Онлайн чтение книги Взрыв
ГЛАВА IX

Санька получил повышение — стал прорабом, но жизнь его не изменилась.

 

Зима шла на убыль. Припорошенный сажей снег осел, стал ноздреватым и пористым, как швейцарский сыр.

В ясную погоду солнце заметно припекало. От сложенных в штабеля досок шел пар, верхние были совсем уже сухие и теплые.

В обеденный перерыв ребята ложились на них, подставляли лица солнышку и блаженствовали.

А в безветренном закутке между штабелями было просто жарко — хоть скидывай опостылевшие за зиму ватник и свитер и загорай. Но земля была еще проморожена, она окоченела, смерзлась до крепости бетона высокой марки почти на метр в глубину, и Балашов знал, что оттает она не раньше середины апреля, а то и до мая продержится.

Экскаватор, даже мощный «Ковровец», только царапал зубьями ковша поверхность, скрежетал, оставляя на земле белые гладкие, как отполированные, полосы.

Машинист матерился и орал, что запорет машину.

Казалось бы, чего проще: чтобы вырыть котлован для очередного колодца под задвижку, расколоти шаром-бабой мерзлоту и копай себе спокойно дальше.

Эта мысль, естественно, и пришла в голову Балашову.

Привезли пятитонную ржавую бабу, подвесили на стальном тросе к стреле экскаватора и стали долбить.

Шар-баба медленно поднималась на пятиметровую высоту и с тяжким, тупым звуком шмякалась оземь.

Земля ходуном ходила.

Балашов стоял рядом с экскаватором, наблюдал за работой, когда прибежал весь белый, трясущийся от ярости прораб строящейся неподалеку насосной станции.

Балашов знал его. Хоть и работали они в разных управлениях и даже трестах, но, так как объекты их были рядом, частенько приходилось выручать друг друга то механизмами, то материалами. По мелочи, конечно, и взаимообразно.

Дядька он был ничего, спокойный вроде, а сейчас его просто колотило от злости.

— Ты что ж это делаешь, хулиган? — даже не закричал, а прошипел он.

И тут же сорвался на визг:

— Ты... ты, так-перетак, вредитель чертов! У меня сейчас здание рухнет! Перегородка трещину дала! Ты у меня под суд пойдешь! Из своего кармана за ремонт заплатишь!

— Стоп! — крикнул Санька экскаваторщику и обернулся к прорабу: — В чем дело?

Балашов начал злиться. Он не любил, чтобы на него кричали, да еще при рабочих.

— В чем дело, я спрашиваю? Что за вопли? — холодно переспросил он.

Прораб судорожно хватал ртом воздух и тряс кулаком.

— Вопли? — заорал он. — Вопли? Я тебе покажу вопли! Мальчишка! Всю перегородку перекладывать придется! За твой счет, имей в виду, за твой счет! Вот такую трещину дала!

Балашов уже понял, что виноват, что прораб в общем-то правильно злится и впереди возможны крупные неприятности, но «мальчишку» он простить ни в коем случае не мог.

И потому как можно спокойнее, четко выговаривая слова, сказал:

— А перегородки надо делать на совесть, покрепче надо их делать. Плохо работаете, друг мой! Халтурите.

И небрежно махнул рукой машинисту экскаватора:

— Давай.

И сразу же бухнула шар-баба.

Прораб задохнулся от гнева. Он стоял мгновение, будто превратившись в соляной столб, и Санька даже пожалел его, раскаялся в своем нахальстве, ему показалось, что прораба сейчас хватит кондрашка.

Но тот усилием воли вышел из столбняка, хрипло выкрикнул какое-то непонятное слово и громадными прыжками побежал прочь. К телефону, конечно, — жаловаться.

Балашов тут же приказал машинисту прекратить. Тот и сам уже все понял и стукнул всего пару раз, и то легонько, для виду.

Балашов обернулся. Рабочие побросали свои дела и с интересом поглядывали на него, ухмылялись.

Конечно же, интересное зрелище — начальство переругалось.

Санька почувствовал, что им довольны, как же: наш дал прикурить ихнему — ишь как тот помчался, ровно скипидаром намазанный, видать, клюнул его в одно место жареный петух.

Санька видел по их глазам, по улыбкам, что они так и думают, только Травкин неодобрительно покачал головой и отвернулся.

И Балашову стало нестерпимо стыдно вдруг.

«У-у, остолоп! — подумал он. — Действительно мальчишка! На публику ведь сработал, скотина! Ведь будь с этим прорабом один на один, просто извинился бы, объяснил, что не подумал, что ошибся, — и дело с концом. А тут фокусы выкидывать начал, позер несчастный, человека унизил!»

Так Санька поносил себя и терзал, когда к нему подошел Филимонов.

Тот открыл было рот, но, приглядевшись к Саньке, видно, передумал и сказал не то, что хотел сказать сначала:

— Ну, брось ты, Константиныч, не переживай, с кем не бывает. Да и сам он первый, я же слышал, веселыми словами тебя крыть начал. С первого же залпа.

— Не в этом дело, Сергей, — тихо ответил Санька. — Он ведь прав, а я действительно как мальчишка, гонор свой показывать начал... В позу встал... Ах ты, черт, как нехорошо вышло, перед ребятами неудобно.

Балашов украдкой поглядел на рабочих, но те уже не обращали на него внимания, занимались своими делами, а может быть, и обращали тайком, да показывать не хотели.

— Ладно, перемелется, — буркнул Филимонов, — а вот что нам с мерзлотой делать? Отбойными молотками рыхлить — это дня три угробить, как пить дать, — пока компрессор пригоним, пока расковыряем... Придется отогревать. Выпиши коксу со склада килограммов сто. Сперва дровами раскочегарим, потом коксу сыпанем и оставим на ночь под корытами — на складе есть, специальные, с продухами. Выпиши их тоже, кстати.

Они не успели еще обговорить до конца этот вопрос, когда снова появился прораб со своим главным инженером и инспектором технического надзора. И где он их только раздобыл так быстро!

— Вот он! Видите — стоит руки в брюки! Работать, говорит, надо лучше, нахал!

— А он, знаете ли, прав — действительно надо, — неожиданно вступился за Саньку инспектор.

Прораб осекся, оторопело захлопал ресницами и обернулся к своему главному.

— Но позвольте, это же чистое хулиганство — применять шар-бабу в такой близости от строящегося здания, — холеным баском зарокотал тот.

Но инспектор, тощий, насквозь прокуренный, ироничный дядька с длинным, острым носом и насмешливыми глазами, упрямо дернул головой.

— Какую марку цемента клали в раствор? Сколько процентов извести? — деловито спросил он.

Прораб и главный переглянулись, и Балашов понял, что в этом его спасение, — уж очень тревожным был у них вид. И еще он понял, что между этими двумя и инспектором существуют какие-то неведомые ему счеты и что у инспектора нет никакого желания топить его, Балашова.

Впятером (Филимонов присоединился к ним) вошли в помещение насосной станции. Действительно, по тонкой, всего в полтора кирпича, перегородке змеилась трещина толщиной в палец.

— Мда-а, — протянул инспектор, — вы, молодой человек, ваша фамилия Балашов, не правда ли, так вот, вы, товарищ Балашов, несмотря на то что дали товарищам необычайно ценный, я бы сказал, даже драгоценный совет, все же малость схулиганили, тут уж ничего не скажешь. Придется составить акт.

Инспектор обернулся к Саньке и неожиданно подмигнул ему.

— Но, — он поднял палец, — но в акте придется также указать, что в данной перегородке проектом предусмотрена толщина в два кирпича.

— Позвольте, позвольте, тут явное недоразумение, — зарокотал, заволновался басок главного, — я прекрасно помню — именно полтора.

— Совершенно верно — полтора, если кирпич силикатный, и два, если обычный. Если мне не изменяет зрение, здесь...

— Да что там... Что мы, сами не разберемся, — вмешался вдруг прораб, — терпеть не могу всякую бумажную волокиту — акты всякие, шмакты, кляузы. Что уж мы — прораб с прорабом — не договоримся, что ли? Склоку еще разводить... Тьфу!

Он вымученно улыбнулся и даже хлопнул Саньку по плечу.

Но вид у него был такой, будто он хлебнул ложку уксусу или надкусил лимон.

— Ну вот и прекрасно. Конечно, принципиального значения — два или полтора кирпича толщина этой перегородки — не имеет, — стена не несущая, но раз уж так случилось, а что ни делается, все, как известно, к лучшему, то теперь вы, я надеюсь, переложите ее строго согласно проекту, — вкрадчиво-ехидным голосом произнес инспектор.

Санька и Филимонов улыбнулись. Они оба заметили, какой взгляд метнул главный инженер на своего прораба, и поняли, что тому несдобровать.

— Ну, стоит ли нам ссориться, соседи все-таки, — примирительно сказал Филимонов. — У нас сегодня целый день экскаватор стоять будет, пока мерзлоту отогреем, а вам, я знаю, песок да щебеночку погрузить надо. Вот, если, конечно, Александр Константинович не возражает, мы вам и поможем. Чтоб все без обид было, — добавил он и подмигнул сникшему прорабу.

Тот встрепенулся и несколько оживленнее, чем надо бы, стал выражать свою благодарность и радость по поводу такой щедрости.

Так Балашов выпутался в этот день из одной неприятности, но его уже поджидала другая.

Совсем иного плана, трагикомическая, история поджидала впереди Саньку Балашова.

Поистине в этот день судьба превысила свою обычную норму по выдаче тумаков.

 

Когда привезли со склада кокс, на месте будущего колодца уже вовсю полыхал огненный квадрат.

В дело пошли все скопившиеся обрезки, обломки досок, испорченная опалубка, перемолотые буксовавшими машинами жерди, горбыль — в общем, вся деревянная мелочь, бывшая деловая древесина, а ныне дрова, которых так много на каждой стройке.

Костер горел жарко.

Люди с удовольствием занимались этим не совсем обычным делом — сидели на корточках около огня и подкидывали дровишки. Как в лесу. Только не хватало кипящей ухи на рогульках или корзин с грибами.

Зинка сидела рядом с Травкиным, обняв его за плечи, и, пригорюнившись, глядела в огонь. Может быть, детство вспомнила, первые свои, самые прекрасные костры. И чтобы рядом речка или озеро, и лес чтобы шелестел.

Санька смотрел на нее, вспоминал тот вечер на даче и снова думал, почему люди, глядя на огонь, печалятся, задумываются и вспоминают что-нибудь хорошее из прошлой своей жизни?

А может быть, огонь действительно очищает человека, делает его мысли спокойнее, мудрее?

Человек глядит на огонь и вспоминает...

А кто его знает, может быть, в каком-нибудь укромном уголке-закоулочке нашего удивительного мозга спрятана прошлая память, память наших предков.

Ведь бывает же так, со всяким хоть раз да было, — вдруг останавливаешься, озираешься и мучительно вспоминаешь — ведь это уже было! Ну конечно же! И этот овраг, и валун этот громадный, и я стоял точно так же, и солнце как раз выглядывало из-за той березы. Остановишься пораженный, застынешь, потом промелькнет какое-нибудь еле заметное движение — и все пропадает.

И уж сам не знаешь — было все это или тебе показалось.

Но сердце ведь щемит, не хочет забывать — было!

А может быть, огонь будит как раз этот самый закоулочек с памятью, будоражит ее. Может быть, когда-нибудь найдут средство пользоваться ею, и не надо тогда никакой машины времени: принял таблетку, и поезжай в любой век, хочешь — к инквизиторам, хочешь — в Элладу или вообще к мамонтам да пещерным львам. Гляди на мир глазами какого-нибудь своего далекого предка, поживи часок его жизнью, а потом возвращайся, помудревший, во взаправдашнюю свою жизнь!

Эх, вот бы!

И тогда всякий еще десять раз бы задумался, прежде чем сделать гадость какую или подлость, потому что знал бы — рано или поздно сын твой или праправнук про подлость эту узнает и душой огорчится, а то и плюнет на твой могильный холм.

Балашов чихнул и отодвинулся от костра, потому что стали бросать кокс и повалил едкий бело-желтый дым.

И сразу очарования живого огня как не бывало. Голая индустриальная проза.

Кокс разогрелся, местами стал белым, спекся в тонкую пористую пеструю корку — пятно белое, пятно темное, пятно красное.

Кокс — кекс!

Правда, этот кекс не больно-то съедобный, только корочкой и напоминает.

Положили сверху корыта — специально сделанные из листовой тонкой стали на каркасе из швеллера овальные крышки. Минут через пятнадцать корыта стали краснеть и скоро сделались нежно-малиновыми.

И вот тут-то бес и попутал прораба Александра Константиновича Балашова, инженера, командира производства.

Бес попутал — иначе и не скажешь, потому что самостоятельно в здравом уме и трезвой памяти сделать подобную глупость нелегко.

Но надо по порядку.

Саньке надо было взять геодезическую отметку днища будущего колодца.

Он отправился в прорабку за нивелиром.

Треногу и рейку поручил Пашке — тот всегда помогал ему нивелировать, мечтал стать геодезистом, и, надо сказать, эта бродячая профессия как нельзя лучше подходила его беспокойному характеру.

Так вот. Взяв нивелир, прораб Александр Константинович Балашов, инженер, командир производства, направились к известной ему, а также всем другим прорабам на стройке, абсолютной отметке матушки земли, называемой точкой триангуляции.

И все было бы как нельзя лучше, все было бы достойно и добропорядочно, находись точка  п о  э т у  сторону костра.

Но она — увы! — находилась  п о  т у.

А костер лежал в аккурат поперек тропинки, вытоптанной Санькой же от прорабки к точке, так как пользовался он ее услугами почти ежедневно.

И прораб Александр Константинович Балашов, инженер и так далее, конечно, никак не смогли сделать гигантский крюк метров пяти в сторону и обойти костер.

Нет, они, как целеустремленный и честный человек, предпочли прямую дорогу извилистой.

Стоп!

Вот здесь уже кончаются шутки и начинаются вещи серьезные.

Санька сам потом не мог объяснить себе, почему он принял это дурацкое, совершенно нелепое решение.

Не иначе — бес попутал, не иначе.

А если проще — он решил, что два-то шага по хотя и раскаленной до малинового жара, но твердой поверхности корыта он сделает запросто в прочных литых резиновых сапогах с толстенной подметкой.

И, держа на отлете деревянный ящичек с нивелиром, он сделал эти шаги.

Вернее один шаг.

Резиновые подметки моментально поплыли, и он, как на идеально гладком льду, сделав несколько нелепых па на месте, высоко подбрасывая ноги и заваливаясь назад, упал СПИНОЙ на раскаленный докрасна металл.

Корыто было полукруглое, и он сразу съехал по нему, как с горки.

И еще одно обстоятельство спасло его от жесточайшего ожога обнаженной руки — ящичек с нивелиром.

Все это произошло в считанные секунды. Санька упал, съехал вниз и, как только ноги его коснулись земли, тут же, опершись ящиком о корыто, вскочил.

Но он уже пылал.

Он горел от пяток до макушки — горели сапоги, ватные брюки, ватник и пыжиковая шапка.

Бригада настолько растерялась, что все застыли в тех позах, в которых их застало изумление. Это было похоже на мгновенную фотографию или на остановившийся кадр киноленты.

А Балашов стоял изумленный, расставив в стороны руки, и... горел.

Первой опомнилась Зинка.

Она с визгом подскочила к Саньке, всем своим могучим телом налетела на него, сбила с ног и уселась на него верхом.

Потом быстро вскочила и стала елозить своим прорабом о сырой, рыхлый снег.

И только когда Балашов закричал, что ему холодно И мокро и они с Зинкой встали на ноги, грохнул хохот.

Санька хохотал тоже.

У него это был, конечно, нервный смех, потому что в общем-то ему смеяться было не над чем.

Его отвели в прорабку, и там выяснилось самое забавное — он прогорел до последнего малого предела: сапоги до портянок, штаны — до белья, шапка — до подкладки, но что было поразительно — нигде, ни на одном месте не было у Балашова ни одного хоть самого малого волдырика.

Сгорела только прозодежда.

— Сознайтесь, Александр Константинович, небось надоели вам этот ватник да штаны, они ведь у вас БУ, небось просто на новые сменить захотели, — говорил ему смеясь Пашка.

— Угадал. Видел, как это делается? Точный расчет. Можешь попробовать, — отвечал Санька.

Нервное напряжение спало, и Саньку знобило.

Он выгнал всех из прорабки, переоделся.

Балашов сидел один в новом своем зимнем пальто, только без шапки, и снова, второй уже раз за этот несчастный день, ругал себя на чем свет стоит.

То, что он выглядел довольно глупо во всей этой истории, Саньку не очень-то волновало. Авторитету его это не повредит. А если повредит, значит, никакого авторитета не было.

Санька давно уже понял одну истину, подсказанную в свое время Филимоновым, — хочешь, чтоб тебя уважали рабочие, не обманывай их.

Это не так-то просто, как кажется. Иногда это и вовсе не зависит от прораба.

Человек, допустим, работал сверхурочно, обязательно надо ему заплатить, а у прораба на это денег не хватает, не хватает заработного фонда. И начинаются скандалы.

Но вообще-то вопрос этот очень сложный. Частенько то, что делается сверхурочно, запросто можно сделать в рабочее время, а не делается по нерасторопности или забывчивости того же прораба. А для получения премии должна быть в числе других пунктов и экономия фонда зарплаты.

И вот иной прораб или мастер предпочитает выслушать кое-что не больно-то приятное от рабочего по поводу вескости своего слова, но зато получить премию.

А потом, когда действительно позарез необходимо остаться сверхурочно и закончить какую-нибудь срочную или аварийную работу, тот же рабочий может со спокойной совестью послать всех к чертовой матери, переодеться и уйти.

И никто его не сможет заставить остаться, если он не желает.

Правда, так почти не бывает или бывает очень редко — люди отходчивы и обычно не хотят подводить всю бригаду.

Вот этим некоторые и пользуются.

Санька ни разу еще не обманул никого из своей бригады.

Бывало так, что денег действительно не было, не мог он заплатить в этом месяце, и все тут. Санька говорил:

— Обещал, но не могу. Ни копейки от фонда не осталось. Если можешь подождать, заплачу в следующем месяце. Если не можешь, отдам свои из зарплаты.

И ни разу еще никто на него не обижался за это, понимали. Любому ведь объясни по-человечески, без криков, без обману, и всякий поймет.

Балашов как-то подслушал случайно разговор одного своего рабочего с приятелем из другой бригады.

— Ты не гляди, что молодой, — говорил тот, — у нашего Константиныча слово — железо, обещал — в лепешку расшибется, а заплатит. Свои отдаст лучше.

— И берете?

— Чокнулся, что ли? Он ведь и вправду отдаст. Как потом ему в глаза глядеть? Это надо совсем уж совесть пропить, чтоб у такого человека брать.

— Погоди, погоди, — говорил приятель, — пооботрется ваш, научится всяким фокусам, тоже начнет объегоривать нашего брата помаленьку. Это он по молодости так да по неопытности. Какой дурак от премии ради тебя, лопоухого, откажется. Тоже скажешь!

— Ну уж черта с два! Любой из наших голову отдаст, что такого с Константинычем не будет. А фокусам учиться не надо, это тебе не институт кончать, невелика наука, каждый дурак сумеет. Тут уж одно-единственное в счет идет — есть совесть или нету. Или, бывает, вроде бы и есть, да какая-то будто резиновая — для одних есть, для других совсем, брат, наоборот.

 

Санька слушал эти неторопливые рассуждения затаив дыхание, боясь пропустить хоть слово.

Потом дружки заговорили о какой-то Тамарке, и Санька на цыпочках отошел.

Вот тогда-то он и поклялся сам себе, что никогда в жизни не обманет. И тут дело было не только в деньгах — заплатишь или не заплатишь, дело было в справедливости. Балашов знал, что рабочие простят все — и ругань, и грубость, и наказание, если только все это за дело, по справедливости.

И тут уж попади ты в любое, самое смешное положение — ничего твоему авторитету не сделается.

Балашов вспомнил, как Зинка, будто в матче по регби, ловко сшибла его на землю, и усмехнулся.

«Гляди-ка, такая вроде бы толстокожая, неповоротливая, а реакция оказалась получше, чем у всех остальных, да и у меня тоже», — подумал Санька.

И на память пришла другая женщина, совсем не похожая на огромную грубую Зинку, — тоненькая, молодая, красивая.

Он прибежал к ней года полтора назад в одну из самых страшных в его жизни ночей, растерянный и оттого ожесточившийся, готовый на все, и встретил в этой такой легкомысленной и слабой на вид женщине твердого, решительного человека, который...

Впрочем, надо по порядку.

 

Финляндский вокзал кишел как муравейник. Сотни людей, с рюкзаками, гитарами, сумками, толпились под круглым куполом, орали, смеялись, пели.

Одна за другой уползали зелеными гусеницами электрички прочь из города к благословенному лесному, валунному, озерному Карельскому перешейку. Финляндский вокзал казался Саньке гигантским насосом, который без передышки откачивает приливающие людские волны.

Качает, качает, а волны все не убывают, не редеют, и Санька вдруг отчетливо представил себе, как мелеют улицы Ленинграда, становятся тихими, безлюдными, пустыми, потому что вокзалы-насосы работают на полную мощность и останавливаться вроде не собираются.

Их было трое: Санька и два его старинных, еще школьных, друга — Вячек Федоров и Генка Эдельберг.

Генка всю жизнь учился на круглые пятерки. Но ему прощался этот грех за то, что он никогда не зубрил в отличие от других отличников. Он был такой же, как и все, как Санька, как Вячек, — безалаберный, драчливый, любящий побездельничать парень.

Нормальный, в общем, ученик.

Ненормальность его заключалась в том, что если другие, те же Санька или Вячек, не приготовив дома урока, канючили что-нибудь о несчастной больной бабушке и в конце концов получали двойку, то Генка выходил к доске и, не имея понятия о какой-нибудь, допустим, геометрической теореме, выводил ее сам.

Выводил громоздко, не так изящно, как в учебнике, но сам. Как никто еще не выводил.

Учитель только за голову хватался, долго разбирал его каракули, куда входила и высшая математика, о которой никто еще в школе не имел понятия, а Генка уже имел, и скрепя сердце вынужден был ставить Генке пятерку, предварительно обругав за безделье. Так бывало и на других уроках, по другим предметам. «Хорошая голова да оболтусу досталась», — говаривал директор после очередного Генкиного номера. Директор говорил такие печальные слова и уныло качал головой. Но тут он малость ошибался, даром что директор.

Генка остался таким же, каким был в школе, — задиристым, смешливым, малость ехидным, и постороннему человеку и в голову не приходило, что он кандидат наук, известный астроном, статьи за границей печатает. Причем диссертацию он защитил почти одновременно с дипломом.

Так уж посчастливилось человеку в жизни, досталась ему удивительная, прекрасная голова, и в этой части своей сентенции директор был прав.

У Вячека судьба сложилась сложнее и трагичнее.

Всю свою жизнь он был спортсменом, причем не просто спортсменом, а спортсменом-фанатиком. Не курил, изнурял себя жестким режимом, зарядками, тренировками.

Он был прекрасным пловцом, отлично играл в водное поло, а в конце концов увлекся подводным плаванием, и это сделалось самым главным в его жизни.

Когда его призвали в армию, он был вторым призером страны по подводному плаванию, и, разумеется, попал на флот.

Он не очень-то распространялся о своей службе, видно, нельзя было говорить о ней, но Санька догадывался, что она была хоть и очень трудной, порой опасной, но интересной и рискованной — не заскучаешь.

Это было то самое дело, к которому Вячек стремился всю жизнь.

Он служил на Черном море, писал Саньке восторженные письма, приезжал в отпуск, загорелый, большой, красивый, в якорях, значках каких-то, и все знакомые девчонки сразу начинали по нему сохнуть, и надо сказать, тут уж он не терялся, восполнял с лихвой все упущенные из-за своего спортсменского фанатизма жизненные соблазны. А потом с ним произошло несчастье. На большой глубине что-то случилось с аквалангом, он перестал подавать воздух, и Вячеку пришлось бросить его и уносить ноги. Жизнь он спас, но дело свое, единственное в жизни, потерял. Он получил баротравму — от резкого перепада давлений лопнула верхушка правого легкого.

Вячека спасли. Он полгода валялся в госпитале, вылечился, но вернуться в свою часть уже не смог, его демобилизовали.

Это несчастье наложило на него такую резкую печать, что Саньке и Генке долго пришлось привыкать к новому, незнакомому — суровому и неразговорчивому человеку, который раньше был веселым Вячеком. Он долго мыкался, менял профессии, но так и не смог жить без акваланга, без воды.

Вячек устроился работать инструктором по подводному спорту в морской клуб.

Глубже пяти метров ему категорически запрещали нырять, но Санька подозревал, что Вячек не смирился, что он все-таки опускается втихомолку на бо́льшие глубины, надеется приучить свое раненое легкое к нагрузкам, мечтает вернуться под воду.

Все трое давно уже хотели пожить одни, где-нибудь в лесу, на берегу озера, поплавать, понырять, отдохнуть от повседневной суеты.

Все трое оставались сверхурочно на службе и теперь, заработав по четыре дня отгула, наконец-то собрались в путь.

Электричку брали штурмом.

Саньке всегда было немножко странно видеть, как нормальные вроде люди, добродушные, вовсе не злодеи, отцы и матери семейств, вдруг стервенеют при посадке в поезд, в автобус, в трамвай.

Они прут вперед, как танки, не видя ничего и никого вокруг, и, кажется, упади кто-нибудь на их пути — пройдут прямо по человеку и не поморщатся.

Санька всегда в такие минуты представлял себе кораблекрушение.

Как же, наверное, страшно, когда теряет голову толпа, когда речь уже идет не о захвате обычной вагонной скамьи, а о жизни.

Но вот вагонная, а потом автобусная духота и давка миновали, и они добрались к началу второго этапа своего путешествия — до Черной речки.

Отсюда начиналось шоссе на Выборг. Санька, Вячек и Генка поднялись на вершину пологого холма, заняли исходную позицию у обочины шоссе и стали ждать попутную машину.

Это была Генкина идея.

Он ни в коем случае не соглашался ехать на выборгском автобусе, кричал, что это пижонство, что никакого смаку в этом нет, а надо ехать обязательно на случайной попутке, лучше на грузовике, с ветерком.

Они свалили в кучу тяжеленные свои рюкзаки с палаткой, надувными матрасами, едой, сложили акваланги и блаженно развалились на теплой траве.

Позиция их была очень удобна.

Пока машина ползла по длинному подъему-тягуну, они успевали разглядеть ее и решить, стоит останавливать или нет.

Они лежали уже больше получаса, пропустив десятка полтора разнокалиберных автомобилей, когда появилось наконец то самое, что было надо: старенький «газик» с выборгским номером. А когда оказалось, что кузов его до половины заполнен свежим, пахучим сеном, они просто завопили от восторга.

Санька и Генка завопили, Вячек только улыбнулся.

Шофер оказался молодым, веселым парнишкой. Белобрысым, в плоской замасленной кепчонке. Он с любопытством оглядел акваланги, выспросил, куда и зачем они едут, и, удовлетворив свое любопытство, царственным жестом разрешил им забраться в свою колымагу.

В кабине рядом с шофером сидела ветхая старушка с беленьким козликом на коленях. Сено было ее. Она везла его из Ушкова в Высоцк.

Оказалось, что сын подарил ей козлика ко дню рождения, чтоб не было ей одиноко и скучно, а заодно накосил и сена — козлиной еды.

А шофер тоже был родственником, каким-то троюродным внучатым племянником, Санька так и не смог разобраться в этом сложном генеалогическом вопросе.

В общем, путешествие начиналось прекрасно. Друзья развалились на мягком, едва провяленном солнцем сене, погрузились в дурманящие, удивительные запахи его и покатили.

Разморенный Санька уснул. Проснулся от толчка, машину тряхнуло на ухабе.

— Долго еще? — спросил он у Генки.

— Скоро! — проорал тот. — Уже скоро!

Генка вдруг вскочил и забарабанил кулаком по крышке кабины.

«Газик» взвизгнул тормозами и остановился.

Шофер помог выгрузить барахло и ужасно разобиделся, когда ему Генка, смущаясь, попробовал сунуть в карман ковбойки трояк.

— Эх вы! — сказал он. — Знал бы — пешком топали б у меня! Я к ним по-человечески, а они мне трояк!

— Ну, извини, старик, слушай, не злись. — Генка был от смущения пунцовый, как помидор. — Я, понимаешь, это... пошутил я!

— Ишь ты, шутник! — Шофер сплюнул и полез в кабину.

Подошел Вячек.

— Слушай меня, — сказал он. — Это Семиозерье, так?

— Ну?

— Так вот — мы будем на четвертом озере, справа. Захочешь — приезжай к нам на уху. Ну и еще кое-что имеется. Только поторопись, а то это «кое-что» может быстро кончиться. У нас тут есть специалисты.

Он взглянул на Саньку и Генку, подмигнул.

Шофер заулыбался. Тоже неумело подмигнул — двумя глазами сразу.

— Вот это другой разговор! Смогу — обязательно приеду. А с этой штукой, — он показал на акваланг, — дадите разок нырнуть?

— Нырнешь, коли не сдрейфишь.

Шофер снова подмигнул:

— Не таковские, сам не дрейфь. Ну пока, обормоты! Ловись рыбка большая и маленькая.

— Пошел к черту, — дружно сказали все трое и сплюнули.

И «газик» укатил.

 

Снова впряглись в раздутые рюкзаки и в акваланги, нырнули в зеленоватую, оглушающую тишиной прохладу леса.

Под ногами то чавкал сырой изумрудный мох, то хрустел песок, то шелестел пахучий сиреневый вереск.

Лямки больно врезались в плечи. На подъемах ребята сгибались так, что почти касались руками земли.

Но Вячек упрямо все шел и шел, и Санька начал уже потихоньку чертыхаться.

Прошли три прекрасных, вытянутых цепочкой друг за дружкой озера.

По узкому перешейку вышли к четвертому, на вид ничем не лучшему, только вода в нем была, пожалуй, еще голубей, чем в первых трех.

— Видали водичку? — спросил Вячек. — Самое прозрачное озеро на Карельском. Это, да еще есть одно — в Орехове. Видимость — тридцать метров.

— Сколько еще идти-то? — прохрипел Генка.

— А, интеллигенция заговорила! Взмокли-с, уважаемый доцент? А кто-то, помнится мне, просился на волю, в пампасы, про марш-броски толковал!

— Издеваешься, змей! Не у всех же спина лошадиная. — Генка уже сипел от усталости. — Долго ты еще нас мучить будешь, Сусанин чертов?

— Долго, — ответил Вячек.

Санька помалкивал, хоть и чувствовал, что ноги начинают уже противно дрожать. Это у него-то, который весь день на ногах.

А каково Генке, сидячему человеку?!

— Хочу, чтоб вы, суслики, почувствовали всю сладость отдыха, привала, так сказать. — Вячек явно над ними посмеивался. — Топайте, голубчики, топайте. Любишь кататься, люби и саночки возить.

— Чтоб тебя черти взяли, бычина, — просипел Генка, — на тебе бы воду возить! Ты трактор, а не человек.

— Профессор! Прошу без грубых выпадов, а то еще километрик накину.

— Вячечка, миленький, ты хрупок и строен, как хрустальный бокал, только остановись скорей, чертов ты сын!

— Ладно уж, хлюпик, считай до двадцати и будь счастлив, что тебя подпустили к настоящим мужчинам. Санечка, как считаешь, сжалимся над академиком?

— Братцы, помираю! — простонал Санька.

Вячек расхохотался. И Генка тоже. Остановились.

Сбросили опостылевшие рюкзаки, акваланги. Повалились в густую траву, блаженно вытянулись до сладкого хруста в суставах.

— Все, братцы! Здесь будет город заложен, — сказал Вячек. Он приподнялся и тут же перешел на шепот: — Красотища-то какая, ребята! Да оглянитесь вы, ради бога!

Перед ними лежало удивительной красоты, небольшое, ярко-голубое, почти синее озеро. Оно было правильной формы, будто кто специально воткнул в землю гигантский циркуль и начертил круг.

Опрокинутые вниз макушками сосны плавно покачивались в синеве, и отражение было такое четкое, подробное, что казалось, лес и впрямь растет под водой, вниз головой.

Санька нарубил лапника, навалил его ровным слоем. На лапник поставили палатку, брезентовое дно ее мягко пружинило. Колышки заколотили так, что оттяжки туго звенели.

В просторной, оранжевого цвета полярной палатке был прохладный красноватый полумрак.

Пока Вячек и Санька возились с палаткой, Генка развел костер, подвесил над ним котелок с водой, и скоро запах гречневого концентрата растекся по берегу.

Выкупались, поели и завалились спать.

Санька проснулся от негромкого шепота и некоторое время не мог понять, где он находится. Вокруг было темно, и только где-то справа, внизу, подрагивало красноватое расплывчатое пятно.

Потом память медленно вернулась к нему, и он счастливо заулыбался в темноте.

Он длинно, томительно потянулся, ощутил до последней малой жилочки свое крепкое, натруженное, сладко побаливающее тело и тихо засмеялся.

Ему было так хорошо, так спокойно и радостно, что он боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть ненароком редкое это счастливое состояние.

За полотняной стенкой послышался шепот Вячека:

— Пусть поспит еще малость. Ему знаешь как достается на работе? Мне Даша рассказывала. Вкалывает, как вол.

Санька расслышал нежность в этом шепоте, и на него нахлынуло такое острое чувство признательности к друзьям, к этим обормотам Вячеку и Генке, за грубоватостью, язвительностью, иронией которых всегда, с детства еще, прятались верность, внимательность и забота.

Санька удивился такой своей умиленности, засмущался сам перед собой.

«Ишь, нюни распустил, бревно! Этого еще не хватало», — подумал он.

— Ого-го, голубчики, попались! — заорал он вдруг на весь лес. — Небось всю водку втихую без меня вылакали!

— Фу ты, шизофреник, перепугал до смерти, — пробормотал Генка, — чуть котелок в костер из-за тебя не вывернул. Вылезай, засоня, чай пить.

— А водочку?

Санька проворно выполз из палатки, как заправский пьяница, щелкнул себя по кадыку и потер руки.

— Можно и водочки, — сказал Вячек, — только тогда посидишь на берегу. После водочки акваланг не дам.

— Брось, старик! Немножечко. Что ж это за еда у костра, в лесу и без стопки?

— Нет, — отрезал Вячек. — Вот поплаваем, замерзнем, тогда можно. А в воду под газом не пущу. И не канючь, это железно! И ужинать пока не будем.

И Санька смирился. Знал — спорить бесполезно. Да по правде говоря, не больно-то ему и хотелось, так, по традиции — лес, костер, мужское общество, — надо!

Все уже было приготовлено: водонепроницаемые фонари, ружья, акваланги.

Вячек еще раз все проверил, сам приладил за спинами Саньки и Генки тяжелые баллоны со сжатым воздухом.

— Пойдем в один ряд, дистанция друг от друга метров десять, стрелять только перед собой, в стороны ни в коем случае, даже если увидите рыбу, а то подстрелим друг друга, понятно? — Голос у Вячека был строгий.

— Да ладно тебе, в первый раз, что ли? — нетерпеливо ответил Генка.

— В том-то и дело, что не в первый. За тобой я сам приглядывать буду, — пригрозил Вячек.

Генку уже захватил азарт, он нервно переступал обутыми в зеленые ласты ногами, щурился, будто прицеливался.

За границей зыбкого круга света, который отбрасывал костер, простиралась тьма.

И только слева, метрах в трехстах, почти на противоположном берегу озера, тоже горел небольшой костерок, подмигивал из темноты багровым, мерцающим глазом.

Озеро только угадывалось в темноте влажным своим дыханием, чуть слышным плеском мелких пологих волн.

Были полное безветрие и теплынь. Когда глаза, ослепленные костром, отдохнули, увиделось вдруг сразу и озеро, и лес, и желтый песок пляжа. Августовские остатки белых ночей заливали все вокруг жидкими, дрожащими сумерками, и лес проступал все яснее и отчетливей, как на проявляемой фотобумаге.

Но стоило снова взглянуть на костер и обернуться, как все опять прыгало в черноту, скрывалось и только постепенно, будто подкрадываясь, вновь появлялось.

Санька несколько раз проделал это и рассмеялся.

— Ты чего? — спросил Генка.

— Ко мне лес крадется. Сперва отскочит, а потом подкрадывается тихо-тихо — на цыпочках.

— Дите! — буркнул Вячек. — Ты всегда был малость с придурью. Стишки-то пишешь или забросил?

— На провокационные вопросы не отвечаю, — отрезал Санька. — Давай-ка, двинули.

И они пошли к озеру.

Вода была теплая-теплая, какая-то шелковистая, нежная.

Они сполоснули маски, предварительно плюнув в них (для того чтоб не запотевало стекло, верный способ). Потом надели и сразу сделались странными зловещими существами, этакими человекообразными из фантастических рассказов о космических пришельцах — циклопы с выпуклым стеклянным глазом во все лицо.

Санька даже поежился, но засмеяться не сумел, — во рту уже, как кляп, торчал резиновый загубник акваланга.

Они разом нырнули, включили фонари. Вот где был истинный, полный мрак!

Три желтых конуса света с заметным усилием раздвигали его, расталкивали, но этот же свет слепил глаза, и теперь весь мир сузился для каждого, сконцентрировался в узком коридоре света.

В лучах фонарей, как пыль, плясала какая-то озерная микромелочь, медленно, будто дым, подымался потревоженный ластами ил со дна, загипнотизированно застывали мелкие рыбешки. Так и казалось, что им хочется плавником, как ладошкой, прикрыть ослепленные глаза.

Три прозрачных конуса медленно, буравя темноту, двигались вперед.

Но вот справа в луче Генки блеснуло что-то серебристое и большое, как поднос, — здоровенный лещ неподвижно висел в воде, покорно ждал своей участи.

Раздался приглушенный металлический щелчок, рыбина дернулась, пробитая острогой насквозь, стала медленно оседать, дергаться, а в луче света темными спиралями заклубились ленты крови.

Острая охотничья зависть коснулась Санькиного сердца, он чертыхнулся и чуть не хлебнул мутной озерной воды.

И в тот же миг в его собственном луче показалось что-то темное, длинное, веретенообразное.

«Щука!» — мысленно заорал Санька и почувствовал, как затряслись у него от азарта руки.

Он тщательно прицелился и выстрелил. Острога с тупым коротким звуком вонзилась в это «нечто» и... ничего не произошло.

Лихорадочно перебирая леску, Санька стал подтягивать темный предмет.

«Наповал! — ликующе подумал он и тут же от злости чуть не вытолкнул языком загубник.

Это был топляк. Просто кусок дерева, от старости И долгого пребывания в воде сделавшийся гладкий и обтекаемым, как веретено. Он уже не плавал, но и утонуть еще не мог. Висел в воде.

Снаружи дерево было рыхлое, мягкое, а внутри — как железо.

Острога всеми тремя зубцами вонзилась в коварную деревяшку, и, как Санька ни старался, проклиная про себя и собственную близорукость, и топляки, и все на свете, трезубец не вынимался.

Надо было возвращаться, да еще тащить за собой на буксире дурацкий свой «улов».

Вячек и Генка уплыли уже далеко вперед, а Санька повернул к берегу.

Он не был уверен, видели ли его позорище друзья, и спешил поскорее избавиться от своего трофея, потому что знал — пощады ему не будет, им только попади на языки, пух и перья полетят.

Санька уже выбрался на берег, когда над озером гулко раздался голос Вячека:

— Санька-а! Ты где?

— Здесь я! На берегу.

— Жди нас! Под воду один не ходи, — крикнул Вячек и умолк, видно, снова нырнул.

 

Минут пятнадцать Санька извлекал свою острогу из проклятого топляка, и, когда наконец вытащил ее, со злостью и отвращением швырнул подлую деревяшку в костер.

Скучать в одиночестве ему пришлось недолго. Вячек и Генка вернулись довольно скоро.

У Генки кроме леща висели еще на кукане два довольно приличных окуня.

Вячек убил двух щук — килограмма по два каждая.

Санька только вздохнул и отвернулся. Охотничью его душу снедала черная зависть.

— Ты почему удрал? — спросил Вячек. — Случилось что?

— Да нет, просто расхотелось чего-то. Зверство ведь какое — безвинных ослепленных рыб стальными острогами! Бр-р-р — просто ужас, если вдуматься. А я, знаете ли, гуманист, у меня доброе сердце. — Санька говорил эти лицемерные слова елейным монашеским голосом, стараясь не глядеть Вячеку в глаза, чтоб не расхохотаться ненароком.

Вячек и Генка изумленно переглянулись, потом с подозрением уставились на Саньку.

— Что-о? А давно ли ты стал этим... как его... гуманистом? Что-то я до сих пор за тобой такого не примечал, — проговорил Вячек.

— Слушай ты его побольше, — вмешался Генка, — тут что-то нечисто. Следы парень заметает, уж я его знаю!

Вячек взял Санькину острогу, оглядел трезубец с застрявшими на концах кусочками древесины, потом поглядел в костер, где шипела, не желая гореть, злосчастная Санькина добыча, принялся хохотать.

— Видал, Генка, откуда берутся гуманисты? — говорил он. — Наш юный друг умудрился топляка подстрелить и тут же в раскаянии перековал мечи на орала! Ха-ха-ха!

Санька тоже рассмеялся.

— Нет уж, милый, — злорадно сказал Генка, — смешками тут не отделаешься. Ты обвинил нас в зверстве и чуть ли не в садизме. Ты лицемерил, друг мой! Я считаю, что тебя следует наказать. Следует, Вячек? Чтоб другим неповадно было.

— Следует. А как?

— А мы лишим его ухи. Мы не допустим, чтобы он стал соучастником зверского преступления над холоднокровными. Согласен?

— Согласен, — Вячек сурово кивнул. — Не допустим.

— Братцы, — взмолился Санька, — я передумал. Я отрекаюсь от своих новых убеждений и возвращаюсь к старым, кровожадным. Я снова ваш. Я возвращаюсь в священное лоно могучего братства охотников и рыболовов. И во искупление своих грехов берусь выпотрошить и вычистить вашу мужественную добычу. Каюсь, братцы!

— Простим отступника? — спросил Генка.

— Нет ему прощения, но пущай чистит, — царственным жестом отпустил грехи Вячек. — Он у нас будет кухонный мужик и прислуга за все. Мы ему покажем, почем фунт лиха. Мы пошлем его, куда Макар телят не гонял.

Они долго еще зубоскалили, проворно потроша при этом рыбин, и не подозревали, чем обернется для них эта тихая августовская ночь, сколько принесет им страхов, мук и несчастий, каким трагическим испытаниям подвергнется их вера в себя и людей, их долголетняя дружба.

А пока они смеялись, изощрялись во взятом ими шутливо-высокомерном тоне.

Ох, если бы люди могли заглядывать хотя бы на часок в будущее! Сколько бед можно было бы избежать!

Вячек священнодействовал над котелком с будущей ухой, тщательно отмеряя необходимые специи и приправы.

Наконец все было готово, и заполненный котелок повесили над костром.

— Пока она будет тут вариться, мы ей, мисс ухе, не нужны. Пошли поплаваем, в пятнашки сыграем, что ли, — предложил Генка, — а не то я боюсь, что стану с голодухи людоедом и вы будете моими первыми жертвами. У меня от этих прекрасных запахов аппетит играет, как у тигра.

Вновь надели акваланги, взяли фонари, бросились в озеро.

Водить выпало Вячеку.

— Только, чур, фонари не гасить! — крикнул он. — Считаю до десяти, разбегайтесь.

Санька поплыл над самым дном, нарочно сильно работая ластами, взбаламучивая ил. Он направил луч фонаря назад и увидел, что за ним будто подымается дымовая завеса. Свет упирался в мелкую иловую взвесь, как в стену.

Совершив эту военную хитрость, Санька поднялся почти к самой поверхности и метнулся в сторону.

«Пусть он меня поищет в этом облаке, а меня-то там и нету», — подумал он, очень довольный своим коварством и хитроумием.

Но, как известно, на каждый щит найдется меч, и, когда совершенно неожиданно откуда-то сбоку по Саньке полоснул луч фонаря, ослепив его, как рыбу, он не нашел ничего лучшего, как ринуться ко дну.

Он так резко погрузился на довольно большую, очевидно, глубину, что у него заломило виски и в ушах послышался звон.

Но маневр этот ему не помог. Луч не отставал.

Преследователь неумолимо приближался.

И когда он подплыл вплотную и Санька увидел в луче своего фонаря подмигивающие ему из-за стекла маски веселые глаза Вячека, он покорно поднял руки. Сдался.

И вот тут началось то, чего Санька никогда потом не мог простить себе.

Они стали возиться. Играть, как малые мальчишки.

И ничто не предвещало беды.

Они возились так под водой десятки раз. Только, может быть, не на такой глубине.

Сперва Вячек ткнул его большим пальцем в живот. Это уж был такой ритуал. Потом Санька двинул его ладонью в плечо. И началось.

Они кружились друг против друга, кувыркались, повисали, как космонавты в невесомости, вниз головой.

А потом Вячек шутя перегнул Санькин шланг, подающий воздух.

Сделал он это на несколько коротких мгновений, но мгновения эти пришлись как раз на время выдоха, и Санька тут же выдернул изо рта у Вячека его шланг и вставил себе в рот, вытолкнув предварительно собственный загубник. И это они проделывали раньше, меняясь аквалангами.

Он чуточку, тоже на миг, придержал свой шланг, не давая его Вячеку, хотел наказать за нахальство. Он тут же протянул его другу, но тот, видимо, не увидел, потому что с силой вдруг рванулся вверх, к воздуху, и сейчас же исчез из виду.

Санька спокойно вложил в рот свой загубник и, неторопливо заработав ластами, пошел за ним.

Он представил, с какими вытаращенными глазами вылетел на поверхность Вячек, и улыбнулся.

Санька направил луч своего фонаря вверх, увидел ноги Вячека, чуть шевелящие ластами, и вдруг оцепенел от ужаса, потому что увидел и другое.

Он увидел в желтом конусе света, как в воде вокруг Вячека расползается, клубится темное облачко, расходится тонкими лентами, а ленты завиваются спиралями. Санька только успел подумать, что совсем недавно, еще сегодня, видел что-то похожее, и тут же изо всех сил рванулся наверх, еще не смея поверить, но в то же время где-то в глубине души, в далеких закоулках мозга уже уверенный, что случилось непоправимое, ужасное.

Выскочив пробкой на поверхность, Санька увидел совсем рядом с собой бледно-зеленое, с внезапно запавшими глазами, измученное лицо Вячека. Подбородок его, будто покрытый черным лаком, лоснился. Из угла рта толчками шла кровь. Совершенно черная в желтом луче.

И только когда Санька приблизился вплотную, обхватил Вячека, она окрасилась в густой красный цвет.

Вячек попытался что-то сказать, но из горла у него вырвался только неразборчивый хрип.

Санька закричал от страха. Закричал на все озеро, так что эхо ударило в берега, и тут же хлебнул солидный глоток воды, поперхнулся, закашлялся.

И это привело его в чувство.

Мысли сразу стали четкие и точные.

«...Вячеку нельзя двигаться... Только покой, иначе громадная потеря крови... Он потеряет сознание, и тогда нам не выбраться. До берега недалеко, метров семьдесят... Возможно, Генка услыхал крик, тогда поможет, а сейчас...»

Санька перевернул Вячека на спину и сказал:

— Спокойно, Вячек, только не бойся, не волнуйся и, главное, не двигайся. Я сейчас погружусь и буду тебя толкать снизу, так удобнее всего, а ты лежи абсолютно неподвижно. Ты понял меня?

Вячек кивнул, он одобрил Санькины слова, сжал ему руку.

Санька нырнул, перевернулся под водой на спину, вытянутыми руками взял друга за талию и изо всех сил, бешено, с остервенением заработал ногами. Через пару минут он почувствовал, что задыхается, что так нельзя, он не выдержит. Воздух из баллонов приходилось с силой втягивать в легкие, он стал упругим и подавался с трудом.

В глазах у Саньки поплыли красные волны, но он не сбавил темпа, он понимал, что сейчас драгоценна каждая секунда.

Сердце раскаленным, твердым комком колотилось о ребра, и Санька понял, что вот-вот потеряет сознание.

Уже в каком-то полубреду он упрямо продолжал молотить ногами.

И вдруг ему стало легче.

Санька еще не понял, в чем дело, но тут его плеча коснулась чужая рука, и он догадался, что это Генка пришел на помощь.

И сейчас же руки Санькины сами собой разжались, и он стал медленно, как во сне, падать вниз, на дно.

И ничего более не оставалось для него в мире, кроме собственного судорожного, со всхлипами дыхания.

В глазах бешено металось, крутилось ослепительно-белое колесо. Точь-в-точь, какие бывают на карнавалах, где пускают шутихи и ракеты.

Ему казалось, что он опускается бесконечно долго, но когда он очнулся и встал на дрожащие, неверные ноги, голова его поднялась над поверхностью. Воды было по грудь, берег совсем рядом, а Генка с Вячеком всего метрах в пяти от него.

Санька рванулся к ним, и только сейчас во всей своей непоправимости ожгла его мысль о том, что во всей этой дикой истории, конец которой неясен, зыбок и может быть настолько ужасным, что и подумать страшно, виноват он, Санька, один.

Но он уже достаточно овладел собой, чтобы осознать — сейчас не время искать виноватых, не время казниться, причитать и заниматься самобичеванием.

Сейчас требуется только одно — действовать, совершать поступки, потому что только в этом спасение Вячека.

Он еще не знал, что станет делать в этом пустынном, далеком от людей, ночном августовском лесу, но знал, что сделает все. Все, что в его силах, вообще в человеческих, в божьих, если он есть, в силах черта, дьявола — все сделает.

И от этой мысли Санька вдруг успокоился настолько, насколько вообще можно было быть спокойным в его положении.

Голова сделалась ледяной, и, не отвечая на Генкины перепуганные, недоуменные вопросы, он стал действовать так, будто не раз уже попадал в подобные переплеты. И вновь подумал, что только в четких, непререкаемых действиях может быть спасение для Вячека.

Первым делом он уложил его, уложил так, чтоб голова была повыше, так, чтобы Вячек полусидел. Затем намочил полотенце, чуть отжал его и положил Вячеку на грудь.

Затем сказал Генке ровным, будто магнитофонная запись, голосом:

— Ни в коем случае не давай ему разговаривать и шевелиться. Будь около него неотлучно. Я побегу вон к тому костру, там должны быть люди, разошлю их на шоссе и сам пойду. Сейчас главное добыть машину. И я ее добуду. А ты возьми топор, сруби две лесинки и сделай носилки. Можешь резать палатку, спальные мешки, что хочешь, но сделай. Я побежал. Меняй ему полотенце почаще.

Он наклонился к Вячеку, ласково дотронулся концами пальцев до его лица. Вячек чуть подался ему навстречу, и тотчас же кровь тугим толчком выплеснулась из правого угла его рта.

— Не шевелись. Только не шевелись, Вячек, родной! И не бойся! Я все сделаю, Вячек, ты понимаешь меня? Я! Все! Сделаю!

Вячек в ответ только закрыл и вновь открыл ввалившиеся глаза.

В глазах его были мука и страх.

Санька рванулся в темный, ночной лес.

Свой фонарь он утопил. Взял Генкин, и Генка следил за ним по скачущему пятну света, движущемуся неестественно быстро.

А Санька ломился сквозь лес, как лось, уходящий от волчьей погони. Какой-то проснувшийся неожиданно праинстинкт помогал ему не глядя, безошибочно ставить ногу именно туда, где ей не грозила опасность подвернуться, помогал отклонять в последний миг лицо, голову от острых сухих ветвей, уклоняться от цепких кустов, крутыми нырками обходить стволы деревьев.

Саньке казалось, что бежит не он, а кто-то другой, какое-то более организованное, высшее существо, наделенное безошибочным сонарным устройством и инфракрасным зрением.

Фонарь ему был не нужен, и он погасил его.

Лес сразу раздвинулся, стал объемным, воздушным и чуточку нереальным.

Дальние деревья стояли по колено в жидком голубоватом тумане и, казалось Саньке, чуточку извивались, будто были они из мягкой, едва надутой резины.

После обморочной, вязкой усталости, которую совсем недавно испытал он под водой, Санька с особой обостренностью чувствовал сейчас свою свободу, силу, быстроногость, широту дыхания и особенно ясно понял он в эти минуты, что человек — существо земное, только здесь, на земле, он естествен, а во всех других сферах — в воде, воздухе — еще робкий новичок, дилетант.

Этими абстрактными рассуждениями Санька инстинктивно отвлекал себя от мыслей о своей вине. Это была чисто автоматическая мозговая и нервная блокировка, сознание в ней почти не участвовало, хоть Санька и понимал хитрости своего организма, расплывчато и неясно, но понимал. Сейчас он был весь направлен, нацелен, как стрела, как пуля, на одно: на действия, на спасение Вячека.

Конкретнее: на добычу машины.

И Санька знал — если он увидит машину и она вдруг не захочет остановиться, он ляжет на шоссе и не встанет. Как во время войны ложились с гранатами под танк.

Костер появился неожиданно, и открывшееся глазам Саньки так не походило на то, к чему он готовился, что он остановился, будто налетел на невидимую стенку.

В стороне, отсвечивая мерцающими бликами костра на хромированных частях, стоял новенький «Москвич», из-за открытой дверцы лилась тихая нездешняя музыка.

А на самом видном месте, мягко освещенные, лежали на ярко-клетчатом надувном матрасе парень и девушка. Парень был в плавках, на девушке нечто, условно могущее быть названо купальником, — две узенькие полоски ткани сверху и снизу.

Парень и девушка самозабвенно целовались.

Парень был смуглый и мускулистый.

Светлые волосы девушки рассыпались по матрасу.

Рука парня скользила по ее волосам, по спине.

Санька стоял ошеломленный, смущенный неожиданным этим видением, болезненно понимая, насколько он здесь некстати, насколько он лишний.

Потом Санька решительно шагнул в круг света и сказал напряженным, звенящим голосом:

— Ребята, извините меня! Вы мне очень нужны.

Девушка рванулась в сторону, скатилась с матраса, а парень пружинисто вскочил на ноги, обернул к Саньке перекошенное гневом лицо.

— Тебе что здесь надо, идиот?! Ты, кажется, ослеп? А ну убирайся!

— Погоди! Не сердись, пожалуйста. Я знаю, что некстати, но я не могу иначе. У нас большая беда. Человек умирает. Помоги мне.

— А я говорю: пошел вон, пока цел!

Парень нагнулся, подобрал увесистую палку, вырезанную, очевидно, совсем недавно. Глаза его были совсем бессмысленные, пустые.

Санька почувствовал, как его заливает волна ярости, ненависти к этому пустоглазому существу.

Он весь напружинился, выжидающе подобрался, но тут же перед глазами его всплыло измученное, с кровью на подбородке лицо Вячека, и он разжал кулаки, выпрямился, примирительно улыбнулся.

Драться было нельзя. Ни в коем случае, что бы ему тут ни говорили.

От глаз парня не ускользнули эти мгновенные Санькины движения, и он понял их по-своему.

Зловеще ухмыльнулся, шагнул:

— Я сказал: убирайся! Ты еще здесь? Пеняй на себя, я предупреждал.

Он лениво вскинул дубинку.

Санька сделал шаг вперед, не отрывая глаз от лица парня.

— Славик!

Девушка выпрыгнула из темноты, повисла на руке своего дружка.

Только тут Санька разглядел, что она очень красива, хоть и не так юна, как ему показалось с первого взгляда. Волосы у нее были пепельные, это он и раньше заметил, а глаза темные, широко расставленные, вздернутые к вискам. А вся — тоненькая такая.

Она обернулась к Саньке:

— Уходите, уходите! Видите, что с ним! Вам нельзя здесь.

— Я не могу уйти, — сказал Санька. — У меня друг умирает. Ему очень плохо. А у вас машина. Вы должны нам помочь.

— Что-о?! — Парень снова рванулся. — Пусти меня к этому нагляку!

Но девушка уже отпустила его и подошла к Саньке, легко коснулась его плеча.

— Простите ради бога, — проговорила она. — Что с вашим другом?

— У него баротравма. Лопнула верхушка легкого. Идет кровь горлом. Мы ныряли с аквалангами, и вот... Он лежит, а вокруг никого, и ночь, и лес... Только ваш костер... Я подумал — здесь люди, помогут...

Саньке показалось, что перед ним совсем другая девушка, совсем не та, которую он видел несколько минут назад на матрасе.

Решительный, деловой человек задавал ему четкие вопросы. И никаких ахов, никаких причитаний.

— Где он лежит? Он один?

— Вон видите костер — он там. С ним Генка. Наш друг.

Она задумалась на миг, что-то прикидывала в уме.

— Так... Значит, там... Мы ехали отсюда... Значит, просека должна проходить совсем близко от нашего костра, — она говорила тихо, будто про себя, — может, и удастся подъехать вплотную... Ладно, тянуть нечего, надо ехать. Славик, собирайся.

Санька обернулся к Славику. Удивительно нелепо звучало мальчишеское имя применительно к этому здоровенному мрачному парню. Славик вскинулся, как конь:

— Ты что, Ленка, совсем ошалела! Пошли они к чертовой матери со своими баротравмами! В темень в такую по лесу — всю машину исцарапаешь. Из-за какого-то подонка...

Девушка обернулась к нему и оглядела внимательным долгим взглядом, будто видела впервые.

— Славик, — тихо сказала она, — дай мне, пожалуйста, ключи.

— Не дам, — отрезал тот. — Сам не поеду и тебя не пущу. А этот пусть проваливает.

— Славик, ты можешь не ехать, если не хочешь. Но ключи ты мне, пожалуйста, дай.

— Ты сумасшедшая! Девчонка! Ты что, хочешь машину угробить? Он тебе все чехлы кровью измажет!

Лена дернулась, будто он ее ударил. Даже глаза прикрыла ладонью.

Лицо ее залила бледность, скулы выступили резче, нос заострился.

— Вот ты какой, оказывается... — тихо сказала она, и вдруг голос ее изменился, она его не повысила, нет, но он настолько изменился, что могучий Славик попятился. — Вот что, голубчик, дай мне немедленно ключи. А если ты мне их не дашь, — она наклонилась, подобрала брошенную дубинку, — я сейчас выбью все стекла и изуродую все, что смогу. А потом пойду на шоссе вместе с ним, — она показала на Саньку, — и буду ловить попутную, понял?

— Леночка, ну что ты, ей-богу, ну пожалуйста, что мне — жалко, поедем вместе. Я сам поведу. — Славик суетился.

— Нет. Ты останешься. Мы все не поместимся, и ты ничем не поможешь. И вообще я не хочу, чтобы ты ехал. Дай ключи.

Славик метнулся к машине, принес ключи с брелоком.

— Но... почему ты не хочешь, чтобы я... Я ведь лучше вожу... И вообще я же имею право... а ты ночью, с посторонними мужчинами... А я здесь, в лесу, совсем один.

Славик был жалок. Саньке неприятно было глядеть на него. Да и время шло. Бесценное время. А он все бормотал ненужные слова.

Лена быстро и тихо сказала:

— Не будь смешным. Пожалуйста, не будь таким жалким и смешным. Ты уже был всяким сегодня, остановись, пожалуйста.

Санька сел рядом с ней в машину, и «Москвич» резко рванул с места.

Огибая озеро, по лесу шла широкая просека, которую Санька в темноте не заметил.

Через несколько минут они остановились. Костер мерцал справа в нескольких десятках метров.

Санька вышел и, пятясь, нащупывал дорогу.

«Москвич», переваливаясь, как лодка на волнах, объезжая деревья, дополз до самой палатки.

Вячек еще был в сознании.

Лена откинула спинку переднего сиденья, и Генка с Санькой уложили его в машину. Генка сел в углу по-турецки, положил голову Вячека себе на колени.

Снова Санька нащупывал путь, а «Москвич» пятился теперь задом до просеки.

Потом выбрались на шоссе. Потом мчались двадцать три километра до Зеленогорска, до больницы.

Дежурный врач сказал, что успели в самое время. Еще бы час-полтора, и было бы поздно. А для любого и так было бы поздно. Для любого, сказал врач, у которого не такой железный организм.

Санька ездил к Вячеку почти каждый день все три месяца, пока тот лечился.

И три месяца Вячек убеждал Саньку, что тот не виноват.

И почти убедил. Но только почти.