице было слякотно, и, как обычно бывает в оттепельный денек, автомобильные газы не подымались вверх, а переливались из улицы в улицу, увлажнялись, создавая смог.

Я шел не торопясь, обдумывая свое. Конечно, не так-то просто перейти на другие рельсы, тем более не зная станции назначения. Но я постараюсь... Справлюсь, только нужно найти интересную тему. И не только найти такую тему, но и решить ее оригинально. И тут я подумал о лотосе. И вспомнил, как давным-давно читал какую-то книгу, и там было о цветущем лотосе, этом удивительном цветке, которому еще древние египтяне поклонялись. Не знаю почему, но мне подумалось, что именно тут ожидает меня удача. Недаром же этот цветок так прочно запал в памяти. И я стал думать о нем и обо всем, что связано с ним. А с ним была связана Волга, ее дельта, заповедник. Но все это как бы вокруг лотоса. Он же вроде романтического центра.

С этого дня я начал готовиться к поездке в Астрахань. Для этого мне нужно было полторы сотни. Ирине я не хотел открывать свои планы. Вряд ли бы она поддержала меня. Время наивной веры в меня было давно позади. Так что приходилось рассчитывать только на самого себя. А для этого нужно было понемногу утаивать от левых заработков. Там оплата идет по счетам. И не всегда Ирина знает, сколько мне заплатили.

Обычно я не набиваюсь на такого рода приработок, но тут не стал считаться с самолюбием. Пошел в редакцию нашего литературно-художественного журнала, чтобы поговорить с главным. Он меня знал. Я редактировал его роман.

— А-а, мой редактор! — сразу же заулыбался главный, как только я вошел в его кабинет. Он поднялся навстречу, медлительный, крупный, пожал мне руку. — Садись. Слушаю.

Конечно, я и не думал раскрывать свои планы. И как можно проще, как бы не придавая особого значения, попросил для редактуры какую-нибудь рукопись, если можно посолиднее.

— Понятно. С купюрами поджимает. Ну что ж, тут уж, как говорится, для милого дружка и сережка из ушка. Есть, есть такая повестуха. И довольно рыхловатая. Раза в два надо будет ужать.

— Чья же это?

— Дякорозина.

— Бог мой! — невольно вырвалось у меня.

— Да-да, но что ни говори, а молодец, актуален. О наставничестве.

— Ну что ж, — я развел руками.

— Ничего, ничего, оплатим по самой высшей... Ну, а через месяца два закончу свой роман. И, по старой памяти, к тебе приду. — Он вызвал завредакцией, чтобы она передала мне рукопись Дякорозина.

Я сидел над ней после работы по вечерам, выходным дням, порой прихватывал ночные часы. Если бы моя воля, то я оставил бы только имя автора и название «повестухи», настолько она была плоха. Но сидел, сокращал, перебрасывал мостики, отваливал целые главы. И сократил вдвое. И еще двадцать страниц убрал, это уже от себя. Из уважения к читателю и в отместку Дякорозину, чтоб не халтурил так... Конечно, весь гонорар нельзя было утаить, но половину удалось положить на книжку.

Еще подвернулись две работенки в нашем же издательстве в других редакциях, и этого было уже вполне достаточно — набралась нужная сумма.

По графику мой отпуск должен быть в июле, но я договорился с Глебом, и он уступил мне свой майский. Оставалось только подать заявление, но тут меня вызвал зав. Лысый, с непомерно большим носом, похожий на артиста Евстигнеева, он кивнул на две объемистые папки, лежавшие у него на столе.

— Что это?

— Новый роман твоего любимого писателя.

Дударев! Боже мой, я не терпел его так же, как и Дякорозина. Что ни год, то у этого «любимого» новый роман на шестьсот — семьсот страниц. Не отрабатывая, он тащил его в издательство, надеясь на рецензентов. И там действительно направляли рукопись опытному литератору. Тот предлагал одно убрать, другое сократить, третье развить, четвертое углубить. Дударев никогда не оспаривал замечаний рецензентов, с готовностью исправлял рукопись и снова нес в издательство. По сравнению с первым вариантом она была лучше, но все равно плоха. Там ее регистрировали и направляли другому опытному писателю. Тот делал свои замечания — убрать, сократить, развить, углубить. Дударев дорабатывал. Рукопись становилась не то чтобы лучше, но поменьше, не так рыхла, не так скучна, хотя нудность сидела в ней неистребимо. И снова нес в издательство. Конечно, самое правильное было бы вернуть ее автору, но был договор, был в свое время выдан аванс, и поэтому вызывали меня или Бабкину и вручали роман для окончательной редактуры.

— Забирай, Дима. В июне сдача в производство.

Я положил заявление об отпуске.

Зав прочитал.

— Какой отпуск? Ты же в июле.

— Я поменялся с Глебом. Мне надо отдохнуть.

— Только после Дударева.

— Нет-нет. Отдайте Бабкиной. Она с ним ладит. А меня от одной его фамилии уже воротит.

— Ну-ну, не преувеличивай. Темка у него о рабочем классе. Давай греби.

— Нет, верно. Мне нужно отдохнуть. Я устал.

— Все мы устали. Я каждую минуту могу взять бюллетень. Но вот сижу работаю. А рукопись более или менее доведена. Мы ему трижды возвращали на доработку, теперь ничего. Кое-где ужмешь, по языку пройдешься.

— До каких пор мы будем с ним возиться? Почему бы не вызвать его в редакцию и не поговорить всерьез?

— Ну вот, теперь вижу — и на самом деле ты устал. Может, и верно Бабкиной откинуть или Глебу?.. — Он задумался. И в этом состоянии я его оставил.

Таким образом, на работе все обошлось как надо. Отпуск дали. Теперь надо было поговорить с Ириной, чтобы не заупрямилась.

Для нее я придумал такой сюжет.

— Не знаю, как ты на это дело посмотришь, — сказал я ей как-то вечером. — Приглашает меня на Волгу один астраханец.

— Зачем это? — спросила она и поджала рот, отчего у нее верхняя губа стала тонкой. Удивительно, когда женился, была пухлой.

— Просит, чтобы я отредактировал его рукопись. Собственно, он не писатель. У него мемуары. Ну, и там нужно в краеведческом музее поработать. Так-то хотелось бы съездить, встряхнуться. Когда еще представится такая возможность.

— А за чей счет?

— За его, конечно.

— Ну, если, за его... Когда же?

— Да вот теперь.

— А работа?

— Это можно уладить. Главное, как ты.

— А что я, поезжай...

Вот так уладилось дома.

Накануне отъезда зашел в редакцию журнала к главному. Я его встретил в вестибюле.

— Анатолий Васильевич, у меня к вам небольшой разговор, — сказал я, здороваясь.

— А если бы и большой? Пошли. Никто не спрашивал? — отрывисто бросил он, проходя мимо завредакцией.

— Звонили из обкома.

— И что? — Он задержался.

— Завтра совещание в десять утра.

— Добро. Проходи, проходи, — это он мне. — Садись. Слушаю.

— Как вы смотрите, если я напишу для вас очерк об астраханском заповеднике?

— А чего это тебя туда бросило?

— Интересно. Цветущие лотосы... розовые пеликаны...

— Что, пеликаны тоже цветут? — добродушно рассмеялся он.

— Гнездуются.

— Ну-ну, а ты разве пописываешь?

— Хочу попробовать.

— А что? Не боги горшки обжигают, не боги. Давай пиши. Дерзай.

— Если можно, на предмет представительства командировочное удостоверение...

— Ну, командировочное не выйдет. А вот справку от редакции дать можно. Что ты по заданию журнала едешь собирать материал для очерка и чтобы местные власти тебе способствовали в сборе этого материала.

И я получил справку. Теперь у меня было все. Оставалось только достать билет на самолет. И тут мне повезло. Тринадцатого числа я никогда не боялся. Это был день моего рождения. И вот на тринадцатое почти не было пассажиров, и я легко получил билет.

— Завтра лечу, — сказал я жене, показывая билет. — Решил меня лайнером доставить.

— Живут же люди, — позавидовала она выдуманному астраханцу.

— Ничего, когда-нибудь и мы так будем жить, — ответил я.

— Мы так никогда жить не будем, — сказала она, глядя на меня с мягкой печалью.

— Ну что ты...

— Да-да...

Когда у нее появилось это неверие? И в первый год нашей совместной жизни, и в последующие пять-шесть лет, а то и больше, мы были полны веры в себя и в свое хорошее будущее. Правда, наши мечты не были четко определены, мы ни о чем не загадывали и даже не задумывались над тем, чего бы нам хотелось, но мы были так молоды, так жизнерадостны, что все хорошее как бы само собой подразумевалось, и думалось, что впереди нас ждет только замечательное. Но вот совсем незаметно, когда-то, в какой-то день или час что-то вроде легкой тени легло на наш путь. И год от года эта тень стала все больше густеть, заслонять радость, тушить надежду, и пришло неверие. И все же, когда оно началось? Да, пожалуй, с появлением первого ребенка. Тогда Ирине пришлось уйти с работы на целый год. Не хотелось отдавать в ясли. А потом родился Коля. И тут уж мы совсем перекочевали из юношеской поры в пору озабоченной зрелости, где уже и раздражение, и усталость, и недовольство друг другом.

Но вот попытка вырваться.

Я взял в библиотеке третий том Большой Советской Энциклопедии с «Астраханской областью» и выписал все, что касалось дельты Волги. Оказывается, эта дельточка больше двенадцати тысяч квадратных километров. На карте она похожа на разветвленный корень могучего дерева. У взморья ее ширина достигает ста шестидесяти километров. Сейчас вторая половина мая. У нас и то теплынь, а там тем более. Там все цветет. И цветет лотос. Не знаю, но мне почему-то кажется, что когда я его увижу, то что-то произойдет в моей жизни. Обязательно хорошее...

— Слушай, Ирина, а я ведь не только буду редактировать астраханца. Соберу материал и для очерка, — это я нарочно сказал, чтобы подготовить ее к будущему. Но она не заинтересовалась.

— Постарайся получше отдохнуть. У тебя совсем неважный вид. Бледный, и вообще...

— Тебе тоже не мешало бы отдохнуть, — сказал я, глядя на ее поблекшее лицо.

— А что? — Она подошла к зеркалу, внимательно всмотрелась. — Слушай, а у нас никогда машины не будет? Как это другие умудряются?

Я подошел к ней, заглянул в глаза. Хорошие, добрые, немного усталые.

— Тебе очень хотелось бы иметь машину?

— Очень.

Я улыбнулся и поцеловал ее.

— Очень, — повторила она негромко, с печальной усмешкой. — Мне кажется, у кого есть машина, у того совсем другая жизнь. Более интересная, более свободная...

— Что ж, со временем и у нас будет. — Я хотел ее поцеловать, но она отстранилась, сделала из верхней губы нитку, и я понял, насколько теперь я далек от того парня, который женился на ней и которого она так любила. А ведь было: «Господи, какая я счастливая! Ну, скажи, скажи, это верно, что ты меня любишь?» — «Еще как! Я тебя всю исцелую!» — «Целуй! Целуй!»

Вот ведь было же... Ну да бог с ним. У меня тоже бывает, когда она не очень-то нравится мне. И подумываю о том, что неплохо бы другой раз и одному пожить с месячишко. Как в юности. Ах, как хорошо было бы! Так что бывает, и она мне не нравится. А потом снова нравится. И не замечаю ее тонкой верхней губы.

Утро в день отъезда было синее. Еще не громыхали трамваи, но я уже проснулся. Поставил чайник, разбудил Ирину. Было около восьми. В самый раз, чтобы позавтракать и не спеша отправиться к специальному автобусу, который отвезет меня и моих попутчиков на аэровокзал.

 

Странное состояние охватило меня, как только я вышел из дому. Оно не покидало меня ни в автобусе, ни даже в лайнере. Я все время опасался, будто кто-нибудь увидит меня и отправит назад и засадит за издательский стол. Это состояние усиливалось еще и оттого, что, в общем-то, я поступил нехорошо. На работе схитрил, жену обманул. И теперь лечу в неведомую мне дельту. Ну, в самом деле, почему именно туда? Неужели ничего не было поближе для очерка? Было, конечно, было, но без лотоса, а там... Я сидел в покойном кресле, глядел в иллюминатор на белые облака, проносившиеся под крылом, на земную карту с высоты девяти километров, с малюсенькими домиками, букашками-автомашинами, извилистыми нитками рек и ровными прямоугольниками разделанных полей. Съел принесенный стюардессой обед с чашечкой апельсинового сока. Все было хорошо. Но тревожное чувство не покидало меня. И я уже подумывал — может, кто из знакомых не сводит с меня взгляда. Но нет, знакомых не было. Даже в астраханском аэропорту это тревожное состояние все еще было во мне. И только когда смешался с людьми на городских улицах, когда увидел с набережной широкую полосу быстро текущей воды, увидел Волгу и над нею беспредельное небо, оно ушло, сменившись совершенно иным состоянием не то чтобы свободы, но какой-то непривычной освобожденности от всего, с чем я был связан до этого. И теперь, на что бы ни смотрел, это новое чувство все более усиливалось и переходило в тихий восторг, и все дальше отодвигалось то, что длительное время держало меня в замкнутом круге обыденных дел.

Я ходил по улицам, смотрел на дома старой Астрахани, на кремль с его белыми высокими стенами, с башнями и сторожевыми вышками на них. Глядел и не мог налюбоваться на золотые главы Успенского собора.

Побывал в Союзе писателей. Там помогли мне связаться с управлением рыбнадзора. Бумажка от редакции сработала, и на другой день утром я уже был на причале, возле «ракетки» — небольшого катера на подводных крыльях.

Водителем «ракетки» оказался молодой парень Валера. Рядом с ним стояла пожилая женщина. Я представился ей, она назвала себя — Анна Викторовна, сотрудник Института рыбного хозяйства. И вот уже «ракетка» на малых оборотах выходит в проток, по берегам которого теснятся домишки, и возле них — кто на лавочке, кто в калитке — их хозяева, с любопытством, будто впервые, смотрящие на нашу «ракетку». А она с каждой минутой все больше набирает ход и, когда мы вырываемся на волжский простор, идет уже на полной скорости, пришлепывая днищем по гребням волн.

Ветер рвал волосы, ерошил серую воду. По ней плыл всякий мусор: ветки, купы тростников, даже деревья — дары половодья. Волга, наверно, и в межень-то в устье широка, теперь разлилась во всю неоглядную даль, затопив равнины между протоками — полоями, как их здесь называют.

Я сижу рядом с Анной Викторовной. Узнав, что я собираю материал для очерка, она охотно рассказывает обо всем, что меня интересует. Я слушаю и гляжу на проносящиеся мимо затопленные до пояса старые деревья, на макушки ивовых кустов. То на одном, то на другом берегу, у самого уреза, виднеются рыбацкие деревни. Заборы стоят в воде, у калиток покачиваются на волне лодки. Деревни остаются позади, и снова водная ширь и кое-где очертания притопленных берегов.

— В тысяча девятьсот тринадцатом году на путину съезжалось до ста тысяч человек, — оснащенный познаниями из БСЭ, говорю я, — а сколько теперь?

— Теперь обходимся местными силами.

— Что это значит?

— Ну, с одной стороны, пришла на помощь техника. А с другой — рыбы стало намного меньше. Но вот строится в восточной части дельты водоотделитель, и мы надеемся — все восстановится. К тому же у нас есть специальные рыборазводы. Для осетровых. В них выращивают малька и, когда он достигает определенного размера, выпускают в Волгу.

— И много их, мальков?

— Миллиард.

— Миллиард?

— Да, но погибает около девяноста семи процентов.

— Девяносто семь процентов? Тогда какой же смысл?

— Очень большой. Девяносто семь процентов — это запрограммированные потери. Три процента оставшихся в живых составят тридцать миллионов взрослых осетров. Представляете? — Анна Викторовна ликующе взглянула на меня. — Тридцать миллионов крупных, больших, замечательных рыб!

Вскоре я увидел этих больших, замечательных рыб.

Мы пристали к тоне. Рыбаки, или как их здесь называют «ловцы», тянули невод. Были они в резиновых высоких сапогах, в специальных робах. Стояли у берега в воде и вытягивали сеть на катерок с ровным гладким помостом, где ее укладывали для следующего заброса. Работали они молча, без шуток и ругани.

И вот уже заплескалась вода в полукружии невода. И все чаще, больше всплесков. Но рыба еще не идет к ловцам, она устремляется в глубину, на быстрину. Думает, там воля. И забивается в мотню. И вот там она уже мечется, рвется в стороны, выплескивается наверх. И все быстрее, безостановочнее движения ловцов.

Среди ловцов выделялся высоким ростом, красивой осанкой звеньевой. Лет ему было за пятьдесят. Это был настоящий волгарь, из тех богатырей, которыми всегда славилась Волга. Спокойный, умелый, он, не глядя в сеть, высвобождал из ячей серебристо-белых заломов. Их попадало немного — остатки от прежних несметных тысяч. Рыбу бросали в бударку. Сельдь в одну сторону, «краснуху» — осетров и севрюг — в другую. Звеньевой, казалось, без напряжения подхватывал десятикилограммового осетра и кидал его в лодку. Так же красиво и деловито работали и другие ловцы. И чем ближе подходила мотня, тем все чаще летели в бударку крупные рыбы. Когда же мотня подошла, подогнали специальную большую лодку с прорезями в верхней части бортов, через которые вливалась и выливалась речная свежая вода. Эти прорези были сделаны для того, чтобы вода все время была чистой в плавучем садке, чтобы рыба не уснула, а пришла бодрой на рыбзавод.

Мотня кишела рыбой.

Ловцы наотмашь бросали осетров и севрюг в большую лодку.

Я глядел на этих редкостных рыб, и нет, не удивление и не радость за ловцов владели мною, а жалость к этим могучим, древним рыбам. Казалось, чего бы проще перемахнуть через борт, — всего каких-нибудь десять сантиметров, и на воле, — но нет, бестолково и обреченно вели они себя в садке. Ходили потерянно-вяло, сталкивались друг с другом и, странно, совсем не чувствовали, что рядом свобода, что надо только чуть посильнее шевельнуть хвостом — и там, на просторе, в родной стихии...

Мотня уже вовсю пенилась, от нее летели брызги, всплески. И тем быстрее, яростнее выбрасывали ловцы краснуху.

— Запишите: «Кто тоню не видал, тот на Волге не бывал». Пригодится, — смеясь, сказала Анна Викторовна.

— Да-да, спасибо... — И я записываю.

А потом, когда невод снова заводят и ловцы отдыхают, разговариваю со звеньевым и от него узнаю, что «тоня» — это рыбацкий домик, в котором ловцы живут на протяжении всей путины, без жен, без выпивок, работая посменно от зари и до зари. От него я узнал, что Каспийское море с каждым годом все дальше отступает от берегов и за шестьдесят лет отошло уже на сорок километров. Узнал, что «ерик» — это узкий проток... Позднее я увидал не один ерик, извилистый, стиснутый плотными непролазными камышами, где каждая камышина высотою в четыре метра, а то и выше, с пушистым султаном прошлогодней метелки. Я взял на память несколько штук, чтобы они напоминали о моей поездке в дельту великой реки. Но это было позднее, когда я уезжал домой. А пока «ракетка» несла меня дальше по Волге, по ее мутной рабочей воде, к рыбзаводу.

Рыбзавод расположен на левом берегу, с несколькими причалами, забитыми «прорезями». В прорезях кишмя кишит краснуха. Ее так много, что глазам не верится. И снова мне непонятно, отчего так безвольно смиренны эти древние прекрасные рыбы, что им мешает ударить с силой своим остроперым хвостом и не вылететь стрелой за борт на свободу? Почему такая слепая покорность своей судьбе? Помню, как лихо выпрыгивала у меня из ведра плотва на Севере. А щука! Да чуть прозевай, и она сиганет со дна лодки за борт. Так что же — у них больше желания жить, чем у этих самых благородных изо всего рыбьего царства?

С берега к цеху проведен транспортер. Рабочие в резиновых передниках выхватывают одну за другой больших рыб — осетра, севрюгу, севрюгу, осетра, осетра, еще осетра, севрюгу — удар деревянной колотушкой по голове, и на транспортер, и с транспортера через окно в рыборазделочный цех. Короткий взмах по брюху остро отточенным ножом, и темные ленты икры падают налево, а тут же туша разделывается на куски — полкилограмма каждый, — и упаковывается в красивые коробки, и отправляется в морозильник. А икра идет в другой цех, где рабочие в белых халатах ее соответственно обрабатывают и упаковывают в специальную тару.

Побывал и в засольном цеху. Возле больших чанов сидело несколько женщин. Ловко орудуя ножами, они вспарывали сомов и сазанов, откидывая внутренности в оцинкованные ящики и сбрасывая туши в чан на засолку. Работа шла быстро, так же безостановочно, как и на транспортере. Путина! Идет путина!

— Посмотрите, такое можно увидеть только здесь, — подошла ко мне Анна Викторовна и провела в соседний цех.

Там на полу лежала огромная рыбина с широко разверстой, как ножевая рана, жаберной щелью. Белуга.

Даже не верилось, что такие рыбины водятся в Волге.

К ней подошли рабочие, вздели на крюк и подняли для обработки. Даже на мой неопытный взгляд было видно, как тяжело, всей своей центнеровой мощью, отвисает она книзу.

— Икрянка. По отношению к общему весу икры бывает до пятнадцати процентов. Так что в ней должно быть около пуда.

— Около пуда икры?

— Раньше на тонну попадали белуги.

— Это, что же, сто пятьдесят килограммов икры сразу?

— Да. Самой превосходной, зернистой. Известен случай, когда поймали белугу в тысяча двести двадцать восемь килограммов и икры в ней было четверть тонны. Представляете? — Она мягко улыбнулась и, помолчав, сказала: — Но это было лет тридцать назад... Ну вот, вы и познакомились в общих чертах с рыбзаводом. Остальное вам дорисует ваша фантазия. Я остаюсь здесь, а вам дальше, на кордон. Рада была познакомиться. Буду с нетерпением ждать вашего очерка в печати. Надеюсь, пришлете журнал. — Она подала руку. — Валера, заедешь за мной на обратном пути.

— Будет сделано, — выбирая воблину поикрянее, ответил моторист.

И мы помчались дальше.

И вот уже Волга в бесчисленных рукавах и мы в одном из них. По обеим сторонам стремительно проносятся тростниковые заросли. Мелькают раскидистые ветлы. И то внизу в тростниках, то на сухих сучьях старых деревьев сидят серые цапли. Они не боятся нас, подпускают на близкое расстояние — наверно, привыкли к стуку мотора — и только, если уж слишком приблизимся, неторопливо взмахнут крыльями, чтобы потом, когда мы проедем, снова сесть на старое место. Рядом с цаплями сидят большие черные птицы — бакланы.

Рукав становился все уже, перешел в ерик. Теперь идут сплошные тростниковые заросли. На узеньких песчаных косах, с уныло опущенным большим клювом, стоят тонконогие маленькие цапли, похожие на горбунов.

Неожиданно среди тополей показался небольшой дом. И тут же навес и сарай.

— Кордон, — сказал Валера и, скинув газ, пристал к причалу.

Пост рыбоохраны. Запретная зона для рыболовства.

Я вылез из «ракетки». Меж столбов причала крутилась, быстро проносясь, мутная вода. Молча пролетели кулички. За ними, чуть ли не над головой, утки. И еще стая. И еще. Летят то к морю, а оно отсюда близко, то с моря. Позднее меня взяли с собой егеря на моторку, и я увидал Каспий, необозримый, сливающийся с горизонтом. Со всплесками то тут, то там больших рыб. В тот день Каспий был спокойный, как бы даже застывший.

Ничего лишнего на кордоне нет, только самое нужное. Неподалеку от домика сарай, где хранится горючее, там же верстак для ремонта лодочных моторов. Под навесом — столовая. У причала две моторки, готовые при первом же тревожном сигнале взреветь моторами, и куласик — плоскодонный челнок.

Тишина, только слышно, как на ветру шумят прошлогодние сухие метелки. Густая стена тростников начинается сразу за кордоном. И случается, близко трещит ломаемый тростник, — это пробирается кабанье стадо.

На кордоне я прожил больше недели. Удивительные были эти дни, наполненные открытием нового. На заре по-петушиному перекликались фазаны. Рядом безбоязненно крякали утки. Тяжело всплескивали у причала большие рыбы. Черными стаями уносились к морю бакланы. С рассветом объезжали свое поднадзорное хозяйство егеря. Я познакомился с ними, славными, бесстрашными людьми. И рассказано было, и показано, и поезжено по ерикам. Живут они без семей. Семьи в деревне. А тут суровая, порой опасная жизнь и работа. Каким-то особым чутьем егеря угадывают, в какой глуши могут появиться браконьеры, или, как их тут называют, «обловщики». И мчатся туда, не зная, что их ожидает. Редко, но, бывает, отстреливаются браконьеры, когда их преследуют работники рыбоохраны. Совсем недавно у старшого убили собаку. Стреляли и по нему. Если егеря народ рисковый, то не менее рисковые и обловщики. Они знают, на что идут ради краснухи. Потаенно ставят свои страшные крючковые снасти наподобие перемета на быстрине. Их полощет течение, болтает в разные стороны, и лишь стоит проходящей рыбе коснуться остроотточенного крюка, как она тут же засекается.

Немало есть браконьерских способов лова рыбы в запретных местах. Ставят «секретки». Ловят «пауком». Наводят «оханы» — ставные невода, устанавливают «режаки» — плавные. И все это маскируют, прячут, таят. Попробуй найди! А тут еще каждый год в дельте новые острова, новые ерики. И не только потому, что половодье. Сотни тонн земли с верховьев несет Волга в свою дельту. Каждая река, каждый приток отдают ей, как неизбежную дань, землю своих берегов. И новые ямы, новые нерестилища...

 

Переполненный впечатлениями, я вернулся домой.

Как хороши встречи! Не было бы разлук, ей-богу, не было бы и вспышек любви. А тут обнялись, молчим и не можем нарадоваться друг другу.

До конца отпуска у меня несколько дней, и все эти дни я запойно пишу очерк. Вначале он писался трудно, но потом пошел хорошо, с находками, кое-где с юморком, и я уверовал, что напишу его добротно. В таком приподнято-радостном настроении я пришел на работу.

— Здравствуй, Глеб! Что нового?

— У нас? — удивленно взглянул на меня Глеб. — Кстати, два раза приходил твой любимый. Поторапливает.

На моем столе в двух объемистых папках лежал роман Дударева. И сразу мое радостно-приподнятое настроение угасло и появилось такое ощущение, что за окном серый, тягостный день.

— Почему же вы не взяли? — подавленно глядя на папки, спросил я Бабкину.

— Я же с молодым вожусь. Пятый вариант отрабатываем. Да еще переиздание Пришвина на очереди.

— А может, не надо пятый? Может, на первом остановиться?

— Можно бы и на первом, но рецензировал Дякорозин, он предложил композиционно перестроить. Вот мы и перестраиваем.

— Дякорозин! Да он сам без нас никуда.

— Ну, член редсовета, надо считаться, — ответила Бабкина.

Я машинально подвинул к себе папку с романом Дударева. Посмотрел начало, наугад открыл середину, заглянул в конец. Все было, как и всегда, безъязыкое, растянутое, нудное. Нет, после того, что я увидел в дельте, после всех дум, которые я передумал, живя на кордоне, после мечтаний об иной жизни — словно чертою меня отгородило и от этой комнаты, и от таких рукописей. Что-то во мне произошло. И я уже не мог редактировать Дударева. Отодвинул папку и принялся за свой очерк.

Как путеводная звезда был для меня мой лотос. Он создавал настроение всему очерку. И в моем воображении лотос цвел. Я видел его большие розовые цветы, поднявшиеся над водой, с широко раскрытыми для солнца лепестками, видел зеленые сильные листья, наподобие воротника охватывавшие стебель, и слышал мягкий стук зерен в погремушках, созревших после цветения и усохших, чтобы выпасть из своих гнезд в воду и прорасти новыми бессмертными лотосами. Я писал увлеченно.

— Все же взялся за Дударева, как я погляжу, — смеясь, сказала Бабкина.

— Куда ж денешься, — ответил я.

— То-то и оно. Да еще и переписываешь.

— Ага, у него подрастянуто, так я ужимаю. Из пяти фраз делаю одну, — ерничал я.

— Ну-ну, только не очень, он ведь не любит, когда его сокращают. Жаловаться будет.

— Что делать, беру огонь на себя.

— Агрессивный, агрессивный явился, — сказал Глеб.

Я слушал, посмеивался вместе с ними, а сам находился в том прекрасном мире, который открылся для меня. Писал и видел могучую Волгу, с ее быстрой, сильной водой, с глухими ериками, с высокими тростниками, с цветущими лотосами. Хотя ни одного не увидел цветущего. Как выяснилось, лотос цветет в июле. Но для меня это значения не имело. Он сделал свое дело — поманил меня в неизведанное.

На другой день я подал заявление об увольнении.

— Это что еще за фокусы? — недовольно поморщился завотделом.

— Ухожу.

— Куда?

Я помялся.

— Кто переманивает?

— Да никто. Хочу сам заняться сочинительством.

Зав посмотрел на меня, как глядят на что-то не поддающееся разумению.

— Каким сочинительством?

— Своим, — от неловкости я усмехнулся.

Он еще внимательнее поглядел на меня.

— С чего это тебя потянуло?

— Хочу попробовать.

— Смотри ты... Ну, твое дело. Только две недели ты еще поработаешь. Хорошо, если бы за это время подготовил Дударева.

— А его хоть сейчас можно подписывать в набор.

— Что так?

— А лучше не станет оттого, будет отредактирован или нет.

— Ну, это ты зря. Его редактировать надо... Роман пишешь?

— Очерк.

— Очерк? Тогда чего ж уходишь? Жить-то на что станешь?

— Я уж его заканчиваю.

— Тем более, пиши по вечерам и выходным дням.

— После Дударева? Не могу.

— Да, рисковый ты человек. Не ожидал. Ну, ладно.

Он дал мне Пришвина, отбросив Дударева Бабкиной. После Пришвина я почти не уставал. И дома, после работы, сразу же садился за очерк. Мне думалось, он будет не больше листа, но перевалил уже за лист и все рос. И это пугало. Могут и не взять такой большой. Но успокаивало то, что он был проблемный.

Окончил я его неделю спустя после увольнения. Еще несколько дней ушло на перепечатку. Радостный и довольный собой, понес его в журнал.

— Что это? — спросил Главный, когда я положил перед ним свой очерк.

— Вот, съездил и написал.

— О чем? — Он был чем-то озабочен и, видно, забыл о нашем разговоре.

— Если широко, то об охране природы. А в очерке о проблеме рыболовства, о рыбоохране.

— Не это сейчас нужно. У нас проблема Нечерноземья.

— А я рассчитывал... Может, все же прочитаете?

— Вот так занят, — он провел пальцем по шее. — Впрочем, снеси в отдел. — Он потянулся к телефонной трубке.

В отделе публицистики сидел молодой парень, вычитывал гранки. Он взглянул на меня, скользнул взглядом по рукописи и снова склонился над столом.

Я сел на стул у двери. Так в молчании мы сидели довольно долго. До тех пор, пока сотрудник не окончил чтение.

— Слушаю, — сказал он.

Я положил ему на стол очерк.

— Ну что ж, посмотрим. — И убрал в стол.

— А сейчас вы не можете прочесть?

— Ну что вы! Да и нет такой срочности. У нас портфель забит на весь год. Так что если и примем ваш очерк, то напечатаем только во второй половине будущего года.

Нет, такого я никак не ожидал. Мне почему-то думалось, что очерк возьмут с радостью, тут же прочтут и быстро напечатают. А выходит, что он никого даже и не заинтересовал.

— Но послушайте, а если мой очерк о важной проблеме и к тому же написан интересно, тогда как? — мучаясь, спросил я.

— А мы плохих очерков не печатаем. У нас все о важных проблемах, все интересны.

— Но вы не знаете мой очерк...

— Почитаем и узнаем. Да вы не волнуйтесь, — улыбнулся сотрудник отдела. Если он действительно такой, каким вы его видите, то мы примем.

— Когда же это выяснится?

— Ну, месяца через полтора-два.

— А раньше никак?

— Нет. У нас очень большая почта, к тому же еще заказанные материалы.

Совершенно потерянный, вышел я из редакции. Остановился на лестничной площадке, не зная, что же делать дальше. Стоял, глядел в пролет, и в голове и в сердце было пусто, как в пролете.

Редакция журнала находилась на пятом этаже. Этажом выше было мое издательство.

Зав сидел у себя в кабинете.

Через полчаса сидел и я в своей редакторской за столом. Передо мной лежала в двух объемистых папках рукопись Дударева. Я развязал тесемки верхней папки и открыл начало романа.

— Еще шедевр! — словно ничего со мной и не случилось, воскликнул Глеб. — Слушайте, какой отличный гастрономический эпитет: «К зеленому берегу подплыл пушистый, жирный гусь».

Бабкина засмеялась. Покашливая, засмеялся и Глеб. Потом наступила тишина. Я закрыл глаза. Так мне было легче. Тишина звенела. И вдруг издалека, из той астраханской дали, донеслось до меня розовое дыхание лотосов. Их было много, необозримо много на водном просторе, и все они прощально качались на легком ветру...

 

1978