Онлайн чтение книги Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды… Wer einmal aus dem Blechnapf frißt…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Идем на дело

1

Первая декада февраля. Гамбург пропитан дождями, туманом, холодом, слякотью и быстро тающим снегом.

Стоит ночному ветру подуть со стороны Аусен и Инненальстера, как люди поднимают воротники пальто и стараются быстрее попасть домой. Напрасно сверкают великолепным блеском шикарные магазины на Юнгфернштиге; разве что разгоряченная и оживленная молодая парочка после театра или кино остановится поглазеть на витрину: «Смотри, какой красивый большой аквамарин! Не этот, другой, оправленный в старое серебро…» — «Да, прекрасно! Пойдем, нам еще до дома добираться, а эта сырость и холод до костей пробирают!»

Еще десять минут, и поток зрителей из театров и кино уже иссяк, свет в витрине гаснет, с шумом спускаются жалюзи, стальные решетки вставляются с внутренней стороны окон — улица пустеет, лишь озябшие девицы стоят на углах в ожидании клиентов.

— Ну, миленький, что будем делать?

— Некогда, крошка, некогда, — торопливо произносит молодой человек в пальто и котелке. — В следующий раз.

Он быстро шагает дальше, воротник его пальто тоже высоко поднят, но, похоже, сырость и резкий ветер ему нипочем. Он довольно насвистывает что-то и твердо ступает каблуками, разбрызгивая снежное месиво.

«Порадуется же старушка Флеге утром моим порткам», — мельком проносится у него в голове.

Возле Альстерского павильона стоит полицейский. Он возвышается на посту темной грозной фигурой и зорко следит за улицей, но молодой человек только громче насвистывает…

«Ну и стой себе. Только стоишь на двести метров дальше, чем нужно!» — И он поворачивает на Гроссе Блейхен.

Больше ему спешить не нужно. Он идет довольный, снова насвистывает, останавливается перед витриной магазина мужской одежды и заговаривает с девушкой. Уходя, дарит ей сигарету и обещает на следующий вечер в восемь быть у этого же магазина. Сейчас у него, к сожалению, свидание.

За Гроссе Блейхен начинается Вексштрассе.

Кажется, уличные фонари здесь тускнее, да и людей почти не видно. Часы на Михеле бьют полночь.

Молодой человек перестает свистеть, идет медленно. Мрачной громадой возвышаются неосвещенные дома, в гавани воет сирена: из-за сырого воздуха кажется, будто пароход плывет за ближайшим углом.

На Гроссе Ноймаркт человек в нерешительности останавливается, снова закуривает сигарету, потом быстро идет в кафе, подходит к стойке и заказывает грог с двойной порцией рома.

Когда он его допивает, на часах двадцать минут первого. Он платит и снова выходит на улицу. Но дальше не идет, а возвращается и снова отыскивает Вексштрассе.

На углу Трампганга тоже стоит одинокая девушка. На сей раз он не ждет, когда с ним заговорят, а сам заговаривает с ней. Он немногословен.

— Ну? — спрашивает он.

— Он у Лютта, — торопливо шепчет она.

— Точно?

— Клянусь. А где мои пять марок?

— Две, — немного подумав, отвечает мужчина. — Вот. Остальные три получишь, если он действительно там.

— Будь осторожен, Эрнст, — предупреждает она. — Это зверь. Вчера избил Эльзу до полусмерти и вытряс из ее дружка все бабки.

— Значит, у него есть деньги? — Человек разочарован.

— Да, марок двадцать наверняка.

— Хм, хм! — раздумывает он. — Тогда пока.

— Точно?

— Клянусь, — передразнивает он ее, смеется и идет дальше.

2

Он идет не на Трампганг, а прямо, останавливается у Радемахерганга, смотрит в темный провал, где тускло светит газовый фонарь, оглядывается по сторонам — и ныряет в Трущобы. Идет направо, еще раз направо, снова пересекает Вексштрассе, исчезает в Лангенганге, проходит до Дюстернштрассе и снова исчезает в Шульганге.

Он идет все время посередине узких переулков, иногда вытягивает руки, пытаясь достать стену дома справа и слева. Иногда это ему удается, а иногда переулок слишком широк.

До сих пор ему не встретился ни один человек. Старые фахверковые дома стоят тихие, неосвещенные, будто давно вымершие, они склоняют друг к другу крыши, словно хотят упасть, и неба совсем не видно.

Иногда на мостовую, по которой он идет, падает свет из пивных, звенит цимбалами и колокольчиками оркестрион, пронзительно визжит граммофон. Окна пивных завешены желтыми или красными гардинами.

Человеку больше не до свиста, хотя идет он медленно, ему даже жарко, раз он хватается за задний карман брюк. Все в порядке, но решиться все-таки не легко, даже если храбришься перед девушками.

Еще не поздно повернуть к дому!

Человек очутился прямо на Кугельс Орт, уже виден красноватый свет из окон пивной Лютта. Теперь за дело!

Двое дюжих полицейских, перепоясанные ремнями, шагают прямо на него, ремешки касок туго затянуты под подбородком, дубинки покачиваются в такт шагам.

Они пристально следят за любителем поздних прогулок.

— Вечер добрый, — говорит он, вежливо поднимая черный котелок.

— Скверная ночь, — неожиданно мягко и тихо произносит один из полицейских. — Скверная погода, скверное место.

Человек — он хотел пройти мимо них в Кугельс Орт — вынужден остановиться. Оба верзилы смотрят на него сверху вниз — как на куклу.

— Туда можно? — спрашивает осторожно человек, кивая головой на свет из кабачка Лютта.

— Почему вы хотите именно туда? — дружелюбно спрашивает полицейский на мягком гольштинском диалекте.

— Мне интересно, — отвечает человек. — Я так много слышал об этом квартале.

— Лучше бы вам туда не ходить, — тихо, но твердо шепчет полицейский. — А то ненароком котелок проломят. — И сам смеется своей шутке.

— Ну и ну! — разочарованно произносит человек. — Куда же еще тогда пойти?

— Домой! — неожиданно рявкает другой полицейский. — И как можно быстрее. Нам здесь еще хлопот не хватало!..

Он хотел еще продолжить, но человек уже торопливо прощается, еще раз приподымает шляпу, быстро пересекает Кугельс Орт, бежит по Эбрееганг, резко сворачивает в Амидаммахерганг и в третий раз появляется на Вексштрассе. Девушки здесь больше нет, он спешит вниз по Вексштрассе и через четыре минуты снова появляется на Кугельс Орт, но теперь уже с другой стороны. Кугельс Орт безлюдна, кабачок Лютта мирно отбрасывает на булыжники красноватые блики. Какое-то время человек переводит дух, вытирает потное лицо носовым платком, вынимает из заднего кармана брюк пистолет, прячет его в карман пальто, а затем решительно нажимает на латунную ручку двери кабачка Лютта.

3

Кто-то пронзительно закричал: «Шухер!»

Воцарилась глубокая тишина.

Человек закрыл за собой дверь и, щурясь, оглядел затянутое дымом помещение. Все повернулись в его сторону.

— Вечер добрый, — сняв шляпу, сказал он.

Толстый хозяин с одутловатым синим лицом, обезображенным красно-сизым бесформенным носом, мирно поздоровался:

— Вечер добрый, Хайдеприм, — и едва заметно кивнул на дальний угол своего заведения.

— Вечер добрый, господин сыщик, — произнес какой-то парень. — Окурком не угостите?

— Сам на мели! — бодро ответил человек, пытаясь улыбнуться.

У него за спиной — теперь он стоял у стойки — поднялись двое и двинулись на него.

— Ну-ка отвали! — приказал человек.

— Оставьте его в покое, вы, — скомандовал и хозяин. — Он свой.

Парни остановились в нерешительности.

— Ты, стукач, — сказал один. — Нам только новой рожи тут не хватало? Самим уже делать нечего.

— Заткни глотку и сядь! Сядь, или я вышвырну тебя вон. Ты что, сюда задарма погреться зашел?

Парни сели, сердито перешептываясь между собой.

Человек выпил у стойки большую рюмку коньяку. Потом еще одну.

Молодые парни с завистью смотрели на него: у этого деньги водятся!

Из глубины пивной не спеша вышел высокий мрачный человек, ширококостный, с мощными, как моечные вальки, руками. Он медленно надвигался на человека у стойки и бесцеремонно встал перед ним, упершись в него взглядом. Это был злой, ненавидящий взгляд, низкий лоб под черными волосами — выпуклый и морщинистый, толстогубый рот полуоткрыт, видны черные испорченные зубы.

— Здравствуй, Бацке, — сказал человек у стойки и прикоснулся пальцами к шляпе.

Бацке посмотрел на человека, шевельнул губами. Потом медленно поднял громадную ручищу…

— Бесполезно, — бросил человек, но его голос немного дрожал. — Пушка!

Рука в кармане приподнялась, и ствол оттопырил ткань пальто, Бацке рассмеялся.

— Малец и с пушкой! Прежде чем выстрелишь, я тебя прихлопну. — Его рука снова поднялась.

— У меня есть для тебя четыре сотни, — быстро произнес человек.

Лицо Бацке изменилось, он опустил руку и еще раз посмотрел на человека. Потом, не говоря ни слова, пошел в свой угол, плотно засунув руки в карманы пиджака.

Человек проводил его взглядом. Затем вытер рукой лоб, мокрый от пота, и сказал хозяину:

— Еще один коньяк, а?

Он чувствовал на себе взгляды всех сидевших в передней части пивной, но их выражение было другим. Он лил свой коньяк, вопросительно поглядывая на хозяина. Тот отрицательно покачал головой.

— Не теперь, — прошептал он. — Он здесь не один.

Человек допил коньяк, расплатился и, прикоснувшись пальцами к своей черной шляпе, сказал:

— До свидания.

— До свидания, Хайдеприм, — ответил хозяин, и человек удалился.

4

На улице стояла девушка.

— Он там? — спросила она.

— Вот твои три марки, — сказал человек. — Дождись, пока он выйдет. Не называя моего имени, скажи, что «четырехсотенный» его ждет. Поняла?

— Да, — сказала девушка. — «Четырехсотенный» ждет тебя.

— Потом приведи его ко мне.

— А что я буду иметь? — спросила девушка. — Холодно, а у меня подметки дырявые.

— Еще три марки, — сказал человек. — Не хочешь, не надо.

— Договорились, — сказала девушка.

Человек быстро вышел на Вексштрассе, осмотрелся по сторонам (встреча с полицейскими была бы для него теперь некстати) и быстро зашагал вниз по Вексштрассе к Фулентвите.

Пройдя немного, он снова внимательно осмотрелся: улица была пуста, он быстро открыл дверь и вошел в дом. Потом тщательно запер за собой дверь. Без света, ощупью поднялся по лестнице, открыл дверь на этаж, включил свет и вполголоса сказал:

— Все в порядке, госпожа пасторша. Спите спокойно.

Он слышал, как зашуршала постель и женский старческий голос произнес:

— Хорошо, господин Ледерер, а как там в театре?

— Отлично, отлично, — сказал человек и повесил пальто и шляпу в шкаф. — Между прочим, возможно, ко мне еще придет мой коллега с женой. Вы не беспокойтесь, я сам вскипячу воду для грога.

— Большое спасибо, — сказала старушка. — Спокойной ночи. Завтрак — как обычно?

— Завтрак — как обычно, — сказал человек. — Спокойной ночи.

Он выключил свет в прихожей и прошел в свою комнату. В темноте он постоял минутку в раздумье.

Ветер бушевал вокруг дома, завывал за окнами, затем ударил в стекла, словно кто-то швырнул горсть колючего снега.

— Скверная ночь. Скверная погода. Скверное место, — повторил он и вздохнул.

Некоторое время он стоит в темноте, слушает шум ветра и снега. «Может, он вообще не придет, — думает он. — Тоже хорошо. Придет завтра. Прийти-то он придет. У него двадцать марок — четыреста его наверняка приманят».

Он включает свет.

Чистая, приличная комната, темный дуб, большие темные кабинетные кресла, настоящий шкаф для ружей, люстра из оленьих рогов со светильником в виде женской фигурки. За большой ширмой зеленого шелка — кровать.

Человек берет из книжного шкафа пачку сигарет, ящичек с сигарами и ставит их на курительный столик. Потом достает бутылку коньяка и бутылку рома из буфета, ставит их рядом. Затем три рюмки, три чайных стакана, сахарницу.

Стоит минуту в задумчивости, прислушивается. «Эти старые дома слишком тихие», — думает он. Потом достает три чайных ложки.

Он снова задумывается и медленно идет к двери. Затем возвращается, достает бумажник из пиджака и отсчитывает восемь купюр по пятьдесят марок. Он складывает их, кладет на курительный столик и ставит на них большую, тяжелую мраморную пепельницу. Внимательно проверяет, не выглядывают ли купюры из-под пепельницы. Потом опять задумывается.

Он заходит за ширму и появляется оттуда в домашних туфлях и куртке. В руке у него пистолет.

Он оглядывает оба клубных кресла и, не удовлетворившись, придвигает к столу еще стул из плетеного камыша. Стул с подлокотниками и с подушками на спинке и сиденье. На сиденье сбоку он кладет пистолет и прикрывает его носовым платком.

Потом отходит на два шага и смотрит на стул. Все хорошо: пистолета не видно, а платок лежит как будто его забыли.

Он слегка вздыхает, смотрит на часы (час пятнадцать) и идет на кухню, где ставит на совсем слабый огонь кастрюлю с водой. Вернувшись в комнату, берет книгу и начинает читать.

Проходит очень много времени, в доме мертвая тишина, но ветер, кажется, усиливается. Он сидит и читает, его бледное напряженное лицо с безвольным подбородком и чувственным ртом выглядит усталым, но он продолжает читать.

Потом он снова смотрит на часы (два часа пятьдесят семь), в нерешительности рассматривает приготовленное на курительном столике, встает, прислушивается. Ничего.

Он осторожно проходит через прихожую, заглядывает на кухню, доливает воды в наполовину выкипевшую кастрюлю, открывает входную дверь и прислушивается, что происходит в подъезде. Ничего.

Продрогший, он возвращается в комнату, наливает себе рюмку коньяка, потом вторую, третью…

Поверх пистолета ложится еще и книга, человек принимается ходить взад и вперед. Он ходит неслышно, безостановочно, одна половица скрипит под его ногой, и, хотя он весь погружен в свои мысли, после третьего раза нога сама уже не наступает на нее.

Снаружи в прихожей слышится тихий шорох, он открывает дверь своей комнаты и говорит вполголоса:

— Сюда. Пожалуйста, тише.

Бацке входит первым, за ним девушка, он кажется развязнее, чем раньше.

— Ну, старина Куфальт…

— Нет, никаких имен! — быстро говорит человек. — Ильза, принеси воды для грога, она наверняка давно вскипела. — И когда она вышла: — Между прочим, меня зовут Эрнст Ледерер…

— Ерунда, — говорит Бацке, — налей-ка мне коньяку, Ледерер. Или мне можно прямо из бутылки?

5

Овдовевшая госпожа пасторша Флеге никогда еще не имела такого приятного квартиранта, как господин актер Эрнст Ледерер, который жил у нее с конца января. Не только потому, что, будучи натурой широкой, сам объявил, что пятьдесят марок — слишком низкая плата за такую прекрасную комнату, да еще с отоплением, да с завтраком, и что он будет платить семьдесят пять. Нет, он был также щедр на букеты, коробки конфет, театральные билеты. И все это для старой семидесятилетней женщины!

Но самым приятным было то, что он охотно сидел и болтал с ней, старухой. Ее любимый муж умер более двадцати лет назад, ее дочь была замужем за помещиком в теперь уже датской части провинции Фленсбург и приезжала чрезвычайно редко. У старой дамы не было больше друзей или были такие же старые и дряхлые, как и она, и не могли ходить в гости.

Она уже долго одиноко жила в своей комнатке и к тому же боялась своих квартирантов и квартиранток, которые были шумными и грубыми, плохо платили, портили вещи, постоянно предъявляли новые требования… а господин актер Ледерер!..

Поначалу он ей не очень-то и понравился. Он был шумным и излишне откровенным, нанимая комнату, много и беспричинно смеялся, глядя на нее нахально, а потом вдруг притих и сделался немногословным.

Со временем она лучше его узнала. У госпожи пасторши Флеге была серо-черная кошка Пусси, самая обычная домашняя кошка, которая пришла к ней когда-то совсем маленьким котенком, едва живым от голода. Она привыкла к Пусси, к этому ласковому доверчивому зверьку, с которым можно было разговаривать в сумерках и который мило мурлыкал как бы в ответ…

Но, к сожалению, дворовая кошка навсегда сохраняет свои привычки, Пусси была бродяжкой и не могла от этого отвыкнуть! Как бы внимательно ни следила за ней госпожа Флеге, Пусси время от времени все-таки сбегала через открытое окно или проскальзывала под ногами через входную дверь, пока пасторша разговаривала с молочником — и исчезала!

Тогда для госпожи пасторши наступали горестные часы и даже дни. Насколько позволяли ей старые ноги, она обегала соседние дворы и справлялась о кошке. Но вокруг было так много жестоких людей, они потешались над ней, называли «полоумной старухой» или «кошачьей мадам»! Они не понимали, как она тревожилась: по соседству столько больших злых собак. Она, конечно, знала, что нельзя всем сердцем привязываться к неразумному созданию, но ее любимый муж так давно умер, а дочь Гета жила так далеко!..

В такие дни она много плакала, крупные светлые слезы катились по ее лицу, плакала беззвучно, даже не всхлипывала. Ведь жизнь в одиночестве так тяжела, и Господу Богу давно пора над ней сжалиться.

Господин Ледерер прожил у нее только три или четыре дня, когда Пусси вновь убежала. Поначалу госпожа пасторша ничего не хотела ему говорить — Пусси ведь всегда возвращалась. Но потом, когда измученная первыми поисками, она сидела у окна и на улице пронзительно взвизгнул тормозами автомобиль, она вздрогнула от испуга — ей показалось, что это был крик Пусси, и тогда все-таки пошла к нему.

Сначала он, правда, не совсем ее понял, он сидел за письменным столом, обхватив голову руками, и ей даже показалось, что ему дурно… Но когда он поднял голову, она увидела, что он чем-то расстроен. Лучше бы ей вообще ничего не говорить, но он уже кивнул головой и сказал: «Поищем…»

Она стала отговаривать его, сказала, что вовсе не это имела в виду, и господину Ледереру непременно нужно к вечеру повторить роль… На госпоже Флеге был смешной черный чепчик, плоская нашлепка из черного бисера, какие сейчас уже никто не носил, и господин Ледерер не отрываясь смотрел на съезжавший набок чепчик…

Затем решительно объявил, что сейчас же отправится на поиски!

Каждые четверть или полчаса он возвращался и докладывал: то он видел Пусси, но не поймал, то купил копченую сельдь для приманки, то зеленщица фрау Леман сказала, что видела Пусси во дворе у мусорных баков…

Наконец госпоже пасторше Флеге пришлось напомнить ему, что уже пора в театр. А этот смешной, чересчур старательный человек только пожал плечами и сказал: «Да какой там театр!», — но, опомнившись, все-таки пошел.

Вернувшись в половине двенадцатого — обычно он так рано не приходил, — постучал к ней в дверь — она еще не спала — и сказал:

«Я с Пусси!»

Вдова вышла в ночной блузе и нижней юбке, в кружевном чепце на маленькой головке с редкими седыми волосами — только любимый муж видел ее в таком одеянии, но она не стеснялась и лишь тихо плакала. «Ничего, ничего, госпожа пасторша, — сказал он. — Вот она — Пусси. Кстати, моей заслуги здесь нет, она сидела перед дверью дома. И не надо меня благодарить — не за что».

Он сходил вместо нее в полицейский участок (там часто грубят старым женщинам), заказал для нее уголь и встал в восемь утра, когда его привезли, и впервые она получила все сполна и все брикеты целыми, он повесил гардины и вынес во двор ведро с мусором… И не требовал никакой благодарности. Когда же она пыталась благодарить и брала его за руку, он искренне смущался и, не говоря ни слова, уходил в свою комнату. Или же сердился и говорил: «Не стоит благодарности, госпожа пасторша, благодарить будете после…» Вдова долго думала, не значит ли это, что он собирается съезжать с квартиры?

Да, он был любезным, тихим и мирным человеком, но самым приятным было все-таки то, что вечерами, когда смеркалось, он сидел у нее и слушал рассказы о муже и прекрасном приходе в Вильстермарше, где родилась Гета и где фрау Флеге провела самое счастливое время.

Он тихо сидел или неслышно ходил по комнате, покуривая сигарету. (Вообще-то она не выносила дыма, однако находила, что его сигареты пахнут приятно.) Он умел слушать, никогда не скучал, к месту задавал вопросы, и взгляды их во всем совпадали.

Своим высоким старушечьим голосом она нараспев рассказывала о пасторской усадьбе с шестьюдесятью моргенами земли. Правда, ее любимый муж ничего не понимал в сельском хозяйстве, но ему доставляло большое удовольствие самому обрабатывать землю, — разумеется, вместе с батраком. Он любил сам походить за плугом, после чего чувствовал себя разбитым, но бесконечно счастливым и говорил: «Гета (ее тоже звали Гетой, как и дочь), Гета, сейчас я смогу прочесть проповедь на празднике урожая совсем по-другому, не так, как раньше».

— А вода у вас была? — спросил господин Ледерер.

— Ну разумеется! У нас было все.

Она рассказала, как однажды в январе маленькая Гета, ей тогда как раз исполнилось пять лет, упала в пруд. Она даже не заплакала и, выбравшись из пруда, залезла в старый пыльный ландо в каретном сарае, где разделась догола, аккуратно развесила свои вещи сушиться и не хотела возвращаться домой, пока все не высохнет. «А ведь ее черное бархатное платьице и за три недели не высохло бы. И ни насморка, вообще ничего. Сейчас у Геты собственные дети, должно быть, совсем большие… Старшую зовут Ингрид — вам нравится это имя? Они ведь теперь датчане, дети переехали в Копенгаген, вы представляете, господин Ледерер?»

Иногда госпожа пасторша Флеге спохватывалась, что все время рассказывает только о себе, краснела, извинялась, и тогда наступал черед господина Ледерера.

Но его рассказы были короткими, ему, собственно, было не о чем рассказывать. Он был простым актером, каждый вечер ходил в театр, после спектакля репетировал до полуночи. Нет, знаменитым он не был, так, на вторых ролях, она же видела его на сцене…

Да, конечно, видела, он часто одаривал ее билетами. Сначала она его не узнавала, но он объяснил, что искусство как раз и состоит в том, чтобы быть совершенно неузнаваемым. Однажды он был генералом, а другой раз, в сказке, водяным, злым духом — понятно, что каждый раз выглядел по-разному и что она его не узнавала, да и глаза ее уже плохо видели. Госпожа Флеге очень гордилась своим квартирантом и старательно собирала программки, в которых стояло его имя: Эрнст Ледерер.

А Куфальт…

После приезда в Гамбург Куфальт не сразу поселился у вдовствующей госпожи пасторши Геты Флеге: это произошло через несколько дней после того, как был выработан четкий план, и далекая от мира госпожа пасторша стала частью этого плана.

Сначала он поселился в маленькой, довольно грязной гостинице, где провел несколько ночей. Днем совершал дальние прогулки, размышлял о жизни и строил планы относительно своего будущего.

Он перебирал в памяти события за последние три четверти года, с тех пор как вышел на свободу. Плохое это было время, все девять месяцев. Ни одного хорошего часа, ни одного! Он старался, унижался, трусил и льстил, усердно работал — никакой пользы!

Нет, он понимал, что причина была не только в других: в Волосатике, Яухе, Марцетусе, Мааке, Хильде и так далее — причина была в нем самом. Порою казалось, что наконец все идет гладко. но потом что-то непременно мешало. Он не мог спокойно жить, он сам создавал себе сложности, унижался десятки раз и трусил, когда в том не было никакой необходимости, то вдруг бессмысленно домогался чего-то, возносился, а затем разрушал все, когда в этом опять-таки никакой необходимости не было.

Почему все так случалось? Был ли он таким уже раньше?

Нет, говорил он, причина не только в том, что нужно что-то скрывать, это чепуха. Просто я от чего-то еще не избавился и по существу ощущаю себя в каталажке. Я все время чувствую, как легко там очутиться снова.

Однажды, еще в заключении, он сказал начальнику тюрьмы, что ощущает себя человеком без рук. Начальник возражал, но это было именно так. В течение пяти лет он был лишен всего, даже мыслить самостоятельно не имел права и выполнял лишь приказания, а теперь приходится делать все самому… Нет, без рук ничего не получалось!

Какой смысл имеют работа, унижения, лишения, когда все равно крах неизбежен?!

Перед его мысленным взором всплыла целая вереница знакомых, вернувшихся в тюрьму, пока он отбывал пятилетний срок. Они возвращались снова и снова. Или же сидели по другим тюрьмам, или занимались как раз тем, что их однажды опять приведет в тюрьму. Бацке тысячу раз прав: нужно провернуть какое-нибудь дело, но в подходящий момент, и какое-нибудь крупное, чтобы действительно было за что сидеть.

Взять хотя бы Эмиля Бруна. Из газет Куфальт знал, что никогда — ни в Гамбурге, ни где-нибудь еще — не встретит своего Эмиля, не поддастся соблазну дать ему в морду. Эмиля нашли с проломанным черепом под обгоревшими обломками, и какой-то польский рабочий, сезонник, сознался в его убийстве и поджоге фабрики.

Итак, Эмиль Брун: одиннадцать лет покорности, всегда любезный, вкалывал как одержимый, запросы самые скромные: кино, девочка, место подмастерья. А кончил плохо, ничего у него не вышло. Судимый остается судимым. Самым гуманным приговором было бы казнить всех подряд.

Когда же он по-настоящему чувствовал себя в своей стихии, когда за эти месяцы был хозяином положения и точно знал, что делать и говорить? Где его родина?

Да, секретарь уголовной полиции Шпехт пожаловался на него судебному следователю, полицейский офицер вышвырнул его в ярости, а ассистент уголовной полиции Брёдхен пришел от него в бешенство.

Когда с ним обращались как с настоящим вором, он чувствовал себя уверенно, становился говорливым и нахальным, ему это нравилось, этому он уже научился.

Но если за время заключения он действительно стал вором, если опять туда попадет, тогда нужно взять себя в руки на три, четыре недели, пока не выгорит большое дело. Нужно держать себя в рамках приличия, готовить большое дело со всей осмотрительностью, пока есть деньги. А они у него еще есть. Это давалось тяжело — трусость, нерешительность мешали ему, по природе он не был преступником, он только стал им, научился им быть.

И Куфальт слонялся без цели, он побывал в Вальдеке, был в Фирланде, взбирался на Зюльберг, видел Эльбу, корабли, деревни, зимнюю природу, он был человеком, как все, внешне от других ничем не отличался, он не был ярко выраженным типом преступника, но — с кем поведешься, от того и наберешься. И вот у него зародился план.

Тогда он и стал актером Эрнстом Ледерером, снял комнату у бедной овечки, госпожи пасторши Флеге, стал регулярно выходить по ночам на Юнгфернштиг и отправил проститутку Ильзу на поиски Бацке.

6

— Отошли шлюху, Вилли, — сказал Бацке.

— Эту милую девушку зовут Ильзой, — ответил Куфальт.

— Она все испортит, — сказал Бацке.

— У меня нечего портить, — ответил Куфальт.

Короткая пауза. Бацке внимательно оглядел комнату, потом налил себе еще рюмку коньяка.

— Неплохо устроился, — произнес Бацке.

— Сносно, — согласился Куфальт.

— Помнится, когда мы ехали с тобой в Фульсбюттель, ты был здорово на мели, без гроша, — вспомнил Бацке.

— Точно, — сказал Куфальт.

— Тогда ты мог бы себе позволить снять такую комнату?

— Снять можно всегда.

— Не понял?

— А вот платить!..

— А коньяк? Ром? Сигареты?

— Могут быть и добычей, Бацке.

— Ну а обещанные мне четыре сотни?

— Возможно, Бацке.

Возникла пауза, потом Бацке подался вперед и свирепо прорычал:

— Ты меня заставил сюда прийти, пацан, из-за четырех сотен. У тебя они есть или нет?

Их наклонившиеся друг к другу лица разделяло не более метра.

Глаза Бацке сверкали безумной яростью, лицо Куфальта было бледно и подергивалось, но он выдержал взгляд Бацке.

— Посмотри сюда, Бацке. — Он едва заметно указал глазами на пистолет в опущенной руке. Бацке посмотрел, потом поднялся, расправил свои широкие плечи столяра, из-за работы рубанком одно плечо было развито сильнее. Расхаживая по комнате, он сказал:

— С тобой что-то произошло, Куфальт. Ты здорово изменился.

— Возьмем эту комнату, — сказал Куфальт. — Хорошо устроился, говоришь. И вещи. И деньги тоже у меня еще есть. И четыре сотни для тебя, может быть, тоже — может быть, потому что все это я сам добыл, — Куфальт сделал рукой широкое движение, — может быть, поэтому я другой.

Бацке снова заходил по комнате.

— Ну говори: что тебе от меня нужно, ведь не посылал же ты девку разыскивать меня просто так.

Вошла девушка с водой для грога. Куфальт в раздумье посмотрел на нее, взглянул на Бацке, снова на девушку и произнес:

— Только два стакана. Ты можешь идти, Ильза. Вот пять марок.

Бацке покосился на деньги, но ничего, кроме приготовленных заранее пяти марок, не увидел. Он сказал недовольно:

— Мог бы, по крайней мере, угостить ее горячим грогом, а то ей снова на улицу. Не стоит пересаливать, Куфальт.

Куфальт посмотрел на него с ухмылкой:

— Ах нет! Ты уже не торопишься? Выпей рюмку коньяку, Ильза, и гуляй!

— Почему — Куфальт? — спросила девушка, колеблясь. — Я думала, Ледерер.

— Разве я сказал «Куфальт»? — с издевкой спросил Бацке. — Протри уши. Его зовут Простофиля. Такой он и есть.

Переводя быстрый, бегающий взгляд с одного на другого, девушка сердито пробурчала:

— Ладно, я пойду.

— Выпей еще рюмочку. Марийка, — сказал Бацке и подмигнул Куфальту. Но девушка не захотела больше пить. Обиженно и скороговоркой она заявила, что не позволит так обращаться с собой и не собирается в каталажку за пять марок и рюмку коньяка, и, кроме того, ее зовут не Марийка.

Бацке ухмыльнулся.

— Ладно, Ильза, увидимся завтра как обычно, — сказал Куфальт.

— Можешь не приходить, — ответила она, — оставайся со своим «другом» и своими двумя фамилиями.

При этом она не сдвинулась с места и вызывающе смотрела на обоих.

— Ну ладно, ступай, ступай, — нетерпеливо сказал Куфальт.

— Я пойду, когда мне захочется, — сказала она, свирепея. — Я не позволю, чтобы такие, как ты, мне указывали. А если я сейчас пойду в полицию… Я прекрасно слышала, что ты здесь говорил о плате за комнату, о добыче…

Но закончить ей не удалось.

Бацке быстро вскочил, обхватил ее обеими руками и злобно прорычал:

— Марийка, — и так сжал ее, что она вскрикнула от боли. — Проваливай. Ты ведь меня знаешь, а?! — Он отпустил ее.

Она постояла какой-то миг, не зная еще, стоит ли ей расплакаться, но затем молча ушла.

— Чтобы провернуть дело, — сказал Куфальт, — мне придется подыскивать новую квартиру. И все из-за того, что ты так неосторожен.

— Какое дело? — спросил Бацке. — Ты мне еще не говорил.

Как изменилась ситуация! Куфальт был уже наверху, Бацке же сделал столько ошибок. И все-таки Куфальт непонятно как оказался слабее. (Может быть, потому, что Бацке так обошелся с девушкой?)

— У меня есть идея, Бацке, — сказал он.

— Хороша же будет идея, — с издевкой ответил Бацке. — Ты ведь даже наврать красиво не умеешь.

— Тогда вот, — гневно сказал Куфальт и сдвинул в сторону пепельницу, открывая кучку пятидесятимарковых купюр. — Забирай деньги и уматывай. Я проверну это с кем-нибудь другим.

Бацке посмотрел на деньги, взял их, спокойно пересчитал, сунул в карман и очень довольный сказал:

— Итак, Вилли, выпей грог, пока не остыл. А потом рассказывай, что ты придумал. Мы старые тюремные волки…

7

Снова резкий ветер, снова снег, снова время ближе к полуночи.

Бацке и Куфальт брели рука об руку по Юнгфернштигу, останавливаясь то перед одним, то перед другим магазином, не спеша разглядывали витрины и наконец оказались перед витриной ювелирного магазина, где вчера вечером молодая парочка любовалась кольцом с аквамарином.

Но Куфальт не разбирался в аквамаринах. Он разбирался в ценах.

— Я имею в виду вот этот лоток, — сказал он.

Это был довольно большой поднос, покрытый синим бархатом и стоявший в центре витрины вплотную к стеклу. На нем сверкали, искрились и сияли бриллиантовые кольца.

Бацке свистнул сквозь зубы.

— Н-да, — произнес он, — прелестные камешки.

— Уже пора, — сказал Куфальт. — Пошли.

Они дошли до Резендамм, повернули назад и прошли немного по другой стороне Юнгфернштига. Потом остановились наискосок от магазина, прислонившись к ограждению Биненальстера.

— Половина двенадцатого, — сказал Куфальт. — Сейчас повалят.

Вдруг он осекся и торопливо произнес:

— Смотри, это сторож.

Полный мужчина в штатском с отвислыми усами появился из Альстерских аркад, прошел мимо магазина, внимательно осматривая витрину, повернулся, опять прошелся вдоль магазина и снова исчез в Альстерских аркадах.

— Глаз не спускает с магазина, — сказал Куфальт.

— Не очень-то силен, — оценил Бацке. — Думаю, если вмазать под дых, загнется.

— Нет, нет, — возразил Куфальт, — ты увидишь, будет кое-что поинтереснее.

Улица оживилась. Из кино и театров выходили зрители в вечерних манто, медленно или торопливо шли по улице, заглядывая в витрины, а затем быстро исчезали в Альстерском павильоне или направлялись к отелю «Эспланада» или «Четыре времени года».

Погода была очень плохой. Все разошлись как и вчера очень быстро, и через десять минут улица стала почти безлюдной.

— Теперь смотри, — сказал Куфальт. Он вынул часы: — Одиннадцать часов сорок две минуты. Вот он идет!

Из-под арки появился толстый сторож, оглядел улицу, неторопливо достал из кармана связку ключей, открыл магазин, вошел и запер дверь изнутри.

Куфальт все еще стоял с часами в руках почти в полной темноте.

— Сейчас он в магазине, — сказал он. — Одиннадцать часов сорок пять минут — подожди, у нас еще есть время, одиннадцать часов сорок шесть минут — десять секунд, двадцать секунд — тридцать секунд — сейчас — сорок секунд — черт подери — пятьдесят секунд — все! Сейчас решетка опустится. Идем, Бацке!

Он взял Бацке под руку и быстро повел в направлении своей квартиры.

— Ты понял? — спросил он настойчиво. — Они, конечно, день и ночь охраняют магазин с этой потрясающей витриной. Но об одном они не подумали. Об этих двух с половиной минутах, на которые сторож уходит в магазин, чтобы опустить решетку, и витрина остается без надзора. А за две с половиной минуты можно разбить стекло, взять лоток и смыться. Разве не так, разве это не блестящая идея?!

— Ну да, — сказал Бацке. — А где ближайший полицейский пост?

— Все учел, — похвастался Куфальт. — Один у Альстерского павильона, другой в начале Бергштрассе. Но это пост дорожной полиции.

— Хорошо, — сказал Бацке. — Это дело надо обсудить.

— Как это обсудить, — возмутился Куфальт. — Что здесь обсуждать? На этом лотке колец минимум на сто двадцать тысяч марок.

— Пока об этом лучше не думать, — сказал Бацке. — Пока они еще в витрине. И надо много потрудиться, чтобы их оттуда добыть.

8

В эту ночь Бацке и Куфальт долго сидели вместе на Фулентвите.

Бацке был снова на коне, а Куфальт должен был согласиться, что ничего не смыслит. Вначале он вообразил, будто сделал великое открытие. Эти две с половиной минуты казались ему блестящей идеей. А теперь Бацке сидел и смеялся над ним.

— Да, ты себе это так представляешь: подбежал, разбил витрину кирпичом, взял лоток, сразу за угол и поминай как звали! Будто все это так просто.

— А что же в этом трудного? — спросил Куфальт раздраженно. — Конечно, нам придется бежать во все лопатки, но за сто двадцать тысяч марок можно и побегать.

— Скажи-ка, Куфальт, — глубокомысленно произнес Бацке. — Ты здесь как сыр в масле катаешься, наверное, все за счет какой-нибудь разбитой витрины?

— Нет, как раз нет, — огрызнулся Куфальт.

— Так. Дыра должна быть довольно большой, — сказал Бацке задумчиво, — чтобы быстро и без помех вытащить лоток. А эти дурацкие стекла, — кто знает, может быть, от удара кирпичом получится всего лишь маленькая дырка, размером с кирпич, в которую пролезет только рука и больше двадцати, тридцати колец не захватишь. Нет, сначала нужно разок попробовать.

— Как это попробовать, — возмутился Куфальт. — Ты собираешься ради пробы разбить стекло в витрине?

— Дурак! — сказал Бацке. — В пригородах полно новостроек, в которых магазины еще пустуют. Надо две-три ночи походить туда и немного поупражняться, чтобы дело не сорвалось.

— Ну, знаешь ли, — сказал Куфальт. — Это немалый риск. Мне не хотелось бы садиться в тюрьму из-за витрины пустого магазина.

— Куш в сто двадцать тысяч марок без риска не бывает, — сказал Бацке. — А теперь дальше. Откуда тебе, собственно говоря, известно, что лоток можно так просто вытащить? Может быть, он прикреплен снизу? — Куфальт недовольно молчал. Он думал провернуть дело уже завтра. А теперь Бацке выдумывал трудности за трудностями.

— Пойдем дальше, — сказал Бацке. — Без машины здесь не обойтись. И вообще, как ты себе это представляешь, — с огромным лотком, размером в полквадратных метра, бежать по улицам, ночью, в половине двенадцатого, когда еще на улице полно народу? А если за тобой погонятся легавые и начнут стрелять, то ты на ходу спокойно хватаешь кольца с лотка и рассовываешь по карманам? Ты себе это приблизительно так представляешь, да?

— Ну, если ты видишь только трудности… — начал Куфальт с возрастающим недовольством.

— Ладно, дружище, — сказал Бацке, — ты хочешь иметь кольца или нет? Так, как ты это себе представляешь, сделал бы какой-нибудь салага, а не старый вор. Может, конечно, и удастся, но скорее всего нет. Нет, у нас должна быть машина, и ее нужно увести в тот же вечер, чтобы не успели сообщить в полицию ее номер. Ты умеешь, по крайней мере, водить машину?

— Нет, — сказал Куфальт и показался себе еще более ничтожным со своей прекрасной идеей.

— Ну и потом наступает самое трудное, — сказал Бацке. — Как ты мыслишь реализацию товара?

— Ну, я думаю, — сказал Куфальт сердито, — на это существуют скупщики краденого.

— Существуют, — подтвердил Бацке. — Если ты позаботишься об этом, когда кольца будут у тебя, то тебе дадут за весь хлам не больше тысячи марок, потому что ты будешь у них в руках. Более того, скупщик тебе вообще ничего не даст, так как будет назначено вознаграждение не меньше десяти тысяч марок, и ему не скоро представится еще такой шанс выслужиться перед полицией.

— Ладно, оставим это дело, — разозлился Куфальт. — Я вижу, ты уже не хочешь.

— Почему это я не хочу? — запротестовал Бацке удивленно. — Две с половиной минуты — прекрасно, это нельзя просто так упустить. Такая идея приходит не каждый год. Нет, коньяка больше не надо. Я пойду немного прогуляюсь и обдумаю это дело. Завтра утром в десять буду у тебя.

9

Было уже десять, одиннадцать, двенадцать часов — и никакого Бацке.

Куфальт завинтил дверцу печки, потом снова отвинтил, налил себе коньяку и вновь слил его в бутылку («Надо иметь ясную голову») — но Бацке все не было.

В конце концов он все-таки выпил рюмку коньяку, потом вторую, третью, он был взбешен.

«Этот тип смешал меня с дерьмом, удрал с моими четырьмястами марками, обвел вокруг пальца! Я же один не справлюсь. А впрочем?..» — На какое-то мгновение он почувствовал себя очень сильным. Он мог бы провернуть все один. Бацке, со всеми своими жалкими трудностями и разговорами про дилетантов, увидит, как Куфальт с этим справится.

Кольца переливались мягким искушающим блеском, Куфальт представил себе, как бежит с ними; темные и несколько расплывчатые всплывают отдаленные кабачки, где он перешептывается с сообщниками. Полиция преследует его по пятам. Он выскакивает через окно и скрывается в ночи.

«Ерунда все это, — подумал он. — Сам я этого никогда не сделаю. Даже в компании с Бацке я, возможно, не смог бы этого сделать. Я совсем не гожусь для этого, но…»

Вдруг ему взбрело в голову, нет, он был в этом твердо уверен, что Бацке осуществит его идею без него, что Бацке уйдет со ста двадцатью тысячами марок, а он останется без денег, без идеи, без надежды на сколько-нибудь стоящую жизнь у госпожи пасторши Флеге, надолго ли… Он выпил еще коньяку, бросился на кровать и задремал.

Сквозь дрему он видел, как в комнату вошел Бацке. Он возник неожиданно, мрачный и злой; не глядя по сторонам, сел в кресло, словно хозяин комнаты, схватил бутылку, выпил, затем взял ящичек с сигарами, вынул сигару, зло оглядел ее… сломал, закурил сигарету.

Куфальт хотел подняться с кровати, потребовать прекратить хозяйничать в его комнате. Безмерная ярость и горечь охватили его, но он не мог стряхнуть с себя усталость…

— Мне это снится, — успокоил он себя.

Бацке поднялся и стал ходить по комнате взад и вперед. Потом отодвинул в сторону зеленую ширму, из-за которой за ним наблюдал Куфальт, и молча встал перед постелью. Он смотрел на спящего с высоты своего роста.

Куфальт медленно открыл глаза. Бацке пристально его рассматривал.

— Ты все-таки пришел? — с трудом выговорил Куфальт.

— Ты что, надрался? — спросил Бацке. — Так не пойдет, после будешь надираться.

— Мне кажется, — сказал Куфальт, садясь на край кровати, — мы еще не приступали к делу.

— Послушай-ка, — сказал Бацке. — Я все обдумал. Дело можно провернуть. Но я намерен сделать это без тебя. Ты на такое не годишься.

— Как это без меня? — возмутился Куфальт. — Я подал тебе идею и хочу получить в деле свою долю. Ты ведь сам сказал, что такая идея появляется не каждый год.

— Да кто говорит об идее, тупица, — зло сказал Бацке. — Об этом поговорим позже. Я говорю о выполнении.

— А что с выполнением? — спросил Куфальт.

— А с выполнением то, что я не хочу, чтобы ты в нем участвовал. Если я возьмусь за дело, я его раскручу, как надо. Все газеты напишут о нем. Я стану крупной фигурой. И я не допущу, чтобы ты провалил мне дело.

— Но я ничего не провалю, Бацке, — сказал Куфальт с просьбой в голосе.

— Ты все провалишь, — сказал Бацке, — Я же знаю тебя по каталажке. Всегда исподтишка, всегда возле начальника, подлизываться ты можешь. Я не говорю, — добавил он мягче, — о какой-нибудь ловкой подделке документов или афере с женщинами, или как здесь, с твоей старухой хозяйкой, где не требуется смелости и присутствия духа, в этом ты, наверное, мастак. Наверняка ты раздобыл деньги сейчас именно таким путем…

Куфальт пристыженно молчал. Он не осмеливался сказать, что и этот комплимент преувеличен, не мог признаться, каким честным путем добыл эти деньги.

— …Но, — продолжал Бацке безжалостно, — ты должен выйти из этого дела. Признаюсь, ты подкинул отличную идею. И вот что хочу я тебе сказать: я возвращаю тебе за идею четыреста марок, хотя мне они сейчас как раз нужны для дела.

— Исключено, — сказал Куфальт.

— Я не хочу быть таким, — сказал Бацке, и в его голосе появились трогательные нотки. — В конце концов, мы долго сидели вместе в каталажке. Выгорит дело — получишь от меня еще четыреста марок.

— Да ты с ума сошел, — сказал Куфальт в ярости. — Сто двадцать тысяч марок, а мне восемьсот, тому, кто подал тебе идею! Ты шутишь!

— Кто с ума сошел? — разозлился Бацке. — Какие сто двадцать тысяч? Ты действительно думаешь, что какой-нибудь скупщик заплатит нам магазинную цену?

— Ну уж по крайней мере половину, — настаивал Куфальт.

— Думаю, ты вообще ни о чем не имеешь ни малейшего представления, — презрительно сказал Бацке. — Сегодня утром я уже кое-что разнюхал. Бриллианты продать очень трудно, да к тому же такую партию сразу. Их нужно будет переправлять через границу, в Амстердам или Лондон. Оправа вовсе ничего не стоит. Если мы получим за все пять тысяч марок, это будет еще много, а мне нужно как минимум четырех человек в помощь.

— А я тебе не нужен?

— Зачем ты мне? Ты что, возьмешься разбить витрину? Или вынуть лоток? Или же пойдешь в магазин, чтобы тебе выложили поднос с бриллиантами, не догадавшись сразу, чем дело пахнет? Или будешь удирать со скоростью сто километров? Что ты, собственно, хочешь?

— Что бы там ни было, я хочу участвовать в деле, — обиженно сказал Куфальт. — Не болтай, Бацке, я же знаю тебя, ты хочешь от меня избавиться, а в твои пять тысяч марок я никогда в жизни не поверю, сказал бы уж: пятьдесят тысяч.

— Что тут говорить, — презрительно сказал Бацке, — одним словом, дурак.

Он собрался уходить.

— Пропади пропадом это дело. — Он стоял перед дверью. — Есть идеи почище, можешь мне поверить.

— Хорошо, — сказал Куфальт, — но, клянусь тебе, я каждый вечер буду стоять у магазина, и если ты провернешь дело, я тебя заложу.

Бацке быстро обернулся. Зло взглянув на Куфальта, он кинулся на него со сжатыми кулаками.

— Бей, бей, — закричал тот в бешенстве. — Можешь избить меня. Но ты все равно не сможешь провернуть дело, пока не забьешь меня насмерть.

— Ладно, Вилли, — вдруг сказал Бацке. — Пойдем на дело вместе. Вечером выйдешь из дома и раздобудешь для начала кирпич покрепче и какой-нибудь булыжник. Продумай, как лучше их завернуть, чтобы не бросались в глаза и всегда были под рукой. Встретимся в одиннадцать вечера на станции городской железной дороги «Латтенкамп». Там неплохие новые дома, и ты сможешь как следует поупражняться.

Нельзя сказать, чтобы Куфальт был в восторге от этого задания. Он видел себя человеком, который через выбитое стекло проникает в витрину и берет лоток с кольцами. Но сейчас он очень устал, был измотан спором с Бацке и обрадовался, что добился хотя бы этого. «Хотел меня надуть, — подумал он. — Не вышло. Пять тысяч марок. Смешно! Не меньше десяти тысяч должно прийтись только на мою долю. Где же взять булыжник? Ведь просто так его на улице не возьмешь! А крепкий кирпич — значит, бывают и мягкие? Во что их положить? Это ведь все-таки тяжесть…»

— Итак, в одиннадцать, до свидания, Куфальт, — сказал Бацке, который все это время испытующе смотрел на него и ухмылялся.

10

В магазине строительных материалов Тидемана за большой торговой книгой сидит господин Прибач и старательно ведет бухгалтерские записи. Время от времени он отрывает взгляд от книги и смотрит на просторную площадку, где ожидают своих покупателей десятки тысяч штук кирпича, тысячи черепиц, сотни кубометров строительного песка, бесконечные штабеля лесоматериалов, полные сараи цемента.

Он убеждается, что упряжки каменщика Гадебуша все еще под погрузкой, а кучер плотника Ланге сейчас остановится у окна конторы, потом привычно смотрит в глубину помещения конторы и также привычно говорит ученику:

— Вам следует выписывать счета, а не спать, господин Прейзах.

Дверь в контору открывается, но это еще не кучер от Ланге, а хорошо одетый, немного бледный молодой человек с чемоданчиком в руках.

— Извините, — несколько смущенно говорит он.

— Пожалуйста, пожалуйста, — отвечает господин Прибач. — Чем могу служить?

— Я хочу спросить, — говорит молодой человек, — есть ли у вас хорошо обожженные кирпичи?

— Ну разумеется, — говорит господин Прибач. — Выгляните в окно. Пятьдесят четыре марки за тысячу.

— А брусчатка у вас есть? — спрашивает молодой человек.

— Базальт? Гранит? Литье? Шлаковые камни? Четырехугольные? Круглые? — в свою очередь спрашивает господин Прибач.

— Да я точно не знаю, — говорит молодой человек нерешительно. — Может быть, базальт, четырехугольный, или нет, лучше круглый.

— Сколько вам требуется? Давайте сначала договоримся о цене, — заявляет господин Прибач.

— Ах, пока не очень много, — смущенно говорит молодой человек и смотрит на господина Прибача.

— Итак, сколько? — спрашивает тот.

— Я полагаю… — произносит молодой человек робко и смотрит на господина Прибача смущенно и вежливо.

— Кирпич может быть доставлен немедленно, — приходит на помощь приказчик. — Для поставки брусчатки нам требуется одна неделя.

— Но мне нужно одну штуку, и сейчас, — говорит молодой человек.

Господин Прибач не верит своим ушам.

— Одну штуку? — протяжно спрашивает он и недоверчиво повторяет еще раз: — Одну штуку?

В конторе наступает такая тишина, что даже ученик Прейзах пробуждается от грез и смотрит на покупателя.

Тот берет себя в руки.

— В качестве образца, — говорит он торопливо. И вдруг становится очень разговорчивым. — Видите ли, дело в том, что мой отец, собирается строить дом и хотел бы иметь сначала образцы камней.

— Образцы кирпичей? — спрашивает Прибач, очень растягивая слова.

— И брусчатки тоже, — говорит молодой человек.

У господина Прибача внезапно появляется идея, от которой его лицо наливается кровью.

— Господин, — тихо начинает он.

— Мы также хотим замостить двор, — поспешно говорит молодой человек.

— Господин, — кричит господин Прибач, — если вы намерены насмехаться надо мной в моей собственной конторе…

— Но я уверяю вас, образцы, — беспомощно говорит молодой человек.

Господин Прибач переходит на крик:

— Вон из моей конторы! Вы либо идиот, либо…

Но молодой человек уже выбежал из конторы.

11

Около семи часов Куфальт снова поднялся со своей софы со смешанным чувством досады и боязливого ожидания, заглянул в книжный шкаф, вылил остаток коньяка в стакан, залпом вылил и побежал к ближайшему гастрономическому магазину. Обратно он вернулся с новой бутылкой коньяка в кармане.

Он понимал, что слишком много пьет в последние дни. Но это было какой-то болезнью, слабостью. Когда он лежал на софе после своего похода за камнями, у него появилось сильное желание избавиться ото всего и снова вести честную, порядочную жизнь. Как хорошо было печатать адреса в «Мирной обители», непыльная работа, на которую идешь утром свежевымытым. А сейчас?..

Просто смешно. Через четыре часа он должен идти упражняться в разбивании стекол, упражняться! Бессмыслица. Надо как-то выбираться из всего этого. Было бы в тысячу раз умнее отправиться одному на Юнгфернштиг, но не для пробы, а самому проявить мужество. Но сегодня ночью — репетиция, следующей ночью, может быть, — снова репетиция, как велела эта скотина Бацке, и сколько ночей это будет продолжаться? А переговоры и предательства, и что в результате?

Он знал, что, но не хотел себе в этом признаваться и поэтому выпил еще и снова улегся на софу.

Только он задремал, только забылся, как раздался стук в дверь и показалась старая приветливая птичья голова госпожи пасторши Флеге:

— Пора в театр, господин Ледерер!

Он внезапно проснулся, вскочил на ноги и в бешенстве закричал:

— Ах, оставьте меня в покое с вашим дурацким театром!

Голом скрылась, Куфальту стало на мгновение стыдно, и он выпил еще.

Потом он попытался снова заснуть, но ничего не вышло.

Тогда он встал и несколько часов ходил взад и вперед по комнате. Он слышал, как старуха шуршала в коридоре, как подкрадывалась к двери его комнаты, прислушивалась, он знал, что сильно напугал это доверчивое, как у ребенка, сердце, ну и что из этого?

Нет, не было ни раскаяния, ни сожаления, ни принятого решения, не было ничего. Только метание от одной стены к другой, это он мог, этому он научился. Пять шагов по камере, ладно, здесь их восемь. Здесь гардины, там решетки. Вот и вся разница. В половине одиннадцатого надо выйти из дома. Ему было велено быть в одиннадцать там-то и там-то. В половине одиннадцатого он выйдет. Разве не так же он выходил на прогулку в каталажке? Точно так же.

Да, надо выпить, чтобы появился легкий туман, делающий вещи неясными. И пить, пока в нем не взойдет сияющее красное солнце, заволакивающее все ложью, будто все кончится хорошо и он получит десять тысяч марок, и это будет в последний раз, и он купит магазинчик где-нибудь далеко в Южной Германии, где его никто не знает, где ему никто не встретится из сегодняшней его жизни. У него будет порядочная жена и дети и никогда не будет ссор…

Мечты уносят его далеко. Он начинает с конца, он разматывает весь клубок, ему уже не нужно думать о том, о чем следовало бы. Он прикидывает, как распределит свои десять тысяч, размышляет о том, как лучше всего хранить сигары, вычисляет рентабельность табачных магазинов — вот оно, самое главное.

Но в половине одиннадцатого он быстро надевает пальто, хватает свой чемоданчик со смехотворным грузом и выскакивает из дома.

Сегодня Бацке не заставил себя ждать. Куфальт рассматривает его со стороны; по-видимому, у Бацке дела идут неважно. В холод он шагает рядом с Куфальтом в светлом, слишком легком летнем пальто.

Он неразговорчив, при встрече сказал только; «Ну что, пришел? Теперь за дело».

И они пошли. Они идут очень быстро и очень долго. Улицы, тонущие в грязном талом снегу, скудно освещены и кажутся заброшенными. За всю дорогу им не попадается ни одного полицейского, ни одного случайного спешащего прохожего.

Когда они идут через поля, мимо домиков садоводов, на сердце у Куфальта становится спокойнее и легче. Но когда показываются корпуса домов, когда он начинает различать фасады, магазины, его сердце колотится сильней, ведь Бацке в любую минуту может остановиться и сказать: «Начинай!»

И тогда ему хочется, чтобы они шли так, не останавливаясь, всю ночь, или чтобы уже все было позади и они возвращались бы домой. Он часто перекладывает чемодан из одной руки в другую. Какое-то время возмущается про себя, что Бацке не предлагает помощи и не хочет понести чемодан. Но потом он снова начинает думать о других вещах. Внезапно ему приходит в голову, что Бацке был прав, поехав однажды на досуге в Фульсбюттель посмотреть тюрьму. По сравнению с сегодняшней ночью, когда приходится тащиться в холод и сырость, тогда было совсем неплохо. Погасишь свет, в камере тепло, заберешься под одеяло.

— Я все продумал, — говорит Бацке. — Эта штука, я имею в виду большое витринное стекло, должна иметь порядочное напряжение. Ты прежде всего учти, что просто так камень бросать нельзя, он может попасть прямо в выставку и сбить нам лоток с кольцами. Или же дыра получится маленькой. Кирпич надо брать за самый верх и бить сверху вниз, чтобы удар пришелся как можно ниже. Понятно?

— Да, — послушно говорит Куфальт, но ему не по себе.

— Конечно, нужно быть внимательным, чтобы не задеть стекло пальцами, иначе останутся кровь и отпечатки пальцев, и ты тут же угодишь к легавым. Возможно, обрушится и все стекло. Не знаю, у меня нет опыта в этих делах. Век живи — век учись. — Он недоволен, глухо ворчит себе под нос и наконец произносит: — Ладно, сейчас посмотрим.

Куфальту становится дурно. «Перепил», — думает он; его мутит, желудок размягчается, и его начинает выворачивать наизнанку.

Они идут дальше. Какое-то время шагают вроде бы по загородному шоссе, обсаженному с обеих сторон деревьями. Но затем снова приходят к длинным корпусам зданий с плоскими крышами. Куфальт понимает: сейчас начнется.

И точно, не пройдя и двадцати шагов, они оказываются на перекрестке улиц, где стоит магазин. Два окна выходят на одну улицу, на другую — одно. Бацке оглядывает улицы и внезапно кричит:

— Давай!

Это как насилие, нет, это настоящее насилие. Куфальт молниеносно ставит чемодан в снег, быстро открывает, выхватывает кирпич («Держать за верх, за самый верх, только бы не поранить пальцы!») и бьет.

Какую-то долю секунды кажется, что стекло вздохнуло. Потом раздается невыносимый звон, рука Куфальта как бы отделяется от тела, кирпич тяжелеет и тянет за собой руку…

Он стоит, уставившись на стекло, в котором зияет большая дыра, размером в полметра.

— Неплохо, малец, — говорит Бацке, — для начала и для такого отчаянного труса, как ты, действительно неплохо. Но все-таки нужно было бы ударить ниже. Лоток находится не так высоко, — теперь следующее!

— Но, Бацке, — начинает было возражать Куфальт, так как у него в ушах все еще стоит дребезжащий звон и ему кажется, что его услышали повсюду — там, и там, и там, только не успели еще зажечь свет.

— Давай, ну! — кричит Бацке. — Бери булыжник и бросай, но так, чтобы он через витрину пролетел в магазин!

Куфальт бросает.

Снова дребезжащий звон, слышно, как в темноте магазина камень глухо ударяется обо что-то, катится, затем все стихает.

— Так и думал, — говорит Бацке. — Дыра слишком мала.

Внезапно над ними раздается женский крик:

— Караул! Воры! Караул!

— Пошли, дружище, — говорит Бацке. — Бери свой чемодан. Идем, не надо бежать. Господь Бог отпустил нам время, чтобы уйти, пока эти вылезут из своих постелей на улицу.

Они опять идут рядом. Чемодан стал легким, легче стало и у Куфальта на душе. Дома остаются позади. Кажется, что Бацке уводит все дальше и дальше от Гамбурга, в поля.

Теперь они не молчат. Они разговаривают. Да, Бацке доволен. Да, великан Бацке признался, что не ожидал такого от Куфальта. В конце концов, Куфальт может пригодиться. Можно было бы, наверное, вместе провернуть дело.

Куфальт счастлив. Конечно, и от похвалы Бацке. Но прежде всего от того, что все позади. И еще далека та ночь, когда он должен будет повторить на Юнгфернштиге то, что сделал сегодня. До тех пор он свободен, до тех пор ему не о чем беспокоиться, Бацке все устроит, Бацке обо всем позаботится.

В избытке радости он приглашает Бацке на стакан грога.

12

На следующее утро квартирант не дал госпоже пасторше Флеге никакого повода для беспокойства. На этот раз господин Ледерер, как обычно, славно проспал до двенадцати часов, затем появился бодрым и довольным, попросил завтрак и дружелюбно болтал с ней за завтраком, как это обычно и бывало.

Вскоре после этого он ушел. А фрау Флеге все же снова была огорчена или, по крайней мере, узнала причину, почему квартирант вчера так накричал на нее. Одна пустая бутылка из-под коньяка стояла в углу, а новая — в шкафу, была уже на треть выпита. Ясно, что у квартиранта неприятности. Поэтому он пил. Поэтому накричал на нее. Поэтому во время беседы он вдруг отключился, как будто ничего не слышал.

Госпожа пасторша Флеге была, наверное, самой оторванной от жизни курочкой в большом птичнике, называемом Гамбургом, но одно она знала точно — этот ширококостный, темноволосый сослуживец со злым взглядом не принесет добра ее квартиранту. И она решила, что сегодня вечером она в осторожной и мягкой форме заведет разговор об этом сослуживце и предостережет господина Ледерера, чтобы он избегал скамейки, где сидят злые мальчики.

Но, к сожалению, квартирант не появился. Он не пришел, как обычно, поспать после обеда, и госпожа пасторша пришла бы в ужас, если бы увидела его сидящим у кровати девушки Ильзы, в жалкой, с потугами на элегантность, комнате на Штайндамм.

Да, после того как Куфальт поспал, после того как порадовался успешному и даже очень успешно проведенному ночному опыту, ему внезапно пришло в голову, что у него все еще есть повод для опасений.

Он вспомнил, что девушка Ильза ушла от него обозленная, что она угрожала, хотя толком ничего не знала; сейчас все могло стать опасным. Опасным могло стать все что угодно.

Итак, он сидел у ее кровати. Но девушка Ильза была не настолько глупа, чтобы не понять, что его сюда привело. И поскольку она это знала, то все время избегала разговора на интересующую его тему. Ей нужно было так много рассказать: о кафе «Штайнмардер» и о нехватке деньжат, о подружках, которые зарабатывали больше нее, хотя и меньше ее того заслуживали, и: «Не правда ли, Эрнстик, ты подаришь мне сегодня десять марок? Я видела у Клоклана такую чудесную сумочку».

Куфальт не собирался давать десять марок просто так.

— Ты бы попыталась, осторожно начал он, — разузнать, где, собственно говоря, Бацке живет.

— Ты дашь мне десять марок, если я тебе скажу, где он живет?

— А разве ты знаешь?

— Ведь иначе ты не дашь мне десять марок!

— Ладно, хорошо. Но только пять.

— За пять марок я не куплю сумки.

— Ты скажешь его точный адрес?

— Если я тебе его вообще скажу!

— Ну ладно. Вот, возьми. Где же он живет?

Она откинулась в кровати и рассмеялась:

— Он вовсе нигде не живет.

— Как это вовсе нигде не живет? — спросил Куфальт, начиная злиться.

— Не будь дураком, — рассмеялась она, — у него нет жилища. Каждый раз он ночует у разных девок. А когда они требуют денег, он их бьет.

— Отдай мне мои десять марок, — рассвирепел Куфальт. — Ты сказала, что знаешь его адрес.

— Я сказала, что знаю, где он живет. И я сказала тебе это.

— Верни мне деньги.

Конечно, снова разгорелась ссора. Не могло быть и речи ни о примирении, ни о том, чтобы избавиться от чувства страха. Десяти марок как не бывало, а взамен новая перебранка. С этим он и ушел домой.

Когда он вернулся, старушка Флеге встретила его в прихожей и прошептала:

— Ваш господин сослуживец снова сидит у вас и пьет дорогой коньяк — ах, господин Ледерер… — Она умоляюще смотрела на него.

— Хорошо, хорошо, госпожа пасторша, — торопливо произносит Куфальт. — Потом поговорим.

И он прошел в свою комнату. Там сидел Бацке, мрачнее тучи, так что слова застряли в горле и пришлось собраться с духом, чтобы простодушно сказать:

— А, Бацке! Что нового?

— Да, что нового, — сказал Бацке. — Вот читай.

Он протянул ему газету и указал пальцем, где читать. Куфальт стал читать.

Куфальт давно дочитал до конца, но все еще смотрел в газету.

_ Ну, — услышал он голос Бацке, звучавший подобно грому приближающейся грозы.

— _ Да? _ спросил Куфальт и попытался посмотреть на Бацке. Но ему это не удалось.

— Расскажи-ка все же, — сказал Бацке. — Расскажи-ка все же, приятель, где ты достал камни для вчерашней ночи?

— В порту, — быстро сказал Куфальт. — На баржах.

— Так, — сказал Бацке, — а не ты ли тот знаменитый молодой человек, которому понадобились образцы?

Сейчас уже было невозможно избежать взгляда. Они смотрели друг на друга мгновение, еще мгновение. В Куфальте проснулись упрямство и сопротивление… и прошли. Бацке уставился на него не мигая, Куфальт отвел взгляд, глупо рассмеялся и сказал:

— Я не такой дурак…

— Так, — медленно проговорил Бацке. — Значит, ты не дурак?

Возникла долгая пауза.

Затем Бацке совершенно спокойно сказал:

— Но я тоже не буду дураком. Баста, Куфальт!

Он встал, не глядя на Куфальта, спокойно взял из пачки еще одну сигарету и закурил.

Куфальт напряженно следил за ним взглядом. Ему хотелось вскочить, сказать что-нибудь, но Бацке пошел к двери, взялся за ручку и еще раз обернулся.

— Дерьмо, — сказал он, плюнул и ушел. Куфальт смотрел на дверь.

13

«Полиция идет по определенному следу».

Можно думать, что угодно, но фраза серьезная. Можно сотни раз говорить себе, что в Гамбурге, городе с миллионным населением, полиция не в состоянии найти какого-то молодого человека, который как-то раз минуты три пробыл в строительной конторе и задал несколько глупых вопросов. Можно сколько угодно внушать себе, что и в мыслях нет, чтобы съехать с уютной квартиры старушки Флеге, а просыпаешься ночью, прислушиваешься к ветру за окном, прислушиваешься, что за дверью, и будто слышишь шепот и шорох, и опять всплывает фраза: «Полиция идет по определенному следу».

Да, ты по-прежнему живешь у Флеге, но нужно заняться чем-нибудь, чтобы отвлечься от этой фразы. Слишком много времени для размышлений, безделья, беспокойства и пьянства.

Несколько дней еще держишься перед хозяйкой и каждый вечер уходишь, как будто бы в театр. Но посидишь в каком-нибудь кино и снова идешь по Юнгфернштигу, останавливаешься перед кольцами и рассматриваешь их. А они стали как бы частью тебя самого. Они здесь, сверкают и излучают свет, как будто за многие ночи, когда твои мысли были заняты ими, ты приобрел право на них, но и это ощущение уже поблекло. Устал.

С этим кончено. Даже Бацке не осмелится. Там была фраза: «Полиция идет по определенному следу». И если все-таки один на это отважится, то другой обязательно предаст — нет, с этим кончено.

Устал. Однажды, после недолгих колебаний, старой пасторше было объявлено, что кончился ангажемент в театре и надо подождать, как все сложится дальше. Однако: «О деньгах вы все равно не беспокойтесь. У меня достаточно денег».

— Но, господин Ледерер, — сказала старушка. — Я вовсе и не думала о деньгах. Мне очень жаль, что вы остались без работы, но если вы вдруг окажетесь в затруднительном положении, у меня осталось еще немного сбережений. Я с удовольствием помогу такому порядочному человеку.

Она повела его в свою комнату, угостила своим жидким мятным чаем и чудным анисовым пирогом, которого уже нигде больше нет и который всегда чем-то напоминает детство, рассказала ему, как ее муж, будучи молодым викарием, тоже совсем пал духом, когда не смог довести до конца три пробные проповеди подряд. И как потом все изменилось, и он получил этот чудесный приход в Вильстермарше. Конечно, и у господина Ледерера тоже все наладится, он получит еще лучший ангажемент, и нужно только запастись терпением.

Да, старушка Флеге была такая трогательная и так пуглива, ему следовало бы остерегаться много пить днем, чтобы не испугать ее.

Так он привык совершать ежедневно продолжительные прогулки. Каждый день он намечал себе новый маршрут. Однажды он пошел на Апфельштрассе посмотреть на «Мирную обитель». Он часто проходил мимо пансионата, но никого не видел за окнами. Он подумывал о том, чтобы пойти к Волосатику, унизиться перед ним, чтобы смилостивились, приняли на работу, и он вечно писал бы адреса. Разумеется, в доме живет какой-нибудь Беербоом, еще более слабый и ущербный, чем он. И он не будет больше чувствовать себя последним человеком среди страшного беспросветного одиночества.

Но на следующий день он пошел все же не к «Мирной обители», а к машинописному бюро господина Яуха и остановился перед ним в нерешительности: может быть, зайти надменным, важным господином и нанять кого-нибудь для стенографирования за четыре марки в час. Ночью он выдумывал самые фантастические деловые письма. Представлял, как будет диктовать распоряжения и поручения, подтверждения и претензии, и все в бюро переписки удивлялись бы, как он преуспевает.

Но он не стал подниматься в бюро. Он шел, шлепая своими ноющими усталыми ногами по снежному месиву, в какую-нибудь пивную, в рыбный ресторанчик или закусочную, где подавали картофельные оладьи, съедал что-нибудь на шестьдесят или восемьдесят пфеннигов: он знал, что средств ему хватит на три-четыре месяца, а потом надо будет снова добывать деньги.

Но эта дешевая еда была только игрой. Игрой были и расчеты, в нем больше не осталось подлинного страха перед жизнью. Все стало безразличным, серым, мрачным, безотрадным, все было кончено. О, боже милостивый, конечно, можно было бы поехать в тот маленький городок, подкараулить Хильду Хардер и все-все ей рассказать, но зачем?..

Да и рассказывать было нечего. У него не было больше никакого дела, а хриплый, пропитой голос нашептывал: «Трена берет начало у Рутендорфа, ниже Гальгенберга…»

Какое-то время жилось лучше. Куфальт нашел библиотеку и ночи напролет читал и пил в постели, а днем спал. Он вставал около семи часов вечера, спешил в библиотеку, чтобы успеть еще до закрытия получить две-три новые книги.

Но со временем его мозг перестал переваривать книжные истории. При чтении он клевал носом. И не мог более воображать себя героем книг, снова бесцельно блуждал по улицам и скверам, пока не наступала ночь. Тогда он заходил в маленькие забегаловки и торопливо выпивал водку, торопливо, как будто спешил куда, и убегал. «Сегодня ночью я еще обойду вокруг Биннен- и Аусенальстера, чтобы как следует устать». Но по-настоящему он не уставал.

И все-таки впервые за эти злополучные ночи он снова пошел на дело, но не во время одной из таких прогулок по опустевшим ночным скверам. Нет. Это было на обыкновенных улицах, где каждую минуту можно встретить человека или даже полицейского. Все произошло неожиданно. Впоследствии он был уверен, что никогда об этом и не думал. Возможно, он выпил лишнего. Может быть, поэтому. Это случилось где-то в Эйльбеке или Гамме. Потом он сам не мог точно вспомнить, где это случилось впервые. Была поздняя ночь. Впереди него шла какая-то женщина или девушка, улица была пустынной. (Но на это он даже не обратил внимания.)

Вдруг он очутился рядом с этой девушкой и сказал ей шепотом:

— Ну, фройляйн, чем займемся?

Она гневно посмотрела на него сбоку и понесла какой-то вздор вроде: «Оставьте меня в покое, а то закричу». Что-то в этом роде.

— Ну и кричи, — сказал он и внезапно ударил ее кулаком в лицо. Одним движением он вырвал у нее сумочку и скрылся за углом. Как она кричала!

Ну и что же что кричала! Это его мало трогало. В тюрьме он слышал еще и не такие крики. Тогда он тоже не мог помочь.

Каждый пусть помогает себе сам. Поэтому, повернув за следующий угол, он почувствовал себя уже совершенно спокойным. Ему было тепло и приятно, когда он вошел в автобус и поехал домой. Он наконец снова что-то сделал и отлично спал в эту ночь. Конечно, эта первая сумочка оказалась жалкой. Но разве дело в сумочке? Семь марок двадцать пфеннигов, два ключа, смятый носовой платок, треснувшее зеркальце. А у него еще пятьсот марок дома. И разве сумочки ему нужны?

Ему нужны: испуганный взгляд, убегающая фигура, крик ужаса; ему нужно знать, что он не последнее ничтожество, не все пинают его, а и он тоже может пинать других и причинять им боль.

Видишь ли, тебе действительно не надо выходить каждый вечер на улицу, чтобы украсть сумочку и ударить в лицо девушку. Тебе это не нужно. Но если тебе скверно, сделай это. И мир, прежде серый и измученный, станет опять светлым только потому, что другие тоже страдают.

Сейчас, Вилли Куфальт, ты можешь сидеть в комнате своей госпожи пасторши, можешь болтать с ней о хлеве и о том, что было, когда супруги Флеге ожидали первого теленка от своей коровы и никто из них не знал, как с ним обращаться, а потом он появился и, шатаясь на тонких ножках, припал к вымени. Но когда во время такого разговора раздается звонок и приходит контролер газовой компании и старушка платит за газ, ты следишь, как она берет ключ из корзинки для ключей. Он не на связке, маленький, гладкий, с зазубренной бородкой, это ты замечаешь. Этим ключом она отпирает низкий шкафчик и достает оттуда ящичек для рукоделия. Она вынимает из ящичка вкладыш. Запомни, под вкладышем лежат наличные деньги, которые она держит дома, а рядом и сберегательная книжка.

Пока она говорит на улице с контролером, ты спокойно и неслышно встаешь, рассматриваешь содержимое, твое сердце бьется ровно: наличных денег немного, только около ста марок, на сберкнижке тысяча четыреста марок. Тут, весьма кстати, и контрольная марка к сберкнижке.

Да, потом старуха возвращается, укладывает все на место и запирает шкафчик, а ты продолжаешь болтать с ней и спокойно думаешь о том, что когда-нибудь, на следующей неделе или, может быть, через два месяца, ты возьмешь и деньги, и сберкнижку.

И когда ты этим завладеешь и скроешься, а она найдет квартиру пустой и обнаружит исчезновение денег, то, находясь за пятьдесят улиц отсюда в своей новой комнате у новой хозяйки, ты будешь радоваться и найдешь, что с миром опять все в порядке.

14

Город темен и угрюм. Днем не становится достаточно светло, а ночью не так темно. Луна все время будто крадется между туч, и ветки на кустах словно руки, и ты не один, хотя идешь в одиночестве, и каждая ветка указывает на ремесло, которым ты должен заняться.

За твоей постелью стоит чемодан. Он сделан из невулканизированной фибры, хотя выглядит как из вулканизированной. И в этом чемодане лежат четырнадцать сумочек. Иногда ты берешь их в руки и пытаешься вспомнить. Но какой смысл в воспоминаниях? Всегда было одно и то же, и когда ранним утром, еще лежа в постели, чувствуя себя старым и усталым, ты берешь сумочку в руки, то напрасно пытаешься вспомнить: это — то лицо, а вот это — тот тонкий красивый нос, и ты ударил со всей силы, и красивый нос расплющился, стал глупым и мокрым. Напрасно, напрасно — сегодня вечером ты снова пойдешь. Все забывается и блекнет. Еще раз и еще раз, и тебе уже кажется, что стоит выйти из дому, как откуда-то выныривает одна и та же кепка, надетая на голову какого-то молодого субъекта, глупого шпика. И эта физиономия под кепкой плетется за тобой, а ты идешь хитрыми путями.

Но ты хорошо знаешь, что на тебе одно и то же пальто, одна и та же шляпа, а в полиции имеются четырнадцать описаний твоей наружности, и сегодня вечером, и завтра, и еще две недели ты не пойдешь на дело, потому что они напали на твой след. Кепка и физиономия шпика под ней…

Вот ты сидишь на кровати. Перед тобой открытый чемодан. И старая пасторша Флеге с ее сладким анисовым пирогом возится в прихожей. Ты открыл чемодан и занялся своими сумочками. Большинство из них из искусственной кожи, но все же есть одна из крокодиловой и еще одна из серовато-белой кожи ящерицы. Их приятно нюхать. В общем-то они не принесли тебе существенного дохода, эти четырнадцать сумочек, в сумме сто восемьдесят семь марок шестьдесят пфеннигов. Ну и что из того? На эти деньги можно купить новое пальто и новую шляпу, и кепка отстанет. А что это даст?

Вот девушки и женщины, и они направляются домой. Они из обеспеченных семей, где из газет узнают о мире, в котором где-то гремят войны. Но вот приходишь ты и бьешь им по лицу. И отбираешь сумочки. И далекие миры низвергаются на Гамбург, суровые, горячие, безотрадные.

Звонит звонок — почему всегда звонит звонок?

Он слышит, как старая пасторша засуетилась в прихожей. Один голос спрашивает, другой отвечает, а потом слышатся легкие шаги в коридоре, Куфальт заталкивает сумочки в чемодан, но не достаточно быстро, одна сумочка остается, и дверь открывается. И кто же входит?..

Ильза. Не кто иной, как Ильза.

— А, Ильза, — сказал Куфальт.

— Здравствуй, Вилли, — ответила Ильза.

— Как это — Вилли? — сказал Куфальт. — Меня зовут Эрнст.

— Пусть Эрнст, — покладисто сказала Ильза и села в кресло. — У тебя коньяк есть?

— Нет, у меня нет коньяка.

Пауза, очень долгая пауза.

— Ты мне наверняка принесла те десять марок? — наконец спросил Куфальт.

— Какие десять марок? — вопросом на вопрос ответила она.

— Те, что получила за неверный адрес, — сказал он.

— Я тебе никогда не давала неверного адреса, — сказала она.

И оба опять погрузились в молчание.

— Что тебе, собственно, нужно? — спросил он наконец.

— Какая у тебя прелестная сумочка, — сказала она.

— Хочешь ее получить? — спросил он.

— Ты очарователен, золотко, — сказала она и попыталась его поцеловать. Но он не захотел, и у нее ничего не вышло.

— Зачем ты, собственно, здесь? — снова спросил он.

— Просто хотела узнать, жив ли ты вообще?

— Долго же ты собиралась, — сказал Куфальт.

— Все не решалась. Ты ведь ушел от меня таким злым.

— А сейчас я больше не злой? — спросил он.

Снова долгое молчание.

— А сигарет у тебя тоже нет? — спросила она наконец.

— Думаю, что нет, — сказал он и сам закурил сигарету.

— Ну, конечно, каждый сам должен знать как поступать.

— Чего, чего? — сказал он слегка раздраженно.

— Каждый сам должен знать, чем для него все кончится, — сказала она наконец и закинула свои длинные ноги одну на другую, так что над чулком стала видна полоска тела и краешек трико земляничного цвета.

— Ничего не понимаю. Не темни.

— Темнота не так плоха, — сказала она, — когда надо удрать.

— Кому это надо удрать? — спросил он.

— Кому-нибудь.

Куфальт задумчиво посмотрел на одеяло, на котором все еще лежала сумочка.

— Хорошенькая сумочка, — сказала она с намеком. — Что поделывает твой приятель?

— Какой приятель?

— Ну тот черный, длинный, мрачный, — сказала она.

— А что?

— Так, просто спрашиваю, — ответила она.

— Ах так, — сказал он.

— Ну так что? — спросила она.

— Да, — сказал он.

— Ладно, тогда я пойду, — обиделась она.

— Почему же, — спросил он, прикидываясь удивленным. — Я тебя обидел?

— Обидел? — переспросила она. — Меня так легко не обидишь.

— Ты чего такая странная? — спросил он.

— Я совсем не странная. Это ты странный.

— А Бацке разве не странный? — спросил он.

— Какой Бацке? — спросила она.

— А, его ты не знаешь? — спросил он. — Он уже подсылает шпиков?

— Не понимаю, о чем ты говоришь?

— Это ничего, — главное, чтобы я сам понимал, что говорю.

— Ладно, тогда я пойду, — сказала она.

Но не уходила.

— До свидания, — сказал он.

— До свидания. А как дела с бриллиантовыми кольцами? — и засмеялась.

Его как будто ударили в живот.

— Какие бриллиантовые кольца? — спросил он-

— Как будто таких вещей много!

— Не интересуюсь, — сказал он. — Дохлое дело. Твой Бацке просто струсил, — сказал он. — «Валяй отсюда», — сказал он. «Если ты думаешь, что я буду таскать для вас каштаны из огня, — сказал он. — Нашли дурака, — сказал он. — Лавочка закрыта, Марийка», — сказал он. «Проехали», — сказал он. «Привет Альфонсу», — сказал он. «Не хочу ходить у него в дураках», — сказал он. «И не буду», — сказал он. «До свидания, Ильза», — сказал он. «Поцелуй меня», — предложил он. «Нет, эта сумочка для тебя слишком плоха», — заявил он. «Все, до свидания», — сказал он. «Кончено», — заключил он.

Он был зол как черт и вылил много крепкого немецкого коньяку.

15

В 1904 году сельскохозяйственный крестьянский союз в Вильстере устроил выставку, на которой было представлено свыше трехсот голов крупного рогатого скота. По какой-то случайности господин пастор Флеге, тогда еще в расцвете сил, завоевал первый приз за своего бычка Яромира, полученного от Теклы и быка производителя Искателя Эльдорадо.

Первый приз представлял собой бронзовую фигуру быка, вставшего на дыбы.

Госпожа пасторша Флеге прекрасно понимала, какая высокая честь была оказана присуждением этого высокохудожественного приза. Несмотря на это, за все годы бык, вставший на дыбы, нацеливший свои мощные рога в незримое препятствие, не стал ей симпатичнее.

Она выделяла его среди всех вещей в своей квартире — а в квартире их было много — тем, что обращалась с ним подчеркнуто неприязненно. Как ни была она педантична, пыль с быка вытиралась только в случае крайней необходимости. И метелочка из перьев, мягко сметавшая пыль со всех вещей в хозяйстве, случалось, хлестала и стегала быка. Такой зверь и так вздыбиться… Иногда только поздно вечером в девять или десять часов она вспоминала, под каким слоем пыли он изнемогает.

Во всяком случае, так было в этот вечер, и позднее она это точно припомнила. У господина Ледерера была в гостях жена его несимпатичного сослуживца, а потом он еще необычно долго спал. Проснулся только в восемь или в половине девятого вечера, когда жена его друга уже давно ушла, и госпожа пасторша, собственно, надеялась, что после дня, проведенного в молчании, господин Ледерер зайдет к ней поболтать хотя бы минут на десять.

Но он прошел через прихожую и исчез, не сказав ни слова. И тут она заметила, что бык с серебряной дощечкой весь покрыт слоем пыли, и принялась сбивать пыль веничком.

Между тем Ледерер спустился на улицу, немного усталый, немного голодный, немного жаждущий выпить чего-нибудь спиртного.

Ну, ладно, хорошо. Ильза снова была у него. Она пыталась быть нежной. Ей явно нужны были пять или десять марок — как это, кстати, она спросила: «Что поделывает твой друг Бацке?» Нет, не так. Она спросила по-другому. Почему, собственно, ее заинтересовал Бацке?

Кстати, ночное время — явление непонятное. В скверах по берегам Альстера в восемь часов может быть темнее и пустыннее, чем в полночь. Но как бы там ни было, нужно срочно менять пальто и шляпу. Почему он не сменил их до сих пор, непонятно. Даже самому Куфальту.

Деньги же дома есть!

Мотоциклист подъехал с женой к дому на мотоцикле с коляской после короткой поездки по городу. Внизу, в доме, где он живет, находится кабачок. Февральская ночь была довольно прохладной, и они решили выпить в кабачке по грогу, прежде чем загнать мотоцикл с коляской через пока еще закрытые ворота в гараж таксиста Шолтхейса в третьем дворе.

Но до этого дело так и не доходит.

Когда они, выпив свой грог, выходят из кабачка на улицу, то обнаруживают, что мотоцикл исчез вместе с коляской. Разумеется, поднялась суматоха.

Такая суматоха, правда, не мешает госпоже пасторше Флеге. Пусси дома, дверь на замке, господин Ледерер с удовольствием болтает со своими бывшими коллегами по профессии и редко возвращается домой раньше двух-трех часов. Она расстегивает лиф со множеством крючков, снимает корсет и надевает ночную кофту. Затем берет Библию, читает положенную на день главу и пытается обдумать прочитанное, как это делал много-много лет назад ее любимый муж. Но это не так просто. Гораздо легче обнаружить, что у быка, с которого она вытерла пыль полтора часа назад, левая задняя нога протерта не аккуратно.

«Уразумей прочитанное», — читает она и соображает, где может быть ее метелочка из перьев — еще в комнате или уже на кухне.

Если идти целый час, то за этот час можно пройти большое расстояние. Много лиц, девичьих лиц тоже. Все это время на Куфальта смотрели нежные лица девушек, в том числе одиноко идущих. Какое ему до этого дело? Он что, охотник за дамскими сумочками? Он идет для того, чтобы устать и потом заснуть. Ведь дело обстоит совсем не так, что он непременно должен этим заниматься. Пусть они бегут себе мимо все, все, лучшие мещанские дочки, его устроит и последняя шлюха, у которой в сумочке нет ничего, кроме губной помады. Разве он связан каким-нибудь обязательством?

Сейчас десять минут десятого, — разве есть люди, которые сидели бы у этой штуки, отсчитывающей время, и считали бы его? Время не имеет значения. Времени много, оно утекает, и вряд ли для кого оно представляет ценность.

Сторож ювелирного магазина чаще всего стоит за колонной Альстерской аркады. У него много времени. У него двенадцатичасовой рабочий день. Уже двадцать два с половиной года его рабочий день — двенадцать часов, и никогда еще ничего не случалось. Вряд ли у него сохранилось чувство, что он стережет невероятные ценности. Он просто стоит здесь двенадцать часов из двадцати четырех. Каждый божий день, а за это имеет возможность остальные двенадцать часов быть дома, растить детей и браниться с женой. Он стоит за колонной и поглядывает. Но он ничего не замечает, так как замечать нечего, потому что ничего не случается, потому что все отменно организовано.

С другой стороны, если взять ту же Ильзу, то Ильзочка — просто-напросто потаскуха. Она довольствуется ничтожными доходами и не хочет ничего, кроме новой сумочки, например, или трех пар шелковых чулок, или шикарного платья от Робинзона. И переполненная этими желаниями, подстегиваемая ими, она идет к Бацке, рассказывает ему о том, о сем и обо всем. Но Вилли ничего не знает, и вынырнувший олух в кепке тоже говорит, что Куфальт ничего не знает, потом раздается треск мотоцикла у подъезда, но уместятся ли в коляске два человека? И сколько времени ехать до Юнгфернштига? Если все время попадать на красный свет — тридцать пять минут, а если все время на зеленый — то двадцать. А быть там надо в одиннадцать часов сорок две минуты, и ни в коем случае нельзя привлекать внимания.

Время бежит: тик-так, тик-так — и это очень досадно, но в то же время отрадно. Одни опустили голову, а другие держат ее высоко, и между Иннен- и Аусенальстером есть мост, который называется Ломбардсбрюкке, и трамвай по нему идет долго. Вообще это очень оживленная улица. По прямой отсюда до Юнгфернштига меньше трех минут. И молодой человек на мосту обращается к девушке:

— Фройляйн, что мы будем делать?

Но еще до того, как был нанесен удар, до того, как исказилось робкое нежное лицо, протарахтел мотоцикл и зазвенело разбитое стекло, и старик с тюленьими усами пришел в отчаяние, и древняя, похожая на курочку, удивительная госпожа Флеге улеглась в постель между верхней и нижней перинами, и звездный каскад из ста пятидесяти одного бриллиантового кольца стоимостью в сто пятьдесят три тысячи марок сверкнул над улицей — но нежное ласковое лицо изменилось, свет фонарей померк…

Нашелся ли хоть один человек, который в этот момент приподнялся в постели? Время шло, и часы на темной немой стене громко и назойливо стучали: тик-так, тик-так?

Нашелся ли хоть кто-нибудь? Много квартир, бессчетное количество кроватей, но кто думает о тех, кто на улице, кто не может спать, кого носит в ночи?

Опять избили девушку: она уже никогда не сможет спать так, как спала раньше, когда считала себя в безопасности. А ты, ты иди домой с дамской сумочкой, ты ведь тоже не сможешь спать, как когда-то, когда ты был еще дома и у тебя была мать. Мотоцикл едет, едет и едет. Его треск как сердцебиение города. Он уносится вдаль. Он уносится вдаль, и потом вдруг кажется, что его шум заглушили. Может быть, ветер, налетевший откуда-то. Или земля с озерами и лесами.

Так тихо.

И все вздыхают.