Онлайн чтение книги Второе апреля
ТРАМВАЙНЫЙ ЗАКОН

В ресторане свободных мест не было. Об этом большими красивыми буквами кричала табличка, выставленная за стеклянной дверью: «МЕСТ НЕТ». Дверь была заперта, и надежно защищенный ею швейцар время от времени разводил руками, будто делал производственную гимнастику.

— Он шахтер! Из Донбасса! — орал Гера, тыча пальцем в Андрея. — Он гость! Будь человеком, папаша!

Может, швейцар в конце концов услышал эти слова, а может, ему просто надоело объясняться жестами, но вдруг дверь отворилась...

Места в ресторане, ясное дело, были. Даже нашелся свободный столик у самой эстрады. Ресторан (несмотря на свиные отбивные, пельмени и борщ украинский в меню) считался восточным. И оркестр на эстраде тянул что-то восточное — бесконечное и заунывное. Он странновато выглядел, этот ансамбль, больше похожий на бухгалтерию. Будто пенсионер-главбух, и подхалим зам, и усатая женщина-счетовод вдруг почему-то переместились на сцену и вместо счетов и арифмометров заиграли на, диковинных инструментах.

Андрей с тоской подумал, что раньше чем через три часа отсюда не выбраться. В таких первоклассных заведениях положено сидеть подолгу.

Не то чтобы его подавляла ресторанная роскошь этот потолок, осыпанный осколками зеркал, этот торжественный официант во фраке, похожий на дирижера Фридмана из донецкой филармонии. Этот — за соседним столиком — знаменитый писатель с лауреатской медалью, тоже вдруг похожий на одного знакомого — на управдома Франюка. И прекрасная писателева спутница с гладким девичьим лицом и старой шеей. И «Карточка вин», упрятанная в зеленую с золотом кожу... Нет, все нормально, все нормально, все нормально...

Андрей протянул карточку своей даме — этой беленькой худенькой девочке, с которой Гера Гоголев только пятнадцать минут назад его познакомил. Когда он их знакомил, то сказал очень громко и важно: «А это наша Танечка! Прошу любить и жаловать, — А потом, поотстав на два шага, шепнул: — Лялька подругу привела, специально для тебя».

— А Лиля — это была Герина жена. С нею Андрей познакомился еще летом, в прошлый приезд. И теперь чувствовал себя почти что родственником Если их знакомство продлится даже тридцать лет, то вряд ли он поймет про нее еще что-нибудь сверх того, что уже сейчас понимает.

Он, поежившись, представил себе, как эта добрая толстая розовая душа уговаривала своего Геру пригласить в ресторан подругу. «Слушай, Герочка, — наверно, говорила она. — Холостой же парень!! И приятный! И ему, наверно, скушно в Москве. И Танька, бедная, одна. Пускай, а? Ну что тебе, жалко?»

Именно так оно, конечно, и было. Но вот интересно знать, как она это своей Тане сказала: «Приходи, мол, он холостой, с высшим образованием, рублей двести зарабатывает». А та, может быть, спросила: «А какой он?» А Лиля ответила: «Ну ничего. Не урод». Нет, она добрая, она, наверно, сказала: «Оч-чень симпатичный, такой представительный и жгучий блондин» (вчера она так про кого-то другого сказала: «жгучий блондин»). Это все ясно... Но нет, вряд ли она могла говорить все это Тане. Вот такой испуганной девочке с глазищами в пол-лица.

— Может быть, гурджаани? — Андрей все еще держал в руке зелено-золотую карту. — Вы сухое любите?

Она беспомощно посмотрела на него:

— Пожалуйста, как хотите... Я в этом плохо разбираюсь.

Нет, никакого такого разговора «про холостяка с высшим образованием и двести рублей заработка» у них быть не могло. Наверно, они просто позвали ее погулять: мол, съездим вечером в центр по случаю субботы. И она просто поехала с ними. Потому что куда же ей деваться — суббота, все девчонки из общежития разбежались, а у нее никого нет! (Почему-то, Андрей был уверен, что никого у нее нет, у этой Тани.)

— Отставить гурджаани! — Гера решительно забрал власть в свои руки (но ничего, он ее непременно передаст Андрею, когда принесут счет). — Не гурджаани, а коньячок... Разумеется, ереванский...

— Сделаем ереванского разлива, — почтительно сказал «дирижер Фридман». — Не извольте беспокоиться...

И озабоченно удалился, всем видом своим демонстрируя глубокое понимание задачи.

Конечно, этот тип нарочно подыгрывает Гере, который хочет показать, какой он знаток и завсегдатай. Участие в подобных пижонских спектаклях, наверно, входит в обязанности официанта. Безусловно, многие сюда идут не столько поесть, сколько пофорсить перед женщинами или так, перед собой. Как видно, с этим тут считаются.

Что ж, Гера имеет право быть каким угодно. Он сделал почти что по дружбе такое дело, какое и министр по должности не поднял бы. Он достал металл, без которого Андрееву агрегату не родиться. То есть родиться, но где-нибудь в 1968... Пей, Гера, ешь, пижонь на здоровье!

Еда была царская. И коньяк особенный (этот ереванский в самом деле сильно отличался от обыкновенного, который с теми же тремя звездочками).

— Букет! — сказал Гера и сладко зажмурился. — Таинственный букет! Не то что минералка. — Он взял бутылку боржома и стал читать этикетку. — Видишь, тут все ясно сказано: имеются анионы в лице натрия, калия, кальция и магния, а катионы в лице какого-то гидрокарбоната, углекислоты и еще чего-то — тут кончик содрался...

Таня внимательно посмотрела на него и поставила свою рюмку, не пригубив.

— Ну что смотришь, детка? — засмеялся Гера. — Влюбилась?

— Нет, — сказала она. — Наоборот. Я подумала, что ты легко живешь. Ты не по-человечески легко живешь.

— Что, птенчик, уже окосела с непривычки?

— Да, — сказала она. — Может быть. Но почему ты никогда ничего не переживаешь?

— Что ты, рыбка, я ужасно переживаю, вот приходи на футбол, когда «Спартак» играет...

— А у меня в классе сорок два ученика, — продолжала Таня, словно бы не слыша. — И я не могу быть настоящим литератором. Потому что пока всех спросишь и тетрадки эти проверишь... И надо, чтоб полная нагрузка была по часам, иначе меньше ста рублей будет... А меньше ста мне нельзя, потому что мама болеет и вообще... Сорок два ученика — это много, не успеваешь к каждому подойти... А ты...

— Кошмар! — сказала добрая Лиля и пригорюнилась. — И я педагогический кончала... Вот вместе с Танькой. Счастье, что мне встретился этот джентльмен и просватал. А то бы я тоже каждый день — «Образ Ленского», «Образ Наташи Ростовой», «Образы молодогвардейцев в одноименном романе Фадеева». Ужасно совестно Таньку слушать! И других наших...

— Ничего, — засмеялся Гера и подмигнул Андрею. — У нас совесть чистая... Ни разу не бывшая в употреблении... Закусывать надо...

Таня беспомощно посмотрела на Андрея, словно прося защиты. Но от кого он должен ее защищать? От Геры? Но Гера есть Гера... И в нем это, пожалуй, даже ценно, что он не выдает себя за кого-нибудь другого, более возвышенного или идейного. Гораздо хуже, когда изображают борцов и прогрессистов, а в нужный момент — в кусты. Лучше, как Гера, как эта самая «минералка»: сразу все ясно — анионы, катионы и прочее...

— Пойдемте, — сказала Таня и даже потянула Андрея за рукав. — Я хочу танцевать.

Восточный оркестр уже закончил свой урок и удалился за золотую ширму. Теперь над жующим залом трубила радиола. Мелодия была не слишком годная для нормальных танцев — что-то такое громкое, страстное, мексиканское. С взрывающимся припевом, вроде: бум-баррачи бумба, бум-баррачи бумба...

Лишь двое сильно выпивших командировочных отчаялись вывести своих дам танцевать под этот пироксилин. Панбархатные дамы посмеивались и тихонько отдирали от своего белого мяса красные кавалеровы пальцы.

И Андрей с Таней запрыгали в соответствии с требованиями ритма. Только лицо у нее при этом было несчастное и сосредоточенное, словно бы ее крутил не танец, а злой шторм и непременно нужно было удержать руль.

— Андрей, пожалуйста... — попросила она. С трудом продираясь, голосом сквозь ликующие вопли радиолы. — Танцуйте к выходу. Мне душно, Андрей покорно повел ее в нужную сторону. И, допрыгнув до дверей, они очутились в огромном холодном вестибюле, который почему-то хотелось назвать предбанником.

На плюшевом диванчике, сладостно вытянув ноги, отдыхали свободные от вахты старички официанты. На стене, прибитая здоровенными костылями к мрамору, висела стенгазета «За коммунистическое обслуживание». В углу черненький мальчик с усиками обнимал беленькую фифочку, а она все время жалобно просила: «Ну, Вова, не надо этого делать, ну, Вова...» Чуть дальше за колонной был еще один диванчик, свободный.

— Вы умеете принимать решения? — спросила Таня очень серьезно и осветила Андрея своими синими прожекторами. — Вы же шахтер, вы, наверно, умеете.

— Ну еще бы, — сказал он молодецким голосом. — Шахтеры этим славятся...

И поспешно обнял ее, потому что кое-что понимал про эту жизнь и знал, что надо делать, раз уж они уединились.

— Эх вы, — сказала она и стряхнула плечом его руку. — Эх вы...

— Нет, — сказал он, забыв стереть дурацкую молодецкую улыбку. — Просто такой вечер... И здесь холодно...

— А я никак не могу решиться. Уже пришла сюда и не могу... «Трамвайный закон, — говорит моя мама. — Не высовывайся!»

Андрей ничего не понял в этой обрывочной пьяной (хотя она, кажется, совсем не пила!) речи, но почему-то ему стало не по себе и захотелось поскорее назад, в зал, где жарко и светло, и все ясно, несмотря на дым коромыслом.

— А для чего вы с ним? — строго спросила Таня.

— Я с ним не для чего, мы просто друзья...

— Друзья?. — переспросила она и покачала: головой. — У него не бывает друзей. Какой-то великий человек (забыла кто) сказал, что у Англии не бывает ни друзей, ни врагов — у нее есть только ин-те-ре-сы!

— Может, пойдем? — попросил он. — Тут холодно.

— Ну ладно, пойдемте, раз вам холодно. Просто я хотела сказать одну вещь. Я специально пришла сюда, чтобы сказать вам эту вещь, хотя и не знала вас. Ну ладно, я ему скажу самому, раз вы... Раз вы быстро зябнете... Или знаете что? Идите один, я покурю. У вас есть спички?

Он щелкнул зажигалкой, подождал, пока она достала из сумочки мятую пачку сигарет, прикурила, затянулась неумело и жадно два или три раза подряд и мотнула головой: идите, мол, идите, все в порядке...

Он покорно отошел, но тотчас остановился у стенгазеты «За коммунистическое обслуживание». И стал читать заметку под заглавием: «Юмор — что кому снится». Оказалось: зав. производством товарищу Юришкину снится, что отремонтированы какие-то вытяжки, а «старш. повару тов. Сидельникову снится, что полуфабрикат принимается первым сортом...», и так далее.

«Просто истеричка — подумал Андрей с необъяснимым раздражением. — Я ее не знаю, я ее не звал, я ей и двадцати слов не сказал за весь вечер, и на тебе: «Идите, раз вы такой зябкий! Или как там она выразилась?»

Валя (которая теперь сама по себе, а когда-то вместе с ним начинала агрегат), она тоже однажды что-то такое сказала. Мол, ты, Андрюша, полысеешь с затылка. Это у нее любимая поговорка. Одни, мол, кого все время отпихивают: «Осади, нахал, не лезь!» — те лысеют со лба. А другие, вроде него, кого надо все время подталкивать: «Смелее, дурачок, иди, не бойся!» — те с затылка.

Ну ладно. Предположим, он полысеет с затылка. Но он не зябкий! Просто у него на руках агрегат, и он не должен и не имеет права влезать ни в какие истории. Надо соблюдать трамвайный закон, если едешь в трамвае и дорожишь тем, что везешь.

Надо идти в зал... Это уже чистое хамство — демонстративно отойти на три шага и остановиться. Надо идти, хватит с него таинственного букета! Пусть будет «минералка» — так оно проще. Он вошел в зал и решительно зашагал к своему столику напрямик, бесчувственно натыкаясь на танцующих.

— Ты что это так быстро? — спросил Гера и сунул Андрею в руку скользкую рюмку. — А даму где потерял?

— Герочка, какой ты неделикатный, — сказала Лила и шаловливо стукнула мужа салфеткой по уху. — У дам бывают свои маленькие секреты! Учу-учу тебя, медведя...

Андрей подумал, что Гера на медведя не похож совершенно, скорее на хорька. И что она, Таня эта, может сообщить о нем такого неожиданного? Гера есть Гера. Андрей хорошо знает таких вот «землепроходцев», мальчиков-ножиков, которые проходят сквозь жизнь, как сквозь масло. Бодрые, здоровые, непереживающие. «А вместо сердца пламенный мотор», как сказано в одной песне. Почти год Андрей имеет с ним дело и не может пожаловаться. Что надо — он сделает! Нельзя сказать, что даром, но сделает! А Андрею, пока он строил свой агрегат, столько попадалось «неделающих»! Благородных и бескорыстных, но неделающих. Так что и за Геру поблагодаришь бога.

— Ну выпьем, чтоб наше теля да волка съело, — сказал Гера и чокнулся сперва с Андреем, потом с Лилей.

— Если теля ваше, а волк не ваш — все получится, — сказала Лиля и захохотала так, что из золотых ее кос, сложенных венчиком, показались черные спинки шпилек.

Вряд ли она могла сама придумать такую ловкую фразу, наверно, Геру своего цитировала.

Радиола уже не орала. Она сладко пела старый трогательный вальс. Про то, как с берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист. Танцующих было много, и Тане, которую Андрей сразу заметил, пришлось долго и неловко пробираться между парочками. Лицо у нее было сосредоточенное, словно бы она все еще боялась потерять руль.

— Георгий, — сказала Таня, подойдя к столу, и музыка мгновенно умолкла, будто нарочно выключенная к первой важной фразе. — Георгий, я решила тебе все сказать сейчас, при Андрее... Потому что с глазу на глаз это бесполезно...

— Садись и не ори, — тихо сказал Гера, и лицо его стало твердым. — Сядь, пожалуйста, и сосчитай до двухсот.

— Андрей! Я точно узнала... Он дал вам ворованный металл. Ворованный не им, а другим человеком, очень добрым, но слабым и болезненно приверженным к выпивке. И если что — в тюрьму пойдет этот человек, а Гера отыщет кого-нибудь другого и будет ходить сюда как ни в чем не бывало и пить за теля, которое съест волка. Вы еще не пили с ним за теля?

— Закусывать надо, — строго сказал Гера.

— Андрей, почему вы молчите? Вы мне не верите? Вы же не дурак, вы не можете мне не верить...

Андрей опустил голову и стал считать до двухсот, хотя не его об этом просили. Потом он стал считать до трехсот, потом до четырехсот. На пятистах пятидесяти он поднял голову. Тани уже не было. Лиля сидела растрепанная, с пылающими щеками и в каком-то материнском испуге смотрела на своего Геру. А Гера пытался поймать вилкой ускользающий грибок в покрытой слизью тарелке и ожесточенно сопел.

— Дурью мучается! — запальчиво сказала Лиля. — Личной жизни у нее нету...

И тут Андрею сделалось невыносимо тошно и захотелось что-нибудь такое злое крикнуть на весь ресторан, грохнуть кулаком по столу, чтоб рюмки вдрызг, чтоб этот сукин сын Гера дрогнул наконец! Но Андрей все еще сидел за столом с дурацкой рюмкой в руке, и с каждой секундой становилось все невозможнее вот так вскочить, и стукнуть кулаком, и крикнуть. И когда он, наконец, поставил рюмку, Гера посмотрел на него понимающе и почти сочувственно:

— Сиди уж! У нее свой номерок. Сама оденется. И живет здесь рядом, через шесть домов...

И Андрей сел. Действительно, все решают секунды. И тут тоже были свои решающие секунды — те самые, когда он считал до двухсот и далее.

Но он же не сволочь! Он не трус, он имел случай испытать себя! Когда в одну проклятую субботу завалилась четвертая лава, он в последнюю секунду влетел в это обреченное место. Он же не с перепугу влетел, а потому, что там слесаря остались. «Сработал благородный автоматизм», как сказал потом управляющий...

Но зачем Андрей сейчас это вспомнил? Кому он хочет про это рассказать?.. Сейчас тоже был автоматизм. Только не благородный. И не перед кем делать вид, что смолчал и остался, потому что не поверил. Он поверил.

Еще ничего не узнав, только посмотрев на Таню, он поверил. То есть просто понял. И убрал голову. Автоматически.

Андрей все сидел, не в силах подняться, сказать Гере что-нибудь, просто посмотреть на него в упор... А тот все говорил и говорил — спокойно и ласково. Про наряд, который уже подписан главным, про чувствительных дамочек, с которыми лучше не водить дружбу, про то, что чистая смехота поссориться по такому книжному поводу таким испытанным друзьям, как они. И вот тут Андрей поднялся и пошел к двери.

Но с полдороги он вернулся. Положил на стол две десятки, посмотрел на Геру и добавил еще одну.

— Много, — спокойно сказал Гера. — Много, если считать за один ужин, а если за все, что я тебе по дружбе делал, то мало.

— Сволочь, — сказал Андрей.

И Лиля посмотрела на него с такой насквозь прожигающей ненавистью, что он вдруг позавидовал Гере, которого так любят... Пускай даже эта пышная дура...

По справедливости он мог бы и Гере сейчас позавидовать, потому что тот все-таки оставался собой. А Андрей...

На улице было холодно и мокро. Пока они там сидели в ресторане, зима не то что растаяла, а как бы отсырела. И Андреева кепка сразу стала тяжелой и твердой, как булыжник. И пальто задубело. С неба валила какая-то мокрая пыль. Но это было жалкое торжество осени над зимой, от которого одна слякоть и никакой надежды.

Ну хорошо, Андрей в конце концов сказал этому Гере все, что нужно... Но ведь завтра же он все-таки пойдет в главк и все-таки возьмет подписанный сегодня наряд. И все благородные слова и все душевные муки ничего решительно не изменят, не помешают пустить чужой металл в свое дело... То есть нет, конечно, не в свое — в государственное, во всенародно важное, но тем не менее... Под навесом у входа в метро приплясывала перед своим лотком молоденькая глазастая продавщица в белой курточке, надетой поверх мехового пальто. Похожая на Таню...

К чертовой матери! Не было никакой никакого ресторана, никакого ужина, и он сейчас просто подохнет с голоду.

— Свежие? — спросил Андрей, тыча пальцем в мокрую груду пирожков.

— А я не знаю, — пропела продавщица,и сразу перестала быть похожей на Таню. — Они мерзлые, кто их разберет...

Пирожок был действительно мерзлый, хотя все таяло и шел уже самый обыкновенный дождь. Андрей вздохнул и в три приема сжевал эту холодную гадость. Потом попытался вспомнить, с чем он был этот пирожок, и не мог...