Онлайн чтение книги Вторая весна
Глава 7. Цыганский двор

Под булькающие печальные звоны верблюжьих колокольцев шли пыльные караваны из Китая, Ирана, Афганистана, Индии. На верблюжьих горбах качались купцы, пилигримы, ученые, послы, невольники и тюки товаров. Потом караванная дорога стала почтовым трактом, и под залихватский звон и бряк поддужных колокольчиков помчались российские тройки с ямщиками казахами на облучках. В те годы и вырос здесь, на берегу небольшого озерка, шумный постоялый двор, с трактиром, конюшнями, крепкими амбарами для купецких товаров. Держал этот двор, видимо, цыган, поэтому и теперь, когда тракт заглох и затравенел, а в бывших амбарах табунились волчьи свадьбы, оставляя клоки шерсти и помет, сохранилось за этими полуразвалившимися постройками название — Цыганский двор.

И вот снова ожил старый постоялый двор, зашумел людскими голосами, смехом, песнями. Первое, что увидел Борис, войдя на Цыганский двор, была автолавка. Будка ее была обклеена неожиданными плакатами: «Пейте советское шампанское!» При свете карбидового фонаря бойкая продавщица ловко орудовала длинным ножом и щебетала:

— Стимулируем вас, дорогие товарищи целинники, рулетом и языковой колбасой. Подходите, не стесняйтесь, на всех хватит!

— Заманивают… Обходным, как сказать, маневром бэруть, — подмигнул стоявший здесь же Шполянский водителю с лицом в крупных и частых, точно наклеванных курицей рябинах.

Тот, укладывая в полу тужурки толстые куски рулета, горько вздыхал:

— Эх, и богатая же закуска пропадает!

— А мабуть, и не пропадеть! — скользко бросил Шполянский.

— Ну-у? — жадно посмотрел на него шофер. — Да ведь дед Корчаков сухой закон объявил. Грозился: сто раз подумайте сто граммов выпить.

Увидев Шполянского, Борис невольно начал искать и Мефодина. Ну конечно, и он здесь, стоит рядом со Шполяйеким, щурится от яркого света фонаря и хохочет:

— Сухой закон, по-американски — прогибишен! А по-русски — погибишен!

Он удало трясет кудрями. Они вьются у него сейчас как-то особенно пышно, празднично, а на лице его такая радость, такая доброта, будто он всему белому свету хочет сделать что-нибудь приятное.

— Чтой-то ты, Васька, сегодня такой веселый? — заулыбался и рябой шофер. — Сто тысяч, что ли, выиграл?

— Выиграл! И не сто, а больше! Нет, ты скажи, почему я в тебя такой влюбленный?

Они, хохоча, отошли от лавки.

В дальнем конце двора, в большом здании с развалившимся крыльцом и остатками тесовой крыши, в бывшем трактире светились пустые оконные проемы и слышались голоса. Борис подошел и заглянул. Прямо на полу, кто сидя, кто полулежа, кто на корточках, расположились своею компанией водители. Горел большой карбидный фонарь, и от его едкого света на стены и потолок легли угольно-черные тени. Водители закусывали и разговаривали сразу в несколько голосов:

— Доберемся за двое суток до Жангабыла?

— Раз надо, то какой разговор?

— Пчихалки, тарахтелки имеем? Моторы имеем! — передразнил кто-то Садыкова.

Водители дружно захохотали.

— А далеко, ребята, до Балхаша?

— Это кто же сморозил?

— Вадим. Кто же еще!

— Сразу видно ленинградца. Хватил! Мы от Балхаша в обратную сторону едем. А зачем тебе, Вадя, Балхаш?

— Интересуюсь балхашской ондатрой, — ответил Неверов.

— Это же вроде крысы. Дрессировать будешь, или в Ленинграде крысы перевелись?

— Нинка заказала шапочку из ондатры, вот в чем вопрос.

Под насмешливыми взглядами водителей он смутился и запыхтел усиленно трубкой.

— За этим сюда и приехал?

— За этим. Из-за этого и родную Каменностровскую автобазу оставил, и квартиру около троллейбусной остановки. Четвертый этаж, лифт, газ и все прочее! — сердито, но с насмешливым огоньком в глазах ответил Вадим.

— Не жалей, Вадя, лифт и газ! Обживем и степь. Будем здесь такие песни петь, что черт зажмурится! Ты Нинку свою сюда зови.

— Погожу, пока песни не начнем петь.

В трактир шумно вошла новая группа водителей, возбужденно переговариваясь усталыми, сердитыми голосами. Среди них был Полупанов, Бармаш, Мефодин, Шполянский и рябой водитель. Борис вошел вслед за ними.

Мефодин и токарь сели в сторонке. Шполянский расстелил на полу свою телогрейку и выложил на нее колбасу, хлеб, яйца. Облупливая яйцо, он вздохнул:

— Бэз ста граммов нэма ниякого настроения кушать. Скажи, как набаловались!

Он выжидательно посмотрел на водителей, но никто не откликнулся.

— Взглянул я на спидометр: оказывается, двести километров мы сегодня прошли! — ворвался в общий шум громкий, веселый голос Полупанова.

— Двести, как одна копеечка, — скромно подтвердил Бармаш.

— Так чего же вы нас, ленинградцев, пугаете? Степь… распутица… поплывут дороги… Мы на фронте и в распутицу так на железку жали, только немецкие километры мелькали да ветровое стекло ветром выгибалось.

— Ай да ну! — восхищенно откликнулся Мефодин. Полупанов покосился в его сторону, помолчал, жуя колбасу, потом сказал твердо:

— Я лично собираюсь завтра в Жангабыле быть. С одной заправочкой до Жангабыла вашего доберусь.

— Ишь как — «до вашего», — снова откликнулся Мефодин. — Значит, Жангабыл только наш, а ты в стороне?

— Не цепляйся, Мефодин, оговорился, — хмуро ответил ленинградец.

— Может, и будем завтра в Жангабыле, а может, и в грязи поплаваем, и поползаем, и на спине под машиной полежим, — тихо, примирительно сказал Бармаш. — Всяко бывает.

— Бывает, Паша, и так, что и мотор по дороге обронишь. Говорят же тебе — степь! Это не чаевые на такси собирать.

— Кто чаевые на такси собирает? — оскорбленно вскинул голову Полупанов.

— Я на такси не ездил, — невинно ответил Мефодин.

— Вот что, Мефодин, — начал подниматься Полупанов.

Бармаш положил успокаивающе руку ему на плечо, но ленинградец стряхнул ее и подошел к Мефодину:

— Вот что, друг. Я на фронте Пинские и Мазурские болота форсировал и ни разу на дифере не сидел. И если посажу я машину здесь, в степи, — кладу права. А ты посадишь — тоже клади. Согласен, степняк?

— Согласен, ленинградец! На! — весело вскочил Мефодин и протянул Полупанову ладонь.

Тот крепко, зло ударил по ней своей ладонью.

— Ой любо, колы козакы от так гарцують! — вскочил и Шполянский и ребром ладони разнял руки спорщиков. — Такэ дило намочить трэба. От она, кохануля! — выхватил он из кармана поллитровку.

Разговоры разом смолкли. Все смотрели на бутылку с алмазно переливающейся жидкостью. Даже тени на стенах перестали шевелиться.

— Где взял? — строго спросил Бармаш. — Запрещено брать в рейс водку.

— Кто ищет, тот всегда найдет! — озорно улыбнулся Мефодин.

— Нэ турбуйся, друже коханый, — ловко ударил в донышко токарь. — Докторша персонально заправила. Медицинськой микстурой, как сказать. Усе бациллы убивает.

— Да ты же в грязь не лазил!

— Боже мий! А прохилактичеськи?

— И здесь блат! — завистливо покачал головой рябой водитель.

Шполянский поднял посудину на уровень глаз, любуясь прозрачностью. И, явно поддразнивая окружающих, ловко раскрутив ее, сделал такой глоток, что сидевший напротив Яшенька охнул:

— Ну и пьет! Как земснаряд!

— Васек, глотай. Будэшь? — протянул Шполянский бутылку Мефодину.

Шофер, ни на кого не глядя, потянулся к посудине, но его остановил Бармаш:

— Это что ж, Васька, его же царствию не будет конца? Ты это… Не пил бы. Ты же у руля. Если ты правильного шоферского засола, не пил бы, а?

Бармаш трудно складывал слова, будто громоздил тяжелые камни или продирался через бурелом. А говоря, опускал стеснительно глаза и смешно втирал что-то большим пальцем правой руки в ладонь левой.

— Дядя Федя, ты на меня не сердись. Коли бы ты знал, за что я пью, и ты бы со мной выпил! — просительно и виновато посмотрел Мефодин на Бармаша.

— Э, глупство! — важно сказал Шполянский и собрал морщинки в презрительной гримасе. — Для шофера сто километров нэ путь, сто граммов нэ выпивка. А мабуть, Вася, колы такая мэтушня, колы такый гвалт, лучше тоби нэ пыть? — потянул он к себе бутылку и каким-то особенным тоном добавил: — Смотры, товарищ Мефодин!

Борис понял, что Шполянский передразнил Садыкова.

Мефодин рванул к себе бутылку:

— Давай сюда! Учат-учат со всех сторон, спасенья нет!

Он поднес поллитровку к губам и замер, глядя через пустой оконный проем на потемневшую степь.

— Эх, здраствуй, целина-матинька, родине — золотой пласт, Ваське Мефодину — новая жизнь! — ликующе выкрикнул он, протягивая к окну посудину.

А глотнул он так звонко, что сидевший к нему спиной водитель санитарного автобуса Костя Непомнящих оглянулся. Узнав Мефодина, он подмигнул остальным: — Вася козу пропивает!

Водители захохотали, хлопая ладонями по коленям.

— Что за коза? — спросил Борис Костю. — Второй раз о ней сегодня слышу.

— Можно рассказать, Вася? — крикнул Костя Мефодину.

— Валяй! Вали все на мою голову! — разудало ответил Василий и кивком отбросил прядку со лба. Глаза его уже заблестели от — водки.

— Тогда слушайте! Едет, значит, Вася по степи на пустой машине, на самосвале, это учтите, а на дороге казах с козой. Голосует. Вася прицелился в козу снайперским глазом и кудрями тряхнул. «Садись, жолдас!» Не калым он хотел сорвать, нет, у него другое на уме было. Пассажир полез в кабину, а Вася заорал: «С козой в кабину?! Соображать надо! Полезай в самосвал!» Полез тот в самосвал, козу за собой втянул. А Вася бегает кругом, оказывает внимание: «Козу привяжи! Выпрыгнет на ходу!..»

Рассказчика прорвало хохотом. Он смеялся, закрывая глаза, тряся головой, хватаясь за бока:

— Ох, батюшки!.. Ох, не могу!..

Смеялись и все остальные. Мефодин сидел с неподвижным, напряженным лицом, глядя в одну точку, словно разговор был не о нем. Только в углах плотно сжатых губ жалко дергались две морщинки.

— Привязали они козу, — отдышавшись, продолжал Непомнящих. — Вася сам узел проверил, поехали. Сколько они там проехали, не знаю, и начал Вася на ходу самосвал опрокидывать. Пассажир орет, за борта цепляется, коза на веревке висит, тоже надрывается. Картиночка! Тут, как на грех, ухаб! Тряхнуло машину, ну и вывалился бедняга пассажир на дорогу. А Вася ему вот этак рукой сделал: махну, мол, серебряным тебе крылом, — поднял самосвал и ходу с козой! Только пыль столбом! Было такое дело, Вася?

— Было, все было! — ответил Вася несмелой, виноватой улыбкой.

— Это что ж получается, братцы? — ненавидяще глядя на Мефодина отвердевшими, повзрослевшими глазами, выкрикнул Яшенька. — Получается, что всякая грязь сплошь на целину полезла!

Мефодин повернул голову в его сторону, но промолчал.

— Это ты врешь, Яшенька, — сказал Полупанов. Он незаметно подошел к Мефодину и стоял за его спиной. — Грязь далеко не уплывает. На новые земли старую грязь не пустим! Нет!

— Подначиваешь, сволочь? — прохрипел Мефодин, оборачиваясь.

Полупанов молча отошел.

После гневного выкрика Яшеньки всем стало как-то неловко: ведь прав, пожалуй, мальчишка, грязное это дело; какие могут быть смех и шутки? И разогнал эту неловкость, эту виноватую тишину хрипловатый тенорок, запевший неизвестно кем сочиненную, но быстро всем понравившуюся песню:

Хор подхватил негромко, но дружно, в едином вздохе:

Поющие смотрели на звездное небо за окнами, но видели раскинувшуюся под звездами весеннюю степь, необжитые ее просторы.

Пел вместе со всеми и Борис, знавший эту песню, пел сладеньким голосом и Шполянский, но не пел Мефодин. Он слушал и улыбался виновато.

Песню спели до конца, а потом помолчали, слушая, как шумит за окнами ветер. Мефодин вздыхал и дергал головой, рассыпая по лбу кудри.

— То да, писня! Пид таку писню ще выпыть трэба! — вытащил Шполянский вторую поллитровку. — А шоб шоферяге та нэ выпыть, не-ет, так нэ можна!

— Плесни-ка и мне чуть-чуть, — прошептал рябой шофер и придвинул к Шполянокому кружку, накрытую шапкой.

— Чего ты закрываешься? — закричал Мефодин и, сорвав с головы «бобочку», с пьяной удалью хлестнул ею по колену. — Эх, кутить так кутить! Наливай ему, Оська, полную порцию!

Шполянский быстро налил в кружку рябого. Пил рябой смешно. Опрокинув кружку, он, не закрывая рта, похлопал по щекам:

— Ух! Динамит!

Никто не улыбнулся, и все молчали.

— Хто следующий, подходи! — поднял Шполянский поллитровку. Он был уже пьян, весело и хитро. — Братцы шоферы, хватить з нас подвигов, пора отдохнуть от подвигов! Ходьтэ до нас!

Он снова налил в кружку и протянул ее Мефодину. Тот выпил медленно, отрываясь, угрюмо опустив глаза в пол.

— Надо, ребята, воду из радиаторов вылить. Ночью непременно приморозит, — поднялся Бармаш.

Начали подниматься и водители и пошли к дверям. Но Федор не двинулся. Он стоял, прикусив губу, и тер переносицу. Он трудно думал о чем-то, а заговорив, снова медленно и нерешительно начал складывать слова, будто подкидывал каждое, проверяя, на ладошке.

— Ведь оно как выходит?.. Никто, ни одна окаянная душа никому не скажет об этой пьянке-гулянке. Это как понимать? Хорошо это? И я не скажу. Как же, шоферская круговая порука! Стена!

— Как в бандитской шайке? — обвел всех глазами Полупанов. — У нас в Ленинграде таких правил нет!

Он решительно застегнул на все крючки черный свой полушубок и пошел к дверям.

— Стучать идешь, гад? — начал подниматься угрожающе Мефодин.

— Сидай, сидай! — испуганно потянул его за рукав Шполянский. — Черт зна що! Шкандала нэ хватало!!

Полупанов ушел.

Бармаш постоял, подумал, поглядел на Мефодин а и тоже пошел к дверям.

— Дядя Федя, постой! Слушай, что скажу! — закричал отчаянно Мефодин, но Бармаш уже скрылся за дверью.

Мефодин вытер ладонью распустившийся, слюнявый рот, потянулся было к бутылке и встретился взглядом с Чупровым.

— Молочко пьете? — с издевкой спросил он.

— Молочко, товарищ Мефодин, — спокойно ответил Борис, закрывая пустую бутылку. И сердечно добавил: — Нехорошо у вас получилось, Вася. Неприятности теперь вам будут.

— Будут! Законно! — вяло, пропаще махнул рукой шофер и вдруг резко вскинул голову. — И нечего нас разглядывать! У нас от этого нервы портятся. Понятно?

— Брось, Вася. Отображающий, как сказать, товарищ нас нэ поймет, — тронул его за плечо Шполянский и указал глазами на поллитровку. — Заседание продолжается, Вася.

— Не пейте, товарищ Мефодин, — искренне, тепло сказал Борис, и добрые его глаза просительно посмотрели на шофера. — Не по-целинному получается.

— А як это по-целинному? — прищурился издевательски Шполянский.

— А вот как! — вырвал у него из рук бутылку Мефодин и швырнул ее об землю. — Понял, как по-целинному?

Бутылка разбилась. Резко запахло водкой.

— А бодай тэбэ, гадюку, в рэбра, — заныл Шполянский. — Замучився я з тобой, з байстрюком!

Борис поднялся и пошел к дверям.

— На добра ничь! — дружески крикнул ему вслед Шполянский.