Онлайн чтение книги Когда пируют львы When the Lion Feeds
Часть первая. Наталь

Глава 1

Одинокий дикий фазан летел вдоль склона холма, едва не задевая траву. У вершины он, выставив лапы, сложил крылья и исчез в укрытии. Два мальчика и собака преследовали птицу от самой долины; впереди, высунув розовый язык, трусила собака, близнецы плечом к плечу бежали за ней. Защитного цвета рубашки у обоих в темных пятнах пота: хотя африканское солнце почти село, было еще очень жарко.

Собака учуяла запах птицы и остановилась, дрожа. Несколько секунд она принюхивалась, потом начала рыскать, опустив голову, над сухой бурой травой виднелся только хвост. Близнецы старались не отставать от собаки. Они тяжело дышали: подниматься по холму было нелегко.

– Отойди в сторону, под ноги лезешь, – сказал Шон брату, и Гаррик сразу послушался: Шон был на четыре дюйма выше и на двадцать фунтов тяжелее – это давало ему право командовать. Он велел собаке.

– Тинкер, фас! Ищи, парень.

Хвост Тинкера выразил согласие с указаниями мальчика, но собака не оторвала нос от земли. Близнецы напряженно следили за ней. С керри[1]Метательная дубинка туземцев Южной Африки. – Здесь и далее примеч. пер. наготове они осторожно шли по траве, стараясь дышать ровнее и тише. Тинкер наконец нашел затаившегося фазана – пес прыгнул и впервые за все время залаял; птица взлетела. Шумно хлопая крыльями, она поднялась из травы.

Шон бросил керри и промахнулся. Фазан метнулся от дубинки, отчаянно маша крыльями, и тут свою керри бросил Гаррик. Та со свистом завертелась в воздухе и ударила в жирную коричневую тушку фазана.

Птица упала, роняя перья. Мальчики ринулись к ней. Фазан со сломанным крылом устремился от них сквозь траву. Преследуя его, мальчики возбужденно кричали. Шон схватил птицу, свернул ей шею и стоял, смеясь, держа в руках теплое коричневое тельце и дожидаясь, пока подбежит Гаррик.

– Здорово, Гарри, ты сбил эту красавицу!

Тинкер подпрыгнул, и Шон поднес птицу к его носу. Тинкер принюхался и собрался было схватить птицу зубами, но Шон оттолкнул его и сунул фазана Гаррику. Тот повесил его на пояс, рядом с другими птицами.

– Сколько, по-твоему, было? Футов пятьдесят? – спросил Гаррик.

– Поменьше, – предположил Шон. – Скорее тридцать.

– А я думаю – около пятидесяти. Это превышает твой лучший сегодняшний бросок.

От успеха Гаррик осмелел. Шон перестал улыбаться.

– Да? – осведомился он.

– Да! – ответил Гаррик.

Шон тыльной стороной ладони убрал волосы со лба – черные, мягкие, постоянно ниспадающие на глаза.

– А как же та птица, у реки? Она была вдвое дальше.

– Да? – удивился Гаррик.

– Да! – свирепо подтвердил Шон.

– Ну, если ты такой молодец, как же промахнулся по этой? Ты был первым. Что же не попал, а?

Покрасневшее лицо Шона еще больше потемнело, и Гаррик неожиданно понял, что зашел слишком далеко. Он отступил.

– Спорим? – предложил Шон.

Гаррику было не совсем ясно, о чем предлагал поспорить Шон, но из прошлого опыта он знал, что любой спор будет решен за одну попытку. Гаррик редко выигрывал такие пари у Шона.

– Уже поздно. Нам лучше вернуться домой. Па отлупит нас, если мы опоздаем к ужину.

Шон колебался, но Гаррик уже повернулся, подбежал к своей керри, поднял ее и направился в сторону дома. Шон бросился за ним, догнал и опередил. Шон всегда идет впереди. Доказав свое преимущество, теперь он был настроен миролюбиво. И через плечо спросил:

– Как по-твоему, какой масти будет жеребенок у Цыганки?

Гаррик с облегчением принял предложение мира, и они принялись дружески обсуждать эту и десяток других не менее важных проблем. И при этом продолжали бежать. Если не считать часа, проведенного у реки, когда они решили отдохнуть и поджарить пару фазанов, весь день они не останавливались.

Здесь, на плато, заросшая травой земля мягко пружинила под ногами, когда они взбирались на низкие круглые холмы и спускались в долины. Трава вокруг шевелилась от ветра – высокая, по пояс, мягкая, сухая, цвета спелой пшеницы. За спиной у них и по сторонам поросшая травой равнина уходила вдаль, насколько хватал глаз. Впереди неожиданно возник обрыв. Местность начала понижаться, вначале круто, но постепенно спуск становился все более пологим, переходя в равнину. Двадцатью милями дальше по этой равнине протекает река Тугела, но сегодня в воздухе висит дымка, и реку не видно. За рекой, на север и на сотни миль на восток, до самого моря, простирается Зулуленд – страна зулусов. Река – граница этой страны. Обрыв перерезают вертикальные ущелья, заросшие густым оливково-зеленым кустарником.

Прямо под мальчиками, в двух милях от травянистой равнины, находится ферма Тёнис-крааль. Дом большой, с голландским фронтоном, крытый тростником. В загоне лошади, много лошадей: отец близнецов – богатый человек. Из трубы над помещением для слуг валил дым, и до мальчиков слабо донесся стук топора.

На краю Шон остановился и сел на траву. Ухватившись за босую грязную ступню, он пристроил ее на колено. Сегодня он вытащил из ступни шип, и теперь рану залепила грязь. Гаррик опустился рядом с ним.

– Парень, тебе будет больно, когда мама помажет йодом, – злорадно произнес он. – А грязь она выковыряет иголкой. Ой, как же ты завопишь – так завопишь, что голова расколется!

Шон не обратил внимания на его слова. Он взял травинку и принялся очищать рану. Гаррик с интересом наблюдал за братом.

Близнецы были совсем непохожи друг на друга. Шон уже начал обретать мужские очертания: раздался в плечах, и сквозь еще детские контуры тела проступали жесткие мышцы. У него была яркая внешность: черные волосы, смуглая от загара кожа, губы и щеки алеют от свежей молодой крови, а глаза – темно-синие, как вода горного озера.

Гаррик же изящный, с девичьими запястьями и лодыжками. Волосы у него светло-каштанового цвета, клочковатые на шее, кожа веснушчатая, а нос и края век красные от непроходящей сенной лихорадки. Он быстро утратил интерес к хирургическим занятиям Шона и принялся теребить ухо Тинкера; это нарушило ритм частого собачьего дыхания, Тинкер дважды сглотнул, и с кончика его языка капнула слюна. Гаррик поднял голову и посмотрел вниз по склону.

Чуть ниже начиналось узкое, заросшее кустарником ущелье. У Гаррика перехватило дыхание.

– Шон, посмотри туда, вон, рядом с кустом!

Голос его дрожал от возбуждения.

– Что там? – удивился Шон. И сразу увидел. – Держи Тинкера.

Гаррик схватил собаку за ошейник, чтобы та не начала погоню.

– Это самый большой старый инконка в мире! – выдохнул Гаррик.

Шон был слишком увлечен, чтобы ответить.

Из густых зарослей осторожно выбирался самец антилопы-чекан. Крупный самец, почерневший от многих прожитых лет; светлые области на его горбах выцвели и стали похожи на старые меловые пятна. Уши были насторожены, а спиральные рога высоко подняты. Крупный, как пони, но ступающий грациозно, он вышел на открытое место. Остановился и в поисках опасности повел головой из стороны в сторону, потом по диагонали прошел по откосу и исчез в другом ущелье.

Мгновение после его исчезновения близнецы сидели неподвижно, потом одновременно загалдели:

– Видел его, эй, видел его рога?

– Так близко к дому! Раньше мы его никогда не встречали.

Мальчики вскочили, продолжая возбужденно разговаривать, и это возбуждение передалось Тинкеру. Пес с лаем стал бегать вокруг них. Через несколько секунд переполоха Шон решительно захватил инициативу, перекричав брата:

– Бьюсь об заклад, он здесь прячется каждый день. Не выходит, пока светло, и появляется только по ночам. Пошли посмотрим.

И Шон первым начал спускаться по склону.

На краю зарослей кустарника, в небольшой нише, где было темно и прохладно, а земля усеяна опавшими листьями, ребята отыскали убежище чекана. Земля утоптана копытами, повсюду разбросан помет, и видно место, где самец лежал. На ворохе листьев осталось несколько серых шерстинок. Шон наклонился и подобрал их.

– Как нам его изловить?

– Можно выкопать яму и поставить заостренные колья, – с готовностью предложил Гаррик.

– А кто будет копать – ты, что ли? – спросил Шон.

– Ты бы помог.

– Яма должна быть очень глубокая, – усомнился Шон.

Наступила тишина – оба задумались, понимая, сколько труда уйдет на подготовку западни. Никто из них больше не упоминал об этой затее.

– Можно позвать других ребят из города и погонять его керри, – сказал Шон.

– Сколько мы с ними охотились? Наверно, раз сто, не меньше, и даже вшивого дукера[2]Южноафриканская антилопа. не завалили, тем более чекана. – Гаррик, поколебавшись, продолжил: – К тому же помнишь, что инконка сделал с Фрэнком ван Эссеном? Когда чекан перестал лягать Фрэнка, пришлось все кишки заталкивать обратно в дыру в животе!

– Ты боишься? – осведомился Шон.

– Нет! – с негодованием ответил Гаррик и тут же добавил: – Смотри, уже темнеет. Пойдем скорее.

Они начали спускаться в долину.

Глава 2

Шон лежал в темноте и смотрел через комнату на серый прямоугольник окна. В небе висел лунный серп. Шон не мог уснуть – он думал о самце-чекане. Он слышал, как родители прошли в спальню; мачеха что-то сказала, и отец рассмеялся. Смех Уэйта Кортни напоминал далекие раскаты грома.

Шон услышал, как закрылась дверь спальни, и сел в кровати.

– Гарри.

Никакого ответа.

– Гарри!

Шон взял ботинок и бросил; послышался глухой вскрик.

– Гарри!

– Чего тебе?

Голос у Гаррика был сонный и раздраженный.

– Я просто подумал… Завтра ведь пятница, верно? Ма и па отправятся в город. Их не будет весь день. Можно взять дробовик и подстеречь старого инконку.

Кровать Гаррика тревожно заскрипела.

– Ты спятил! – Гаррик не мог скрыть удивления. – Па убьет нас, если поймает с дробовиком.

Уже говоря это, Гаррик понял, что надо найти более убедительный довод, чтобы отговорить брата. Шон по возможности избегал наказаний, но шанс поохотиться на самца антилопы стоил любой отцовской кары.

Гаррик неподвижно лежал в постели, подыскивая слова.

– К тому же па держит патроны под замком.

Хороший ход – но Шон его предвосхитил.

– Я знаю, где два патрона, о которых он забыл. Они лежат в большой вазе в столовой. Уже с месяц.

Гаррик вспотел. Он живо представил, как хлыст отца впивается в его ягодицы, услышал, как отец считает удары: восемь, девять, десять…

– Пожалуйста, Шон, давай придумаем что-нибудь другое…

У противоположной стены Шон среди подушек сел поудобнее. Решение было принято.

Глава 3

Уэйт Кортни усадил жену на переднее сиденье двухместной коляски. Он любовно похлопал женщину по руке и прошел к козлам, задержавшись, чтобы приласкать лошадей и поправить шляпу на своей лысой голове. Уэйт был рослым мужчиной, коляска просела под его весом, когда он поднялся на место кучера. Уэйт подобрал вожжи и повернулся – при виде близнецов на веранде в его глазах над крупным крючковатым носом заискрился смех.

– Я буду считать большим одолжением, если вы, джентльмены, сумеете не попасть в неприятности за те несколько часов, что нас с мамой не будет.

– Да, па, – хором послушно ответили мальчики.

– Шон, если тебе снова захочется забраться на большой голубой эвкалипт, пересиль себя, парень.

– Хорошо, па.

– Гаррик, больше никаких опытов с изготовлением пороха, понятно?

– Да, па.

– И не смотрите так невинно – в прошлый раз я очень испугался!

Уэйт коснулся кнутом блестящего крупа лошади, и коляска двинулась вперед по дороге к Ледибургу.

– Он ничего не сказал о том, что нельзя брать дробовик, – добродетельно прошептал Шон. – Посмотри, нет ли поблизости слуг. Если они нас увидят, поднимут шум. Потом иди к окну спальни, заберешь ружье.

Всю дорогу до откоса Шон и Гаррик проспорили. Шон нес дробовик на плече, держа обеими руками за ложе.

– Это ведь я придумал! – говорил он.

– А я первым увидел инконку, – возразил Гаррик.

Гаррик снова осмелел: с отдалением от дома страх перед наказанием ослабевал.

– Это не в счет, – сообщил ему Шон. – О ружье я придумал, поэтому мне и стрелять.

– Почему тебе всегда достается самое интересное? – спросил Гаррик, и Шона этот вопрос рассердил.

– Когда ты нашел гнездо ястреба у реки, я позволил тебе вскарабкаться к нему, верно? И когда ты нашел теленка дукера, ты его кормил. Правда?

– Ну хорошо. Но все же я обнаружил инконку, почему ты не даешь мне выстрелить?

Столкнувшись с таким упрямством, Шон замолчал, но еще крепче сжал ружейное ложе. Чтобы победить в споре, Гаррику придется отобрать ружье – брат это знал и потому начал дуться. У подножия откоса среди деревьев Шон остановился и искоса посмотрел на Гаррика.

– Ты поможешь, или мне горбатиться одному?

Гаррик опустил глаза и пнул сухой ствол. Мальчик шумно чихнул – по утрам сенная лихорадка особенно донимала его.

– Ну? – не унимался Шон.

– Что делать?

– Стой здесь и считай до тысячи. Медленно. Я дугой пройду по склону и остановлюсь там, где вчера вышел инконка. Когда досчитаешь, поднимайся по ущелью. С полдороги начинай кричать. Инконка появится на том же месте, что и вчера. Все понял?

Гаррик неохотно кивнул.

– Взял с собой поводок Тинкера?

Гаррик достал упомянутый предмет из кармана, и собака, увидев поводок, попятилась. Шон схватил ее за ошейник, и Гаррик прицепил поводок. Тинкер прижал уши и укоризненно посмотрел на них.

– Не отпускай его. Старый инконка порвет его на куски. Теперь начинай считать, – велел Шон и полез вверх по склону.

Он обходил ущелье далеко слева. Трава на склоне скользкая, ружье тяжелое, к тому же в траве оказалось много камней. Шон в кровь разбил большой палец на ноге, но не останавливался.

Сухое дерево на краю кустарника послужило Шону ориентиром. Мальчик поднялся выше дерева и замер на самой вершине, надеясь, что колышущаяся трава скроет его голову, заметную на фоне горизонта. Он тяжело дышал. Отыскав камень размером с пивной бочонок, чтобы упереть дробовик, он присел. Положил ствол ружья на камень, направил вниз и повернул направо и налево, чтобы убедиться, что линия огня чиста. Он представил себе, как самец появляется на линии прицела, и его охватило возбуждение: дрожь пробежала по рукам, плечам и спине.

– Его не придется вести, он будет двигаться медленно, – прошептал Шон. – Выстрелю сразу в холку.

Он раскрыл ружье, достал из кармана рубашки два патрона, вложил их в казенник и снова защелкнул ружье. Потребовалась вся сила рук, чтобы оттянуть большие фигурные курки, но он сумел это сделать. Теперь ружье было заряжено, курки взведены. Шон положил дробовик перед собой и посмотрел вниз по склону. Слева от него темно-зеленое пятно – вход в ущелье, прямо под ним – открытое пространство, поросшее травой, где пройдет самец. Шон нетерпеливо откинул со лба морые от пота волосы – они мешали смотреть.

Минуты тянулись медленно.

– Где там Гарри? Каким он иногда бывает болваном! – возмутился Шон и словно в ответ услышал крик Гаррика. Слабый звук шел далеко снизу, его заглушали кусты. Один раз яростно залаял Тинкер – он тоже дулся, пес не любит поводок. Шон ждал, положив указательный палец на курок, и следил за кустами. Гаррик снова закричал, и самец показался из укрытия.

Он бежал быстро, высоко подняв нос и прижав рога к спине. Шон повернулся, совмещая мушку прицела с черной холкой. Мальчик выстрелил из левого ствола, и отдача сбила его на землю; в ушах гудело от выстрела, в лицо ударил запах горелого пороха. Шон с трудом встал, держа ружье. Самец лежал в траве – он блеял, как ягненок, и бил ногами, умирая.

– Я свалил его! – закричал Шон. – Попал с первого выстрела! Гарри, Гарри, я его свалил, свалил!

Из кустов появился Тинкер – он тащил за собой не отпускавшего поводок Гарри, и Шон с криком побежал им навстречу. Под ногу ему попал камень, и мальчик упал. Дробовик вылетел у него из рук, и второй ствол выстрелил. Очень громко.

Когда Шон поднялся, Гаррик сидел в траве, стонал и смотрел на свою ногу. Выстрел разнес ее под коленом в клочья. В ране виднелись белые осколки кости, и била кровь, густая и темная, как патока.

– О Боже, Гарри, я не хотел!.. Я поскользнулся. Честно, поскользнулся…

Шон смотрел на ногу брата. Лицо его побледнело, глаза округлились от ужаса. Кровь лилась на траву.

– Останови кровь, Шон, останови! Ой, больно! Шон, пожалуйста, останови кровь!

Шон, спотыкаясь, подошел к брату. Его мутило. Он расстегнул пояс и захлестнул его на ноге Гаррика, теплая кровь пачкала руки. С помощью ножен он плотно перетянул рану. Кровотечение пошло на убыль, и он закрутил пояс еще сильнее.

– О, Шон, мне больно! Как больно!

Лицо Гаррика стало восково-бледным, он дрожал, словно оказался в объятиях холода.

– Я позову Джозефа, – запинаясь, сказал Шон. – Мы вернемся быстро. Боже, Гарри, прости!

Шон вскочил и побежал. Он падал, катился по земле, вставал и продолжал бежать.

Шон вернулся через час. Он привел троих слуг-зулусов. Джозеф, повар, прихватил одеяло. Он закутал в него Гаррика и поднял на руки; когда раненая нога повисла, Гаррик потерял сознание. Когда слуги начали спускаться с откоса, Шон посмотрел на равнину – на дороге в Ледибург виднелось облачко пыли. Один из конюхов скакал в город за Уэйтом Кортни.

Когда Уэйт вернулся в Тёнис-крааль, его ждали на веранде. Гаррик был в сознании. Он лежал на диване. Лицо у него было бледное, кровь просочилась сквозь одеяло. Ливрея Джозефа была в крови, кровь засохла на руках Шона. Уэйт Кортни взбежал на веранду, остановился над Гарриком и отбросил одеяло. Секунду смотрел на ногу, потом очень осторожно снова прикрыл ее.

Уэйт поднял Гаррика и отнес в коляску.

С ним пошел Джозеф. Вдвоем они усадили Гаррика на заднее сиденье. Джозеф держал его, а мачеха положила раненую ногу мальчика себе на колени, чтобы ее не трясло. Уэйт быстро поднялся на сиденье кучера, взял вожжи, потом повернул голову и посмотрел на Шона, все еще стоявшего на веранде. Отец ничего не сказал, но взгляд его был ужасен.

Шон не мог смотреть ему в глаза. Уэйт Кортни взмахнул кнутом, и лошади снова понесли коляску в Ледибург; Уэйт яростно подгонял их, ветер сдувал его бороду в сторону.

Шон глядел им вслед. Коляска исчезла за деревьями, и мальчик остался на веранде один; потом неожиданно повернулся и вбежал в дом. Промчался через него, выскочил через черный ход и кинулся по двору к седельной. Здесь он снял с крюка узду и побежал к загону. Выбрал гнедую кобылу, загнал ее в угол загородки и наконец обхватил руками ее шею. Вложил ей в пасть удила, затянул ремень под челюстью и вскочил на ее голую спину.

Он пустил лошадь рысью и погнал к воротам, подскакивая, когда она поднималась под ним, и снова опускаясь, когда она приземлялась. Приноровившись, Шон повернул лошадь в сторону дороги на Ледибург.

До города было восемь миль, и коляска добралась раньше Шона. Он нашел ее у приемной доктора Ван Роойена – лошади тяжело дышали, их шкуры потемнели от пота. Шон соскользнул со спины кобылы, поднялся по ступеням и осторожно приоткрыл дверь. В комнате пахло хлороформом. Гаррик лежал на столе, Уэйт и его жена стояли по бокам от него, доктор мыл руки в эмалированной раковине у дальней стены. Ада Кортни молча плакала, лицо ее было залито слезами.

Все посмотрели на стоявшего в дверях Шона.

– Иди сюда, – невыразительно сказал Уэйт. – Подойди и стой возле меня. Твоему брату сейчас отрежут ногу, и, клянусь Христом, ты увидишь каждую секунду этого процесса.

Глава 4

Тем же вечером Гаррика привезли обратно в Тёнис-крааль. Уэйт Кортни вел экипаж очень медленно и осторожно, но Шон все равно намного отстал от коляски. Ему было холодно в тонкой серо-зеленой рубашке, а от увиденного его тошнило. На его руке, там, где ее держал отец, заставляя смотреть на операцию, темнели синяки.

Слуги принесли на веранду лампы. Они стояли в тени, молча и тревожно. Когда Уэйт поднял на веранду укутанное в одеяло тело, один из слуг негромко спросил по-зулусски:

– Нога?

– Ее нет, – хрипло ответил Уэйн.

Все вместе негромко вздохнули, и кто-то снова спросил:

– Как он?

– Жив, – откликнулся Уэйт.

Он отнес Гаррика в комнату, отведенную для гостей и больных. Постоял в центре комнаты, держа мальчика на руках, пока его жена застилала постель свежими простынями, потом положил и укрыл.

– Мы можем еще что-нибудь сделать? – вздохнула Ада.

– Только ждать.

Ада нащупала руку мужа и сжала ее.

– Господи, сохрани ему жизнь, – прошептала она. – Он так молод!

– Это вина Шона! – неожиданно вспыхнул гневом Уэйт. – Гарри никогда бы так не сделал. Сам, один – нет!

Он попытался высвободить руку.

– Что ты собираешься сделать? – осведомилась Ада.

– Изобью его! Шкуру спущу!

– Не надо, пожалуйста, не надо!

– Как это не надо?

– С него хватит. Разве ты не видел его лицо?

Уэйт устало опустил плечи и сел в кресло у кровати. Ада коснулась его щеки.

– Я останусь с Гарри. А ты иди и постарайся уснуть, дорогой.

– Нет, – сказал Уэйт.

Она села на ручку его кресла, и он обнял ее за талию. Спустя какое-то время они уснули в кресле, обнимая друг друга.

Глава 5

Следующие дни были тяжелыми. Сознание Гаррика ушло за границы царства рассудка, он блуждал в горячечном мире бреда. Тяжело дыша, мальчик в большой кровати вертел из стороны в сторону красное от жара лицо, плакал и стонал; обрубок ноги распух, стежки швов так натянулись, что врезались в разбухшую плоть. На простынях оставался желтый, дурно пахнущий гной.

Рядом с ним постоянно была Ада. Она вытирала пот с его лица и меняла повязки на ноге, подносила стакан с водой к его губам и успокаивала, когда он начинал метаться в бреду. Глаза ее от усталости и тревоги глубоко ввалились, но она не оставляла Гаррика. Уэйт не мог этого вынести. Испытывая чисто мужской ужас перед страданиями, он начинал задыхаться, если оставался в комнате; каждые полчаса он заглядывал, останавливался у кровати, потом поворачивался, выходил и снова принимался бесконечно расхаживать по дому. Ада слышала его тяжелые шаги в коридорах.

Шон тоже оставался в доме – он сидел на кухне или в дальнем конце веранды. Никто не разговаривал с ним, даже слуги; когда он пытался пробраться в комнату Гаррика, его прогоняли. Он был одинок отчаянным одиночеством виноватого: Гарри умирает, Шон понимал это по зловещей тишине, нависшей над Тёнис-краалем. Не слышно было ни разговоров и звона посуды в кухне, ни басистого смеха отца, даже собаки приуныли. Смерть стояла у дверей. Шон угадывал ее в зловонии грязных простыней, которые через кухню проносили из комнаты Гаррика; это был тяжелый запах – запах зверя. Иногда Шон почти видел смерть – даже ясным днем, сидя на веранде, он чувствовал, что она рядом, как тень на краю поля зрения. У нее еще нет обличья. Это темнота, холод, которые постепенно набирают силу в доме, чтобы забрать его брата.

На третий день Уэйт Кортни с ревом выбежал из комнаты Гаррика. Он промчался через дом и ринулся к конюшне.

– Карли! Где ты? Седлай Ройберга! Быстрей, парень, быстрей, черт побери! Он умирает, слышишь ты, умирает!

Шон не двинулся с места – он сидел у задней двери около стены. Он только крепче прижал к себе Тинкера, и пес коснулся его щеки холодным носом; отец сел на лошадь и уехал. Копыта простучали по дороге в Ледибург, а когда топот затих, Шон встал и неслышно вошел в дом. Он постоял у комнаты Гаррика, прислушался, потом тихо отворил дверь и вошел. Ада повернулась к нему; у нее было усталое лицо. Она выглядела гораздо старше своих тридцати пяти лет, но черные волосы, как всегда, были аккуратно убраны в тугой пучок на затылке, а одежда была свежей и чистой. Несмотря на усталость, она по-прежнему была очень красива. В ней были доброта и мягкость, которые не смогли уничтожить страдания и тревога. Она протянула к Шону руку; он подошел, встал рядом с ней и посмотрел на Гаррика. И понял, почему отец отправился за врачом. В комнату пришла смерть – сильная и холодная, она нависла над кроватью. Гаррик лежал совершенно неподвижно – лицо его пожелтело, глаза были закрыты, а губы потрескались и пересохли.

Горло Шона перехватило от сознания одиночества и вины, у него вырвались сухие рыдания, которые заставили его осесть на пол, спрятать лицо в коленях у Ады и заплакать. Он плакал как в последний раз в жизни, плакал, как плачет мужчина – каждое рыдание, полное боли, словно разрывало что-то у него внутри.

Уэйт Кортни вернулся из Ледибурга с врачом, и Шона опять выгнали из комнаты и закрыли дверь. Ночью он слышал какие-то звуки из комнаты Гаррика, негромкие голоса и шаги по желтому деревянному полу. Утром все закончилось. Кризис миновал, Гаррик остался жить, но его тело и разум так никогда и не оправились полностью от тяжелой травмы.

Прошла долгая неделя, прежде чем он смог самостоятельно есть. Первым делом ему понадобился брат. Гаррик мог говорить только шепотом, но спросил, где Шон. И Шон часами сидел с ним. Когда Гаррик засыпал, Шон уходил из его комнаты, брал удочку и с лающим рядом Тинкером убегал в вельд.[3]Южноафриканская степь. О глубине раскаяния Шона говорило то, что он мог так долго оставаться в комнате больного.

Но Шон чувствовал себя, как жеребенок на привязи – никто не знал, чего стоило ему тихо сидеть у постели Гаррика, когда тело горело и зудело от нерастраченной энергии, а мысли безостановочно метались.

Потом Шону пришла пора отправляться в школу. Он уехал утром в понедельник, еще затемно. Гаррик прислушивался к звукам, сопровождавшим его отъезд – ржанию лошадей на дороге, последним наставлениям Ады:

– Я положила под рубашки бутылочку с микстурой от кашля. Отдай фрейлейн, как только разберешь вещи. Она проследит, чтобы ты принимал ее при первых же признаках простуды.

– Да, ма.

– В маленькой сумке – шесть ночных сорочек, по одной на каждую ночь.

– Ночные сорочки носят девчонки, но я сделаю как ты говоришь, ма.

– Молодой человек! – Голос Уэйта. – Поторопись со своей овсянкой, нам пора выезжать, если я хочу попасть в город к семи часам.

– Можно мне попрощаться с Гарриком?

– Ты уже попрощался с ним вчера вечером. Он еще спит.

Гаррик открыл рот, чтобы крикнуть, но он знал, что его не услышат. Он лежал тихо и различал, как скрипят в столовой отодвигаемые от стола стулья, как шаги удаляются на веранду, потом раздались звуки прощания, и наконец под колесами экипажа захрустел гравий – коляска выехала на дорогу. После того как Шон с отцом укатили, в доме стало очень тихо.

После этого в бесцветном течении времени единственными яркими пятнами для Гаррика стали уик-энды. Он страстно ждал их, а после каждого уик-энда время тянулось бесконечно – особенно для него, маленького и больного. Ада и Уэйт до некоторой степени понимали, что он чувствует. Главным местом дома стала его комната – они принесли из гостиной два больших мягких кресла, поставили по обе стороны от кровати и проводили в них вечера.

Отец держал в зубах трубку, рядом с ним стоял бокал с бренди. Он строгал деревянную ногу и гулко смеялся. Ада шила, и оба старались развеселить Гаррика. Возможно, именно потому, что они пытались делать это сознательно, их преследовали неудачи. А может, невозможно было преодолеть разницу в возрасте и вернуться в мир юности. Всегда существует непонимание, преграда между взрослыми и тайным миром детства. Гаррик смеялся вместе с родными, они много разговаривали, но это было совсем не то, что с Шоном. Днем Аде приходилось заниматься большим хозяйством, а внимания Уэйта требовали пятнадцать тысяч акров земли и две тысячи голов скота. Для Гаррика это была пора одиночества. Если бы не книги, он бы не вынес этого. Он читал все, что давала ему Ада – Стивенсона, Свифта, Дефо, Диккенса и даже Шекспира. Большая часть прочитанного его не интересовала, но он читал жадно, опий печатного слова помогал ему прожить долгие дни до пятницы, когда Шон возвращался домой.

Зато уж когда Шон появлялся, по дому словно проносился сильный свежий ветер. Хлопали двери, лаяли собаки, бегали слуги, в коридорах слышались шаги. Больше всего шума создавал сам Шон, но не только он. С ним приезжали товарищи – ребята из его класса деревенской школы.

Они все признавали верховенство Шона с такой же готовностью, как Гаррик, и их повиновение обеспечивали не только кулаки Шона, но и его заразительный смех и ощущение возбуждения, которое всегда сопровождало его. Тем летом они приезжали в Тёнис-крааль группами, иногда по трое на спине одного пони – сидели, как ласточки на ограде. И к тому же их привлекала культя Гаррика.

Шон очень гордился ею.

– Вот здесь доктор зашивал, – говорил он, показывая на следы иглы в розовой плоти.

– Можно дотронуться?

– Не очень сильно, а то разорвется.

Никогда в жизни Гаррик раньше не был объектом такого внимания. Он улыбался, глядя широко раскрытыми глазами на кружок серьезных лиц.

– Как-то странно на ощупь. И горячая.

– А тебе больно?

– Как он перерубил кость? Топором?

– Нет. – Шон был единственным, кто мог ответить на такие технические вопросы. – Пилой, как полено.

И Шон показывал рукой, как это было.

Но даже эта увлекательная тема не могла надолго задержать их, и вскоре дети начинали ерзать.

– Эй, Шон, мы с Карлом нашли гнездо с птенцами. Хочешь взглянуть?

– Пошли ловить лягушек!

Гаррик в отчаянии вмешивался:

– Можете посмотреть мою коллекцию марок. Она здесь, в шкафу.

– Нет, мы уже видели ее на прошлой неделе. Лучше пойдем гулять!

В этот момент Ада, которая слушала разговор через открытую кухонную дверь, приносила еду. Кексустеры,[4]Koeksusters, от голландского koekje – печенье; пончики, которые обмакнули в мед или сахарный сироп. жаренные в меду, шоколадное печенье с мятой, арбузный конфитюр и с полдесятка других деликатесов.

Она знала, что теперь дети не уйдут, пока все не прикончат, знала также, что потом будут желудочные расстройства, но это было предпочтительнее, чем позволить Гаррику лежать одному и слушать, как дети убегают в холмы.

Уик-энды были короткими, пролетали стремительно, и для Гаррика начиналась новая бесконечная неделя. Всего их было восемь, восемь ужасных недель, прежде чем доктор Ван Роойен разрешил ему весь день сидеть на веранде.

Потом, неожиданно для Гаррика, появилась перспектива обрести подвижность. Нога, которую вырезал Уэйт, была почти готова – отец устроил кожаное гнездо, куда входила бы культя, и прибил его медными гвоздями с плоскими шляпками; работал он старательно, придавая форму коже и приспосабливая полоски, которые будут удерживать ногу на месте. Гаррик тем временем упражнялся на веранде – прыгал рядом с Адой, положив руку ей на плечо, лицо у него было сосредоточенное, а на щеках, давно не знавших солнца, отчетливо выделялись веснушки. Дважды в день Ада садилась на подушки перед стулом Гаррика и растирала культю метиловым спиртом, чтобы укрепить ее перед первым контактом с жесткой кожаной корзинкой.

– Как удивится старина Шон, правда? Когда увидит, как я хожу.

– Все удивятся, – соглашалась Ада. Она оторвала взгляд от ноги Гаррика и улыбнулась.

– Можно попробовать сейчас? Тогда я смогу пойти с ним на рыбалку, когда он приедет на субботу.

– Не нужно сразу ожидать слишком многого, Гарри. Вначале будет нелегко. Тебе придется учиться пользоваться ею. Как ездить верхом. Помнишь, как ты часто падал, когда учился?

– Но можно начать сейчас?

Ада протянула руку к бутылочке со спиртом, налила немного на руку и принялась растирать культю.

– Надо подождать разрешения доктора Ван Роойена. Теперь уже скоро.

И действительно – после очередного посещения доктор Ван Роойен переговорил с Уэйтом, когда они вдвоем шли к повозке врача.

– Можете начинать приучать его к деревянной ноге, это его займет. Но не позволяйте ему переутомляться и следите, чтобы протез не натирал ногу. Нам не нужна новая инфекция.

Деревянная нога. Уэйт про себя повторял это отвратительное сочетание слов, глядя вслед коляске врача. Деревянная нога. Он стиснул кулаки – не хотелось поворачиваться и видеть полное ожидания лицо на веранде.

Глава 6

– Ты уверен, что тебе удобно?

Уэйт присел перед стулом Гаррика, прикрепляя протез; Ада стояла рядом с ним.

– Да, да, я хочу попробовать. Вот удивится старина Шон! Я смогу пойти с ним в школу в понедельник? – Голос Гаррика дрожал от возбуждения.

– Посмотрим, – неопределенно ответил Уэйт. Он поднялся и остался рядом со стулом.

– Ада, дорогая, возьми его за другую руку. Теперь слушай, Гарри! Я хочу, чтобы ты сначала почувствовал ее. Мы тебе поможем, а ты просто стой и постарайся удержать равновесие.

Гаррик энергично кивнул.

– Хорошо, начинай.

Гаррик со скрипом подволок к себе деревянную ногу. Родители подняли его, и он перенес на нее свою тяжесть.

– Посмотрите, я стою на ней. Смотрите, я стою! – Лицо его светилось. – Дайте мне пойти!

Ада посмотрела на мужа, тот кивнул. Вдвоем они повели Гаррика вперед. Он дважды споткнулся, но родные держали его. Стук, стук – нога стучала по доскам. Прежде чем они дошли до конца веранды, Гаррик научился при передвижении высоко поднимать деревянную ногу.

Потом они повернули назад, и по пути к стулу Гаррик споткнулся только раз.

– Отлично, Гарри, ты хорошо справляешься, – рассмеялась Ада.

– Очень скоро сможешь ходить самостоятельно. – Уэйт с облегчением улыбнулся. Он не надеялся, что будет так легко, и Гаррик ухватился за его слова.

– Позволь мне постоять одному.

– Не в этот раз, мальчик, для одного дня ты сделал достаточно.

– О, па. Пожалуйста! Я не буду ходить, просто постою. Вы с мамой сможете подхватить меня. Пожалуйста, па, пожалуйста!

Уэйт колебался, и к просьбам Гаррика присоединилась Ада.

– Позволь ему, дорогой, он так хорошо справляется! Он станет уверенней в себе.

– Ну хорошо. Но не пытайся ходить, – согласился Уэйт.

– Ты готов, Гарри? Отпусти его.

Они осторожно убрали руки. Гарри чуть покачнулся, и их руки метнулись назад.

– Со мной все в порядке, не держите меня.

Он уверенно улыбнулся им, и они снова отпустили его. Несколько мгновений он стоял прямо и устойчиво, потом посмотрел вниз. Улыбка на его лице застыла. Он один на высокой горе. В животе все перевернулось, и Гаррик испугался – отчаянно, беспричинно испугался. Дернулся, и прежде чем его смогли подхватить, у него вырвался крик:

– Я падаю! Уберите ее! Уберите!

Его быстро усадили на стул.

– Уберите ее! Я упаду!

Эти полные ужаса крики разрывали Уэйту сердце, когда он торопливо развязывал кожаные ремни, державшие ногу.

– Я ее снял, Гарри, ты в безопасности. Я тебя держу.

Уэйт поднял сына на руки и прижал к груди, пытаясь успокоить силой своих рук и защитить своим телом, но Гаррик продолжал биться и кричать.

– Отнеси его в дом, в спальню, – сказала Ада, и Уэйт побежал, по-прежнему прижимая сына к груди.

И тут Гаррик впервые отыскал свое убежище.

В миг, когда ужас стал нестерпимо сильным, что-то сдвинулось у него в голове, пролетело за глазами, как крылья мотылька. Все вокруг посерело, словно затянулось туманом, который сгустился и перекрыл все видимое и слышимое. В этом тумане было тепло и уютно. Никто не сможет тронуть его здесь, потому что туман окутывает и защищает его. Здесь он в безопасности.

– Кажется, он уснул, – прошептал Уэйт жене, но в его голосе звучало удивление. Он внимательно посмотрел на лицо мальчика, прислушался к его дыханию. Все произошло слишком быстро – это было неестественно.

И все же… все же казалось, что с Гарри все в порядке.

– Как ты считаешь, может, вызвать врача? – спросила Ада.

– Нет. – Уэйт покачал головой. – Я укрою его и посижу с ним, пока он не проснется.

Гаррик пришел в себя вечером, сел и улыбнулся родителям, словно ничего не произошло. Успокоенный и оживленный, он съел плотный ужин. О ноге никто не упоминал. И сам Гаррик словно забыл о ней.

Глава 7

В пятницу после обеда вернулся домой Шон. У него был синяк под глазом, но не свежий. По краям кровоподтек уже позеленел. Шон не распространялся о том, как получил его. Мальчик принес с собой ловушки для мух, яйца, которые отдал Гаррику, змею в картонном коробке, которую Ада немедленно приговорила к смерти вопреки страстной речи Шона в ее защиту, и лук, вырезанный из древесины дерева м’сенга – лучшей древесины для лука, по мнению Шона, не существовало.

Его прибытие, как всегда, вызвало перемены в жизни Тёнис-крааля – стало больше шума, больше движения и больше смеха.

На ужин было много жареного мяса с картошкой, запеченной в мундире. Это была любимая еда Шона, и он ел как голодный питон.

– Не набивай так рот, – Уэйт, сидевший во главе стола, укорял его, но ласково. Трудно было не проявлять любовь к сыновьям. Шон воспринял укор в том же духе, в каком он был сделан.

– Сука Фрикки Оберхольстера принесла щенят, целых шесть.

– Нет, – твердо заявила Ада.

– Ма, только одного!

– Ты слышал, что сказала мама!

Шон полил мясо соусом, разрезал картофелину пополам и поднес половину ко рту. Попытка не пытка. Он и не ожидал, что получит разрешение.

– Чему вас учили на этой неделе? – поинтересовалась Ада.

Неприятный вопрос. Шон учился лишь настолько, чтобы избежать неприятностей, но не более.

– Многому, – ответил он неопределенно и тут же сменил тему. – Ты закончил ногу Гарри, па?

Наступило молчание. Лицо Гаррика потеряло всякое выражение, он опустил глаза к тарелке. Шон положил в рот вторую половину картофелины и заговорил с набитым ртом:

– Если закончил, мы с Гарри пойдем завтра рыбачить к водопаду.

– Не говори с набитым ртом! – с излишней яростью рявкнул Уэйт. – Что за свинская манера?

– Прости, па, – насупился Шон.

Остаток ужина прошел в тревожном молчании, и как только закончился, Шон убежал в спальню. Гаррик двинулся за ним, прыгая по коридору и держась для равновесия одной рукой за стену.

– Чего па так рассердился? – негодующе спросил Шон, как только они остались одни.

– Не знаю, – отозвался с кровати Гаррик. – Иногда он сердится из-за пустяков, ты ведь знаешь.

Шон стащил рубашку через голову, скомкал и бросил к дальней стене.

– Лучше подними, а то нарвешься на неприятности, – предупредил Гаррик.

Шон снял брюки и отправил вслед за рубашкой. Эта демонстративная дерзость подняла ему настроение. Он подошел и обнаженный остановился перед Гарриком.

– Смотри! – заметил он с гордостью. – Волосы!

Гаррик взглянул. Волосы, тут не поспоришь.

– Их совсем немного.

Гаррик не мог скрыть зависти.

– Больше, чем у тебя, – вызывающе сказал Шон. – Давай посчитаем.

Но Гаррик знал, что он всегда проигрывает; он слез с кровати и запрыгал по комнате. Опираясь на стену, он наклонился, подобрал одежду Шона, принес к двери и бросил в стоявшую там корзину для грязного белья. Шон смотрел на него, зрелище напомнило ему о вопросе, на который он так и не получил ответа.

– Папа закончил твою ногу, Гарри?

Гарри медленно повернулся, глотнул и кивнул один раз – быстрым резким движением.

– Какая она? Ты ее пробовал?

Гаррика снова охватил страх. Он поворачивал голову из стороны в сторону, словно в поисках спасения. В коридоре за дверью послышались шаги. Шон нырнул в постель, схватил ночную рубашку, надел через голову и укрылся простыней. Когда в комнату вошел Уэйт Кортни, Гаррик продолжал стоять у корзины с грязной одеждой.

– Ложись, Гарри, что тебя держит?

Гаррик направился к своей кровати, и Уэйт посмотрел на Шона. Тот улыбнулся, вложив в улыбку все свое очарование, и лицо Уэйта смягчилось в ответной улыбке.

– Хорошо, что ты снова дома, парень.

На Шона невозможно было долго сердиться.

Уэйт протянул руку и ухватил прядь густых черных волос сына.

– После того как погаснет лампа, я не хочу слышать никаких разговоров, понятно?

Он мягко потрепал Шона по волосам, смущенный силой своего чувства к сыну.

Глава 8

На следующее утро Уэйт Кортни вернулся на ферму завтракать, когда солнце стояло уже высоко. Один из конюхов принял его лошадь и отвел в загон, а Уэйт остановился у служебного помещения и огляделся. Посмотрел на аккуратные белые столбики загона, на чистый, тщательно подметенный двор, на свой дом, обставленный отличной мебелью. Приятно чувствовать себя богатым, особенно если знаешь, каково быть бедным. Пятнадцать тысяч акров отличных пастбищ, столько скота, сколько может прокормить эта земля, золото в банке. Уэйт улыбнулся и пошел через двор.

Он слышал пение Ады в молочной.

Голос ее был чистым, приятным, и улыбка Уэйта стала еще шире. Хорошо быть богатым и влюбленным.

Он остановился у двери в молочную; благодаря толстым стенам и тростниковой крыше в помещении было прохладно и темно. Ада стояла спиной к двери, тело ее двигалось в такт песне и поворотам сепаратора. Уэйт несколько мгновений смотрел на нее, потом подошел сзади и обнял за талию.

Удивленная, она повернулась в его руках, и он поцеловал ее в губы.

– Доброе утро, моя красоточка.

Она расслабилась в его объятиях.

– Доброе утро, сэр.

– Что на завтрак?

– Ах, за какого романтичного глупца я вышла! – Она вздохнула. – Идем, посмотришь.

Она сняла передник, повесила за дверью, поправила волосы и протянула ему руку. Рука об руку они проследовали по двору и вошли в кухню.

Уэйт шумно принюхался. Пахло отлично.

– Где мальчики?

Он поискал взглядом у печи.

– Нкози, они на передней веранде. – У Джозефа типичное для зулуса круглое лицо, а когда он улыбается, его крупные белые зубы отчетливо выделяются на темной коже. – Они играют с деревянной ногой нкозизана Гарри.

Лицо Уэйта вспыхнуло.

– Как они ее нашли?

– Нкозиан Шон спросил меня, где она, и я ответил, что ты положил ее в шкаф с бельем.

– Проклятый дурак! – взревел Уэйт.

Он выпустил руку Ады и побежал. А когда добрался до гостиной, услышал с веранды крик Шона и звук падения чего-то тяжелого. Он остановился посредине гостиной – не мог видеть ужас Гаррика. Его охватили страх и злость на Шона.

И тут он услышал, что Шон смеется.

– Вставай же, чего разлегся?

И потом – невероятно – голос Гаррика.

– Прости, я зацепился за доску.

Уэйт подошел к окну и выглянул на веранду. Шон и Гаррик лежали вповалку в дальнем конце. Шон смеялся, а на лице Гаррика была нервная улыбка. Шон встал.

– Давай поднимайся!

Он протянул Гаррику руку и поднял его.

Братья стояли, держась друг за друга, Гаррик балансировал на деревянной ноге.

– Бьюсь об заклад, я бы на твоем месте ходил как все, – сказал Шон.

– Вот и нет. Это очень трудно.

Шон выпустил брата и стоял, широко расставив руки, готовый подхватить его.

– Иди.

Шон начал отступать, и Гаррик неуверенно пошел к нему, размахивая руками, чтобы удержать равновесие. Лицо его застыло от сосредоточенности. Он дошел до конца веранды и обеими руками ухватился за перила. На этот раз он засмеялся вместе с Шоном.

Уэйт осознал, что Ада стоит рядом с ним. Он покосился на нее, и она беззвучно, одними губами произнесла:

– Уходим.

И взяла его за руку.

Глава 9

В конце июня 1876 года Гаррик вместе с Шоном вернулся в школу. После выстрела прошло почти четыре месяца. В школу их отвез Уэйт. Дорога в Ледибург идет лесом. Это две параллельные колеи, между которыми растет трава, задевающая днище коляски. Лошади плелись по дороге, неслышно поднимая густую пыль. На вершине первого подъема Уэйт придержал лошадей и повернулся, чтобы посмотреть на ферму. Утреннее солнце окрасило белые стены Тёнис-крааля в оранжевый цвет, а газон вокруг дома был ярко-зеленым. В других местах в это время, в начале зимы, трава высохла, и листва на деревьях тоже была сухой.

Солнце стояло еще недостаточно высоко, чтобы лишить вельд красок, заливая его полуденным сиянием. Листья стали золотыми, рыжими и красно-коричневыми, такими же красно-коричневыми, как скот буров, который пасся среди деревьев. Дальше виднелся черный откос, исполосованный, как зебра, заросшими зеленью ущельями.

– Смотри, Шон, удод!

– Да, я давно его заметил. Это самец.

Птица летела перед лошадьми, шоколадно-черная, с белыми крыльями, с крестом на голове, как на шлеме этрусков.

– Откуда ты знаешь? – вызывающе спросил Гаррик.

– У него белые крылья.

– У них у всех белые крылья.

– Не у всех, а только у самцов.

– Ну, у всех, каких я видел, были белые крылья, – с сомнением сказал Гаррик.

– Может, ты никогда не видел самку? Они редко попадаются. Нечасто сходят с гнезд.

Уэйт Кортни улыбнулся и обернулся к ним.

– Гарри прав, Шон, нельзя определить разницу по оперению. Самец немного крупнее, и это все.

– Я тебе говорил! – под защитой отца Гаррик осмелел.

– Ты все знаешь, – саркастически пробормотал Шон. – Наверно, прочел в своих книгах?

– Смотри, поезд. – Гаррик довольно улыбался. – Вон он!

Поезд спускался по откосу, волоча за собой длинный серый шлейф дыма. Уэйт пустил лошадей шагом. Они процокали по бетонному мосту над Бабуиновым ручьем.

– Я видел желтую рыбу.

– Я тоже видел. Это ветка.

Река служила границей земель Уэйта. Коляска миновала мост и поехала по другому берегу. Впереди начинался Ледибург. Поезд въезжал в город мимо загонов для продажи скота; он засвистел, и столб пара поднялся высоко в воздух. Город растянулся далеко, все его дома были окружены садами и огородами. По любой из широких улиц могла пройти упряжка из тридцати шести быков. Дома кирпичные, ярко-красные или побеленные, крытые тростником; кое-где крыши из рифленого железа выкрашены зеленой или красной краской. В центре – площадь, а главная ось Ледибурга – церковная колокольня.

Школа находилась на дальней стороне города.

Уэйт проехал по Главной улице. На тротуарах было мало пешеходов – они с утренней заторможенностью шли под пылающей листвой деревьев, растущих вдоль улицы, и все до одного здоровались с Уэйтом. Мужчинам он приветственно махал хлыстом, перед женщинами приподнимал шляпу. Впрочем, не настолько высоко, чтобы обнажить лысую макушку. В центре города магазины уже открылись, и перед своим банком стоял тощий длинноногий Дэвид Пай. Он был в черном, как могильщик.

– Доброе утро, Уэйт.

– Доброе утро, Дэвид, – чуть сердечнее, чем следовало, отозвался Уэйт.

Прошло всего шесть месяцев с тех пор, как он выкупил последнюю закладную на Тёнис-крааль, и воспоминание о долге было еще слишком свежо; он чувствовал себя как только что освобожденный из тюрьмы заключенный при встрече на улице с начальником тюрьмы.

– Можешь заглянуть ко мне, когда отвезешь мальчиков?

– Варите кофе, – согласился Уэйт.

Было хорошо известно, что у Дэвида Пая никогда не предлагают посетителям кофе. Уэйт с сыновьями двинулись дальше, в противоположном конце церковной площади свернули налево, миновали суд и поехали к школьному общежитию.

Здесь во дворе стояло с полдюжины шотландских колясок и четырехколесных карет. Вокруг толпились мальчики и девочки, забирая свои вещи. Их отцы группой стояли в углу двора. Мужчины с коричневыми загорелыми лицами, с подстриженными бородами неуверенно чувствовали себя в костюмах, на которых видны были складки от долгого хранения.

Эти люди живут слишком далеко, чтобы их дети могли ежедневно возвращаться домой. Их земли раскинулись по берегам Тугелы или на плато на полпути к Питермарицбургу.

Уэйт остановил коляску, слез и ослабил упряжь, а Шон спрыгнул и побежал к ближайшей группе мальчиков. Уэйт направился к мужчинам – они расступились, пропуская его, приветливо улыбались и пожимали руку. Гаррик один сидел на переднем сиденье коляски, нога под неловким углом торчала вперед, плечи согнулись, как будто он хотел спрятаться.

Немного погодя Уэйт оглянулся через плечо. Он увидел одиноко сидящего Гаррика и сделал шаг к нему, но сразу остановился. Оглядел группы мальчиков и нашел Шона.

– Шон!

Шон смолк посреди оживленного обсуждения.

– Да, па?

– Помоги Гарри отнести чемодан.

– Хорошо, только поговорю.

– Шон!

Уэйт нахмурился.

– Хорошо, иду.

Шон еще немного поколебался и вернулся к коляске.

– Пошли, Гарри. Я возьму чемоданы.

Гаррик приподнялся и неловко сполз с сиденья. Он передал багаж Шону, который поставил вещи у колес, а потом повернулся к тем, кто пошел за ним.

– Карл, ты понесешь это. Деннис, бери коричневую сумку. Не урони, парень – в ней четыре банки с джемом.

Раздав указания, Шон произнес:

– Вперед, Гарри.

Все направились к общежитию, и Гаррик, выбравшись из коляски, захромал за ними.

– Знаешь что, Шон? – громко сказал Карл. – Па разрешил мне брать его ружье.

Шон остановился и скорее с надеждой, чем с уверенностью заявил:

– Неправда!

– Правда! – счастливо ответил Карл.

Гаррик догнал их, когда все остановились и уставились на Карла.

– Сколько раз ты стрелял? – спросил кто-то с уважением.

Карл едва не сказал «шесть», но быстро передумал.

– Много раз. Столько, сколько хотел.

– Ты будешь бояться ружья. Мой па говорит, что если начнешь слишком рано, никогда не станешь хорошим стрелком.

– Я ни разу не промазал! – вспыхнул Карл.

– Пошли. – Шон двинулся вперед. Никогда в жизни не испытывал он такой зависти. Карл заторопился за ним.

– Бьюсь об заклад, ты еще не стрелял!

Шон загадочно улыбнулся и стал искать новую тему – он видел, что Карл не собирается отказываться от этой.

С веранды общежития им навстречу сбежала девочка.

– Это Энн, – заметил Гаррик.

У нее длинные загорелые ноги, она худая, и юбки развеваются, когда она бежит. Черные волосы, маленькое лицо с острым подбородком.

– Здравствуй, Шон.

Шон хмыкнул в ответ. Девочка пошла рядом с ним, стараясь не отставать.

– Хорошие были каникулы?

Шон не обращал на нее внимания – она всегда пытается с ним разговаривать, даже когда его друзья смотрят.

– У меня большая жестянка песочного печенья, Шон. Хочешь?

В глазах Шона вспыхнул интерес; он почти повернулся к Энн – печенье миссис Ван Эссен пользовалось заслуженной известностью во всей округе, – но вовремя спохватился и мрачно продолжил путь к общежитию.

– Можно, я буду в классе сидеть с тобой, Шон?

Шон яростно повернулся к ней.

– Нет, нельзя! И уходи – я занят.

И он начал подниматься по ступенькам. Энн осталась внизу; выглядела она так, будто вот-вот заплачет, и Гаррик застенчиво остановился рядом с ней.

– Можешь сидеть со мной, если хочешь, – тихо предложил он.

Она посмотрела на него, потом на его деревянную ногу. И захихикала.

Ох, какая она красивая!

Приблизившись к Гаррику, она сказала:

– Деревянная нога.

И снова засмеялась.

Гаррик сильно покраснел, на глаза навернулись слезы. Энн зажала рот руками, продолжая смеяться, потом повернулась и побежала к подругам, которые стояли перед девичьим отделением общежития. Пунцовый Гаррик стал подниматься за Шоном; он держался за перила.

В дверях спальни мальчиков стояла фрейлейн. Стальная оправа очков и седые волосы придавали ее лицу дополнительную строгость, но вот она узнала Шона, и выражение ее лица смягчилось.

– Ах, мой Шон, ты пришел.

На самом деле она сказала это на искаженном немецком.

– Здравствуйте, фрейлейн.

Шон подарил ей лучшую из своих улыбок.

– Ты еще больше вырос. – Фрейлейн смерила его взглядом. – Ты все время растешь, уже стал самым высоким мальчиком в школе.

Шон настороженно следил за ней, готовый увернуться, если она попытается его обнять – иногда она была не в состоянии сдерживать свои чувства. Смесь очарования, красоты и высокомерия Шона окончательно покорили ее тевтонское сердце.

– Быстрей распаковывайся. Уроки вот-вот начнутся.

Она перенесла внимание на остальных детей, и Шон с облегчением повел свою свиту в спальню.

– Па обещал, что в следующие выходные я смогу стрелять по добыче, а не только по целям, – попробовал вернуться к прежней теме Карл.

– Деннис, положи чемодан Гаррика на кровать.

Шон сделал вид, что не слышит слов Карла.

Вдоль стен стояли тридцать кроватей, рядом с каждой – шкафчик. Комната была аккуратной и скучной, как помещения в тюрьме или школе. В дальнем конце сидели и разговаривали пять-шесть мальчиков. Они посмотрели на вошедших, но не поздоровались. Это были противники.

Шон сел на свою кровать и попробовал подпрыгнуть – она была жесткой, как доска. Деревянная нога Гаррика стучала по полу, когда он подходил, и глава противников Ронни Пай обронил что-то приятелям; все они рассмеялись, разглядывая Гаррика. Гаррик снова покраснел и быстро сел на кровать, чтобы спрятать ногу.

– Наверно, я сначала подстрелю антилопу-дукера, а потом папа разрешит мне поохотиться на куду или бушбока,[5]Антилопа гуиб. – заявил Карл.

Шон нахмурился.

– Интересно, как новый учитель? – спросил он.

– С виду обычный, – ответил один из мальчиков. – Мы с Джимми видели его вчера на станции. Худой, усатый. И редко улыбается.

– Наверно, в следующий уик-энд па возьмет меня на охоту за Тугелу, – агрессивно заявил Карл.

– Надеюсь, он не очень любит грамматику и тому подобные штуки, – сказал Шон. – И не начнет снова эти десятичные дроби, как прежний – Ящерица.

Послышались одобрительные возгласы, и Гаррик сделал затравку для разговора.

– Десятичные дроби – это же просто.

Все молча посмотрели на него.

– Я могу даже застрелить льва, – настаивал Карл.

Глава 10

Мальчики и девочки разного возраста занимались в одном помещении. Двойные парты, несколько карт на стенах, большая таблица умножения и портрет королевы Виктории. Мистер Энтони Кларк с помоста разглядывал своих учеников. Чувствовалось напряженное ожидание; одна из девочек нервно хихикнула, и преподаватель принялся отыскивать источник звука, но тут же остановился.

– Моя неприятная обязанность – попытаться обучить вас, – провозгласил он. Он не шутил. Давным-давно его чувство профессионального долга сменилось ненавистью к ученикам, и теперь он думал только о жалованье. – Ваша столь же неприятная обязанность – учиться с напряжением, какое только возможно, – продолжал он, с отвращением глядя на сияющие молодые лица.

– О чем он говорит? – прошептал Шон, не шевеля губами.

– Ш-ш-ш, – взмолился Гаррик.

Взгляд мистера Кларка остановился на нем. Учитель медленно подошел, взял двумя пальцами прядь волос на виске у Гаррика и дернул ее вверх. Мальчик вскрикнул, и мистер Кларк вернулся на свое возвышение.

– Начнем. Первая группа, откройте учебники правописания на первой странице. Вторая группа – страница пятнадцать.

Он продолжал распределять задания.

– Больно было? – выдохнул Шон.

Гаррик еле заметно кивнул, и брат сразу возненавидел учителя.

Шон пристально посмотрел на мистера Кларка. Тот был немного старше тридцати лет, худ, и его костюм-тройка подчеркивал этот факт. На бледном лице постоянно присутствовало скорбное выражение, из-за висячих усов ноздри выдавались вперед, словно стволы дробовика-двустволки. Учитель поднял глаза от списка и нацелил ноздри точно на Шона. На несколько секунд они встретились взглядами. «Шалопай, – подумал мистер Кларк – он определял их безошибочно. – Сломать его, прежде чем он пустится во все тяжкие».

– Мальчик, как тебя зовут?

Шон демонстративно оглянулся.

Когда он повернулся к учителю, мистер Кларк слегка покраснел.

– Встань.

– Кто, я?

– Да, да.

Шон нехотя поднялся.

– Как тебя зовут?

– Кортни.

– Сэр.

– Кортни, сэр.

Они смотрели друг на друга. Мистер Кларк ждал, когда Шон опустит глаза, но тот не опустил. «Изрядный шалопай, гораздо хуже, чем мне показалось сначала», – решил он и вслух сказал:

– Хорошо, садись.

Напряжение в комнате почти ощутимо спало. Шон чувствовал уважение других учеников – они гордились тем, как он себя вел. Шон почувствовал прикосновение к плечу. Это была Энн – она сидела за ним, так близко, насколько это было возможно. Обычно ее внимание раздражало его, но сегодня только усилило ощущение довольства собой.

Урок для Шона тянулся очень медленно. Он нарисовал на полях учебника ружье, потом тщательно стер рисунок и какое-то время наблюдал за Гарриком. Поглощенность брата заданием раздражала его.

– Зубрила, – прошептал он, но Гаррик не обратил на это внимания.

Шону стало скучно. Он беспокойно поерзал и посмотрел на шею Карла – там сидел спелый прыщ. Шон взял линейку, чтобы ткнуть в этот прыщ. Но не успел – Карл завел руку за плечо, словно собираясь почесаться, в его пальцах был листок бумаги. Шон опустил линейку и прочел записку.

На ней было написано лишь одно слово: «Москиты».

Шон улыбнулся. Его умение подражать гудению москитов было одной из причин ухода предыдущего учителя. Шесть месяцев старый Ящерица верил, что в классе есть москиты, потом еще шесть месяцев знал, что никаких москитов нет. Он испробовал все уловки, пытаясь найти преступника, и в конце концов это доконало его. Каждый раз, как только начиналось монотонное гудение, нервный тик на лице учителя становился все заметнее.

Шон откашлялся и загудел.

Класс мгновенно заполнился сдержанными смешками.

Все, включая Шона, уставились в книги. Рука мистера Кларка дрогнула – он что-то писал на доске, – потом спокойно продолжила выводить буквы.

Подражание было прекрасным: Шон, ослабляя и усиливая гудение, создавал впечатление, что комар летает по комнате. Единственный внешний признак причастности к происходящему – легкое дрожание горла.

Мистер Кларк закончил писать и повернулся лицом к классу.

Шон не допустил ошибки – он не прекратил гудеть и позволил комару полетать еще немного, прежде чем сесть.

Мистер Кларк покинул свой помост и двинулся по ряду, самому дальнему от Шона. Раз или два учитель останавливался, проверяя работу учеников. Он дошел до конца класса и направился назад по ряду Шона. Задержался у парты Энн.

– Не обязательно делать такую петлю у «л», – произнес он. – Я тебе покажу. – Он взял у нее карандаш и написал. – Видишь, что я имею в виду? Рисоваться в письме так же плохо, как и в повседневном поведении.

Он вернул Энн карандаш, развернулся на пятке и сильно шлепнул Шона по голове открытой ладонью. Голова Шона дернулась, удар прозвучал в затихшей комнате очень громко.

– У тебя на ухе сидел комар, – сказал мистер Кларк.

Глава 11

Следующие два года Шон и Гаррик из детей постепенно превращались в мужчин. Эти годы были похожи на плавание в сильном течении, которое несет тебя по реке жизни.

Некоторые участки реки отличались спокойствием – например, все, связанное с матерью. Всегда понимающая, Ада была неизменна в своей любви к мужу и семье.

Другой такой участок – Уэйт. В его немного волосах прибавилось седины, но тело, смех и состояние души оставались внушительными.

Кое-где река текла быстрее. На ее берегах имелись разнообразные ориентиры. Какие-то совсем небольшие, вроде груды камней на берегу; другие размером с утес.

В конце концов река преодолела последний водопад и вынесла мальчиков в море взрослой мужской жизни.

Гаррик постоянно зависел от Шона. С каждым проходящим месяцем он нуждался в брате все больше, потому что Шон стал его щитом. Если рядом не было брата, Гаррик прибегал к последнему средству – заползал в себя, в теплый темный туман сознания.

* * *

Ребята отправились воровать персики: близнецы, Карл, Деннис и еще двое. Сад мистера Пая окружала плотная ограда; персики росли на противоположном краю и были размером с мужской кулак. Сладкие, как мед, они становились еще слаще, если их стянуть.

– К саду подойдем через заросли акации. Не снимайте слишком много с одного дерева! – приказал Шон. – Старик Пай сразу заметит.

Шон отыскал в ограде дыру.

– Гарри, оставайся здесь и карауль. Если кто-нибудь покажется, свистни.

Гаррик попытался не выдать своего облегчения – у него не хватало смелости для таких вылазок. А Шон продолжал:

– Мы будем передавать персики тебе, но ты не ешь их, пока мы не закончим.

– А почему он не идет с нами? – спросил Карл.

– Потому что он не может бежать, вот почему. Если его поймают, сразу поймут, кто с ним был, и тогда нам всем достанется.

Карл успокоился. Шон на четвереньках пролез в дыру, и остальные один за другим последовали за ним. Гаррик остался один.

Он стоял близко к изгороди, ее защита успокаивала. Шли минуты, Гаррик нервно поглядывал в ее сторону. Что-то ребята слишком долго.

Неожиданно послышались голоса – кто-то направлялся в его сторону под деревьями. Гаррика охватила паника, он прижался к изгороди, стараясь стать незаметным. Он даже не вспомнил о том, что должен предупредить остальных.

Голоса приближались, и вскоре сквозь деревья Гаррик увидел Ронни Пая; с ним были два приятеля. Каждый был вооружен рогаткой, и все вертели головами в поисках птиц.

Какое-то время казалось, что Гаррика не заметят, но когда все уже было прошли мимо, Ронни повернул голову. Парни смотрели друг на друга с расстояния в десять шагов, и удивление на лице Ронни постепенно сменилось хитрым и коварным выражением. Он быстро огляделся, желая убедиться, что Шона нет поблизости.

– Да это хромоногий, – заявил он, и его друзья вернулись и остановились. – Что ты здесь делаешь, Деревянная Нога? Тебе крысы отгрызли язык, Деревянная Нога?

– Нет, ему термиты обглодали ногу.

Смех, рассчитанный на то, чтобы обидеть.

– Поговори с нами, Деревянная Нога.

У Ронни Пая уши торчали, как вееры. Для своего возраста он был мал ростом и поэтому злым. К тому же он был рыжим.

– Давай, поговори с нами, Деревянная Нога.

Гаррик облизнул губы, на глаза уже навернулись слезы.

– Эй, Ронни, пусть он походит перед нами. Вот так.

И приятели старательно изобразили хромающего Гаррика.

Смеясь все громче и увереннее, они окружили парнишку. Гаррик поворачивал голову в надежде на спасение.

– Твоего брата здесь нет, – насмехался Ронни. – Незачем искать его, Деревянная Нога.

Он схватил Гаррика за рубашку и оттащил от ограды.

– Покажи нам, как ты ходишь.

Гаррик напрасно старался вырваться из рук Ронни.

– Отпусти меня, я все расскажу Шону! Расскажу, если не отпустишь.

– Хорошо, я тебя отпущу, – согласился Ронни и обеими руками толкнул Гаррика в грудь. – Пошел прочь, убирайся!

Гаррик отшатнулся.

Один из приятелей Ронни был к этому готов.

– Ко мне ни ногой!

Ребята образовали вокруг Гаррика кольцо и толкали его друг к другу.

– Иди отсюда! Давай туда!

Слезы текли по щекам Гаррика.

– Пожалуйста, пожалуйста, прекратите!

– Пожалуйста, пожалуйста, – передразнивали его.

И тут Гаррик с огромным облегчением ощутил, как все перед ним начало сереть, лица мучителей расплывались, он едва замечал прикосновения их рук. Гаррик упал, ударился лицом о землю, но боли не почувствовал. Двое наклонились, чтобы поднять его; теперь на щеках Гаррика слезы смешались с грязью.

И тут позади них из дыры в ограде выполз Шон. Рубашка у него на животе оттопыривалась. Секунду он сидел на корточках, вникая в происходящее, затем распрямился и помчался вперед. Ронни услышал это и выпустил Гаррика.

– Ты воровал папины персики! – закричал он. – Я ему скажу!

Шон ударил его в нос, и Ронни рухнул на землю. Шон обернулся к двоим другим, но те уже убегали. Он сделал несколько шагов за ними, потом вернулся к Ронни, но опоздал. Пай уже мелькал между деревьями, зажимая рубашкой окровавленное лицо.

– Как ты, Гарри?

Шон нагнулся, пытаясь своим несвежим носовым платком стереть грязь с лица Гаррика.

Шон помог ему подняться. Гаррик стоял, слегка покачиваясь, с открытыми глазами и странной пустой улыбкой на лице.

Уэйт Кортни уставился на Шона через обеденный стол, так и не донеся до рта вилку с яйцом и жареной бараниной.

– Повернись лицом к окну, – с подозрением в голове попросил он. Шон послушался. – Какого дьявола ты сделал со своим лицом?

– Что? – Шон провел рукой по лицу.

– Когда ты в последний раз мылся?

– Не говори ерунду, дорогой. – Ада под столом коснулась его ноги. – Это не грязь, это усы.

– Усы?

Уэйт всмотрелся внимательнее и заулыбался; он открыл рот, собираясь заговорить. Ада мгновенно поняла, что сейчас он отпустит одну из своих «утонченных» шуточек, и это глубоко ранит формирующуюся мужскую суть Шона. Она сразу вмешалась.

– Думаю, нам следует купить ему бритву.

Уэйт забыл подготовленную шутку, хмыкнул и положил яйцо в рот.

– Я не хочу их сбривать, – сказал Шон и покраснел до корней волос.

– Они быстрей отрастают, если сначала их сбреешь, – пояснила Ада.

Гаррик, сидя напротив Ады, печально коснулся своей верхней губы.

Уэйт забрал братьев из школы на декабрьские каникулы. В суматохе приготовлений, погрузки багажа в коляску и последних прощаний с фрейлейн и приятелями, многих из которых они увидят только через шесть недель, близнецы не заметили, что Уэйт ведет себя странно.

Только позже, видя, что они возвращаются домой вдвое быстрее обычного, Шон спросил:

– Из-за чего спешка, па?

– Увидишь, – откликнулся Уэйт, и оба – и Гаррик, и Шон – с интересом взглянули на него. Вопрос Шона был совершенно обычным, но загадочные слова Уэйта немедленно заинтриговали братьев. Уэйт улыбнулся и на последовавший град вопросов отвечал неопределенно. Он наслаждался. К моменту появления в Тёнис-краале близнецы сгорали от любопытства.

Уэйт остановил коляску перед домом, и один из конюхов подбежал и взял вожжи. На веранде ждала Ада, и Шон выпрыгнул из коляски и помчался к ней. Он быстро поцеловал ее и умоляюще спросил:

– Что случилось? Па не говорит…

– …но мы знаем – что-то произошло. – Гаррик взбирался по ступеням.

– Расскажи, – попросил Шон. Он схватил Аду за руку и потянул.

– Не знаю, о чем вы, – рассмеялась Ада. – Лучше узнайте у отца.

Уэйт поднялся вслед за сыновьями, обнял Аду одной рукой и прижал к себе.

– Не знаю, откуда они это взяли, – сказал он, – но почему бы им не пойти в спальню и не посмотреть? Могут же они в этом году получить свои рождественские подарки чуть раньше.

Шон оказался у дверей спальни намного раньше Гаррика.

– Подожди меня, – в отчаянии крикнул Гаррик. – Пожалуйста, подожди.

Шон затромозил у порога.

– Иисус Христос! – прошептал он самое крепкое известное ему выражение. Гаррик остановился за его спиной, и вдвоем они взирали на пару кожаных чехлов, лежавших на столе в центре комнаты – длинных плоских чехлов из прочной лоснящейся кожи с уголками, обитыми медью.

– Ружья! – выдохнул Шон. Он медленно подкрался к чехлам, словно ожидая, что они в любой момент могут исчезнуть. – Гляди! – Он показал на золотые буквы, вытисненные на коже. – На них наши имена. – Шон расстегнул замки и раскрыл ближайший чехол. В гнезде из зеленой байки, смазанная оружейным маслом, сверкала поэма из стали и дерева.

– Иисус Христос! – повторил Шон. Потом через плечо посмотрел на брата. – Ты не будешь открывать свой?

Гаррик прохромал к столу, стараясь скрыть разочарование: ему так хотелось получить собрание сочинений Диккенса.

На реке встречаются водовороты.

Последнюю неделю рождественских каникул Гаррик пролежал в постели со своей обычной простудой. Уэйт Кортни отправился в Питермарицбург на собрание Ассоциации скотоводов, и на ферме в этот день почти не было работы. После того как Шон напоил больных животных в санитарном загоне и осмотрел южный участок, он вернулся на ферму, с час поговорил с конюхами и пошел домой. Гаррик спал, а Ада в молочной сбивала масло. Шон попросил у Джозефа перекусить и ел, стоя на кухне. За едой он думал, чем заполнить день. Тщательно взвесил возможные альтернативы: взять ружье и попытаться отыскать дукера на откосе или двинуть на пруды за Белыми Водопадами и половить там угрей. Он закончил есть, все еще не приняв окончательного решения, поэтому прошел через двор и заглянул в прохладную молочную.

Ада у сепаратора улыбнулась ему.

– Здравствуй, Шон. Наверно, хочешь позатракать?

– Джозеф уже покормил меня, спасибо, ма.

– Джозеф уже накормил меня, – машинально поправила Ада. Шон повторил за ней и принюхался. Ему нравился сырный запах свежего масла и мягкий дух коровьего навоза, покрывавшего пол.

– Чем займешься сегодня?

– Я как раз пришел тебя спросить, что нужно: мясо или угри. Не знаю, куда мне пойти – охотиться или рыбачить.

– Угри не помешали бы, я бы приготовила их завтра на обед, когда приедет отец.

– Принесу полное ведро.

Шон оседлал пони, подвесил к седлу жестянку с червями и с удочкой на плече поехал в сторону Ледибурга. Пересек мост через Бабуиновый ручей и повернул, чтобы вдоль ручья добраться до водопадов.

Огибая рощу акаций ниже фермы Ван Эссенсов, он понял, что зря выбрал этот маршрут. Из-под деревьев, подобрав юбки до колен, выскочила Энн. Шон пришпорил пони и смотрел прямо перед собой.

– Шон, эй, Шон! – Она была чуть впереди него и двигалась наперерез.

Избежать встречи было невозможно, и он остановил пони.

– Здравствуй, Шон. – Энн раскраснелась и тяжело дышала.

– Здравствуй, – проворчал он.

– Куда ты?

– Да так…

– Рыбачить? Можно, я пойду с тобой? – Она умоляюще улыбнулась. Зубы у нее были мелкие и очень белые.

– Нет, ты слишком много болтаешь – распугаешь мне всю рыбу. – Шон тронул пони с места.

– Пожалуйста, я буду молчать. Честно. – Энн бежала рядом с ним.

– Нет. – Он дернул узду и поскакал прочь. Проехав сотню ярдов, оглянулся. Девочка по-прежнему бежала за ним, ее черные волосы развевались на ветру. Шон остановил пони, и Энн догнала его.

– Я знала, что ты остановишься, – сказала она, едва переведя дыхание.

– Иди домой! Я не хочу, чтобы ты тащилась за мной.

– Честно, я буду тихой как никогда.

Он знал, что она все равно увяжется за ним до верха откоса, и сдался.

– Хорошо, но если произнесешь хоть слово, одно-единственное, я отправлю тебя домой!

– Обещаю. Помоги мне, пожалуйста.

Шон посадил ее на спину пони, и Энн обхватила его за талию. Они поднялись на откос. Дорога проходила совсем рядом с Белыми Водопадами; путники чувствовали, как их обдает мелкими брызгами.

Энн держала слово, пока не удостоверилась, что они отъехали достаточно далеко и Шон теперь не сможет выполнить обещание. И сразу снова заговорила. Когда ей нужен был ответ – впрочем, это бывало нечасто, – она стискивала его талию, и Шон хмыкал.

Добравшись до места, он стреножил пони и оставил под деревьями у воды, седло и упряжь спрятал в норе муравьеда и через тростники направился к пруду. Энн бежала впереди, и когда Шон подошел, она бросала в воду камешки.

– Эй, перестань! Ты распугаешь рыбу! – крикнул он.

– Ой, прости. Я забыла. – Она села и зарылась пальцами ног в песок.

Шон насадил наживку и забросил удочку в зеленую воду, течение потащило поплавок по дуге к противоположному берегу. Оба серьезно следили за этим.

– Здесь как будто совсем нет рыбы, – заметила Энн.

– Нужно иметь терпение. Нельзя ожидать, что поймаешь сразу.

Энн чертила пальцами ног линии на песке. Медленно прошли пять минут.

– Шон.

– Ш-ш-ш!

Еще пять минут.

– Рыбалка – ужасно глупое занятие.

– Тебя сюда никто не звал.

– Здесь жарко.

Шон ничего не ответил. Высокий тростник ограждал ребят от ветра, а белый песок концентрировал солнечный жар. Энн встала и принялась беспокойно расхаживать вдоль воды. Подобрала несколько длинных копьеобразных листьев и сплела.

– Мне скучно, – объявила она.

– Ну так иди домой.

– И жарко.

Шон вытащил удочку, осмотрел наживку и забросил снова. Энн за спиной показала ему язык.

– Давай искупаемся, – предложила она.

Шон не обратил на ее слова внимания. Он воткнул удилище в песок, надвинул шляпу на глаза, чтобы защититься от солнечного света и, опираясь на локоть, вытянул ноги. Он слышал, как позади скрипит песок под ногами Энн, потом снова наступила тишина. Он забеспокоился – что она там делает? Но, если оглянуться, это будет проявлением слабости.

«Девчонки!» – с горечью подумал он.

Послышался топот.

Шон быстро сел и начал поворачиваться. Мимо него пронеслось ее белое тело и с плеском, словно в речке играла форель, погрузилось в воду. Шон вскочил.

– Эй, ты что?!

– Купаюсь, – рассмеялась Энн, стоя по пояс в зеленой воде. Мокрые волосы падали ей на плечи и груди. Шон посмотрел на эти груди, белые, как яблочная мякоть, и на темно-розовые, почти красные, соски. Энн легла на спину и ногами добела взбила воду.

– Разбегайтесь, рыбки! – захихикала она.

– Эй, не нужно, – нерешительно произнес Шон.

Вид ее грудей вызывал какое-то необычное ощущение внизу живота, но Энн сидела по подбородок в воде. Однако он и в воде видел ее груди. И хотел, чтобы она снова встала.

– Здесь замечательно! Что ты там сидишь?

Она легла на живот и погрузилась с головой; над водой показались овалы ее ягодиц, и в животе у Шона снова возникло напряжение.

– Идешь? – спросила она, обеими руками стряхивая воду с лица.

Шон пребывал в нерешительности – за несколько секунд в его отношении к ней произошел настоящий переворот. Ему не терпелось оказаться в воде рядом со всеми этими замечательными выпуклостями, но он смущался.

– Боишься! Что, духу не хватает? – насмехалась она.

Вызов подстегнул его.

– Я не боюсь.

– Ну, тогда иди.

Он еще несколько мгновений колебался, потом сбросил шляпу и расстегнул рубашку. Встал спиной к Энн, снимая брюки, потом повернулся к ней и нырнул в воду, радуясь возможности укрыться в ее толще. Вынырнул, но Энн притопила его за голову. Он зашарил в воде, нащупал ноги Энн, дернул и опрокинул ее на спину. Потом потянул на мелкое место, где вода не могла укрыть ее. Энн била руками и ногами и радостно визжала. Шон споткнулся о камень и упал, выпустив ее; прежде чем он смог подняться, она прыгнула на него и села ему на спину.

Он мог бы сбросить девчонку, но ему нравилось прикосновение ее нагого тела к своей спине, теплого в холодной воде и влажного. Она взяла горсть песка и стала втирать его Шону в волосы. Парень делал вид, что сопротивляется. Энн обхватила его руками за шею и всем телом прижалась к его спине. Напряжение переместилось в грудь, Шон попытался схватить Энн. Он перевернулся и потянулся к ней, но она выскользнула у него из рук и снова нырнула. Шон бросился следом, но хохочущая Энн держалась поодаль.

Наконец по шею в воде они остановились лицом друг к другу. Шон начал сердиться. Ему хотелось обнять ее. Она заметила перемену в его настроении, выбралась на берег, подошла к его одежде, взяла рубашку и вытерла ею лицо, обнаженная, не стыдясь своей наготы – у нее было слишком много братьев, чтобы стесняться. Шон видел, как изменилась форма ее грудей, когда Энн подняла руки, он оглядел ее тело и заметил, что еще недавно худые ноги пополнели; ее бедра сходились у самого низа живота, а там, в его основании, темнел треугольник – знак ее женственности. Энн расстелила рубашку на песке, села на нее и взглянула на Шона.

– Ну где ты?

Он неловко вышел из воды, прикрываясь руками. Энн подвинулась.

– Можешь сесть, если хочешь.

Он торопливо сел и поднял колени к подбородку.

Краем глаза он продолжал наблюдать за ней. Вокруг сосков Энн от холодной воды появились маленькие пупырышки. Она заметила, что он смотрит на нее, и, наслаждаясь этим, расправила плечи. Шон пришел в замешательство – хозяйкой положения теперь определенно стала Энн.

Раньше на нее можно было покрикивать, а теперь она отдавала приказы, и он слушался.

– У тебя на груди волосы, – сказала Энн, поворачиваясь и глядя на него.

Хоть волосы были редкие и шелковистые, Шон обрадовался, что они есть. Он вытянул ноги.

– И здесь у тебя гораздо больше, чем у Фрикки.

Шон попытался снова поднять колени к подбородку, но Энн положила ладонь ему на ногу и остановила.

– Можно мне потрогать?

Шон хотел ответить, но у него перехватило горло; он не мог произнести ни звука. А Энн не стала ждать разрешения.

– Смотри! Какой большой он становится, как у Карибу!

Карибу – это жеребец Ван Эссена.

– Я всегда знаю, когда па отводит Карибу, чтобы тот покрыл кобылу. Тогда он посылает меня в гости к тете Летти. А я прячусь на плантации. Оттуда очень хорошо виден выгон.

Руки Энн, мягкие, ни на мгновение не останавливались, и Шон ни о чем другом уже не мог думать.

– А ты знаешь, что люди делают так же, как лошади? – спросила она.

Шон кивнул – он посещал уроки биологии мсье Даффеля и к тому же состоял в «туалетном клубе». Некоторое время они молчали, потом Энн прошептала:

– Шон, ты покроешь меня?

– Я не знаю как, – хрипло ответил Шон.

– Поначалу и лошади не знают, как это сделать. Люди тоже, – сказала Энн. – Но мы можем узнать.

Они возвращались ранним вечером. Энн сидела позади Шона, обнимая его за талию и прижимаясь лицом к его плечам. Он высадил ее на краю плантации.

– Увидимся в понедельник в школе, – сказала она и повернулась, собираясь уходить.

– Да. Тебе еще больно?

– Нет. – После недолгого раздумья Энн добавила: – Сейчас очень приятно.

Она повернулась и побежала под деревьями домой.

Шон медленно поехал домой. Внутри у него была пустота – чувство было печальным, и это удивило его.

– А где рыба? – спросила Ада.

– Не клевала.

– Нет ни одной?

Шон покачал головой и пошел на кухню.

– Шон!

– Да, ма?

– Что-то случилось?

– Нет, все в порядке.

И он исчез в коридоре.

Гаррик сидел в постели, кожа вокруг его ноздрей покраснела и распухла. Он опустил книгу, которую читал, и улыбнулся вошедшему Шону. Шон подошел к своей кровати и сел на нее.

– Где ты был?

Голос Гаррика звучал хрипло из-за простуды.

– Выше по реке, у водопадов.

– Рыбачил?

Шон не ответил, он наклонился вперед, упираясь локтями в колени.

– Я встретил Энн, и мы пошли вместе.

При этом имени Гаррик сразу заинтересовался и посмотрел Шону в лицо. На этом лице все еще держалось выражение легкого удивления.

– Гарри…

Он колебался. Но ему нужно было поговорить об этом.

– Гарри, я покрыл Энн.

Гаррик с легким свистом втянул воздух. Он очень побледнел, только кожа вокруг носа оставалась красной.

– Я хочу сказать… – Шон говорил медленно, словно старался объяснить самому себе. – Я правда это сделал. Точно, как мы с тобой говорили. Это было…

Он сделал беспомощный жест руками, не в силах подыскать слова. Потом лег.

– Она тебе разрешила?

Гаррик говорил шепотом.

– Она меня попросила об этом, – ответил Шон. – Было скользко, тепло и скользко.

Много времени спустя, после того как они погасили лампу и оба лежали в постели, Шон услышал движения Гаррика в темноте. Он слушал, пока не уверился.

– Гарри! – громко воскликнул он.

– Я не делал, не делал.

– Ты знаешь, что говорил па. У тебя выпадут зубы, и ты сойдешь с ума.

– Я не делал, не делал.

В хриплом от простуды голосе Гаррика звучали слезы.

– Я слышал, – сказал Шон.

– Я просто чесал ногу. Честно, честно, просто чесал.

Мистер Кларк не смог сломать Шона. Напротив, он затеял жестокое состязание, в котором медленно проигрывал, и теперь боялся мальчика. Он больше не заставлял Шона вставать, потому что тот уже стал одного с ним роста. Состязание длилось два года; они обнаружили слабости друг друга и знали, как их использовать.

Мистер Кларк не терпел, когда кто-то чихал: возможно, подсознательно он воспринимал это как насмешку над своим курносым носом. У Шона был обширный репертуар: от легкого, еле слышного сопения, с каким гурман принюхивается к орхидее, до громогласного трубного звука из глубины горла.

– Простите, сэр, не сдержался. У меня простуда.

Но однажды, уравнивая счет, мистер Кларк понял, что уязвимое место Шона – Гаррик. Причини хотя бы легкую боль Гаррику – и вызовешь почти нестерпимые страдания Шона.

Неделя у мистера Кларка выдалась очень тяжелая. Его беспокоила печень, ослабленная постоянными приступами малярии. Три дня у него страшно болела голова. Были трения с городским советом по поводу предстоящего возобновления контракта; накануне Шон чихал непрерывно, и мистер Кларк решил, что с него довольно.

Он вошел в класс и занял свое место на возвышении; медленно обвел взглядом учеников, остановившись на Шоне.

«Пусть только начнет, – со злостью думал мистер Кларк. – Пусть только начнет сегодня, и я его убью».

Еще два года назад он рассадил учеников по-своему, разлучив Шона с Гарриком. Гаррик сидел впереди, где мистер Кларк мог легко до него дотянуться, Шон – у дальней стены класса.

– Чтение, – сказал мистер Кларк. – Первая группа. Страница пять. Вторая группа…

И тут Гаррик чихнул, шумно и влажно. Мистер Кларк громко захлопнул книгу.

– Черт побери! – негромко сказал он. И повторил, уже громче: – Черт побери!

Он дрожал от гнева, кожа вокруг вывернутых ноздрей побелела.

Он подошел к парте Гаррика.

– Будь ты проклят, хромой калека! – закричал он и открытой ладонью ударил Гаррика по лицу. Гаррик закрылся руками и с испугом смотрел на учителя.

– Грязный поросенок! – закричал мистер Кларк. – Теперь и ты начал это!

Он схватил Гаррика за волосы и дернул вниз, так что Гаррик лбом ударился о парту.

– Я тебя проучу! Клянусь Господом, я тебя проучу! Я тебе покажу!

Еще удар.

– Я тебя проучу!

Удар.

За это время Шон успел подбежать к ним. Он схватил мистера Кларка за руку и отвел ее.

– Оставьте его в покое! Он ничего не сделал!

Мистер Кларк увидел перед собой лицо Шона – ученика, который два года его мучил. Здравый смысл покинул его. Он сжал кулак и ударил.

Шон упал, от боли на глаза его навернулись слезы. Секунду он смотрел на учителя, потом зарычал.

Этот звук отрезвил Кларка, и он попятился, сделав два шага назад, но Шон настиг его. Нанося удары обеими руками и продолжая рычать, он прижал учителя к доске. Кларк попробовал высвободиться, но Шон схватил его за воротник и потащил назад; воротник порвался, и Шон ударил снова. Кларк съехал по стене на пол, а Шон, тяжело дыша, навис над ним.

– Уходи! – сказал мистер Кларк. Зубы его покраснели от крови, немного крови вылилось изо рта. Воротник под нелепым углом торчал за ухом.

В классе не было слышно ни звука, кроме тяжелого дыхания Шона.

– Уходи, – повторил Кларк, и гнев Шона рассеялся, теперь мальчика трясло. Он пошел к двери.

– Ты тоже, – показал Кларк на Гаррика. – Убирайтесь и больше не приходите!

– Пошли, Гарри, – сказал Шон.

Гаррик встал, хромая подошел к Шону, и вдвоем они вышли на школьный двор.

– Что нам теперь делать?

На лбу Гарри краснела большая шишка.

– Наверно, лучше пойти домой.

– А как же наши вещи? – спросил Гаррик.

– Нам все равно их не унести, пошлем за ними потом. Пошли.

Они прошли через город и двинулись по дороге на ферму. И молча добрались почти до моста через Бабуиновый ручей.

– Как ты думаешь, что сделает па? – спросил Гаррик.

Он здал вопрос, который занимал обоих с тех самых пор, как они вышли из школы.

– Ну, что бы он ни сделал, оно того стоило, – улыбнулся Шон. – Видел, как я его поколотил?

– Не надо было этого делать, Шон. Па убьет нас. Меня тоже, а ведь я ни в чем не виноват.

– Ты чихнул, – напомнил Шон.

Они поднялись на мост и остановились у парапета, глядя на воду.

– Как твоя нога? – спросил Шон.

– Болит. Думаю, надо отдохнуть.

– Хорошо, пусть так, – согласился Шон.

Наступило долгое молчание. Потом:

– Зря ты это сделал, Шон.

– Снявши голову, по волосам не плачут. Старину Ноздрю побили так, как никогда в жизни, и теперь нужно только придумать, что сказать па.

– Он меня ударил, – сказал Гаррик. – Он мог меня убить.

– Да, – согласился Шон. – Меня он тоже ударил.

Они поразмыслили над этим.

– Может, просто уйти? – предположил Гаррик.

– Ничего не говоря па?

Мысль показалась привлекательной.

– Да, мы могли бы уйти в море или еще куда-нибудь.

Лицо Гаррика прояснилось.

– У тебя морская болезнь, тебя тошнит даже в поезде.

Они снова задумались.

Потом Шон взглянул на Гаррика, Гаррик на Шона и, не сговариваясь, оба встали и снова пошли к Тёнис-краалю.

Перед домом они увидели Аду. На ней был широкополая соломенная шляпа, защищавшая лицо от солнца, а в руке она держала корзину с цветами. Занятая садом, она не заметила братьев, пока они не миновали половину лужайки, а когда увидела, застыла. Она готовилась обуздать свои чувства – опыт научил ее ожидать от приемных сыновей худшего и быть благодарной, если это не так.

Подходя к ней, они постепенно замедляли шаг и наконец остановились, точно заводные игрушки, у которых кончился завод.

– Здравствуйте, – сказала Ада.

– Здравствуйте, – хором ответили они.

Гаррик порылся в кармане, достал платок и высморкался. Шон внимательно разглядывал крутую «голландскую» крышу дома Тёнис-крааля, словно никогда раньше ее не видел.

– Ну?

Она говорила спокойно.

– Мистер Кларк отправил нас домой, – объявил Гаррик.

– Почему?

Спокойствие начинало покидать Аду.

– Ну…

В поисках поддержки Гаррик взглянул на Шона. Тот продолжал разглядывать крышу дома.

– Ну… Понимаешь, Шон вроде настучал ему по голове, а он упал.

Ада негромко застонала.

– О, нет!

Она глубоко вздохнула.

– Ну, хорошо. Начни сначала и расскажи мне все.

Они принялись рассказывать по очереди, торопливым потоком слов, перебивая друг друга и споря из-за подробностей.

Когда они закончили, Ада сказала:

– Вам лучше пойти к себе в комнату. Отец сейчас на домашнем участке и скоро придет обедать. Постараюсь немного подготовить его.

В комнате установилась веселая атмосфера каземата.

– Как по-твоему, сильно он нас накажет? – спросил Гаррик.

– Думаю, будет пороть, пока не устанет, потом отдохнет и снова начнет, – ответил Шон.

Они слышали, как лошадь Уэйта остановилась во дворе. Он что-то сказал конюху, и мальчики услышали его смех. Хлопнула дверь кухни, и наступили полминуты тишины. Затем Уэйт взревел. Гаррик нервно вздрогнул.

Еще десять минут они слушали, как Уэйт и Ада разговаривают на кухне – рев и успокаивающий голос перемежались. Потом в коридоре послышались шаги, и в комнату вошла Ада.

– Отец хочет вас видеть. Он в кабинете.

Уэйт стоял перед камином. В его бороду набилась пыль, а мрачно нахмуренный лоб прорезали морщины, словно борозды вспаханное поле.

– Входите! – проревел он, когда Шон постучал в дверь, и они вошли и остановились перед ним. Уэйт хлопнул хлыстом по ноге, и с его брюк для верховой езды полетела пыль.

– Иди сюда, – сказал он Гаррику, взял его за волосы и принялся поворачивать голову, осматривая синяк на лбу.

– Гм, – сказал он и выпустил волосы. Они остались стоять дыбом. Уэйт бросил хлыст на стол.

– Теперь ты, – велел он Шону. – Вытяни руки. Нет, не так. Ладонями вниз.

Кожа на руках была в ссадинах и покраснела, одна костяшка разбита и вздулась.

– Гм, – снова сказал Уэйт. Повернулся к каминной полке, взял с нее трубку и набил табаком из каменного кувшина.

– Вы пара обалдуев, прах вас побери, – сказал он наконец, – но я рискну, начав с пяти шиллингов в неделю на каждого. Идите поешьте… сегодня еще много работы.

Они несколько мгновений недоверчиво смотрели на него, потом повернулись к двери.

– Шон.

Шон остановился. Он знал, что происходящее слишком хорошо, чтобы быть правдой.

– Куда ты его ударил?

– Везде, па, везде, куда смог дотянуться.

– Это неправильно, – сказал Уэст. – Нужно бить сбоку, по голове, вот сюда, – он концом трубки показал на свою челюсть, – и плотнее сжимать кулаки, не то сломаешь пальцы, до того как повзрослеешь.

– Да, па.

Дверь за ним неслышно закрылась, и Уэйт позволил себе улыбнуться.

– Достаточно с них ученья, – сказал он вслух и чиркнул спичкой, чтобы раскурить трубку; когда табак затлел ровно, он затянулся и выпустил клуб дыма. – Боже, хотел бы я на это посмотреть! В следующий раз не станет связываться с моими парнями.

Глава 12

Теперь у Шона была своя беговая дорожка. Он был рожден для бега, и Уэйт Кортни вывел его из стойла, где он только злился, на волю. И Шон бежал, не думая о наградах, не сознавая дистанций – бежал радостно, что было сил.

Еще затемно, стоя на кухне с отцом и Гарриком, Шон с чашкой кофе в руках с нетерпением ждал наступления нового дня.

– Шон, возьми с собой Мбаму и Н’дути и проверь, нет ли отставших животных в зарослях у реки.

– Я возьму с собой только одного пастуха, па, Н’дути понадобится тебе у чанов с дезинфицирующим раствором.

– Хорошо. К полудню подъезжай к чанам, нам нужно прогнать сегодня тысячу голов.

Шон залпом допил кофе и застегнул куртку.

– Тогда я пойду.

Конюх держал его лошадь у кухонной двери. Шон спрятал ружье в чехол и вскочил на лошадь, не коснувшись ногой стремени; улыбнулся, повернул лошадь и поехал по двору. Было еще темно и холодно.

Уэйт следил за ним с порога.

«Он так в себе уверен», – подумал он. Вот сын, на которого он надеялся и которым мог гордиться.

– А что делать мне? – спросил стоявший сзади Гаррик.

– Так… в загоне для больных животных есть телки… – Уэйт остановился. – Нет, лучше пойдешь со мной, Гарри.

Шон работал ранними утрами, когда солнце, как в театре, покрывало все веселой позолотой, а тени становились длинными и черными. Он работал под полуденным солнцем, обливаясь потом; работал в дождь; в сером и влажном тумане, который спускался с плато; работал в короткие африканские сумерки и возвращался домой в темноте. И каждую минуту был счастлив.

Он научился узнавать животных. Не по кличкам – клички были только у тягловых быков, – но по размеру, цвету и клеймам, так что стоило ему скользнуть взглядом по стаду, и он сразу видел, какого животного не хватает.

– Зама, где старая корова со сломанным рогом?

– Нкози, – больше не уменьшительное «нкозизана», «маленький господин», – нкози, вчера я отвел ее в загон для больных, у нее червь в глазу.

Он научился распознавать болезнь чуть ли не раньше, чем она начиналась, – по тому, как двигается животное, как держит голову. Он узнал средства от болезней. Завелись черви – полить рану керосином, пока личинки не высыплются, как рис. Глаза больны – промыть их марганцовкой. Сибирская язва – пуля и костер для туши.

Он принял своего первого теленка под раскидистыми акациями на берегу Тугелы; один, закатав рукава по локоть и ощущая скользкие прикосновения к рукам. Потом, когда мать облизывала теленка и тот шатался под прикосновениями ее языка, у Шона сдавило горло.

Но всего этого было недостаточно, чтобы поглотить всю его энергию. Работал он играючи.

Шон совершенствовал искусство верховой езды – спрыгивал с седла и бежал рядом с лошадью, снова вскакивал ей на спину, соскакивал с другой стороны, на всем скаку вставал в седле, потом шире расставлял ноги, снова садился, и его ноги безошибочно отыскивали стремена.

Практиковался в стрельбе, пока не научился попадать в бегущего шакала за сто пятьдесят шагов, тяжелой пулей поражая середину тела животного.

И еще нужно было выполнять работу Гаррика.

– Я плохо себя чувствую, Шон.

– Что случилось?

– Нога болит. Знаешь, натирает, когда я много езжу верхом.

– А что домой не идешь?

– Па велел починить ограду у чана номер три.

Гаррик держался за лошадь, растирая ногу, и улыбался легкой храброй улыбкой.

– Ты чинил ее на прошлой неделе, – возразил Шон.

– Да, но проволока опять распустилась.

Все, что чинил Гаррик, непостижимым образом тут же снова выходило из строя.

– Есть у тебя ножницы для проволоки?

Гаррик с готовностью достал их из седельной сумки.

– Я сделаю, – сказал Шон.

– Эй, парень, спасибо. – Потом, после секундного колебания: – Ты ведь не скажешь па?

– Нет. Ты ведь не виноват, что у тебя нога болит.

И Гаррик возвращался домой, тайком пробирался в спальню и убегал на страницы «Острова сокровищ» к Джиму Хопкинсу.

Работа стала для Шона источником новых переживаний. Когда дожди возрождали зеленую траву и заполняли водой мелкие впадины на плато, это перестало означать только, что начался сезон гнездования птиц и что теперь рыба в Бабуиновом ручье будет лучше клевать; это означало, что можно выводить скот из долины, что животные, которых они отправят в загоны для продажи в Ледибурге, нагуляли жир; это значило, что закончилась еще одна зима и земля вновь готова порождать жизнь и богатство. Новое чувство распространялось и на скот – сильное, почти свирепое чувство собственника.

Был конец дня. Шон сидел на лошади среди деревьев и смотрел на небольшое стадо, цепочкой растянувшееся по затопляемой низине. Животные паслись, опустив головы, лениво помахивая хвостами. Между Шоном и стадом стоял теленок трех дней от роду, все еще светло-бежевый и неуверенно держащийся на ногах. Он неуклюжими кругами бегал по траве, разминая ноги.

В стаде замычала корова, и теленок застыл, насторожив уши; ноги под ним подломились. Шон улыбнулся и взял поводья с шеи лошади – пора возвращаться на ферму.

Но в этот миг он увидел ягнятника: тот уже начал камнем падать на теленка с неба, большой, темно-коричневый, отведя назад крылья и выставив когти для удара. Его стремительное падение производило отчетливо слышимый шорох.

Шон оцепенело наблюдал. Орел вцепился в теленка, и Шон услышал, как хрустнули кости, резко, словно сломалась сухая ветка. Теленок упал; он слабо дергался, а орел сидел на нем.

Еще секунду Шон сидел, ошеломленный быстротой произошедшего. И тут его охватила ненависть. Такая сильная, что у него свело живот. Он ударил лошадь пятками, и она рванула вперед. Шон направил лошадь на орла, пронзительно вопя. Это было звериное выражение ненависти.

Орел повернул голову и искоса посмотрел на него одним глазом. Раскрыл большой желтый клюв и ответил на крик, потом высвободил когти из туши теленка и поднялся в воздух. Тяжело взмахивая крыльями, он летел над самой землей, набирая скорость, поднимаясь, уходя от Шона.

Шон выхватил ружье и остановил лошадь. Соскочил с седла и раскрыл казенник.

Орел был уже в пятидесяти ярдах и быстро поднимался.

Шон вложил в казенник патрон, захлопнул его и одним плавным движением поднял ружье.

Выстрел был трудным. Орел продолжал подниматься, от взмахов крыльев все его тело дергалось. Шон выстрелил.

Отдача ударила в плечо, но ветер отнес пороховой дым, и Шон увидел, как пуля нашла цель.

Орел остановился в воздухе, взорвался, как подушка, набитая перьями, и начал падать – его шестифутовые крылья слабо дергались. Шон сорвался с места, прежде чем он упал на землю.

Когда он подбежал, орел был уже мертв, но Шон повернул ружье и ударил прикладом по голове орла. На третьем ударе ложе сломалось, но Шон продолжал бить, всхлипывая от ярости.

Наконец он остановился и стоял, тяжело дыша – пот катился по его лицу, а все тело дрожало. Орел превратился в кровавое месиво разорванной плоти и перьев.

Теленок был еще жив. Ружье заклинило. Шон наклонился и со слезами гнева прикончил теленка охотничьим ножом.

Глава 13

Новое чувство было таким сильным, что Шон мог возненавидеть даже Гаррика. Но его ненависти хватало ненадолго. Гнев и ненависть Шона походили на огонь в сухой траве – горячий и высокий, этот огонь быстро выжигает все вокруг, и остается только мертвый пепел, нет даже тления.

Когда это произошло, Уэйт был в отъезде. Три года подряд Уэйта выдвигали на пост президента Ассоциации скотоводов, и он трижды отказывался. Ему не чуждо было тщеславие, и он ценил столь почетную должность, но в то же время понимал, что из-за его частых отлучек пострадает ферма. Шон и Гарри работали на ферме уже два года, когда подоспели очередные ежегодные выборы.

Накануне своего отъезда на собрание в Питермарицбург Уэйт поговорил с Адой.

– На прошлой неделе я получил письмо от Бернарда, дорогая. – Уэйт, стоя перед зеркалом в спальне, подравнивал бороду. – Они настаивают, чтобы на этот раз я занял этот пост.

– Очень разумно с их стороны, – ответила Ада. – Если согласишься, они получат самого подходящего человека.

Уэйт сосредоточенно нахмурился, подрезая усы. Она так безоговорочно в него верила, что и он сам редко сомневался в себе. И теперь, глядя в зеркало на свое отражение, он думал, что своими успехами в большой степени обязан Аде.

– Соглашайся, Уэйт. Ты справишься.

Не вызов, не вопрос – спокойное утверждение. Когда она так говорит, он верит.

Он положил ножницы на комод и повернулся к жене. Она, в белой ночной сорочке, сидела на кровати нога на ногу; волосы темной массой падали на плечи.

– Думаю, присмотреть тут за всем сможет Шон, – и сразу же, поспешно: – И, конечно, Гарри.

– Шон быстро учится, – согласился Уэйт.

– Ты примешь предложение?

Уэйт поколебался.

– Да, – кивнул он, и Ада улыбнулась.

– Иди сюда, – сказала она, протягивая к нему руки.

Шон отвез Уэйта и Аду на станцию в Ледибург – в последнюю минуту Уэйт настоял, чтобы Ада поехала с ним, он хотел, чтобы она разделила с ним торжество.

Шон отнес их багаж в купе и остановился, пережидая, пока они поговорят с группой скотоводов, которые тоже ехали на собрание. Раздался свисток, и все разошлись по своим купе. Ада поцеловала Шона и поднялась в вагон. Уэйт еще на секунду задержался на платформе.

– Шон, если понадобится помощь, обратись к мистеру Эразмусу в Лайон-Кор. Я вернусь в четверг.

– Мне не понадобится помощь, па.

Лицо Уэйта стало твердым.

– Должно быть, ты Господь Бог. Только ему никогда не нужна помощь, – хрипло сказал он. – Не дури. Если будут неприятности, обратись к Эразмусу.

Он поднялся в вагон вслед за Адой. Поезд дернулся и, набирая скорость, двинулся к откосу. Шон смотрел ему вслед, потом вернулся к коляске. Он почувствовал себя хозяином Тёнис-крааля, и это ощущение ему понравилось. Небольшая толпа на станции расходилась, и из нее показалась Энн.

– Привет, Шон.

На ней было зеленое платье, вылинявшее от частых стирок; ноги были голыми. Она улыбнулась, показав мелкие белые зубы, и посмотрела ему в лицо.

– Привет, Энн.

– Ты не поехал в Питермарицбург?

– Нет, меня оставили смотреть за фермой.

Они стояли молча, в присутствии стольких людей чувствуя себя неловко. Шон кашлянул и почесал нос.

– Энн, пошли. Пора домой, – позвал один из ее братьев от билетной кассы, и Энн прислонилась к Шону.

– Увидимся в воскресенье? – прошептала она.

– Приду, если смогу. Но не знаю. Мне нужно смотреть за фермой.

– Постарайся, Шон. – Лицо ее осветилось искренностью. – Я возьму с собой еды и буду ждать весь день. Пожалуйста, приходи, пусть ненадолго.

– Приду. Обещаю.

Она с облегчением улыбнулась.

– Буду ждать на тропе над водопадом.

Она повернулась и побежала к семье, а Шон поехал в Тёнис-крааль. Гаррик лежал на веранде и читал.

– Я думал, па велел тебе клеймить новый скот, который мы купили в среду.

Гаррик отложил книгу и сел.

– Я приказал Заме держать их в краале, пока ты не вернешься.

– Но па велел это сделать тебе.

– Ненавижу клеймение, – сказал Гаррик. – Они так мычат, когда прикладываешь клеймо, и я терпеть не могу запах паленой кожи и волос, у меня от него голова болит.

– Ну, кто-то должен. Я не могу – мне нужно готовить раствор на завтра. – Шон начинал терять терпение. – Дьявольщина, Гаррик, почему ты всегда такой беспомощный?

– Да ведь я одноногий.

Гаррик был близок к слезам. Упоминание о ноге произвело нужное действие – Шон мгновенно сдержался.

– Прости. – Шон улыбнулся своей неотразимой улыбкой. – Вот что я тебе скажу: я буду клеймить скот, а ты займись чанами. Отвези бочки с раствором на шотландской телеге, возьми в помощь двух пастухов. Вот ключи от кладовой. – Он бросил на кровать рядом с Гарри связку ключей. – Ты должен закончить до темноты.

От двери он обернулся.

– Гарри, не забудь заполнить все чаны, а не только те, что ближе к дому.

Гаррик нагрузил шесть бочек с раствором на телегу и спустился с холма. Задолго до темноты он вернулся домой. Его брюки были залиты темным смолистым химическим раствором, немного раствора попало и на его единственный кожаный ботинок. Когда он вышел из кухни, Шон крикнул из кабинета отца:

– Эй, Гарри, все заполнил?

Гаррик был поражен. Кабинет Уэйта – священное место, внутреннее святилище Тёнис-крааля. Даже Ада стучала в дверь, прежде чем зайти, а близнецы бывали там, только чтобы получить наказание. Гаррик, хромая, прошел по коридору и открыл дверь.

Шон сидел, положив ноги на стол. Он откинулся на спинку вращающегося стула.

– Па убьет тебя.

Голос Гаррика дрожал.

– Па в Питермарицбурге, – ответил Шон.

Стоя в дверях, Гаррик осмотрел комнату. Он впервые по-настоящему увидел ее. Когда ему приходилось бывать здесь раньше, его слишком занимало предстоящее наказание и он видел только сиденье большого кожаного кресла, над ручкой которого нагибался, подставляя хлысту ягодицы.

Теперь он осмотрелся. Стены до потолка покрыты деревянными панелями из полированной темно-желтой древесины.

На потолке – лепнина в виде дубовых листьев.

В центре комнаты на медной цепи свисает единственная большая люстра.

В камин из коричневого камня можно войти не нагибаясь, и в нем лежат дрова, готовые загореться.

На полке у камина – трубки и табак в каменном кувшине, вдоль одной из стен в стойке ружья, книжный шкаф с томами в зеленых и темно-бордовых переплетах: энциклопедии, словари, книги о путешествиях и сельском хозяйстве, но никакой художественной литературы. Против стола на стене – портрет Ады, написанный маслом; художник отчасти сумел передать ее серьезность и спокойствие; она в белом платье и держит шляпу в руке. В комнате господствует пара великолепных рогов черного африканского буйвола над камином, зазубренных, с огромным размахом между концами.

Это комната мужчины; на коврах из леопардовых шкур клочки собачьей шерсти, и присутствие мужчины ощущается очень сильно – здесь даже пахнет Уэйтом. А за дверью висят его плащ и широкополая шляпа с двойной тульей.

Шкафчик рядом с Шоном открыт, на нем стоит бутылка коньяка. Шон держит в руках бокал.

– Ты пьешь папин коньяк, – уличил Гаррик.

– Совсем неплохо. – Шон поднял бокал и посмотрел на жидкость, потом сделал глоток и подержал коньяк во рту, готовясь проглотить. Гаррик со страхом следил за ним, и Шон постарался не морщиться, когда коньяк пролился в горло. – Хочешь?

Гаррик покачал головой, а коньячные пары вырвались у Шона из носа, и на глазах его выступили слезы.

– Садись, – приказал Шон, чуть охрипший от коньяка. – Я хочу выработать план на время папиного отсутствия.

Гаррик направился к креслу, но тут же передумал: с креслом связаны слишком болезненные воспоминания. Он подошел к дивану и сел на край.

– Завтра, – Шон поднял один палец, – продезинфицируем весь скот в домашней части. Я велел Заме начать с самого утра. Ты ведь подготовил чаны?

Гаррик кивнул, и Шон продолжал.

– В субботу, – он поднял второй палец, – подожжем траву на краю откоса. Она здесь совсем высохла. Ты возьмешь одну группу и отправишься к водопадам, а я поеду на другой конец, к Фредерикс Клуфу.

– В воскресенье… – сказал Шон и замолчал. В воскресенье – Энн.

– В воскресенье я хочу пойти в церковь, – быстро сказал Гаррик.

– Отлично, – согласился Шон. – Пойдешь в церковь.

– А ты пойдешь?

– Нет, – сказал Шон.

Гаррик посмотрел на ковры из леопардовых шкур, покрывавшие пол. Он не стал уговаривать Шона – ведь в церкви будет Энн. Может, после службы, когда Шон не будет ее отвлекать, она разрешит Гаррику отвезти ее домой в коляске. Он замечтался и перестал слушать брата.

* * *

Уже совсем рассвело, когда Шон, гнавший перед собой небольшое стадо отставших животных, добрался до чана с раствором. Они вышли из-под деревьев и из высокой, по стремена, травы и оказались на утоптанной площадке около чана. Гаррик уже начал прогонять скот через чан, и на том конце, в загоне для просушки, стоял с десяток влажных, жалких коров с темными от раствора шкурами.

Шон загнал свое стадо в загон, уже забитый коричневыми тушами. Н’дути закрыл за ним ворота загона.

– Я вижу тебя, нкози.

– И я вижу тебя, Н’дути. Сегодня много работы.

– Много, – согласился Н’дути, – работы всегда много.

Шон объехал крааль, привязал лошадь к дереву и вернулся к чану. Гаррик стоял у парапета, прислонившись к одной из опор, на которых держалась крыша.

– Привет, Гарри. Как дела?

– Хорошо.

Шон прислонился к парапету рядом с Гарри. Длина чана – двадцать футов, ширина – шесть, поверхность жидкости ниже уровня земли. Чан окружен низкой деревянной стеной и покрыт тростниковой крышей, чтобы дождь не разбавлял дезинфицирующий раствор.

Пастухи подгоняли животных к его краю, и каждое животное останавливалось в нерешительности.

– Эльяпи! Эльяпи! – кричали пастухи и толкали коров, заставляя погрузиться в раствор. Если животное упрямилось, Зама перегибался через ограждение и кусал его хвост.

Корова прыгала в жидкость, высоко держа нос и поднимая передние ноги; она полностью исчезала под черной маслянистой поверхностью, потом выныривала и в панике плыла к противоположному краю чана, где касалась копытами отлогого дна и могла выйти в крааль обсохнуть.

– Пусть пошевеливаются, Зама, – крикнул Шон.

Зама улыбнулся и впился большими белыми зубами в очередной хвост.

Бык – тяжелое животное, и капли раствора попали на щеки Шона. Шон не стал их вытирать, он продолжал наблюдать.

– Ну, если нам не дадут за них хорошую цену на следующих торгах, значит покупатели ничего не понимают в скоте, – сказал он Гаррику.

– Они хороши, – согласился Гаррик.

– Хороши? Да это самый жирный скот в округе!

Шон собрался развить тему, но вдруг почувствовал, что капли раствора щиплют кожу на лице. Он вытер раствор и поднес палец к носу – запах ударил в ноздри. Он еще секунду тупо смотрел на палец; щеку начало сильно жечь.

Он быстро поднял голову. Животные в краале для просушки беспокойно топтались; у него на глазах одна корова пошатнулась и ударилась об ограду.

– Зама! – закричал Шон, и зулус посмотрел на него. – Останови их! Ради бога, не давай им прыгать туда!

На краю чана стоял еще один бык. Шон сорвал шляпу и перескочил через стену. Он бил шляпой быка по морде, пытаясь отогнать, но бык прыгнул в чан. Шон ухватился за ограду и встал на то место на краю чана, где только что стоял бык.

– Останови их! – закричал он. – Закрой ворота, не пропускай их больше!

Он руками перегородил проход, пинал стоящих перед ним коров.

– Гарри, черт тебя побери, закрывай ворота! – кричал он.

Быки стеной надвигались на него. Сзади напирали другие, Шон их сдерживал, и животные испугались. Один попытался перепрыгнуть через ограду. Он качнул головой, и рогом зацепил Шона около ребер, разорвав рубашку.

Шон слышал, как закрыли ворота, преграждая доступ к чанам, потом почувствовал, как руки Замы вытаскивают его из мешанины рогов и копыт. Два пастуха помогли перетащить его через ограду, и Шон вырвался от них, едва только встал на землю.

– Пошли! – приказал он и побежал к своей лошади.

– Нкози, у тебя кровь.

Рубашка Шона на груди промокла от крови, но он не чувствовал боли. Животным, которые успели побывать в чане, теперь приходилось тяжко. Они бегали по краалю и жалобно мычали; одна корова упала, потом встала, но ее ноги так дрожали, что стояла она с трудом.

– Река! – закричал Шон. – Гоните их в реку! Попробуем смыть раствор. Зама, открывай ворота.

Бабуинов ручей находился в миле от поместья. Один бык издох раньше, чем они выгнали стадо из крааля, еще десять погибли, не дойдя до реки. Умирали они мучительно, содрогаясь всем телом и закатывая глаза.

Шон загнал уцелевших в поток. Вода была чистой, и раствор с каждого животного сходил темно-коричневым облаком.

– Стойте здесь. Не позволяйте им выходить из воды.

Шон направил лошадь к противоположному берегу, где бык пытался подняться на берег.

– Нкози, один тонет, – крикнул Н’дути, и Шон посмотрел через реку. Молодой бык дергался в конвульсиях на мелком месте – голова его оставалась под поверхностью, ноги били по воде.

Шон соскочил с лошади и вброд пошел к быку. Вода доходила ему до подмышек. Он пытался держать голову животного над водой и вытащить быка на берег.

– Помоги мне, Н’дути! – крикнул он, и зулус вошел в воду. Но задача была неразрешимой – бык то и дело утягивал их под воду. И к тому времени как они вытащили его на берег, он был уже мертв.

Шон сел в грязь рядом с тушей быка – он устал, легкие болели от попавшей в них воды.

– Выведи их, Зама, – с трудом сказал он. Уцелевшие животные стояли на мели или бесцельно плавали кругами. – Сколько? – спросил Шон. – Сколько погибло?

– Еще двое, пока ты был в воде. Всего тринадцать, нкози.

– Где моя лошадь?

– Убежала, я ее отпустил. Она придет домой.

Шон кивнул.

– Отведи их всех в загон для больных. Нужно несколько дней следить за ними.

Шон встал и пошел назад, к чану. Гаррик исчез, основное стадо еще находилось в краале. Шон открыл ворота и выпустил животных.

Ему стало лучше, но вместе с силами вернулись гнев и чувство ненависти. Он пошел по дороге к ферме. Сапоги его скрипели на гравии, и с каждым шагом он все сильнее ненавидел Гаррика. Гаррик готовил раствор, Гаррик убил его скот, и Шон ненавидел его за это. Начав подниматься по склону к дому, он увидел во дворе Гаррика. Гаррик тоже увидел его – он исчез на кухне, и Шон сорвался на бег. Он пробежал через кухню, едва не сбив с ног одного из слуг.

– Гаррик, будь ты проклят! Где ты?

Он обыскал дом, сначала бегло, потом тщательно. Гаррик исчез, но окно их спальни было открыто, и на подоконнике остался грязный отпечаток ноги.

– Проклятый трус! – закричал Шон и выбрался из окна вслед за братом. Постоял секунду, поворачивая голову из стороны в сторону, сжимая и разжимая кулаки.

– Я тебя найду! – крикнул он. – Найду, где бы ты ни спрятался!

Он пошел к конюшне и на полпути заметил, что дверь в молочную закрыта. Попробовал открыть и обнаружил, что она заперта изнутри. Шон попятился и с разбегу ударил плечом. Замок разлетелся, и дверь открылась. Шон влетел в помещение и затормозил у дальней стены. Гаррик пытался вылезть в окно, но оно было маленькое – и высоко. Шон схватил его за штаны и стащил вниз.

– Что ты сделал с раствором, а? Что ты с ним сделал? – кричал он в лицо Гаррику.

– Я не хотел. Я не знал, что это их убьет.

– Скажи, что ты сделал.

Шон держал Гаррика за воротник и тащил к двери.

– Я ничего не сделал. Честно, я не знаю.

– Я все равно выбью из тебя, так что говори.

– Пожалуйста, Шон… я не знаю.

Шон прижал Гаррика к двери и держал левой рукой, а правую со стиснутым кулаком отвел назад.

– Нет, Шон. Пожалуйста, не надо.

И гнев неожиданно оставил Шона, руки у него опустились.

– Хорошо, просто расскажи, что ты делал, – холодно сказал он.

Гнев исчез, но ненависть осталась.

– Было уже поздно, и я устал, и нога болела, – шептал Гаррик, – а нужно было наполнить еще четыре чана, а я знал, что ты проверишь, все ли бочки пусты, и было поздно… и…

– И что?

– И я вылил весь раствор в один чан… но я не знал, что это их убьет, правда, не знал…

Шон повернулся к нему спиной и медленно пошел к дому. Гаррик захромал следом.

– Прости, Шон, я правда не знал…

Шон первым вошел на кухню и захлопнул дверь у брата перед носом. Прошел в кабинет Уэйта. Снял с полки тяжелую, в кожаном переплете, книгу учета поголовья и отнес на стол.

Раскрыл книгу, взял перо и окунул в чернильницу. Несколько мгновений смотрел на страницу, потом в колонке «падеж» написал «13», потом – «отравление раствором». Он с такой силой нажимал на перо, что оно царапало страницу.

Весь остаток дня у Шона и пастухов ушел на то, чтобы опустошить чан, наполнить его чистой водой и добавить свежего раствора. Гаррика он видел только за едой и не разговаривал с ним.

Назавтра было воскресенье. Гаррик уехал в город рано, потому что церковная служба начиналась в восемь. Когда он уехал, Шон начал приготовления. Он побрился, приблизившись к зеркалу, подправил бачки и сбрил волосы с остальной части лица, так что кожа стала гладкой и свежей. Потом пошел в спальню родителей и взял щедрую порцию отцовского бриллиантина, но не забыл тщательно закрыть крышку и поставить бутылочку точно на прежнее место. Втер бриллиантин в волосы и одобрительно принюхался. Потом расчесал волосы щеткой Уэйта с серебряной ручкой, разделив их прямым пробором. Потом свежая рубашка, брюки, которые он надевал только раз, ботинки, блестящие, как его волосы, – и Шон был готов.

Часы на каминной полке в гостиной убеждали, что он поторопился. Точнее, до свидания с Энн оставалось еще два часа. Сейчас восемь, служба в церкви окончится не раньше девяти, и пройдет еще час, прежде чем она сумеет сбежать от семьи и явиться на место встречи у водопадов. Шон уселся ждать. Он прочел последний номер «Фермера Наталя», читанный, однако, уже трижды, – ведь номер был месячной давности, и теперь даже отличная статья о желудочных паразитах коров и овец утратила для него интерес. Шон отвлекся.

Он думал о предстоящем дне и чувствовал знакомое напряжение в паху. Ощущалоь оно несколько иначе – брюки были облегающие.

Фантазия его рассеялась – Шон был деятель, а не мечтатель. Он прошел на кухню и взял у Джозефа чашку кофе. Когда с кофе было покончено, оставался еще целый час.

– К дьяволу! – сказал Шон и подозвал лошадь.

Он поднялся на откос, пустив лошадь наискось по склону, и наверху спешился, позволив лошади передохнуть. Сегодня он видел за равниной реку Тугелу – она была похожа на темно-зеленый пояс. Он мог пересчитать крыши домов в Ледибурге, и в солнечном свете, как огонь маяка, блестел шпиль церкви.

Он снова сел на лошадь и ехал по краю плато, пока не добрался до места над водопадами на Бабуиновом ручье.

Потом проехал назад по течению ручья и перебрался в мелком месте, подняв ноги, чтобы не замочить обувь. Спешился у основания водопадов, стреножил лошадь и по тропе дошел до густого леса, который рос вокруг. В лесу было темно и прохладно, стволы деревьев заросли мхом, потому что листва и лианы закрывали солнце. В подлеске сидела птица-бутылка. Клаг-клаг-клаг, крикнула она, словно воду выливали из бутылки, но ее призыв заглушил грохот водопадов.

Шон расстелил на камне у тропы носовой платок, сел и стал ждать. Через пять минут он нетерпеливо ерзал, через полчаса громко ворчал:

– Досчитаю до пятисот… Если не придет, я не стану ждать.

Он принялся считать и, когда дошел до назначенного числа, остановился и с тревогой посмотрел на тропу. Ни следа Энн.

– Я не собираюсь сидеть тут весь день, – сказал Шон, не делая попытки встать. Его внимание привлекла толстая желтая гусеница – она сидела на стволе дальше по тропе. Шон подобрал камень и бросил. Камень ударил в ствол на дюйм выше гусеницы. «Близко, Шон», – подбодрил он себя и нагнулся за новым камнем. Немного погодя запас камней поблизости истощился, а гусеница по-прежнему неторопливо ползла вверх по стволу. Шон вынужден был отправиться на поиски новых камней. Вернулся с полными руками снарядов и снова сел на прежнее место. Сложил камни у ног и возобновил бомбардировку. Каждый раз он сосредоточенно прицеливался, и третьим броском попал – гусеница взорвалась зеленой жидкостью.

– Ты не должна так говорить о твоем па. Ты должна уважать его.

Энн спокойно посмотрела на него и спросила:

– Почему?

Трудный вопрос. Но она тут же сменила тему.

– Есть хочешь?

– Нет, – ответил Шон и потянулся к ней. Она отбивалась, восторженно пища, пока Шон не сжал ее и не поцеловал. После этого она затихла и отвечала на его поцелуи.

– Если ты сейчас меня остановишь, – прошептал Шон, – я сойду с ума, – и он принялся расстегивать ее платье. Энн серьезно смотрела ему в лицо, держа руки на его плечах, пока он не расстегнул платье до талии, потом пальцами провела по его черным бровям.

– Нет, Шон, я не буду тебя останавливать. Я тоже этого хочу, так же сильно, как ты.

Им предстояло открыть очень многое, и каждое открытие было чем-то необычным и невиданным. Как напрягаются мышцы у него под руками, но она все равно может видеть очертания его ребер. Текстура ее кожи, гладкой и белой, с легкими синими прожилками под ней. Глубокая впадина в центре его спины; положив в нее пальцы, Энн чувствовала его позвоночник. Пушок на ее щеках, такой светлый и легкий, что Шон разглядел его только на солнце. То, как встречаются их губы и как легко вздрагивают языки. Запах их тел, одного – молочно-теплый, другого – мускусный и полный энергии. Волосы, которые растут у него на груди и сгущаются под мышками; ее волосы, поразительно темные на фоне белой кожи – небольшое шелковое гнездо волос. Каждый раз можно было найти что-то новое и радостно исследовать.

Стоя на коленях перед Энн – она лежала на спине, протянув руки, готовая принять его, – Шон неожиданно наклонил голову и коснулся губами ее тела. Вкус его был чистым, как вкус моря.

Глаза ее распахнулись.

– Нет, Шон, не надо, так нельзя.

Там оказались губы внутри губ и бугорок, мягкий и упругий, как виноградина. Шон отыскал его кончиком языка.

– О, Шон, это нельзя делать. Пожалуйста, пожалуйста.

Но она вцепилась руками в его волосы, удерживая его голову на месте.

– Я больше не выдержу, войди в меня… Быстрей, быстрей, Шон! Заполни меня…

Словно парус в бурю, разбухший, полный и жесткий… напряжение достигло предела, парус взорвался, разлетелся на куски, их подхватил ветер, и все исчезло. Ветер и парус, напряжение и желание – все исчезло. Осталась только всеобъемлющая великая пустота. Своего рода смерть – может, смерть именно такова. Но как и смерть, это не конец, ибо даже смерть несет в себе семена возрождения. И они вынырнули из этого мира к новому началу, сперва медленно, потом все быстрей, пока снова не стали двумя разными людьми. Двумя людьми на одеяле в тростниках, где солнце освещало белый песок вокруг.

– Каждый раз все лучше и лучше, правда, Шон?

– Ах!

Шон потянулся, прогнув спину и раскинув руки.

– Шон, ты ведь любишь меня?

– Конечно. Конечно люблю.

– Думаю, ты должен меня любить, если сделал… – она запнулась. – То, что ты сделал.

– Я ведь только что так и сказал.

Внимание Шона привлекла корзина. Он взял яблоко и вытер его об одеяло.

– Скажи. Обними меня и скажи как положено.

– Эй, Энн, сколько раз мне это говорить?

Шон откусил от яблока.

– Ты принесла кукурузное печенье?

Уже смеркалось, когда Шон вернулся в Тёнис-крааль. Он отдал лошадь одному из конюхов и пошел в дом. Тело его звенело от солнца, он чувствовал пустоту и печаль после любви. Но печаль была приятная, как грусть старых воспоминаний.

Гаррик был в столовой, он ужинал в одиночестве. Шон вошел, и Гаррик испуганно посмотрел на него.

– Привет, Гарри.

Шон улыбнулся, и эта улыбка мгновенно ослепила Гарри. Шон сел рядом и слегка ущипнул его за руку.

– Оставил мне что-нибудь?

Его ненависть исчезла.

– Много чего, – энергично кивнул Гаррик. – Попробуй картошку, она очень вкусная.

Глава 14

– Говорят, губернатор приглашал к себе твоего па, когда он был в Питермарицбурге. Они разговаривали два часа.

Стефан Эразмус вынул трубку изо рта и сплюнул на рельсы. В коричневой одежде из домотканого сукна и башмаках из сыромятной кожи он не выглядел богатым скотоводом.

– Ну, нам не нужен пророк, чтобы он объяснил, из-за чего это, верно, парень?

– Конечно, сэр, – неопределенно ответил Шон.

Поезд опаздывал, и Шон слушал старика невнимательно. Ему предстояло объяснить отцу запись в книге учета, и он мысленно репетировал свою речь.

– Ja, мы все знаем. – Старик Эразмус вновь сунул трубку в зубы. – Две недели назад британский агент был отозван из крааля Сетевайо в Джинджиндлову. Да в прежние времена мы давно послали бы отряд! – Он снова набил трубку, придавливая табак мозолистым указательным пальцем. Шон заметил, что палец этот искривился от сотен выстрелов из тяжелого ружья. – Ты ведь никогда не бывал в отряде, молодой человек?

– Нет, сэр.

– Пора тебе начинать, – сказал Эразмус. – Самое время.

На откосе засвистел поезд, и Шон виновато вздрогнул.

– Вот и он.

Эразмус встал со скамьи, на которой они сидели, а из своего помещения вышел начальник станции со свернутым красным флажком в руке. Шон почувствовал, как его желудок опускается и останавливается где-то около колен.

Поезд миновал их, пуская пар и тормозя. Единственный пассажирский вагон остановился точно у деревянной платформы. Эразмус вышел вперед и подал руку Уэйту.

– Доброе утро, Стеф.

– Доброе, Уэйт. Говорят, ты теперь новый председатель? Отлично, парень!

– Спасибо. Получили мою телеграмму?

Они разговаривали на африкаансе.

– Ja. Получил. И сказал остальным. Завтра соберемся в Тёнис-краале.

– Хорошо, – кивнул Уэйт. – Ты, конечно, останешься перекусить? Нам нужно о многом поговорить.

– Это то, о чем я думаю?

Эразмус криво улыбнулся. Борода вокруг его рта пожелтела от табака, лицо было коричневым и морщинистым.

– Все расскажу завтра, Стеф. – Уайт подмигнул ему. – А тем временем лучше достань из нафталина свое старое гладкоствольное ружье.

Они рассмеялись – один басисто, другой по-стариковски скрипуче.

– Хватай багаж, Шон. Поехали домой.

Уэйт взял за руку Аду, и вместе с Эразмусом они пошли к коляске. Ада была в новом пальто с мутоновыми рукавами и в широкополой шляпе со страусовыми перьями. Выглядела она прекрасно, но чуть встревоженно, когда слушала разговор мужчин.

Странно, но женщины не способны встретить войну с таким же мальчишеским энтузиазмом, как мужчины.

– Шон! – Рев Уэйта разнесся из кабинета по всему дому. Сквозь закрытую дверь его было отлично слышно в гостиной. Ада уронила шитье на колени, и лицо ее приняло неестественно спокойное выражение.

Шон встал со стула.

– Надо было рассказать ему раньше, – тихо сказал Гаррик. – За ланчем.

– Не было возможности.

– Шон! – Вновь проорали из кабинета.

– Что случилось? – спокойно спросила Ада.

– Ничего, ма. Не беспокойся.

Шон направился к двери.

– Шон, – испуганно заговорил Гаррик. – Ты ведь… я хочу сказать, ты ведь не расскажешь…

Он замолчал и съежился в кресле, в глазах его были страх и мольба.

– Все в порядке, Гарри. Я все улажу.

Уэйт Кортни стоял за столом. Между его стиснутыми кулаками лежала книга учета скота. Когда Шон вошел и закрыл за собой дверь, отец поднял голову.

– Что это?

Большим пальцем, пятнистым от табака, он ткнул в страницу.

Шон открыл рот и снова его закрыл.

– Давай. Я слушаю.

– Ну, па…

– Ну, па! – повторил Уэйт. – Расскажи, как тебе удалось меньше чем за неделю перебить половину скота на ферме?

– Не половину – всего тринадцать голов.

Шона такое преувеличение ошеломило.

– Всего тринадцать! – взревел Уэйт. – Всего тринадцать! Боже всемогущий, сказать, сколько это в наличных?

Сказать, сколько на них ушло времени и сил?

– Я знаю, па.

– Знаешь. – Уэйт тяжело дышал. – Да, ты все знаешь. Тебе никто ничего не может сказать. Теперь ты убил тринадцать голов первоклассного скота!

– Па…

– Хватит с меня «па», клянусь Иисусом! – Уэйт захлопнул тяжелую книгу. – Просто расскажи, как ты умудрился это сделать. Что за «отравление раствором»? Что за дьявольщина это «отравление раствором»? Ты что, давал его им пить? Или заливал им в зад?

– Раствор был слишком крепок, – сказал Шон.

– А почему раствор был слишком крепок? Сколько ты налил?

Шон глубоко вдохнул.

– Я налил четыре бочки.

Наступила тишина, потом Уэйт негромко переспросил:

– Сколько?

– Четыре бочки.

– Ты что, с ума сошел? Совсем спятил?

– Я не думал, что это им повредит. – Забыв тщательно отрепетированную речь, Шон бессознательно повторил слова, которые слышал от Гаррика. – Было уже поздно, а моя нога…

Шон замолчал; Уэйт смотрел на него, и на его лице появилось понимание.

– Гарри, – сказал он.

– Нет! – закричал Шон. – Это не он! Это я виноват!

– Ты лжешь.

Уэйт вышел из-за стола. В его голосе звучало недоверие. Насколько он знал, такое происходило в первый раз.

Он посмотрел на Шона, и гнев его вернулся, только стал гораздо сильней. Он забыл о быках, теперь его занимала только ложь.

– Клянусь Христом, я научу тебя говорить правду.

Уэйт схватил со стола хлыст.

– Не бей меня, па, – предупредил Шон, пятясь.

Уэйт взмахнул хлыстом.

Хлыст негромко свистнул, Шон отпрянул, но конец плети задел его плечо. Шон ахнул от боли и поднял руки, защищаясь.

– Лживый сопляк, выродок! – закричал Уэйт и ударил хлыстом сбоку, словно жал пшеницу; на этот раз хлыст обвился вокруг груди Шона под поднятыми руками. Он разрезал рубаху как бритвой; ткань упала, обнажив красный рваный рубец поперек ребер и на спине.

– А вот тебе еще!

Уэйт снова занес хлыст – повернувшись, он на миг потерял равновесие и тут же понял, что допустил ошибку. Шон больше не прижимал руки к рубцу на теле, он опустил их и сжал кулаки. Кончики его бровей приподнялись, придавая лицу выражение сатанинской ярости. Он побледнел и оскалился. Его глаза, уже не голубые, а горящие черные, оказались на одном уровне с глазами Уэйта.

«Он нападет на меня». Удивление лишило Уэйта проворства, и он не успел опустить руку, державшую хлыст. Шон ударил его. Он прочно стоял на ногах и вложил всю силу своего тела в удар, нацелив его в середину груди Уэйта.

С колотящимся сердцем, теряя силы, Уэйт отшатнулся и ударился о стол, выронив хлыст. Шон бросился на отца.

Уэйту показалось, что он жук в блюдце с патокой – он мог смотреть и думать, но не мог шелохнуться. Он видел, как Шон сделал три шага вперед, видел его правую руку, нацеленную, как ствол ружья, в его беззащитное лицо.

В это мгновение, пока тело медленно двигалось, а мозг напряженно работал, родительская пелена спала с глаз Уэйта Кортни, и он понял, что дерется с мужчиной, который не уступает ему в силе и росте, но превосходит быстротой движений. И что единственное его преимущество – опыт, полученный за сорок лет драк.

Шон ударил; удар был такой же сильный, как первый, и Уэйт знал, что не выдержит, если он придется по лицу, но в то же время не мог увернуться. Он прижал подбородок к груди и подставил под удар Шона темя головы. Удар отбросил его на стол, и, падая, он услышал, как хрустнули пальцы Шона.

Уэйт поднялся на колени, держась за край стола, и посмотрел на сына. Шон согнулся от боли, прижимая сломанные пальцы к животу. Уэйт распрямился и набрал воздуха в грудь – он чувствовал, как к нему возвращаются силы.

– Хорошо, – сказал он. – Хочешь драться – подеремся.

Он вышел из-за стола, двигаясь неторопливо, держа руки наготове; теперь он правильно оценивал этого мужчину.

– Сейчас ты света белого не взвидишь, – объявил Уэйт.

Шон посмотрел на него. На его лице была боль, но и гнев.

И когда Уэйт увидел это, что-то внутри него шевельнулось.

Он умеет драться, и он смел. Теперь посмотрим, выдержит ли он избиение. Уэйт медленно приближался, следя за левой рукой и не обращая внимания на сломанную правую: он знал, как больно Шону. В таком состоянии никто не в силах пользоваться рукой.

Он выбросил вперед левую, проверяя, пробуя отвлечь Шона. Шон отступил вбок, уходя от удара. Теперь Уэйт был совершенно открыт для правой руки Шона, его сломанной правой, которую невозможно использовать, и Шон со всех сил ударил ею Уэйта в лицо.

Перед глазами Уэйта вспыхнули яркие огни – наступила тьма, он упал на леопардовую шкуру, ударившись о нее, и заскользил прямо в камин. В темноте он почувствовал на себе руки Шона и услышал его голос:

– Па, боже мой, па! Как ты?

Тьма отчасти расступилась, и Уэйт увидел лицо Шона. Теперь на этом лице не было гнева, только тревога и почти паника.

– Па, о Боже! Пожалуйста, па!

Уэйт попытался сесть, но не смог. Шон помогал ему. Он склонился над Уэйтом, держа его, беспомощно прикасался к его лицу, пытался убрать волосы со лба, приглаживая встрепанную бороду.

– Прости, па, мне ужасно жаль. Правда. Давай я помогу тебе сесть в кресло.

Уэйт сел в кресло и принялся растирать челюсть.

Шон хлопотал возле него, забыв о своей руке.

– Чего ты хотел? Убить меня? – огорченно спросил Уэйт.

– Я не хотел. Я просто сорвался.

– Это я заметил, – сказал Уэйт. – Трудно было не заметить.

– Па, насчет Гарри. Не говори ему ничего, ладно?

Уэйт отнял руку от лица и внимательно посмотрел на Шона.

– Заключим сделку, – сказал он. – Я ничего не скажу Гарри, а ты обещаешь мне две вещи. Во-первых, ты больше никогда не будешь мне лгать.

Шон быстро кивнул.

– Во-вторых, если кто-нибудь ударит тебя хлыстом, ты сделаешь с ним то же, что со мной.

Шон заулыбался, а Уэйт хрипло продолжал:

– Давай посмотрим твою руку.

Шон протянул ее, и Уэйт приступил к осмотру, двигая по очереди каждый палец. Шон поморщился.

– Больно? – спросил Уэйт. «И он ударил меня такой рукой! Святой Иисусе, какого дикаря я вырастил!»

– Немного.

Шон снова побледнел.

– Сильно досталось. Тебе нужно немедленно отправиться в город, чтобы рукой занялся доктор Ван Роойен.

Шон направился к двери.

– Подожди. – Шон остановился, и Уэйт встал с кресла. – Я поеду с тобой.

– Все в порядке, па, лучше отдохни дома.

Уэйт не обратил внимания на его слова и подошел к сыну.

– Правда, па, я справлюсь один.

– Я поеду с тобой, – хрипло повторил Уэйт. И почти неслышно добавил: – Я хочу этого, черт побери.

Он поднял руку, чтобы обнять Шона за плечи, но, не коснувшись, снова опустил ее, и они вдвоем вышли в коридор.

Глава 15

На следующий день Шон с двумя пальцами в лубке неловко пользовался за обедом ножом, но аппетит его не пострадал. Как и полагалось, он не принимал участия в разговоре, за исключением тех редких случаев, когда его о чем-нибудь спрашивали. Но он слушал, работая челюстями и переводя взгляд с одного говорящего на другого. Они с Гарриком сидели в конце стола, а гости в соответствии со старшинством группировались вокруг Уэйта.

Сообразно своему возрасту и богатству Стефан Эразмус сидел по правую руку от хозяина; по другую сторону – Тим Хоуп-Браун, такой же богатый, но моложе на десять лет. Дальше Гюнтер Нойвенхьюзен, Сэм Тингл и Саймон Руссо. Если подсчитать, можно сказать, что за столом Уэйта Кортни собралось сто тысяч акров земли и полмиллиона фунтов стерлингов. Это были загорелые люди в коричневой одежде, коричневой обуви, с большими коричневыми мозолистыми руками и смуглыми обветренными лицами.

Теперь, когда обед подходил к концу, их обычная сдержанность исчезла, и все хотели говорить. Виноваты в этом были не только полдюжины бутылок доброго кейп-мозельского вина, выставленного Уэйтом, и большое количество съеденного. Здесь крылось нечто гораздо большее. Все чего-то ждали, все были возбуждены, и им трудно было сдерживаться.

– Велеть слугам убирать, Уэйт? – спросила Ада с другого конца стола.

– Да, спасибо, дорогая, мы выпьем кофе здесь.

Уэйт встал, взял с полки коробку сигар и по очереди поднес каждому гостю. Когда кончики были срезаны, сигары раскурены и мужчины откинулись на спинки стульев, глядя на дымящийся кофе в чашках, Ада вышла и Уэйт откашлялся, призывая всех к тишине.

– Господа. – Все смотрели на него. – В прошлый четверг я два часа разговаривал с губернатором. Мы обсудили последние сообщения из-за реки Тугелы. – Уэйт поднял свой бокал, отпил и, поворачивая ножку бокала в пальцах, продолжил: – Две недели назад был отозван британский агент при дворе зулусского короля. Возможно, «отозван» не вполне соответствующее слово, потому что король предложил вымазать его медом и привязать к муравейнику, а агент ее величества с благодарностью отклонил это предложение. Он быстро собрался и пересек границу.

Собравшиеся негромко рассмеялись.

– После этого Сетевайо перегнал все стада, которые паслись у реки, на север. Он приказал провести охоту на буйволов, для чего ему потребовались все его дьяволы – двадцать тысяч копий. Охота должна пройти на берегу Тугелы, где последнего буйвола видели десять лет назад. – Уэйт еще отпил из бокала и посмотрел на слушателей. – А еще он приказал преследовать раненую дичь и за границей.

Послышался общий вздох, гости начали переговариваться. Все знали, что таково традиционное зулусское объявление войны.

– Так что же, парень, нам делать? Сидеть и ждать, пока они придут и сожгут нас?

Эразмус наклонился вперед, глядя на Уэйта.

– Сэр Бартл Фрер неделю назад встретился с индунами Сетевайо. Им предложено до одиннадцатого января распустить дьяволов и снова принять британского агента в Зулуленде. Если Сетевайо не выполнит этот ультиматум, лорд Челмсфорд проведет карательную экспедицию силами регулярных частей и милиции.

Войска собираются и выйдут из Питермарицбурга через десять дней. Лорд Челмсфорд переправится через Тугелу в районе переправы Рорка и первым нападет на дьяволов. Правительство намерено устранить постоянную угрозу из-за границы и лишить зулусов военной силы.

– Самое время, – сказал Эразмус.

– Его превосходительство произвел меня в чин полковника и приказал собрать отряд от окрестностей Ледибурга. Я обещал ему, что не менее сорока человек, вооруженных, на лошадях и с запасом провизии, будут готовы присоединиться к Челмсфорду у Тугелы. Если нет возражений, господа, я назначаю вас своими офицерами. Я знаю, что могу рассчитывать на вас при выполнении обещания, данного его превосходительству.

Уэйт неожиданно отказался от формальных обращений и улыбнулся собравшимся.

– Плату будете собирать сами. Как обычно, скотом.

– Далеко ли на север Сетевайо отогнал свои стада? – спросил Тим Хоуп-Браун.

– Совсем недалеко, ручаюсь, – усмехнулся Стефан Эразмус.

– У меня тост! – сказал Саймон Руссо, поднимаясь с бокалом. – За королеву, лорда Челмсфорда и королевские стада зулусов!

Все встали, выпили, потом, внезапно смущенные этим порывом, сели, неловко покашливая и шаркая ногами.

– Ну хорошо, – сказал Уэйт, – перейдем к подробностям. Стеф, ты с твоими старшими сыновьями пойдешь?

– Ja, мы втроем, а еще мой брат и его сын.

– Записываем пятерых, Эразмус. Очень хорошо. Как ты, Гюнтер?

И они начали записывать количество людей, лошадей и фургонов; каждый из офицеров получил несколько заданий. Вопросы, ответы и обсуждения продолжались много часов, пока гости не покинули Тёнис-крааль.

Уезжали они плотной группой, пустив лошадей шагом, в седлах сидели расслабившись, свесив ноги, – так и поехали по дороге в Ледибург. Уэйт и его сыновья стояли на ступенях крыльца и смотрели им вслед.

Гарри попытался привлечь внимание отца.

– Да, мальчик?

Уэйт смотрел на уезжающих. Стефан Эразмус повернулся в седле и помахал шляпой, Уэйт помахал в ответ.

– Почему обязательно надо воевать? Если бы губернатор послал кого-нибудь поговорить с ними, войны бы не было.

Уэйт взглянул на него и слегка нахмурился.

– Если у тебя что-то есть, за него надо бороться, Гарри. Сетевайо собрал двадцать тысяч копий, чтобы отобрать у нас это. – Уэйт широким жестом обвел весь Тёнис-крааль. – Думаю, за это стоит повоевать, а, Шон?

– Еще бы! – с готовностью кивнул Шон.

– Но разве нельзя с ними договориться? – не отставал Гарри.

– Еще один крестик на листке бумаги! – презрительно ответил Уэйт. – Точно такой нашли на теле Пита Ретрипса. Много хорошего он ему дал?

Уэйт вернулся в дом, и сыновья пошли за ним.

Он опустился в кресло, вытянул ноги и улыбнулся Аде.

– Отличный обед, дорогая. – Он сложил руки на животе, невольно рыгнул и тут же раскаялся. – Прости, вырвалось.

Ада склонила голову к шитью, чтобы скрыть улыбку.

– В следующие несколько дней нужно многое сделать. – Он перенес внимание на сыновей. – Возьмем с собой один фургон с упряжкой мулов и по две лошади на каждого. Теперь об оружии…

– Но па, разве мы не можем просто… – начал Гаррик.

– Замолчи, – сказал Уэйт, и Гаррик сжался в своем кресле.

– Я вот думаю… – начал Шон.

– Не ты один, – проворчал Уэйт. – Черт возьми, это твой шанс получить свой скот и…

– Именно об этом я и думал, – прервал его Шон. – Теперь у всех будет больше скота, чем им под силу. И цены сразу упадут.

– Возможно – поначалу, – согласился Уэйт, – но через год-два они снова поднимутся.

– Может, нам все продать сейчас? Все, кроме быков-производителей и стельных коров, а после войны купить за полцены.

На мгновение Уэйт утратил дар речи, потом на лице его появилось удивленное выражение.

– Боже, такое мне и в голову не приходило!

– И, па. – Шон с энтузиазмом сжимал руки. – Нам понадобится больше земли. Когда приведем скот из-за Тугелы, нам негде будет его пасти. Мистер Пай объявил, что сдает в аренду Маунт-Синай и Махобас-Клуф. Он эту землю не использует. Может, возьмем ее до того, как все начнут искать новые пастбища?

– До того как ты начал думать, у нас было немало работы, – негромко сказал Уэйт, – но теперь ее прибавилось. – Он порылся в карманах, нашел трубку, набил табаком и посмотрел на Шона. Попытался сохранить нейтральное выражение, но на лице его видна была гордость. – Думай так и дальше, и однажды сильно разбогатеешь.

Уэйт не подозревал, насколько оправдается его пророчество, но время, когда Шон мог проиграть за карточным столом сумму, равную стоимости всего Тёнис-крааля и посмеяться этой потере, было еще далеко.

Глава 16

Отряд выступил в день Нового года.

Канун Нового года отмечали как двойной праздник. Добро пожаловать, 1879-й, и удачи Ледибургскому кавалерийскому отряду. Вся округа собралась в городе, чтобы поесть браавлис[6]Braawlies – южноафриканский способ приготовления мяса на открытом огне. и потанцевать на площади.

Покормить воинов, посмеяться, потанцевать и попеть, потом построить их и отправить на войну.

Шон и Гарри выехали рано. Уэйт и Ада должны были присоединиться к ним во второй половине дня. Стоял один из ярких дней натальского лета – ни ветра, ни облаков; в такой день пыль, поднятая фургонами, зависает тяжелым облаком. Они пересекли Бабуинов ручей и с его дальнего берега увидели город и облака пыли на всех ведущих в Ледибург дорогах.

– Ты только посмотри, – сказал Шон; он прикрывал глаза от яркого света и смотрел на северную дорогу. – Это, должно быть, фургон Эразмуса. С ним будет Карл.

Вереница фургонов походила на нитку бус.

– А вот этот – Петерсена или Нойвенхьюзена, – сказал Гарри.

– Поехали! – крикнул Шон и свободной, не держащей узду рукой хлопнул лошадь по шее. Кортни поскакали в город на своих крупных, гладких, с подстриженными на английский манер гривами лошадях.

Они обогнали фургон. На сиденье рядом с маменькой сидели две девушки, сестры Петерсен. Деннис Петерсен и его отец ехали перед фургоном.

Шон гикнул, проезжая мимо фургона, и девушки засмеялись и что-то крикнули в ответ, но ветер отнес их голоса.

– Поскакали, Деннис! – крикнул Шон, минуя двух неторопливых всадников. Лошадь Денниса попятилась, потом пустилась галопом вслед за лошадью Шона. Гарри мчался за ними.

Прижимаясь к шеям лошадей, держа поводья, как жокеи, они доскакали до перекрестка. Им навстречу двигался фургон Эразмуса.

– Карл, – крикнул Шон, слегка сдерживая лошадь, чтобы встать в стременах. – Карл, пошли, погоняем Сетевайо!

Все вместе они въехали в Ледибург, раскрасневшиеся, веселые и оживленные в предвкушении танцев и убийств.

Город был переполнен, улицы забиты фургонами, лошадьми, мужчинами, женщинами, девушками, собаками и слугами.

– Мне нужно остановиться у магазина Пая, – сказал Карл. – Идемте со мной, это недолго.

Они привязали лошадей и пошли в магазин. Шон, Деннис и Карл шли шумно и громко разговаривали. Это были мужчины – большие, загорелые, с широкой костью, с крепкими от тяжелой работы мышцами, но еще не вполне сознающие, что они мужчины.

Поэтому ходи вразвалку, смейся слишком громко, выкрикивай проклятия, если па нет поблизости, и никто не заметит твоих сомнений.

– Что надумал купить, Карл?

– Сапоги.

– Ну, это на весь день. Их ведь надо примерять. Пропустим половину веселья.

– Еще пару часов ничего не будет, – возразил Карл. – Подождите меня.

Вид Карла, примеряющего сапоги на свои большие ноги, не мог надолго задержать Шона. Он принялся бродить между грудами товаров, загромождавших магазин Пая. Здесь были горы рукоятей для лопат и мотыг, стопки одеял, лари с сахаром и солью, полки с посудой, мужские пальто и женские платья, лампы-молнии, свисающие с потолка седла – и все это было пропитано особым запахом универсального магазина – смесью запахов парафина, мыла и новой одежды.

Голубь в гнездо, железо к магниту… Ноги сами привели Шона к стойке с ружьями у дальней стены.

Он взял в руки карабин Ли Метфорда и взвел ударный механизм; кончиками пальцев погладил дерево, потом взвесил ружье в руках, проверяя равновесие, и наконец приложил к плечу.

– Здравствуй, Шон.

Прервав свой ритуал, Шон оглянулся на застенчивый голос.

– Да это Малинка Пай, – сказал он с улыбкой. – Как дела в школе?

– Я ее кончила в этом году.

Цвет волос у Одри Пай – как у всех членов семьи, но все же с отличием: не морковный, а с отблеском расплавленной меди. Не красавица, со слишком широким плоским лицом, но кожа, какая редко бывает у рыжеволосых: чистая, матовая, без единой веснушки.

– Хочешь что-нибудь купить, Шон?

Шон поставил карабин в стойку.

– Просто смотрю, – сказал он. – Ты теперь работаешь в магазине?

– Да.

Она опустила глаза под взглядом Шона. Он не видел ее целый год. За это время многое изменилось: теперь у нее под блузкой виднелись доказательства того, что она больше не ребенок. Шон оценивающе смотрел на эти доказательства, и она заметила, куда устремлен его взгляд; ее лицо вспыхнуло. Она быстро повернулась к подносу с фруктами.

– Хочешь персик?

– Спасибо, – ответил Шон и взял персик.

– Как Энн? – спросила Одри.

– Почему ты меня спрашиваешь?

Шон нахмурился.

– Ты ее парень.

– Кто тебе это сказал?

Теперь Шон рассердился не на шутку.

– Все это знают.

– Значит, все ошибаются.

Шона раздражало предположение, что его считают собственностью Энн.

– Ничей я не парень!

– О! – Одри минутку помолчала и сказала: – Наверно, Энн будет вечером на танцах.

– Вероятно.

Шон впился зубами в пушистый сочный персик и продолжал разглядывать Одри.

– А ты пойдешь, Малинка Пай?

– Нет, – печально ответила Одри. – Па не разрешает.

Сколько ей лет? Шон быстро подсчитал. Она на три года моложе его. Значит, шестнадцать. И вдруг ему стало жаль, что она не придет на танцы.

– Жаль, – сказал он. – Мы могли бы повеселиться.

Связав их друг с другом, употребив множественное «мы», Шон опять смутил ее. И Одри сказала первое, что пришло в голову:

– Нравится персик? Он из нашего сада.

– Кажется, я узнаю его вкус, – ответил Шон, и Одри рассмеялась, широко и дружелюбно раскрыв рот.

– Я знала, что ты их таскал. Па знал, что это ты. Он говорил, что поставит в дыре в ограде капкан на человека!

– Я не знал, что он нашел эту дыру. Мы каждый раз ее прикрывали.

– О да, – заверила его Одри, – мы всегда о ней знали. Она по-прежнему там. Иногда ночью, когда не спится, я вылезаю из окна, иду по саду и через эту дыру вылезаю на плантацию акаций. Ночью там совсем темно и тихо, но мне нравится.

– Знаешь что, – задумчиво сказал Шон, – если сегодня вечером не сможешь уснуть и придешь к десяти к дыре, сможешь снова застукать меня за кражей персиков.

Одри потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что он сказал. Потом она снова покраснела, хотела что-то сказать, но не смогла. Повернулась, взметнув юбки, и исчезла среди полок. Шон доел персик и бросил косточку на пол.

Он все еще улыбался, когда присоединился к остальным.

– Эй, Карл, долго ты еще?

Глава 17

Свыше пятидесяти фургонов растянулись по краям площади, но центр оставался свободным – здесь горел огонь в ямах для браавлис; дрова уже прогорали, образовав ложе из жарких углей. У огней расставили два ряда столов на козлах – здесь работали женщины, нарезая мясо и боервор,[7]Boerwor – колбаса домашнего приготовления. намазывая маслом хлеб, расставляя бутылки с маринадом, нагромождая еду на подносы и оживляя вечер своими голосами и смехом.

На ровном месте натянули большой брезент для танцев, и по углам к столбам подвесили фонари. Слышно было, как настраивают скрипки и астматически вскрикивает единственное концертино.

Мужчины группами собирались среди фургонов или сидели у ям для браавлис; тут и там видно было, как к небу поднимается днище кувшина.

– Не хочу усложнять, Уэйт, – Петерсен подошел туда, где стоял со своими офицерами Уэйт, – но я видел, что ты поместил Денниса в отряд Гюнтера.

– Точно.

Уэйт протянул ему кувшин, Петерсен взял его и обтер горлышко рукавом.

– Дело не в тебе, Гюнтер, – он улыбнулся Нойвенхьюзену, – но я был бы гораздо спокойней, будь Деннис в моем отряде. Приглядел бы за ним, понимаете?

Все смотрели на Уэйта, ожидая его ответа.

– Никто из парней не едет с отцом. Мы же договорились об этом. Прости, Дэйв.

– Но почему?

Уэйт отвернулся и посмотрел за фургоны, на яростный красный закат над откосом.

– Это не охота на антилоп, Дэйв. Возможно, тебе придется принимать решения, которые тебе будет легче принять, если рядом не будет твоего сына.

Все одобрительно заговорили, а Стеф Эразмус извлек изо рта трубку и громко плюнул в огонь.

– Бывает такое, на что мужчине трудно смотреть. И потом трудно забыть. Он не должен видеть, как его сын впервые убивает человека, и не должен видеть, как умирает его сын.

Все смолкли, понимая, что он прав. Много об этом не говорили – излишек слов вредит твердости духа, – но они были знакомы со смертью и понимали, о чем говорил Эразмус. Один за другим они повернули головы и посмотрели туда, где за кострами собиралась молодежь. Деннис Петерсен что-то сказал – слов они не разобрали, но вокруг Денниса рассмеялись.

– Чтобы выжить, человек иногда вынужден убивать, – сказал Уэйт, – но когда он убивает молодым, он что-то теряет… уважение к жизни; он делает ее слишком дешевой. То же и с женщинами – мужчина не должен иметь женщину до того, как поймет ее. Иначе и это обесценится.

– У меня первая женщина была в пятнадцать лет, – сказал Тим Хоуп-Браун, – но нельзя сказать, чтобы это сделало их дешевле; напротив, они слишком дороги.

Первым над шуткой гулко захохотал Уэйт.

– Мы знаем, что твой старик платит тебе пять фунтов в неделю, но как же мы, Шон? – возразил Деннис. – Мы все здесь не миллионеры.

– Хорошо, – согласился Шон, – пять шиллингов в банке. Победитель забирает их.

– Пять шиллингов – это разумно, – высказал свое мнение Карл, – но договоримся: потом – никаких споров.

– Только убитые, раненые не в счет, – сказал Шон.

– И должны быть свидетели, – настаивал Фрикки Ван Эссен.

Фрикки старше остальных, и глаза у него уже слегка осоловели от выпитого за вечер.

– Хорошо, только мертвые зулусы и свидетели каждого убийства. Кто убьет больше всех, забирает банк. – Шон осмотрел лица собравшихся в поисках знаков согласия. Гаррик прятался на краю. – Банкиром будет Гарри. Иди сюда, Гарри, давай твою шляпу.

Они сложили деньги в шляпу Гаррика, и тот пересчитал их.

– Два фунта от нас восьмерых.

– Верно.

– Эй, победитель сможет купить собственную ферму!

Все рассмеялись.

– У меня в седельной сумке есть пара бутылок кейпсмоука,[8]Сорт дешевого южноафриканского коньяка. – сказал Фрикки. – Пошли разопьем их.

Стрелки на церковных часах показывали без четверти десять. Луну закрывали серебряные облака, ночь принесла прохладу. Танцующих окружал густой запах жареного мяса, скрипки визжали, концертино выдавало ритм, пары танцевали, а зрители хлопали им и подбадривали. Кто-то в вихре движений, в лихорадке удовольствия вопил, как шотландский горец.

– Ты куда, Шон?

– Скоро вернусь.

– Но куда ты?

– Ты правда хочешь, чтобы я сказал?

– А, понимаю. Но не уходи надолго.

– Потанцуй с Карлом.

– Нет, я дождусь тебя. Пожалуйста, Шон, возвращайся быстрей. У нас осталось так мало времени.

Шон выскользнул за кольцо фургонов. Держась в древесной тени, он обогнул магазин Пая, бегом преодолел переулок, перепрыгнул через канаву и сквозь проволочную изгородь пробрался на плантацию. Здесь было темно и тихо, как она и сказала; сухая листва шуршала под ногами, треснула ветка. В темноте что-то торопливо пробежало на маленьких ножках. В животе у Шона дрогнуло – нервы, это всего лишь кролик. Он подошел к ограде и поискал дыру; пропустил ее, повернул назад, нашел и через нее пролез в сад. Стоя спиной к стене растительности, подождал. Деревья в лунном свете казались серыми, внизу – черными. За ними он видел крышу дома. Конечно, она придет. Ведь он велел.

Часы на церкви прозвонили час, потом четверть часа. Проклятие, рассердился Шон.

Он прошел через сад, из осторожности держась в тени. В одном из боковых окон горел свет, на траву ложился светлый прямоугольник.

Шон осторожно обошел дом.

Она стояла у окна, у нее за спиной горела лампа. Лицо оставалось темным, но свет сзади превратил волосы в сверкающий ореол. Она оперлась на подоконник, в ее позе было желание. Он видел сквозь платье очертания ее плеч.

Шон свистнул – негромко, так, чтобы услышала только она, – и девушка вздрогнула. Еще секунду она смотрела в окно, потом медленно, с сожалением покачала головой. Потом задернула занавеску, и сквозь нее Шон увидел, как передвинулась ее тень. Лампа погасла.

Шон пошел назад через сад и плантацию. Он дрожал от гнева. Из переулка он услышал музыку на площади и ускорил шаг. Повернул за угол и увидел огни и движение.

– Сопливая дуреха! – произнес он вслух, все еще испытывая гнев, но и что-то еще. Страсть? Уважение?

– Где ты был? Я жду целый час! – Собственница Энн.

– За горами, за долами.

– Не смешно! Шон Кортни, где ты был?

– Хочешь потанцевать?

– Нет.

– Ладно, не будем.

Карл и другие стояли у ям с углями. Шон направился к ним.

– Шон, Шон, прости. – Кающаяся Энн. – Мне нравится танцевать. Давай потанцуем.

Они танцевали, толкаясь среди других плясунов, но оба молчали, пока оркестранты не смолкли, чтобы вытереть пот со лба и промочить пересохшее горло.

– У меня есть кое-что для тебя, Шон.

– Что?

– Идем, покажу.

Она повела его в сторону от света и фургонов и остановилась у груды одеял и седел. Энн наклонилась, развернула одно из одеял и достала из него куртку.

– Я сама ее сделала. Надеюсь, тебе понравится.

Шон взял куртку. Она была из овчины, обработанной и отполированной, сшитой с любовью. Шерсть на изнанке была снежно-белая.

– Чудесная куртка, – сказал Шон. Он видел, что на ее изготовление пошла шкура ягнят. И почувствовал себя виноватым: подарки всегда смущали его. – Большое спасибо.

– Примерь, Шон.

Теплая, удобная в талии, не стягивающая плечи, она облегала его могучий торс. Энн стояла совсем близко.

– Тебе идет, – сказала она. Самодовольная радость дающего.

Он поцеловал ее, и настроение изменилось. Энн крепко обняла его за шею.

– О Шон, я не хочу, чтобы ты уходил.

– Давай попрощаемся как следует.

– Где?

– В моем фургоне.

– А как же твои родители?

– Они вернулись на ферму. Па приедет утром. А мы с Гарри спим здесь.

– Нет, Шон, тут слишком много народу. Нельзя.

– Ты не хочешь? – прошептал Шон. – Жаль, потому что, может быть, это последний раз.

– Как это?

Она застыла и неожиданно стала маленькой в его объятиях.

– Я ухожу завтра. Ты знаешь, что может случиться.

– Нет. Не говори так. Никогда не говори!

– Но это правда.

– Нет, Шон, не надо. Пожалуйста, не надо!

Шон улыбнулся в темноте. Как это легко.

– Пошли в мой фургон.

Он взял ее за руку.

Глава 18

Завтрак в темноте, по всей площади – костры для приготовления пищи, негромкие голоса, мужчины прощаются с женами, держат на руках детей. Лошади оседланы, ружья в чехлах, за спиной свернутое одеяло; в центре площади – четыре фургона, запряженные мулами.

– Он будет с минуты на минуту. Уже почти пять, – сказал Гаррик.

– Все его ждут, – согласился Шон. Он поправил на груди тяжелый патронташ.

– Мистер Нойвенхьюзен назначил меня кучером первого фургона.

– Знаю, – сказал Шон. – Справишься?

– Думаю, да.

К ним подошла Джейн Петерсен.

– Привет, Джейн. Твой брат готов?

– Почти. Наверное, седлает.

Она остановилась перед Шоном и застенчиво протянула ему кусочек желто-зеленого шелка.

– Кокарда для твоей шляпы, Шон.

– Спасибо, Джейн. Не прицепишь?

Она приколола кокарду к шляпе Шона; он взял у нее шляпу и надел набекрень.

– Теперь я вылитый генерал, – сказал он, и она засмеялась. – А как насчет прощального поцелуя, Джейн?

– Ты ужасен, – и маленькая Джейн убежала, покраснев.

Не такая уж она маленькая, заметил Шон. Их здесь столько, что и не знаешь, с какой начать.

– А вот и па, – объявил Гаррик, и на площади появился Уэйт Кортни.

– Пошли, – Шон отвязал свою лошадь. По всей площади мужчины вели лошадей.

– Пока, – сказал Гаррик и захромал к своему фургону.

Уэйт ехал в голове колонны. Четыре группы по пятнадцать человек в каждой, с четырьмя фургонами за ними, затем запасные лошади, которых ведут черные слуги.

Они проехали по площади среди остатков вчерашнего праздника и выехали на главную улицу. Женщины смотрели на уезжающих молча, возле них неподвижно стояли дети. Эти женщины и раньше видели, как их мужчины выступают в поход против диких племен; они не радовались, потому что были знакомы со смертью и знали: в могиле славы не бывает.

Энн помахала Шону. Он не заметил ее, потому что лошадь заупрямилась и он справился с нею, только когда уже проехал. Она опустила руку и смотрела ему вслед. На нем была овчинная куртка.

Зато Шон заметил медный блеск волос и воздушный поцелуй из окна магазина Пая. Увидел, потому что искал. Забыв о своей уязвленной гордости, он улыбнулся и помахал в ответ шляпой.

Но вот они выехали из города, и даже ребятишки и собаки, бежавшие за колонной, отстали, и колонна двинулась по дороге в Зулуленд.

Солнце поднялось и высушило росу. Из-под копыт поднималась пыль и наискось отлетала от дороги. Колонна утратила стройность, всадники ускоряли движение или отставали, чтобы побыть с друзьями. Ехали спокойно, небольшими группами, болтали, словно собрались на охоту. Каждый оделся так, как считал наиболее удобным. Стеф Эразмус ехал в своем воскресном костюме, но из всей группы он был одет самым формальным образом. Единственное, что было у всех общего, это желто-зеленые кокарды. Но и здесь проявлялся индивидуальный вкус: одни прикололи их к шляпам, другие к рукавам, третьи – на грудь. Это были фермеры, а не солдаты, и тем не менее их оружейные чехлы обтрепались от частого использования, кокарды они носили легко и привычно, а приклады ружей были отполированы их руками.

Только к середине дня они достигли Тугелы.

– Боже мой, ты только погляди! – присвистнул Шон. – Никогда в жизни не видел столько народу в одном месте.

– Говорят, их здесь четыре тысячи, – сказал Карл.

– Я знаю, что их четыре тысячи. – Шон обвел глазами лагерь. – Я только не знал, что четыре тысячи – это так много.

Колонна спускалась по последнему склону к переправе Рорка. Река коричневая и мутная, вода рябит на мелях переправы. Берега открытые, на ближней стороне – несколько каменных зданий. В радиусе четверти мили вокруг этих зданий расположилась армия лорда Челмсфорда. Аккуратными рядами расставлены палатки, за ними ряд за рядом привязаны лошади. Фургоны стоят у брода, не менее пяти сотен, и все пространство кишит людьми.

Отряд ледибургской кавалерии за своим полковником подошел тесной группой к границе лагеря и обнаружил, что путь им преграждает сержант в полевой шинели, с пристегнутым к ремню штыком.

– Позвольте спросить, кто вы.

– Полковник Кортни и отряд ледибургской кавалерии.

– Кто-кто? Я не расслышал.

Уэйт Кортни встал в стременах и повернулся к своим людям.

– Помолчите, господа. Мы не можем говорить все одновременно.

Шум разговоров стих, и на этот раз сержант расслышал.

– Прошу прощения, сэр. Я вызову дежурного офицера.

Дежурный офицер оказался аристократом и джентльменом. Он подъехал и оглядел отряд.

– Полковник Кортни?

В его голосе звучало сомнение.

– Здравствуйте, – с дружеской улыбкой ответил Уэйт. – Надеюсь, мы не опоздали к веселью?

– Думаю, нет.

Взгляд офицера остановился на Стефе Эразмусе. Тот вежливо приподнял шляпу.

– Доброе утро, минхеер.

Патронташ выглядел не очень уместно на его черном костюме.

Офицер оторвал от него взгляд.

– У вас есть палатки, полковник?

– Да, с нами все необходимое.

– Я прикажу сержанту показать вам ваше место.

– Спасибо, – сказал Уэйт.

Офицер повернулся к сержанту.

Он был так ошеломлен, что взял сержанта за руку.

– Отведите их подальше. Поместите по ту сторону от инженерных войск, – лихорадочно прошептал он. – Если генерал их увидит…

Он слегка содрогнулся.

Глава 19

Вначале Гаррик ощутил запах. Запах послужил ему опорной точкой, с которой ему удалось наконец выползти из укрытия в своем сознании.

Для Гаррика подобные возвращения к реальности всегда сопровождались ощущением легкости и обострением чувств. Цвета становились яркими, кожа чувствительной к прикосновениям, восприятие вкусов и запахов – острым и ясным.

Он лежит на соломенном матрасе. Солнце яркое, но он в тени. Лежит на веранде каменного госпиталя у переправы Рорка. Он подумал о запахе, который привел его в сознание. В нем смешивались гниение, пот и навоз, зловоние рваных внутренностей и запекшейся крови. Он узнал в этом запахе смерть. Потом его зрение обрело четкость, и он увидел мертвых. Они грудой лежали во дворе у стены, там, где их застал перекрестный огонь с брода и из госпиталя; трупы были разбросаны между зданиями, и погребальные команды грузили их в фургоны. Трупы лежали на склоне, ведущем к броду, в воде и на противоположном берегу. Мертвые зулусы в окружении раскиданных щитов и копий. Их сотни, с изумлением подумал Гаррик, нет, тысячи!

Потом он понял, что есть два запаха, но оба – запахи смерти. Зловоние разложившихся на солнце черных трупов со вздувшимися животами и запах его собственного тела и тел окружающих, тот же запах боли и разложения, но смешанный с запахом дезинфицирующих средств.

Смерть в антисептических одеждах, словно нечистая женщина, старающаяся скрыть менструальный запах.

Гаррик посмотрел на соседей. Они длинным рядом лежали на веранде, каждый на своем тюфяке.

Некоторые умирали, большинство нет, но у всех повязки были перепачканы кровью и йодом. Гаррик посмотрел на собственное тело. Левая рука привязана к обнаженной груди… он почувствовал, как приходит боль, медленная, ритмичная, как удары погребального барабана. Голова у него тоже перевязана.

«Я ранен. – Он удивился. – Но как? Как?»

– Оклемался, – жизнерадостно сказал по соседству голос с выговором кокни. – А мы-то думали, ты уже гикнулся.

Гаррик повернул голову и посмотрел на говорившего; это был человечек с обезьяньим лицом, в фланелевых подштанниках и весь в повязках, как мумия.

– Доктор сказал, это шок. Он сказал, что ты скоро очухаешься. – Коротышка крикнул громче: – Эй, док, герой оклемался.

Подошел врач, усталый, с темными кругами под глазами.

– Вы поправитесь, – сказал он, прощупав и потрогав Гаррика в разных местах. – Сейчас отдыхайте. Завтра вас отправят домой.

Он повернулся – раненых вокруг было много, – но потом остановился и оглянулся. Коротко улыбнулся Гаррику.

– Сомневаюсь, что это смягчит боль, но вы представлены к кресту Виктории. Генерал вчера подписал представление. Думаю, вы получите крест.

Гаррик смотрел на него, и к нему болезненно возвращалась память.

– Был бой, – сказал он.

– Еще какой! – засмеялся человечек рядом с ним.

– Шон, – сказал Гаррик. – Мой брат. Где мой брат Шон?

Наступило молчание, и Гаррик заметил, как в глазах врача мелькнуло сожаление. Он попробовал сесть.

– И мой па. Что с моим отцом?

– Мне жаль, – просто ответил врач, – но я думаю, они оба убиты.

Гаррик снова лег и посмотрел на брод. Теперь убирали трупы с отмелей, с плеском тащили их на берег. Он вспомнил, как армия Челмсфорда с таким же плеском проходила здесь вброд. Отец и Шон были среди разведчиков, которые вели колонну – три группы ледибургской кавалерии и шестьдесят человек из полиции Наталя.

Челмсфорд использовал этих людей, хорошо знавших местность, как передовой отряд.

Гаррик с облегчением следил, как они уходят, не веря в собственную удачу. Накануне истечения срока ультиматума и перехода армии через Тугелу он подхватил дизентерию.

– Везучие ублюдки, – сказал один из больных, тоже глядевший на уходящую армию.

Гаррик не чувствовал зависти – он вообще не хотел идти на войну и был доволен, что вместе с тридцатью другими больными и небольшим гарнизоном, защищающим брод, остался здесь, когда вся армия Челмсфорда углубилась в Зулуленд.

Гаррик видел, как разведчики на том берегу развернулись веером и исчезли в высокой траве, а армия последовала за ними, пока не превратилась в отдалении в гигантского питона, оставляющего за собой в траве широкий протоптанный след.

Он вспомнил, как медленно тянулись дни, когда они ждали у брода. Вспомнил, как все ворчали, когда их заставили укреплять склад и госпиталь мешками и наполненными песком ящиками из-под галет. Вспомнил скуку.

Потом, с напряжением в животе, вспомнил вестника. Появился всадник. Гаррик увидел его первым. Оправившись от дизентерии, он был назначен часовым у брода.

– Генерал забыл зубную щетку и послал за ней, – сказал его напарник.

Они даже не встали. Смотрели, как точка приближается к реке.

– Быстро скачет, – сказал Гаррик. – Наверно, тебе лучше позвать капитана.

– Пожалуй, – согласился другой часовой. Он пошел вверх по склону к складу, а Гаррик спустился к реке. Деревянная нога застревала в песке.

– Капитан велел послать его на склад, когда он подъедет.

Напарник Гаррика вернулся и стоял рядом.

– Что-то необычное в том, как он едет, – сказал Гаррик. – И выглядит он усталым.

– Должно быть, пьян. Падает из седла, как в субботнюю ночь.

Гаррик неожиданно ахнул.

– Он в крови, он ранен.

Лошадь вошла в реку, и всадник повалился ей на шею; его бок почернел от крови, лицо побледнело от боли и было в пыли. Они схватили повод, когда лошадь вышла из воды, и всадник попробовал крикнуть, но смог только прохрипеть:

– Во имя Господа, готовьтесь! Колонну окружили и уничтожили. Они идут, вся черная воющая свора. Будут здесь еще засветло.

– Что с моим братом? – спросил Гаррик. – Что с ним?

– Убит, – сказал всадник. – Все убиты.

И он сполз с лошади.

Они пришли – дьяволы, воины-зулусы, пришли строем «бык», голова и холка этого огромного быка заполнили всю равнину, а рога слева и справа перешли реку, окружая их. Бык топал двадцатью тысячами ног и пел десятью тысячами глоток, и рев его напоминал шум моря в бурю. Солнце ярко сияло в наконечниках копий воинов, переправлявшихся через Тугелу.

– Смотрите! На тех, что впереди, гусарские шлемы, – воскликнул один из наблюдателей в госпитале. – Они ограбили мертвецов Челмсфорда. Один из них в шинели, несколько держат карабины.

В госпитале было жарко: крыша рифленая, а окна закрыты мешками с песком. Оставленные бойницы пропускали мало воздуха. Люди стояли у бойниц, одни в пижамах, другие голые по пояс и потные от жары.

– Значит, это правда. Колонна погибла.

– Хватит болтать! Стойте на местах и держите рот на замке.

Зулусы переправились через Тугелу на фронте в пятьсот ярдов. Вода в месте их перехода побелела от пены.

– Боже! О мой Бог! – шептал Гаррик, следя за их приближением. – У нас нет ни единого шанса. Их слишком много.

– Заткнись! – крикнул стоявший рядом сержант с пулеметом Гатлинга, и Гаррик зажал рот рукой.

– Хватай О’Рейли за горло, сунь его голову в ведро с водой, забери его пистолет! – крикнул в бреду больной малярией, и кто-то истерически рассмеялся.

– Они идут! Заряжай!

Металлическое щелканье затворов.

– Не стрелять, парни. Огонь открывать только по команде.

Голос «быка» изменился: звучное пение перешло в высокий кровожадный крик наступающих.

– Спокойно, парни. Спокойно. Не стрелять.

– О мой Бог! – негромко прошептал Гаррик, глядя на накатывающуюся на склон черную волну. – Боже, не дай мне умереть!

– Готовьсь!

Авангард достиг двора госпиталя. Белые перья головных уборов казались пеной на гребне волны, перевалившей через стену.

– Огонь!

Шестьдесят человек подняли ружья и нацелили их в стену из тел. Грохот, потом удары пуль в плоть, словно горсть гравия бросили в грязь. Ряды нападающих дрогнули. Загремел пулемет, кося воинов, они падали друг на друга. Стало тяжело дышать от пороховой гари.

– Заряжай!

Прореженные пулями ряды перестраивались: те, что шли сзади, занимали бреши.

– Целься!

Новое наступление – сплошная черная стена, перегородившая двор.

– Огонь!

…В тени на веранде Гаррик всхлипнул и прижал пальцы правой руки к глазницам, чтобы прогнать воспоминания.

– В чем дело, Коки? – Кокни с трудом повернулся и посмотрел на Гаррика.

– Все в порядке, – быстро ответил Гаррик.

– Память возвращается, верно?

– Но что случилось? Я помню только обрывки. Доктор сказал… – Гаррик быстро огляделся. – Он сказал, что генерал подписал мое представление к награде. Значит, Челмсфорд жив. Мой брат и отец, возможно, тоже.

– Нет в жизни счастья, Коки. Доктор тебе посочувствовал – ты такое сделал с одной ногой! – и навел справки о твоей родне. Да все без толку.

– Почему? – в отчаянии спросил Гаррик. – Если жив Челмсфорд, они тоже могут быть живы.

Коротышка покачал головой.

– Челмсфорд разбил главный лагерь в месте, которое называется Исандлвана. Он оставил там гарнизон и все фургоны и припасы. И повел летучий отряд, но зулусы обошли его и напали на лагерь, а оттуда направились сюда, к броду. Как ты знаешь, мы удерживали их два дня, пока не подошла летучая колонна Челмсфорда.

– Но моя семья, что с ней?

– Твой отец был в лагере Исандлвана. Он не спасся. Твой брат был в колонне Челмсфорда, но он был убит в одной из стычек до главной битвы.

– Шон мертв? – Гаррик недоверчиво покачал головой. – Это невозможно. Они не могли его убить.

– Ты не поверишь, как легко они это делают, – ответил кокни. – Для самых лучших достаточно нескольких дюймов стали куда надо.

– Но не Шону. Ты его не знаешь. Тебе не понять.

– Он мертв, Коки. И он, и твой папаня, и еще семьсот человек. Диво, что мы живы.

Он заворочался, устраиваясь на матрасе поудобнее.

– Генерал произнес речь о том, как мы здесь оборонялись. Самый славный подвиг в истории британского оружия или что-то в этом роде. – Он подмигнул Гаррику. – Пятнадцать представлений к кресту старой Вик. Ты среди них. Вот и скажи, Коки, разве это не здорово? Что сделает твоя подруга, когда ты явишься домой с гремящим гонгом на груди?

Он посмотрел на Гарри и увидел, что у того на щеках слезы проделали дорожки в грязи и гное.

– Послушай, Коки. Ты герой. – Он отвел взгляд от плачущего Гаррика. – Помнишь… помнишь, что ты сделал?

– Нет, – хрипло ответил Гаррик. «Шон, ты не можешь оставить меня одного. Что мне делать теперь, когда тебя нет?»

– Я был рядом с тобой и все видел. Могу рассказать, – сказал кокни.

Он говорил, и воспоминания возвращались к Гаррику, заполняя пустоту в его сознании.

– Это было на второй день, и мы отбили двадцать три атаки.

– Неужели двадцать три?

Гаррик сбился со счета, для него это был сплошной надвигающийся ужас. Но и сейчас он чувствовал страх, вставший комком в горле, и ощущал его в остром запахе своего пота.

– Потом они нагромоздили дрова под стенами госпиталя и подожгли их. Зулусы бежали по двору с вязанками хвороста, падали под нашими пулями, бежали другие, хватали хворост и тоже падали, но третьи доносили его до стены. Потом бледно-желтое на солнце пламя, мертвый зулус, упавший в костер, горелый запах мяса смешивается с дымом.

Мы пробили отверстие в задней стене, начали вытаскивать больных и раненых и переносить их по берегу. Парень с ассегаем в спине закричал, как девчонка, когда его подняли. Едва эти кровожадные дикари увидели, что мы выходим, они напали снова. С той стороны. – Он показал перевязанной рукой. – Тут парни из склада не могли их достать, и у бойниц оставались только мы с тобой и еще несколько человек, все остальные выносили раненых.

Среди зулусов был один с синим пером цапли в головном уборе – знаком индуны. Он возглавлял нападение. Его щит был выкрашен белым и черным, а на запястьях и лодыжках гремели боевые трещотки. Гаррик выстрелил, когда этот зулус полуобернулся, подзывая воинов, и попал ему в напряженные мышцы живота, раскрыв его, как кошелек. Зулус опустился на четвереньки – внутренности розово-лиловой массой тянулись за ним.

– Они добежали до двери госпиталя, и мы не смогли стрелять в них из окон: не позволял угол.

Раненый зулус пополз к Гаррику, рот его дергался, а взгляд не отрывался от лица Гаррика. В руке он все еще держал ассегай. Другие зулусы били в дверь, и один из них просунул копье в щель и отодвинул засов. Дверь открылась.

Гаррик смотрел, как зулус ползет к нему по пыли и его розовые влажные внутренности раскачиваются под ним, как маятник. Пот ручьями бежал по лицу Гаррика и капал с подбородка, губы дрожали. Он поднял ружье и прицелился зулусу в лицо. Но выстрелить не мог.

– И тут ты сорвался с места, Коки. Я видел, как отошел засов, и понял, что в следующую секунду ворвется толпа и против их копий у нас на таком расстоянии не будет ни единого шанса.

Гаррик выронил ружье, и оно с грохотом ударилось о пол. Он отвернулся от окна. Не мог видеть, как ползет эта раненая тварь. Ему хотелось убежать, спрятаться. Вот оно, главное, – спрятаться. Он почувствовал знакомое мерцание за глазами, все вокруг посерело.

– Ты был ближе всех к двери. И сделал единственное, что могло нас спасти. Хотя не понимаю, как у тебя хватило на это смелости.

Пол был уставлен патронными ящиками, усеян пустыми гильзами – медными, блестящими и предательскими под ногой. Гаррик споткнулся; падая, он вытянул руку.

– Боже! – Маленький кокни содрогнулся. – Продеть руку вместо засова… Я бы никогда на такое не решился!

Гаррик почувствовал, как его кость треснула под напором навалившихся зулусов. Он стоял, глядя на неестественно согнутую руку, на дрожащую под натиском дверь. Боли не было, немного погодя все окончательно посерело, и он оказался в тепле и безопасности.

– Мы стреляли сквозь дверь, пока не расчистили двор с той стороны. И только тогда смогли вытащить твою руку, но ты был без сознания. И с тех пор не приходил в себя.

Гаррик посмотрел за реку. Он думал: похоронили Шона или он стал добычей птиц?

Лежа на боку, он подтянул колени к подбородку, свернулся. Однажды, еще жестоким маленьким мальчиком, он раздавил панцирь краба-отшельника. Мягкий жирный живот краба был таким уязвимым, что сквозь прозрачную кожу виднелись внутренние органы. Краб тогда свернулся в такой же защитной позе.

– Думаю, ты получишь орден, – сказал кокни.

– Да, – согласился Гаррик.

Ему не нужен был орден. Он хотел вернуть Шона.

Глава 20

Доктор Ван Роойен подал руку выходившей из коляски Аде Кортни. За пятьдесят лет он не стал равнодушным к чужому горю. Но научился скрывать это – ни следа горечи не было в его глазах, или вокруг рта, или на морщинистом усатом лице.

– Он молодцом, Ада. Руку ему починили неплохо – для военных хирургов. Она срастется прямо.

– Когда их привезли? – спросила Ада.

– Часа четыре назад. Всех раненых из Ледибурга привезли в двух фургонах.

Ада кивнула. Он смотрел на нее из-за щита своей профессиональной невозмутимости и поражался переменам в ее облике. Кожа Ады стала сухой и безжизненной, как лепесток засохшего цветка, губы были упрямо поджаты, а вдовий наряд делал ее вдвое старше.

– Он ждет вас внутри.

Они поднялись по ступеням церкви, и небольшая толпа расступилась, пропуская их. Окружающие приглушенно здоровались с Адой, слышались обычные для похорон слова. Было еще несколько женщин в черном с распухшими глазами.

Ада и доктор вошли в прохладу церкви. Скамьи передвинули к стенам, освобождая место для матрацев. Между матрацами ходили женщины, на матрацах лежали мужчины.

– Тяжелых я держу здесь, где могу за ними присматривать, – сказал у нее за спиной доктор. – А вот и Гарри.

Гаррик встал со скамьи. Его рука на перевязи неловко свисала с груди. Он хромая пошел им навстречу, деревянный протез гулко стучал по каменному полу.

– Ма… – начал он и замолчал. – Шон и па…

– Я приехала забрать тебя домой, Гарри.

Ада говорила быстро, поморщившись при звуках этих двух имен.

– Их нельзя оставлять там, нужно…

– Пожалуйста, Гарри, поедем домой, – сказала Ада. – Поговорим об этом позже.

– Мы все очень гордимся Гарри, – сказал доктор.

– Да, – подтвердила Ада. – Поедем домой, Гарри.

Она с трудом сдерживала рвавшееся наружу горе – огромное в таком маленьком пространстве. Повернулась к двери – нельзя, чтобы это видели. Нельзя плакать на людях, нужно дойти до коляски.

Ада взяла вожжи. Оба молчали, пока не пересекли мост и не увидели ферму.

– Ты теперь хозяин Тёнис-крааля, Гарри, – негромко сказала Ада, и Гаррик неловко заерзал на сиденье рядом с ней. Он не хотел ни этого, ни ордена. Он хотел вернуть Шона.

Множество рук протянулось, чтобы понести его в Тёнис-крааль.

Глава 21

– Надеюсь, ты не возражаешь, что я пришла, – сказала Энн. – Мне нужно с тобой поговорить.

– Нет-нет, я рад. Правда, рад, – искренне заверил ее Гаррик. – Так приятно снова увидеть тебя, Энн. Мы не виделись как будто целую вечность.

– Знаю, и так много произошло. Мой па и твой… И… и Шон. – Она замолчала. – О Гарри, я все еще не могу поверить. Мне твердят об этом снова и снова, но я не могу поверить. Он был такой… такой живой.

– Да, – сказал Гаррик, – был.

– В тот вечер перед отъездом он говорил о смерти, но я и подумать не могла, что его это коснется. Гарри, что мне делать?

Гаррик повернулся и посмотрел на Энн. На Энн, которую он любил, на Энн Шона. Но ведь Шон мертв. Он почувствовал, как эта мысль проникает в сознание, еще не оформившись в словах, но вполне реальная для того, чтобы вызвать приступ раскаяния. И он бежал от этой мысли.

– О Гарри, что мне делать?

Она просила о помощи, в ее голосе звучала мольба. Отец Энн погиб при Исандлване, братья по-прежнему в армии Челмсфорда у Тугелы, а нужно кормить мать и троих младших детей. Как он слеп, что не видел этого!

– Энн, как тебе помочь? Только скажи.

– Нет, Гарри, едва ли кто-нибудь может мне помочь.

– Если дело в деньгах… – Он поколебался. – Теперь я богат. Па оставил весь Тёнис-крааль нам с Шоном, но Шона нет, и я…

Она молча смотрела на него.

– Я могу дать тебе, – покраснел Гаррик, – сколько хочешь.

Энн продолжала смотреть на него, но мозг ее напряженно работал. Гаррик хозяин Тёнис-крааля, он богат, вдвое богаче, чем был бы Шон. А Шон мертв.

– Пожалуйста, Энн, позволь мне помочь тебе. Я очень хочу, правда.

Он ее любит, это совершенно ясно, а Шон мертв.

– Ты позволишь, Энн?

Она подумала о голоде и босых ногах, о платьях, которые застирывают до того, что они просвечивают, о заштопанных нижних юбках. И вечно этот страх, эта неуверенность бедняцкой жизни. Гарри жив и богат, а Шон мертв.

– Пожалуйста, скажи, чего ты хочешь.

Гаррик подался вперед, взял ее за руку и от волнения сильно стиснул ее. Энн посмотрела ему в лицо. «Заметно сходство», подумала она, но в Шоне была сила, а тут мягкость и неуверенность. И цвета другие: светлая рыжина и бледная голубизна вместо жесткой черноты и густой синевы. Как будто художник взял портрет и несколькими мазками совершенно изменил его суть, превратил в другой портрет. На этом она остановилась, не желая думать о его ноге.

– Ты очень любезен, Гарри, – сказала она, – но у нас есть кое-что в банке, а наша ферма свободна от долгов. У нас есть лошади; в крайнем случае мы можем их продать.

– Тогда в чем же дело? Пожалуйста, скажи.

Она знала, что должна сделать. Она не может солгать ему. Придется сказать. Но она также знала, что правда не будет для него важна. Ну, разве что немного, но не настолько, чтобы помешать ей достичь желаемого. Энн хотела стать богатой и чтобы у ребенка, которого она носила в себе, был отец.

– Гарри, у меня будет ребенок.

Подбородок Гаррика взлетел вверх, дыхание прервалось, потом началось снова.

– Ребенок?

– Да, Гарри. Я беременна.

– Чей? Шона?

– Да, Гарри. У меня будет ребенок Шона.

– Откуда ты знаешь? Ты уверена?

– Уверена.

Гаррик с трудом встал с кресла и захромал по веранде. Он остановился у перил и схватился за них здоровой рукой, вторая все еще оставалась на перевязи. Он повернулся к Энн спиной и смотрел за лужайки Тёнис-крааля, на заросший лесом склон.

Ребенок Шона. Эта мысль ошеломила его. Он знал, чем занимались Энн и Шон. Шон сам рассказал, и Гаррик не пришел в негодование. Он ревновал, но лишь немного, ведь Шон поделился с ним, и теперь эта часть его жизни принадлежала и ему. Но ребенок… Ребенок Шона!

Постепенно он начинал понимать все значение этой новости. Ребенок Шона будет живой частицей его брата, частицей, до которой не добрались копья зулусов. Он не полностью потерял Шона. Энн… у ее ребенка должен быть отец. Ей нельзя хотя бы еще месяц проходить в девках. Он может получить ее. Получить все, что любил, сразу. Шона и Энн. Она должна выйти за него, ей некуда деваться. Охваченный торжеством, и он повернулся к ней.

– Что ты будешь делать, Энн? – Теперь он не сомневался – она будет принадлежать ему. Шон мертв. – Что ты будешь делать?

– Не знаю.

– Ты не можешь родить. Ребенок будет незаконнорожденным.

Она вздрогнула, услышав это слово. И почувствовала себя уверенно.

– Мне придется уехать в порт Наталь.

Она говорила без выражения и спокойно смотрела на него, зная, что он ответит.

– Я скоро уеду, – говорила она. – Все будет хорошо. Я найду какой-нибудь выход.

Когда она говорила, Гаррик смотрел на ее лицо. Маленькая голова на слишком широких для девушки плечах, острый подбородок, зубы кривоватые, но белые… она была очень хорошенькая, несмотря на кошачье выражение.

– Я люблю тебя, Энн, – сказал он. – Ты ведь знаешь это?

Легкий кивок. Волосы на ее плечах дрогнули. Кошачьи глаза смягчились от удовольствия.

– Да, знаю, Гарри.

– Ты выйдешь за меня? – задыхаясь, спросил Гаррик.

– А ты не против? Не против ребенка Шона? – спросила она, зная, что он ответит.

– Я люблю тебя, Энн.

Он неловко подошел к ней, и она посмотрела ему в лицо. Думать о его ноге не хотелось.

– Я люблю тебя, и все остальное не имеет значения.

Он потянулся к ней, и она позволила обнять себя.

– Ты выйдешь за меня, Энн?

Он дрожал.

– Да.

Ее руки неподвижно лежали на плечах Гаррика. Он негромко всхлипнул, и на лице Энн появилось отвращение – она начала отталкивать его от себя, но тут же остановилась.

– Дорогой, ты не пожалеешь, – прошептала она. – Клянусь, не пожалеешь. Но нужно поторопиться, Гарри.

– Да. Я сегодня же поеду в город и поговорю с падре.

– Нет! Не здесь, в Ледибурге, – резко вмешалась Энн. – Люди слишком много будут болтать. Я этого не вынесу.

– Хорошо, поедем в Питермарицбург, – согласился Гаррик.

– Когда, Гарри?

– Так скоро, как захочешь.

– Завтра, – сказала она. – Мы поедем завтра.

Глава 22

Кафедральный собор Питермарицбурга стоит на Церковной улице – серые стены с колокольней и железная ограда между газоном и улицей. По траве с важным видом разгуливают голуби.

Энн и Гаррик прошли по мощеной дорожке и оказались в полутьме собора. В витражные окна светило солнце, окрашивая пространство под крышей в причудливые цвета. Оба нервничали, поэтому держались за руки, идя по проходу между скамьями.

– Здесь никого нет, – прошептал Гаррик.

– Кто-нибудь должен быть, – тоже шепотом ответила Энн. – Попробуй эту дверь.

– Что мне сказать?

– Просто что мы хотим обвенчаться.

Гаррик колебался.

– Иди, – сказала Энн, мягко толкая его к двери.

– Пойдем вместе. Я не знаю, что сказать.

Священник оказался худым человеком в очках в стальной оправе. Он посмотрел поверх оправы на смущенную пару в дверях и закрыл книгу на столе перед собой.

– Мы хотим пожениться, – сказал Гаррик и багрово покраснел.

– Что ж, – ответил священник, – вы пришли по правильному адресу. Входите.

Его слегка удивила такая поспешность, и они немного поспорили; потом он послал Гаррика в магистратуру за специальной лицензией. А после обвенчал их, но церемония казалась фальшивой и ненастоящей. Голос священника почти терялся в огромном помещении собора, когда они, маленькие и испуганные, стояли перед ним. Две пожилые дамы, пришедшие помолиться, с радостью стали свидетелями и расцеловали Энн, а священник пожал Гаррику руку. И они снова вышли на солнечный свет. Голуби по-прежнему расхаживали по траве, по Черч-стрит громыхал запряженный мулами фургон с черным кучером; кучер пел и щелкал кнутом. Как будто ничего не произошло.

– Мы женаты, – с сомнением сказал Гаррик.

– Да, – согласилась Энн, но и она говорила так, словно сама себе не верила.

Возвращаясь в гостиницу, они шли бок о бок, не разговаривая и не прикасаясь друг к другу. Их багаж перенесли в номер, лошадей увели в конюшню. Гаррик расписался в книге регистрации, и портье улыбнулся ему.

– Я поместил вас в двенадцатый номер, сэр. Это наш номер для новобрачных.

Он подмигнул, и Гаррик запнулся.

После изысканного ужина Энн поднялась в номер, а Гаррик остался пить кофе. Только спустя час он набрался храбрости пойти за ней. Пересек гостиную, помедлил у дверей спальни, вошел. Энн лежала в постели. Она натянула простыню до подбородка и посмотрела на него своим непроницаемым кошачьим взглядом.

– Я оставила твою ночную сорочку в ванной на столике, – сказала она.

– Спасибо, – ответил Гаррик. По дороге через комнату он споткнулся о стул. Закрыл за собой дверь, быстро разделся и, прислонившись к раковине, плеснул в лицо холодной воды; потом вытерся и через голову натянул ночную сорочку. Вернулся в спальню. Энн лежала, отвернувшись. Ее волосы, разметавшиеся по подушке, блестели в свете лампы.

Гаррик сел на край кресла. Он приподнял ночную сорочку выше колена, расстегнул кожаные ремни, осторожно положил на пол деревянную ногу и помассировал культю. Энн оцепенела. Гаррик услышал, как скрипнула кровать, и поднял голову. Энн смотрела на него, смотрела на его ногу. Гаррик торопливо опустил сорочку, чтобы прикрыть слегка опухший конец культи со шрамами по краям. Он встал, сохраняя равновесие, и на одной ноге запрыгал к кровати. И опять покраснел. Поднял край одеяла, скользнул под него, и Энн яростно отпрянула.

– Мне спать в гостиной, Энн? Я согласен, если ты так хочешь.

– Да, – ответила она.

Он снял со стула пижаму, подобрал деревянную ногу и запрыгал к двери. У двери оглянулся. Она по-прежнему смотрела на него.

– Прости, Энн. Я не хотел тебя пугать.

Она ничего не ответила, и он продолжил:

– Я тебя люблю. Клянусь, я люблю тебя больше всего на свете. Я не причиню тебе боли, ты ведь знаешь это, правда?

Она по-прежнему ничего не отвечала. Он сделал умоляющий жест, сжимая в руке деревянную ногу, и его глаза наполнились слезами.

– Энн. Я скорее убью себя, чем испугаю тебя.

Он быстро вышел и закрыл за собой дверь. Энн выбралась из постели, босиком пробежала по комнате и закрыла дверь на ключ.

Глава 23

Утром Гаррик удивился, застав Энн в беззаботном веселом настроении. Она вплела в волосы зеленую ленту и оделась в зеленое платье, поблекшее, но красивое. За завтраком она весело болтала и, когда они пили кофе, перегнулась через стол и коснулась руки Гаррика.

– Чем займемся сегодня, Гарри?

Гаррик выглядел озадаченным – так далеко вперед он не заглядывал.

– Наверно, сядем в полуденный поезд на Ледибург, – сказал он.

– О! – Энн выразительно надула губки. – Я так тебе противна, что ты хочешь лишить меня медового месяца?

– Наверно… – начал Гаррик. – Ну конечно. Я об этом не подумал. – Он возбужденно улыбнулся. – Куда же мы двинемся?

– Можно уплыть на почтовом пароходе в Кейптаун, – предложила Энн.

– Да! – Гаррик немедленно подхватил эту мысль. – Это будет весело.

– Но… – Энн вдруг приуныла. – У меня с собой только два старых платья.

Она коснулась своей одежды. Гаррик пытался справиться с этой новой проблемой.

И нашел решение.

– Мы купим тебе новые!

– О Гарри, правда? Правда?

– Допивай кофе, и пойдем в город. Посмотрим, что у них есть.

– А я уже допила.

Энн встала, готовая к выходу.

Глава 24

Они заказали отдельную каюту на «Замке Даннотар», следующем из порта Наталь в Кейптаун. На борту было еще несколько молодых пар. Энн в элегантном новом платье, чрезвычайно возбужденная, стала центром веселой маленькой группы; играли в настольные игры, обедали, танцевали и флиртовали, а пароход шел на юг. Стояли солнечные золотые дни ранней осени.

Вначале Гаррик довольствовался тем, что незаметно держался возле Энн. Он всегда оказывался на месте, чтобы подать ей пальто, принести коробку конфет или плед. Он ласково смотрел на нее, радовался ее успеху и не ревновал, когда она исчезала с привлекательным молодым человеком, не жаловался, что приходится спать на неудобном диване в гостиной их каюты.

Но постепенно спутники начали понимать, что за все лакомства и другие развлечения платит Гарри. Его начали замечать и поняли, что он самый богатый в группе. Потребовалось совсем немногое, чтобы и Гаррик был включен в круг. Теперь мужчины обращались непосредственно к нему, а некоторые девушки открыто флиртовали с ним и посылали с мелкими поручениями. Это внимание радовало и удивляло Гаррика – он не поспевал за легкой болтовней окружающих и начинал запинаться и краснеть. Но потом понял, как это на самом деле легко.

– Глоточек виски, старина?

– Нет.

– Да ерунда, никто от этого не отказывается. Стюард, принесите моему другу виски.

– Правда, правда, я не хочу.

Но Гаррик выпил. Было невкусно, и он пролил немного на вечернее платье Энн. Когда он вытирал его своим носовым платком, Энн шепотом отпустила ядовитое замечание, а потом весело рассмеялась шутке усатого джентльмена справа от нее. Несчастный Гаррик съежился в кресле и заставил себя допить виски. А потом медленно и утонченно внутреннее тепло разлилось по нему, согревая все тело до кончиков пальцев.

– Хотите еще, мистер Кортни?

– Да, спасибо. Повторить.

Он выпил еще. Они сидели в креслах на верхней палубе под защитой надстройки, светила луна, ночь была теплая. Кто-то заговорил о зулусской кампании Челмсфорда.

– Тут вы ошибаетесь, – отчетливо сказал Гаррик.

Наступила тишина.

– Прошу прощения?

Говоривший удивленно посмотрел на него. Гаррик в кресле чуть подался вперед и заговорил. Вначале он говорил сдержанно, потом пошутил, раз, другой, женщины засмеялись, и голос Гаррика окреп. Он сделал краткий, но глубокий анализ причин и следствий кампании. Один из мужчин задал вопрос, трудный, но Гаррик сразу увидел его суть и ответил точно. Все было очень ясно, и он без труда находил слова.

– Вы, должно быть, были там, – предположила одна из девушек.

– Мой муж был у переправы Рорка, – негромко сказала Энн, глядя на Гаррика точно на незнакомца. – Лорд Челмсфорд подписал на него представление к кресту Виктории. Мы ждем сообщения из Лондона.

Все молчали, но с каким-то новым уважением.

– Думаю, теперь моя очередь, мистер Кортни. Выпьете виски?

– Спасибо.

На этот раз резковатый вкус виски показался не таким неприятным – Гаррик задумчиво отпил и решил, что в нем есть какая-то сладость.

Позже, когда они возвращались в свою каюту, Гаррик обнял Энн за талию.

– Какой ты сегодня был забавный! – сказала она.

– Это лишь отражение твоего очарования, моя дорогая. Я твое зеркало.

Он поцеловал ее в щеку, и она отодвинулась, но не сердито.

– Ты задира, Гарри Кортни.

Гаррик, улыбаясь, спал на спине на диване и ничего не видел во сне, но утром ему показалось, что кожа на лице высохла и натянулась, а за глазами чувствовалась легкая боль.

Он прошел в гостиную и звонком вызвал стюарда.

– Доброе утро, сэр.

– Пожалуйста, принесите мне виски с содовой, – неуверенно попросил Гаррик.

– Конечно, сэр.

Гаррик не стал разбавлять виски лимонадом, но выпил как лекарство. И, словно по волшебству, сияние снова возникло и согрело его. Он даже не наделся на это.

Он прошел в комнату Энн. Она порозовела во сне, волосы густой копной лежали на подушке.

– Доброе утро, дорогая.

Гаррик наклонился, поцеловал ее, и его рука накрыла одну ее грудь под шелком ночной рубашки.

– Гарри, ах ты озорник!

Она хлопнула его по руке, но не зло, а игриво.

В их компании была еще одна пара новобрачных; молодожены возвращались на свою ферму под Кейптауном – семьдесят пять акров лучших виноградников на всем мысе, по словам мужа. Энн и Гаррику пришлось уступить настойчивым приглашениям и пожить у них.

Питер и Джейн Хьюго были прекрасной парой. Влюбленные, достаточно богатые, принятые в лучшем обществе Кейптауна.

Энн и Гаррик провели у них шесть недель.

Они съездили на гонки в Милнертон.

Выкупались в Мюзенберге в теплом Индийском океане.

Устроили пикник в Клифтоне и ели раков, только что пойманных и зажаренных на костре.

Охотились с собаками и загнали двух шакалов после дня скачки по Готтентотской Голландии. Обедали в Крепости, и Энн танцевала с губернатором.

Они бродили по базарам, полным товаров из Индии и других восточных стран. Энн получала все, что хотела. Себе Гарри тоже кое-что купил – серебряную узорчатую фляжку отличной работы. Она помещалась во внутреннем кармане, не создавая выпуклости. И с ее помощью Гаррик держался наравне с остальными.

Потом наступило время отъезда. В последний вечер за ужином они были только вчетвером; всех печалило предстоящее расставание, но они весело смеялись общим воспоминаниям.

Джейн Хьюго немного поплакала, когда на ночь поцеловала Энн. Гарри и Питер задержались внизу, прикончили бутылку и поднялись наверх рука об руку. У двери спальни Гаррика они обменялись рукопожатием. Питер неловко сказал:

– Жаль, что вы уезжаете. Мы так к вам привыкли. Разбужу вас утром пораньше, и мы сможем еще покататься, пока не отойдет пароход.

Гарри потихоньку переоделся в ванной и прошел в спальню. Его деревянная нога не стучала по толстому ковру. Он подошел к своей кровати и сел, чтобы отстегнуть протез.

– Гарри, – прошептала Энн.

– Дорогая, я думал, ты спишь.

Послышался шелест, и из-под простыни показалась приглашающе протянутая рука Энн.

– Я хотела пожелать тебе спокойной ночи.

Гарри подошел к ее кровати, неожиданно вновь испытывая неловкость.

– Сядь на минутку, – сказала Энн, и он присел на край. – Гарри, ты не знаешь, как я наслаждалась последними неделями. Это были самые счастливые дни моей жизни. Спасибо за них, супруг мой.

Энн подняла руку и коснулась его щеки. Свернувшись в постели, она казалась очень маленькой.

– Поцелуй меня, Гарри.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб, но она быстро передвинулась и подставила губы.

– Если хочешь, можешь лечь ко мне, – прошептала она, все еще не отрывая губ. И одной рукой откинула простыню.

Так Гарри оказался в ее теплой постели. Голова Энн еще кружилась от вина; молодая женщина была особо страстна, что характерно для ранней беременности. Все было замечательно.

Нетерпеливо, готовая вести его, она опустила руку и недоверчиво застыла. Там, где полагалось быть твердости, мужской и высокомерной, она встретила только мягкость и неуверенность.

И Энн захохотала. Даже выстрел не мог ранить Гаррика так глубоко, как этот жестокий смех.

– Убирайся в свою кровать!

Глава 25

Энн и Гаррик были женаты уже два месяца, когда вернулись в Тёнис-крааль. Гипс с руки Гаррика снял врач Питера Хьюго.

Они выбрали окружную дорогу, в объезд города, и пересекли мост через Бабуинов ручей. На вершине подъема Гаррик остановил лошадей, и они посмотрели на ферму.

– Не понимаю, почему ма переехала в город, – сказал Гаррик. – Ей не обязательно было делать это. В Тёнис-краале всем хватит места.

Довольная Энн молча сидела рядом с ним. Когда Ада, получив их телеграмму о браке, написала им в Кейптаун о своем переезде, Энн испытала облегчение.

Как ни молода была Энн, она была достаточно женщиной, чтобы понять – Ада ее не любит. О, свекровь была вежлива и любезна при встрече, но взгляд ее темных глаз смущал. Эти глаза смотрели слишком глубоко и видели то, что Энн предпочитала скрывать от всех.

– Нужно повидаться с ней как можно быстрей. Она должна вернуться, ведь Тёнис-крааль и ее дом, – продолжал Гаррик.

Энн чуть подвинулась на сиденье. «Пусть остается в своем доме в Ледибурге, пусть сгниет там», думала она, но отвечала ласково:

– Тёнис-крааль теперь принадлежит тебе, Гарри, а я твоя жена. Возможно, твоя мачеха знает, что лучше. – Энн взяла его за руку и улыбнулась. – Поговорим об этом в другой раз. А сейчас – скорее домой. Поездка была долгой, и я устала.

Гаррик, сразу встревожившись, повернулся к ней.

– Мне ужасно жаль, моя дорогая. Как я невнимателен!

Он стегнул лошадей, и они начали спускаться к ферме.

На зеленых лужайках Тёнис-крааля цвели канны – красные, розовые и желтые.

«Какая красота, – подумала Энн. – И все это теперь мое» Она посмотрела на высокую крышу и тяжелые желтые ставни, когда коляска двинулась по подъездной дороге.

В тени веранды стоял человек.

Энн и Гаррик увидели его одновременно. Высокий, с широкими, квадратными, как перекрестие виселицы, плечами он вышел из тени на солнечный свет и стал спускаться по ступеням. Он улыбался, и на его смуглом лице сверкали белые зубы – прежняя неотразимая улыбка.

– Шон, – прошептала Энн.

Глава 26

Шон впервые заметил его, когда они остановились напоить лошадей. Накануне в полдень они отделились от колонны Челмсфорда и поехали на северо-восток на разведку. Патруль крошечный: четверо белых всадников и с полдюжины нонгааи – солдат из дружественного натальского племени.

Он взял из рук Шона узду.

– Подержу, пока ты пьешь.

Голос его был звучным, и Шон заинтересовался. Он посмотрел в лицо этому человеку, и то, что он увидел, ему сразу понравилось. В белках глаз нет желтизны, нос скорее арабский, чем негроидный. Кожа цвета темного янтаря и блестит, словно смазанная маслом.

Шон кивнул. В зулусском языке нет слова «спасибо», как нет слова «прости».

Шон наклонился к ручью и напился. Он давно хотел пить, и вода показалась сладкой; когда он выпрямился, на его коленях были мокрые пятна, а с подбородка капала вода.

Он взглянул на человека, державшего его лошадь: набедренная повязка из хвостов виверры – ни погремушек, ни плаща, ни головного убора. Щит из черной необработанной кожи и два коротких рубящих копья.

– Как тебя зовут? – спросил Шон, заметив, какая широкая у этого человека грудь и как играют мышцы живота – точно песок на ветреном берегу.

– Мбежане.

Носорог.

– Из-за твоего рога?

Он радостно засмеялся – его мужское достоинство должным образом оценили.

– А тебя как зовут, нкози?

– Шон Кортни.

Губы Мбежане молча зашевелились, и он покачал головой.

– Это трудное имя.

И за все долгие последующие годы он ни разу не назвал Шона по имени.

– По коням! – крикнул Стеф Эразмус. – Пора ехать!

Они снова сели на лошадей, взяли поводья и ослабили крепления ружей. Нонгааи, отдыхавшие лежа, встали.

– Пошли, – сказал Стеф. И первым с плеском двинулся через ручей.

Его лошадь присела и прыжком поднялась на противоположный берег, и все последовали за ней. Они двигались цепью в высокой траве, свободно держась в седлах; лошади шли спокойно.

Рослый зулус бежал у правого стремени Шона – делая длинные шаги, он держался вровень с лошадью. Время от времени Шон отрывал взгляд от горизонта и смотрел на Мбежане – почему-то ему было очень спокойно рядом с ним.

Заночевали в мелком, поросшем травой углублении.

Костров не разводили; поужинали длинными, черными полосками просоленного вяленого мяса, и запили холодной водой.

– Мы зря теряем время. За двое суток ни разу не видели следов зулусов, – проворчал Бестер Кляйн, один из солдат. – Нужно повернуть обратно и присоединиться к колонне. Мы все больше удаляемся от центра событий и пропустим все самое интересное.

Стеф Эразмус плотнее завернулся в одеяло – ночь была прохладная.

– Интересное? – Он ловко сплюнул в темноту. – Путь им достанется интересное, а мы найдем скот.

– Разве тебе не хочется принять участие в охоте?

– Послушай-ка! Я охотился на бушменов в Кару и в Калахари, сражался с ксосасами и фингоесами у Рыбачьей реки, преследовал в горах мошешей и басуто. Матабеле, зулу, бечуана – все это было очень интересно. Но четыре-пять сотен голов первоклассного скота – хорошая плата за пропущенное веселье. – Стеф лег и поправил под головой седло.

– А почему ты считаешь, что скот, если мы его найдем, не будут охранять?

– Получишь свое интересное, обещаю.

– А откуда вы знаете, что здесь может быть скот? – настаивал Шон.

– Он здесь, – ответил Стеф, – и мы его найдем. – Он повернул голову к Шону. – Твоя вахта первая, смотри в оба.

Он надвинул шляпу на лицо, нащупал рядом с собой ружье и сказал из-под шляпы:

– Спокойной ночи.

Не раздеваясь, в сапогах, не выпуская ружей из рук, все завернулись в одеяла. Шон прошел в темноту, проверяя часовых нонгааи.

Луны не было, но звезды, крупные и яркие, висели над самой землей. В пятидесяти ярдах впереди Шон рассмотрел очертания небольшого куста, под которым остался Мбежане.

Неожиданно улыбнувшись, он присел на корточки, положил ружье на согнутую руку и начал красться. Неслышно прижимаясь к земле, он медленно приближался к кусту. В десяти шагах остановился и поднял голову, стараясь двигаться очень медленно. И стал высматривать среди ветвей и листьев фигуру зулуса.

В мягкое местечко на шее, сразу за ухом, уткнулось острие копья. Шон застыл, скосил глаза и увидел, что к нему с копьем в руке наклонился Мбежане.

– Нкози меня ищет? – спросил он серьезно, но в его голосе слышался смех.

Шон сел и потер место укола.

– Только ночная обезьяна видит в темноте, – сказал он.

– И только пойманная медуза лежит на брюхе, – усмехнулся Мбежане.

– Ты зулус, – заявил Шон, узнавая это природное высокомерие, хотя по лицу и фигуре он сразу понял, что перед ним не представитель выродившихся натальских племен, которые хоть и говорят на зулусском, но не более зулусы, чем полосатая кошка – леопард.

– Да, крови Чаки, – подтвердил Мбежане, почтительно произнося имя старого зулусского короля.

– И почему ты обратил копье против Сетевайо, твоего короля?

Мбежане перестал смеяться.

– Моего короля? – презрительно повторил он.

Последовало молчание. Шон ждал. В темноте дважды пролаял шакал и негромко заржала одна из лошадей.

– Был другой, который должен был стать королем, но он умер, когда в тайное отверстие его тела воткнули заостренный кол, и кол пробил внутренности и дошел до сердца. Это был мой отец, – сказал Мбежане.

Он встал и вернулся под куст, а Шон последовал за ним. Над лагерем снова затявкал шакал, и Мбежане повернул голову на звук.

– Иногда шакалы бывают двуногими, – задумчиво прошептал он.

Шон почувствовал, как дрожь пробежала по его руке.

– Зулусы? – спросил он.

Мбежане пожал плечами – легкое движение, еле заметное в темноте.

– Даже если так, они не нападут на нас ночью. На рассвете – да, но никогда ночью. – Мбежане прикоснулся к копью, лежавшему на коленях. – Седобородый старик в темной шляпе знает это. Годы сделали его мудрым, поэтому он и спит так сладко, но каждый день поднимается затемно и выступает еще до рассвета.

Шон немного успокоился. Он искоса взглянул на Мбежане.

– Старик считает, что где-то здесь спрятаны стада.

– Годы сделали его мудрым, – повторил Мбежане. – Завтра плоская равнина закончится, пойдут холмы и низины, заросшие колючим кустарником. Тут спрятан скот.

– Думаешь, мы найдем его?

– Скот трудно спрятать от человека, который знает, куда смотреть.

– Много будет охранников у скота?

– Надеюсь, – вкрадчиво ответил Мбежане. Его рука легла на древко ассегая и погладила его. – Надеюсь, их будет очень много.

– Ты будешь убивать своих соплеменников, своих братьев и родичей? – спросил Шон.

– Я убью их, как они убили моего отца, – свирепо ответил Мбежане. – Это не мой народ. У меня нет народа. Нет братьев, нет ничего.

Снова повисла тишина, но постепенно дурное настроение Мбежане рассеялось и сменилось чувством товарищества. Обоих успокаивало и утешало присутствие другого. Они просидели так всю ночь.

Глава 27

Мбежане напомнил Шону Тинкера, выслеживающего птицу – то же движение на полусогнутых ногах, то же выражение полной сосредоточенности. Белые молча сидели на лошадях и следили за ним. Солнце уже поднялось высоко, и Шон расстегнул овчинную куртку, снял ее и привязал к свернутому одеялу за спиной.

Мбежане прошел вперед футов на пятьдесят и теперь медленно возвращался. Остановился и тщательно осмотрел груду влажного коровьего помета.

– Hierdie Kaffir verstaan wat by doen,[9]Эти черные знают, что делают ( африкаанс ). – одобрительно высказался Стеф Эразмус, но остальные молчали. Бестер Кляйн возился со спусковым механизмом своего карабина; его красное лицо уже взмокло от пота под лучами восходящего солнца. Мбежане оказался прав – они вступили в холмистую местность. Гладкие круглые холмы Наталя уступили место скалистым вершинам, прорезанным и разделенным глубокими ущельями. Склоны заросли колючим кустарником и эуфорбией с решетчатыми серыми, как кожа крупных рептилий, стволами.

– Я бы попил чего-нибудь, – Фрикки Ван Эссен провел пальцами по губам.

– Чии-пиип, чии-пиип, – хрипло крикнула птица в ветвях кафирного дерева, под которым они ждали.

Шон посмотрел вверх – среди алых цветов, покрывавших дерево, виднелось коричневое с красным оперение птицы.

– Сколько? – спросил Стеф у подошедшего Мбежане.

– Пятьдесят, не больше, – ответил тот.

– Когда?

– Вчера, после дневной жары они медленно спустились по долине. Паслись. До них не больше получаса езды.

Стеф кивнул.

– Всего пятьдесят, но будет больше. Сколько с ними мужчин?

Мбежане с отвращением прищелкнул языком.

– Два умфаанса. – Он копьем указал на отчетливый след мальчишеской ноги в пыли. – Они не мужчины.

– Хорошо, – сказал Стеф. – Иди за ними.

– Нам приказали возвращаться и доложить, если что-нибудь обнаружим, – быстро возразил Бестер Кляйн. – Мы не должны ничего затевать самостоятельно.

Стеф повернулся в седле.

– Боишься двух умфаансов? – холодно спросил он.

– Я ничего не боюсь, просто нам так приказали.

Красное лицо Кляйна покраснело еще больше.

– Спасибо, я знаю, что нам приказали, – сказал Стеф. – И ничего не собираюсь начинать. Мы просто поедем и поглядим.

– Я тебя знаю! – взорвался Кляйн. – Стоит тебе увидеть скот, и ты спятишь. Вы все жадны до скота, как мужчина до выпивки. Увидев стадо, вы не остановитесь.

Кляйн работал десятником на железной дороге.

Стеф отвернулся от него.

– Пошли, пора.

Они выехали из тени кафирного дерева на солнце (Клейн что-то продолжал бормотать про себя), и Мбежане повел их вниз по долине.

Дно долины постепенно понижалось, по обе стороны поднялись крутые скалистые склоны. Ехали быстро, Мбежане и нонгааи разошлись по сторонам, но всадники двигались тесной группой, почти соприкасаясь стременами.

Шон открыл затвор ружья, достал патрон и заменил его другим, который достал из патронташа на груди.

– Пятьдесят голов – это всего по десять на каждого, – пожаловался Фрикки.

– Это сотня фунтов, ты столько зарабатываешь за полгода, – возбужденно засмеялся Шон, и Фрикки расхохотался вместе с ним.

– Вы двое – закройте рты и глядите внимательнее.

Стеф говорил как всегда флегматично, но и он не мог скрыть огонька в глазах.

– Я знаю, вы сразу начнете грабить, – посетовал Кляйн. – Я точно это знаю.

– И ты заткнись, – сказал Стеф и улыбнулся Шону.

Они ехали минут десять; потом Стеф негромко окликнул нонгааи, и патруль остановился. Все молчали, напрягая зрение и слух.

– Ничего, – сказал наконец Стеф. – Далеко мы?

– Очень близко, – ответил Мбежане. – Отсюда мы должны их услышать.

Мускулистое тело Мбежане блестело от пота, гордая осанка отличала его от всех нонгааи. В нем тоже чувствовалось сдержанное волнение – возбуждение оказалось заразительным.

– Хорошо, идем за ними, – сказал Стеф.

Мбежане поудобнее устроил на спине щит и двинулся вперед. Еще дважды они останавливались и прислушивались, и с каждым разом беспокойство и нетерпение Шона и Фрикки росло.

– Тихо! Замрите! – рявкнул Стеф. – Как мы можем что-нибудь услышать, если вы ерзаете?

Шон открыл рот, чтобы ответить, но не успел: все услышали впереди за деревьями низкое мычание быка.

– Это они! Мы нашли их. Вперед!

– Нет, подождите! – приказал Стеф. – Шон, возьми мой бинокль и лезь на дерево. Расскажи, что увидишь.

– Мы зря теряем время, – возразил Шон. – Надо идти вперед.

– Сначала нужно как можно больше узнать, – ответил Стеф. – Лезь на дерево.

Повесив бинокль на шею, Шон забрался на дерево и сел на развилке двух сучьев. Отодвинул ветку, закрывавшую поле зрения, и сразу возбужденно воскликнул:

– Вот они! Прямо перед нами!

– Сколько? – спросил Стеф.

– Небольшое стадо, с ним два пастуха.

– Они среди деревьев?

– Нет, – ответил Шон, – на открытом месте.

– Убедись, что с ними нет других зулусов.

– Не… – начал отвечать Шон, но Стеф прервал его:

– Пользуйся биноклем, черт возьми! Они могут прятаться.

Шон поднес бинокль к глазам и сфокусировал его. Скот жирный, с гладкой кожей, с большими рогами, шкура в черно-белых пятнах. Над животными висит облако птиц, склевывающих насекомых. Два пастушка в чем мать родила – мальчишки с худыми ногами и непропорционально большими гениталиями африканцев. Шон медленно провел биноклем взад и вперед, рассматривая полоски болота и окружающие кусты. И наконец опустил бинокль.

– Только два пастуха, – сказал он.

– Тогда спускайся, – велел Стеф.

Едва патруль выехал на открытое место, пастушки убежали. Они исчезли среди хинных деревьев по другую сторону болота.

– Пусть бегут, – рассмеялся Стеф. – У бедняг теперь и без нас хватит неприятностей.

Он пришпорил лошадь, направив ее на полоску болотной травы. Трава, роскошная, зеленая и высокая, доставала до седла.

Остальные последовали за ним; грязь чавкала под копытами лошадей, глубоко уходившими в нее. В ста ярдах впереди виднелись коричневые спины коров и быков. Над ними кружили птицы.

– Вы с Фрикки заходите слева, – начал Стеф, но не договорил – вокруг внезапно появились зулусские воины, не менее сотни, в полном боевом облачении. – Засада! – крикнул Стеф. – Уходите!

И его стащили с лошади.

Лошади в грязи запаниковали, начали ржать и метаться.

Выстрел из ружья Кляйна утонул в торжествующем крике зулусов. Мбежане подскочил к лошади Шона, схватил ее за узду и потащил. Он повернул к Шону голову.

– Уезжай, нкози, быстрей. Никого не жди.

Кляйн был мертв – он упал на спину, из его горла торчал ассегай, изо рта шла кровь.

– Держись за упряжь.

Шон был поразительно спокоен. Перед ним появился выскочивший сбоку зулус; держа ружье на коленях, Шон выстрелил, почти касаясь лица воина стволом. Пуля снесла половину головы. Шон выбросил гильзу и перезарядил ружье.

– Уезжай, нкози! – снова крикнул Мбежане. Он не послушался Шона; высоко подняв щит, он ударил им в лица двоих нападающих и сбил их в грязь. Его ассегай взметнулся и опустился, взметнулся и опустился.

– Нги дла! – вопил Мбежане. «Я поел». Охваченный боевым безумием, он перепрыгнул через тела и бросился вперед.

Дорогу ему преградил воин, но Мбежане краем щита отвел его оружие, открыв своему клинку левый бок нападающего. С криком «нги дла» он пробил брешь в стене нападающих, и Шон проехал в эту брешь. Его лошадь с трудом пробиралась по грязи. Зулус схватил ее за узду, но Шон выстрелил, почти касаясь его груди стволом. Тот закричал.

– Мбежане! – кричал Шон. – Хватайся за узду!

С Фрикки Ван Эссеном было покончено – его лошадь упала, и зулусы окружили его, размахивая алыми копьями.

Наклонившись в седле, Шон обхватил Мбежане за талию и вытащил из грязи. Мбежане сопротивлялся, но Шон держал крепко. Земля под копытами лошади стала тверже, теперь они двигались быстрее. Впереди показался еще один зулус с ассегаем наготове. Одной рукой Шон держал негодующе отбивавшегося Мбежане, другой – разряженное ружье и оказался совершенно беззащитен перед нападением. Выкрикивая непристойные оскорбления, он направил лошадь на зулуса. Тот увернулся и ударил ассегаем. Шон почувствовал, как копье задело его голень и погрузилось в грудь лошади. Они уже выбрались из болота и оказались под деревьями.

Лошадь несла Шона еще милю и лишь потом упала. Ассегай глубоко ранил ее. Упала она тяжело, но Шон успел высвободить ноги из стремян и вовремя спрыгнуть. Они с Мбежане, тяжело дыша, смотрели на тушу.

– Можешь бежать в этих сапогах? – спросил Мбежане.

– Да.

Это была легкая обувь из сыромятной кожи.

– Штаны будут мешать.

Мбежане быстро наклонился и ассегаем срезал ткань, так что ноги Шона оказались обнажены от бедер. Потом распрямился и прислушался к звукам преследования. Пока ничего.

– Брось ружье, оно слишком тяжелое. Оставь шляпу и патронташ.

– Ружье не брошу, – возразил Шон.

– Тогда возьми его, – нетерпеливо ответил Мбежане, – возьми и умри. Если понесешь его с собой, они догонят тебя еще до полудня.

Шон еще секунду поколебался, потом перехватил ружье как топор и ударил о ствол ближайшего дерева. Оружие разбилось, и он отбросил его.

– Теперь пора, – сказал Мбежане.

Шон быстро оглянулся на мертвую лошадь, на привязанную к седлу овчинную куртку. «Зря Энн старалась», – сухо подумал он. И побежал за Мбежане.

Первый час оказался тяжелым – Шон с трудом поспевал за Мбежане. Его мышцы напрягались, скоро закололо в боку. Мбежане увидел, что ему больно, и они остановились на несколько минут. Мбежане показал, как расслабляться на бегу, и они побежали дальше. Шону стало значительно легче. Прошел еще час, и Шон обрел второе дыхание.

– Сколько времени нужно, чтобы вернуться к армии? – спросил он на бегу.

– Дня два, наверно… не разговаривай, – ответил Мбежане. Они бежали, а местность вокруг медленно менялась.

Холмы стали менее крутыми и изрезанными, лес поредел, снова началась травянистая степь.

– Кажется, нас не преследуют.

Прошло полчаса с тех пор, как Шон произнес последнее слово.

– Возможно. – Мбежане был неразговорчив. – Еще рано судить.

Они бежали рядом, ритмично ступая по пропеченной солнцем земле.

– Боже, как пить хочется, – сказал Шон.

– Никакой воды, – ответил Мбежане, – но на вершине следующего подъема передохнем.

На вершине они оглянулись. Рубашка Шона промокла от пота, он дышал глубоко, но ровно.

– Никто нас не преследует, – с облегчением сказал он. – Можно помедленнее.

Мбежане ничего не ответил. Он тоже вспотел, но то, как он держал голову, свидетельствовало, что он еще даже не начал уставать. Щит он нес на плече, а ассегай в другой его руке почернел от засохшей крови. Он долгих пять минут смотрел туда, откуда они прибежали, потом гневно заворчал и показал ассегаем.

– Там! У тех деревьев. Видишь?

– Дьявольщина! – сказал Шон. Он видел: примерно в четырех милях позади, на краю редеющего леса, в траве появилась линия, словно проведенная черным карандашом. Но эта линия двигалась.

– Сколько их? – спросил Шон.

– Пятьдесят, – предположил Мбежане. – Слишком много.

– Жаль, что я бросил ружье, – сказал Шон.

– Не бросил бы, они были бы сейчас гораздо ближе. А одно ружье против пятидесяти…

Мбежане не закончил.

– Хорошо, бежим дальше, – сказал Шон.

– Нужно еще отдохнуть. Мы в последний раз останавливаемся перед наступлением темноты.

Дыхание выровнялось. Шон прислушался к себе – ноги слегка ныли, но пройдет еще несколько часов, прежде чем он по-настоящему устанет. Он собрал в горле густой липкий комок слизи и выплюнул его на траву. Хотелось пить, но он знал, что это было бы пагубной глупостью.

– О! – воскликнул Мбежане. – Они нас увидели.

– Откуда ты знаешь? – спросил Шон.

– Смотри, они посылают преследователей.

От переднего конца линии отделились три черные точки и двинулись вперед.

– Что это значит?

Шон тревожно почесал нос. Он впервые ощутил страх преследуемого, уязвимого, безоружного перед приближающейся стаей.

– Они высылают вперед лучших бегунов, чтобы мы выбились из сил. Они знают, что даже если эти бегуны выдохнутся, когда нас догонят, остальные с нами легко справятся.

– Боже! – Теперь Шон по-настоящему встревожился. – Что же делать?

– На каждую уловку есть своя хитрость, – ответил Мбежане. – Теперь мы достаточно отдохнули. Идем.

Шон устремился с холма, как испуганная антилопа, но Мбежане резко остановил его.

– Этого они и хотят. Беги как раньше.

И они снова побежали спокойно, без напряжения, делая длинные шаги.

– Догоняют, – заметил Шон у вершины следующего подъема. Три точки намного опередили остальных.

– Да.

Мбежане говорил без выражения. Они начали спускаться, ритм бега не изменился: ступня коснулась земли, вдох, коснулась, вдох.

На дне долины протекал маленький ручеек, чистая вода струилась по белому песку. Бросив на нее лишь один жадный взгляд, Шон перемахнул через ручей, и они начали подниматься по противоположному склону. И почти добежали до очередной вершины, когда услышали вдали за собой крик. Шон и Мбежане оглянулись. На вершине, которую они покинули совсем недавно, всего в двух милях, показались три бегущих зулуса; на глазах у Шона они начали спускаться, перья на их высоких головных уборах раскачивались, повязки из леопардовых шкур обвивали бедра. Щиты они бросили, но у каждого в руке был ассегай.

– Посмотри на их ноги! – воскликнул Мбежане.

Шон увидел, что их неровные, наобум шаги свидетельствуют о сильной усталости.

– С ними покончено, они бежали слишком быстро, – рассмеялся Мбежане. – Теперь надо им показать, что мы боимся. Мы должны бежать как ветер, бежать так, словно нам в спину дышит Токолоше.[10]Чудовище из зулусской мифологии. – Прим. автора .

До вершины оставалось двадцать шагов, и они, изображая панику, взлетели на нее. Но едва зулусы перестали их видеть, Мбежане схватил Шона за руку и остановил.

– Пригнись, – прошептал он.

Они легли на траву и поползли назад. Наконец они оказались на самой вершине.

Мбежане нацелил вперед ассегай, подобрал ноги, и его губы растянулись в полуулыбке.

Шон поискал в траве и нащупал камень размером с апельсин. Он удобно лег в руку.

Они слышали, как приближаются зулусы: топот ороговевших ступней по земле, потом дыхание, хриплое и неровное, все ближе, пока воины вдруг не показались на вершине. С разгона они выскочили навстречу стоявшим в траве Мбежане и Шону. На их перекошенных от усталости лицах отразилось удивление – они ожидали увидеть добычу в полумиле от себя. Мбежане убил одного ассегаем, тот даже не успел поднять руку, чтобы защититься; острие вышло у него между лопаток.

Шон метнул камень в лицо другому. Раздался звук, словно лопнула зрелая тыква, и воин упал на каменную поверхность и покатился вниз, выронив ассегай.

Третий повернул было обратно, но Мбежане прыгнул ему на спину, повалил, сел сверху, дернул подбородок назад и вверх и перерезал горло.

Шон посмотрел на того, которого сбил камнем: головной убор с него слетел, а лицо перекосилось – Шон свернул ему челюсть. Он слабо дергался.

«Сегодня я убил троих, – подумал Шон, – и это было легко».

Он равнодушно наблюдал, как Мбежане подходит к его жертве и наклоняется. Раненый издал слабый звук и замер. Мбежане выпрямился и посмотрел на Шона.

– Теперь они не догонят нас до темноты.

– И только ночная обезьяна видит ночью! – ответил Шон.

Вспомнив шутку, Мбежане улыбнулся; от улыбки его лицо помолодело. Сорвав пучок сухой травы, он вытер им руки.

Ночь наступила как раз вовремя, чтобы спасти их. Шон бежал весь день, и наконец его тело начало протестовать и цепенеть; дыхание вырывалось болезненно, со свистом; телу нечем стало потеть.

– Еще немного, совсем чуть-чуть, – шепотом подбадривал его бежавший рядом Мбежане.

Погоня растянулась – самых сильных бегунов отделяло от них расстояние в милю, остальных было не видно.

– Солнце садится, скоро ты сможешь отдохнуть.

Мбежане протянул руку и коснулся плеча Шона. Странно, но это краткое прикосновение придало Шону сил. Он побежал увереннее, ровнее и реже спотыкался, спускаясь по следующему склону. Разбухшее красное солнце ушло за вершину, и долину окутала тень.

– Скоро, уже совсем скоро, – почти напевал Мбежане.

Шон оглянулся. Фигуры ближайших зулусов исчезли из виду. Шон подвернул ногу и тяжело упал. Лежа ничком, опустив голову, он чувствовал, как трава касается лица.

– Вставай! – в голосе Мбежане звучало отчаяние.

Шона болезненно вырвало небольшой лужицей желчи.

– Вставай! – Мбежане схватил его, поднял на колени. – Вставай или умрешь здесь, – пригрозил он. Взял Шона за волосы и безжалостно дернул. Заплакав от боли, Шон выругался и потянулся к Мбежане.

– Вставай, – дразнил Мбежане, и Шон с трудом встал. – Хорошо, – сказал Мбежане и подтолкнул его, и ноги Шона сами собой задвигались.

Мбежане снова оглянулся. Ближайший зулус был очень близко, он почти сливался с сумерками. Они побежали; Мбежане поддерживал Шона, когда тот спотыкался; Шон на каждом шагу хрипел, рот у него был открыт, язык распух, он с трудом втягивал воздух.

И вдруг, стремительно, как всегда в Африке, наступила ночь – краски исчезли, тьма скрыла все, кроме самых близких предметов. Мбежане непрерывно смотрел по сторонам, всматривался в тени во тьме, определял силу освещения.

Шон, не видевший ни зги, прислонился к нему.

– Сейчас попробуем, – принял решение Мбежане. Он остановил Шона и развернул его, направив под острым углом относительно прежнего курса. Они двинулись назад, к преследователям, по касательной: они пройдут совсем рядом с погоней, но темнота их не выдаст.

Шли шагом. Мбежане поддерживал Шона за плечо, не давая ему упасть; ассегай он нес в другой руке. Шон шел мало что осознавая, повесив голову.

Они слышали, как первые преследователи прошли в темноте в пятидесяти шагах от них. Голос по-зулусски спросил:

– Ты их видишь?

Другой ответил отрицательно.

– Растянемся – они могут повернуть в темноте.

Утвердительный возглас.

Голоса удалились, и беглецов снова окружили ночь и тишина. Мбежане заставлял Шона идти. Немного погодя вышла луна, стало светлее. Они продолжали идти. Мбежане постепенно поворачивал на прежний курс, к юго-востоку. Наконец под деревьями они наткнулись на ручей. Шон пил с трудом: горло распухло и болело. Потом в поисках тепла они прижались друг к другу на листве под деревом и уснули.

Глава 28

Последний лагерь Челмсфорда они нашли в середине следующего дня – аккуратный ряд черных ям на месте лагерных костров, притоптанные площадки, где стояли палатки, столбы, к которым привязывали лошадей, и груды пустых жестянок из-под говяжьей тушенки и пятифунтовых коробок из-под галет.

– Они ушли два дня назад, – сказал Мбежане.

Шон кивнул, не сомневаясь в правильности этого вывода.

– Куда они пошли?

– Назад, к главному лагерю в Исандлване.

Шон удивился:

– Зачем?

Мбежане пожал плечами.

– Уходили поспешно, всадники опережали пехоту.

– Пойдем за ними, – сказал Шон.

След представлял собой широкую полосу – здесь прошли тысячи людей, а фургоны оставили глубокие колеи.

Спали, голодные и холодные, рядом со следом, а на другое утро в низинах появился лес.

Незадолго до полудня они увидели на фоне неба гранитный купол Исандлваны и подсознательно ускорили шаг. Исандлвана, Холм Маленькой Руки. Шон хромал – ботинок натер ему пятку. Волосы спутались от пота, лицо покрылось пылью.

– Даже армейская говядина покажется вкусной, – сказал Шон вслух по-английски, и Мбежане не ответил, потому что не понял, но с тревожным выражением смотрел вперед.

– Нкози, мы за два дня никого не встретили. Мне кажется, мы давно должны были наткнуться на патрули из лагеря.

– Мы могли пропустить их, – без особого интереса ответил Шон, но Мбежане покачал головой.

Они молча пошли дальше. Теперь холм был ближе, и они хорошо видели его уступы и паутину трещин, покрывавших склоны.

– В лагере ни одного дыма, – сказал Мбежане. Он поднял взгляд и заметно вздрогнул.

– В чем дело? – с первым ощущением тревоги спросил Шон.

– Н’йони, – ответил Мбежане, и Шон увидел их. Темное облако, медленно и неслышно вращающееся колесо, высоко над холмом Исандлвана, все еще слишком далеко, чтобы разглядеть отдельных птиц. Только тень, тонкая темная тень в небе. Шон посмотрел на нее, и неожиданно в жаркий день ему стало холодно. Он побежал.

Теперь внизу на равнине стало заметно движение. Оторванный брезент на опрокинутом фургоне хлопал, как раненая птица крылом, суетились шакалы, выше на холме видны были горбатые силуэты гиен.

– О мой бог! – прошептал Шон.

Мбежане оперся на копье. С лицом спокойным и отчужденным он обводил взглядом поле.

– Они мертвы? Все мертвы?

Отвечать не требовалось. Он видел мертвецов на траве: у фургонов они лежали грудами, дальше по склонам холма были рассеяны реже. Они казались ужасно маленькими и незначительными. Мбежане спокойно ждал. Перед ними пролетел крупный черный стервятник, перья на кончиках его крыльев были растопырены как пальцы. Он приземлился на вытянутые лапы и тяжело запрыгал к мертвецам – прекрасный полет мгновенно сменился непристойной хищной позой. Наклонив голову, взъерошив крылья, стервятник вонзил клюв в тело в зеленом форменном пледе шотландского полка.

Мбежане покачал головой.

– Он пришел слишком поздно. – Копьем он указал на широкий след, пересекавший поле битвы и по склону Исандлваны уходивший к Тугеле. – Он вернулся к реке. Не остановился, даже чтобы похоронить мертвых.

Они прошли к рядам англичан. Шона чуть не стошнило, когда он увидел, что с ними стало. Они лежали грудами, вповалку, с уже почерневшими лицами, и у каждого был взрезан живот. В пустом углублении на месте внутренностей ползали мухи.

– Зачем они это сделали? – спросил Шон. – Зачем они их так изрубили?

Он тяжело прошел мимо фургонов. Ящики с едой и питьем были разбиты и разбросаны по траве, среди мертвых лежали обрывки одежды, бумаги, пустые коробки от патронов, но все ружья исчезли. Запах разложения был так густ, что глотку и язык словно покрыло касторкой.

– Я должен найти па, – почти небрежно сказал Шон.

Мбежане шел в десяти шагах за ним.

Палатки были изрезаны в клочья и втоптаны в пыль. Лошади, привязанные к столбам, убиты копьями и уже раздулись. Шон узнал Цыганку, кобылу отца, и подошел к ней.

– Здравствуй, девочка.

Птицы выклевали ей глаза. Кобыла лежала на боку, ее брюхо так раздулось, что доставало Шону до пояса. Он обошел ее. За ней лежал первый из добровольцев Ледибурга. Шон узнал всех пятнадцать, хотя птицы изуродовали и их.

Они лежали кольцом, ничком. Затем он нашел след из трупов, ведущий к отрогу горы. Прошел, словно на охоте, вдоль свидетельства этой попытки добровольцев прорваться к Тугеле. Вдоль следа, по обе стороны, видно было, где лежали зулусы.

– Не меньше двадцати за каждого из наших, – прошептал Шон с легким оттенком гордости. Он поднялся выше и на верху откоса, у самой голой скалы Исандлваны, нашел отца.

Их было четверо, последняя четверка: Уэйт Кортни, Тим Хоуп-Браун, Ханс и Найл Эразмусы. Они лежали совсем рядом. Уэйт на спине, широко раскинув руки. Птицы до кости склевали его лицо, но оставили бороду, и она легонько шевелилась на груди под ветром. Мухи, большие металлически-зеленые мухи, ползали в пустоте его живота.

Шон сел рядом с отцом. Подобрал отлетевшую фетровую шляпу и прикрыл изуродованное лицо. На шляпе была желто-зеленая кокарда, странно веселая среди стольких смертей. Мухи жужжали, садились Шону на лицо и губы. Он отогнал их.

– Ты его знал? – спросил Мбежане.

– Это мой отец, – ответил Шон, не поднимая головы.

– И твой тоже…

Сочувствие и понимание в голосе. Мбежане отвернулся и оставил его одного. «У меня нет ничего», говорил он Шону. Теперь и у Шона ничего не осталось. Внутри пустота – ни гнева, ни печали, ни боли, нет даже ощущения реальности происходящего. Глядя на это изломанное существо, Шон не мог поверить, что это человек.

Только плоть; человек ушел.

Позже Мбежане вернулся. Он срезал брезент с одного из перевернутых фургонов, и они закутали в него тело Уэйта. Потом выкопали могилу. Работа тяжелая – почва каменистая. Уложили Уэйта в могилу с широко распростертыми в смертном окоченении руками, торчащими из-под брезента: Шон не мог заставить себя сломать их. Засыпали землей и завалили камнями.

– Что ж, па, – сказал Шон. Голос его прозвучал неестественно. Ему никак не верилось, что он говорит с отцом. – Что ж, па, – снова неловко начал он. – Я хотел бы поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал. – Он умолк и откашлялся. – Ты, наверно, знаешь, что я присмотрю за мамой и фермой, как смогу, и за Гарри тоже.

Он замолчал и повернулся к Мбежане.

– Мне больше нечего сказать, – с удивлением произнес он.

– Да, – согласился Мбежане, – сказать больше нечего.

Еще несколько минут Шон стоял, пытаясь справиться с ощущением огромности этой смерти, ее необратимости, потом повернулся и пошел к Тугеле. Мбежане шел в шаге за ним. «Стемнеет раньше, чем мы дойдем до реки», – подумал Шон. Он очень устал и хромал из-за натертой ноги.

Глава 29

– Уже не очень далеко, – сказал Деннис Петерсен.

– Конечно, – хмыкнул Шон. Его раздражала очевидность сказанного – когда выйдешь из Мазобалз-клуфа,[11]Клуф, в Южной Африке – глубокая узкая лощина, долина. оставив Бабуинов ручей слева от дороги, до Ледибурга останется пять миль. Действительно, как сказал Деннис, недалеко.

Деннис сплюнул в пыль.

– Первая порция пива вскипит у меня в глотке.

– Думаю, теперь можно уехать вперед. Мбежане и другие слуги, – Шон вытер пыльное лицо, – Мбежане и остальные приведут их.

– Я как раз хотел это предложить.

Деннис испытывал явное облегчение. Дорогу им загораживало стадо почти в тысячу голов, поднятая пыль мешала дышать. Два дня они гнали стадо от переправы Рорка, где был распущен отряд добровольцев.

– Сегодня поместим их в загоны для продажи, а утром погоним дальше. Скажу Мбежане.

Шон ударил пятками лошадь и повернул туда, где впереди стада шел рослый зулус. Несколько минут разговора, и Шон сделал знак Деннису.

Они с разных сторон обогнали стадо и встретились впереди на дороге.

– Они сильно отощали, – проворчал Деннис, оглядываясь.

– Иначе и не могло быть, – ответил Шон. – Эти два дня мы их все время подгоняли. Тысяча голов скота из стад Сетевайо, доля пятерых: Денниса и его отца, Уэйта, Гаррика и Шона – даже мертвые получают долю.

– Далеко ли впереди остальные, как ты думаешь? – спросил Деннис.

– Не знаю, – ответил Шон.

Это неважно, да и любой ответ будет всего лишь догадкой: бессмысленный вопрос раздражает не меньше, чем беспочвенное предположение. Шону неожиданно пришло в голову, что несколько месяцев назад такой вопрос вызвал бы обсуждение на целый час. Что это означает? Да то, что он изменился. Ответив на собственный вопрос, Шон сардонически улыбнулся.

– Над чем смеешься? – спросил Деннис.

– Думаю о том, как много изменилось за эти месяцы.

– Да, – согласился Деннис, и наступило молчание, нарушаемое только топотом копыт.

– Странно будет без па, – печально сказал Деннис. Мистер Петерсен был при Исандлване. – Очень странно – только ма, девочки и я на ферме.

Они опять помолчали, думая о прошедших месяцах и о том, что произошло в их жизни.

Обоим еще не было двадцати, но оба уже стали главами семей, владельцами земли и скота; оба познакомились с горем и убивали людей. На лице Шона появились морщинки, теперь у него была квадратная борода лопатой. Они были в отряде, который жег и грабил, мстя за Исандлвану.

При Улунди они сидели верхом под жарким солнцем за рядами солдат регулярной армии Челмсфорда и терпеливо ждали, пока Сетевайо соберет своих воинов и отправит их по открытой местности смять хрупкий человеческий квадрат. Они ждали под регулярные, неторопливые выстрелы регулярной армии, наблюдая, как неприступный людской квадрат разрывает на части огромного черного зулусского «быка». Потом ряды пехотинцев расступились, и они, две тысячи сильных, опытных всадников, выехали вперед – чтобы навсегда сокрушить зулусскую империю. Они преследовали бегущих, и убивали, пока их не остановила темнота, и не считали убитых.

– Вон колокольня, – сказал Деннис.

Шон медленно очнулся, вырвавшись из прошлого. Они были в Ледибурге.

– Твоя мачеха в Тёнис-краале? – спросил Деннис.

– Нет, переехала в город, в дом на Протеа-стрит.

– Наверно, не хочет вмешиваться теперь, когда Энн и Гарри поженились, – сказал Деннис.

Шон нахмурился.

– Как тебе понравилась женитьба старины Гарри на Энн? – усмехнулся Деннис и покачал головой. – Я поставил бы двадцать против одного, что у него нет ни единого шанса.

Лицо Шона стало свирепым. Гаррик выставил его чудовищным глупцом. Ведь он еще не покончил с Энн.

– Есть ли от них вести? Когда они возвращаются домой?

– Последний раз они прислали ма телеграмму из Питермарицбурга – сообщили, что поженились. Она получила ее за несколько дней до того, как я вернулся из Исандлваны. Это было два месяца назад. Насколько мне известно, с тех пор от них ничего не было.

– Наверно, Гарри так прочно устроился в гнездышке, что его придется выковыривать оттуда ломом, – сально усмехнулся Деннис.

Шону вдруг живо представилось: Гаррик на Энн – ее колени высоко подняты, голова откинута назад, глаза закрыты, она тихонько постанывает.

– Заткнись, грязный ублюдок! – рявкнул Шон.

Деннис мигнул.

– Прости, я только шутил.

– Не смейся над моей семьей: он мой брат.

– Но ведь Энн была твоей девушкой, – сказал Деннис.

– На колотушки нарываешься?

– Успокойся, парень, я просто шутил.

– Я такие шутки не люблю, понял?

– Хорошо, хорошо, успокойся.

Грязный, грязный разговор. Шон отчаянно пытался прогнать картину Энн: она в бешеном наслаждении сцепила руки за спиной Гаррика.

– Боже, с каких пор ты стал святошей? – спросил Деннис и, пустив лошадь галопом, ускакал от Шона; он поехал по главной улице к гостинице. Шон хотел было окликнуть его, но передумал.

Он свернул в тенистую боковую улицу. Дом третий от угла – Уэйт купил его три года назад, вложив деньги в недвижимость. Очаровательный маленький домик в глубине пышно цветущего сада: тростниковая крыша, выбеленные стены, вокруг – плетень. У ворот Шон привязал лошадь и пошел по дорожке.

Он открыл дверь в гостиную; там сидели две женщины. Обе встали; у обеих удивление сменилось радостью, как только они его узнали. Он почувствовал внутри тепло – приятно возвращаться, когда тебе рады.

– О Шон, мы тебя не ждали!

Ада быстро пошла ему навстречу. Шон поцеловал ее и увидел, что горе оставило на ней свой след. И почувствовал легкие угрызения совести – на нем смерть Уэйта отразилась вовсе не так наглядно. Он отстранил мачеху на расстояние вытянутой руки.

– Ты прекрасно выглядишь, – сказал он.

Она похудела, глаза стали необычайно велики для такого лица, и горе в них было как тень в лесу, но Ада рассмеялась и улыбнулась Шону.

– Мы думали, ты вернешься в пятницу. Я рада, что ты приехал раньше.

Шон посмотрел мимо Ады.

– Привет, Малинка Пай.

Она нетерпеливо ждала его внимания.

– Здравствуй, Шон.

Она чуть покраснела под его взглядом, но глаз не отвела.

– Ты повзрослел, – сказала она, вряд ли замечая его запыленные кожу и волосы и покрасневшие от пыли глаза.

– Ты просто забыла, как я выгляжу, – ответил он и снова повернулся к Аде.

– Нет, и никогда не забывала, – сказала Одри так тихо, что ее никто не услышал. У нее в груди что-то сжалось.

– Садись, Шон. – Ада отвела его к большому креслу у камина. На каминной полке стоял дагерротип Уэйта. – Я налью тебе чаю.

– А как насчет пива, ма?

Шон погрузился в кресло.

– Конечно. Сейчас принесу.

– Нет. – Одри пробежала через комнату в сторону кухни. – Я принесу.

– Пиво в кладовой, Одри, – крикнула ей вслед Ада и сказала Шону: – Такой милый ребенок.

– Посмотри на нее внимательнее, – улыбнулся Шон. – Она не ребенок.

– Хотела бы я, чтобы Гарри… – Ада замолчала.

– Чего бы ты хотела? – переспросил Шон. Она помолчала. Чтобы Гаррик нашел себе такую девушку, как Одри.

– Да ничего, – сказала она наконец, подошла и села на подлокотник кресла Шона.

– От Гарри было что-нибудь? – спросил Шон.

– Нет. Пока ничего, но мистер Пай сказал, что получил чек, оприходованный банком в Кейптауне.

Шон приподнял пыльную бровь.

– Наш мальчик живет на широкую ногу, – сказал он.

– Да, – подтвердила Ада, вспомнив сумму, указанную в чеке. – На широкую.

Вернулась Одри; она несла на подносе большую бутылку и стакан. Подошла к креслу. Шон притронулся к бутылке – холодная.

– Живей, девчонка, – поторопил он. – Я умираю от жажды.

Первый стакан он осушил в три глотка; Одри налила еще; держа полный стакан в руке, Шон удобно откинулся на спинку кресла.

– А теперь, – сказала Ада, – расскажи нам все.

Приятно было говорить, видя их радость, удобно устроившись в кресле и чувствуя, как расслабляются мышцы. Шон и не знал, что можно столько рассказать. Едва поток его слов замедлялся, Ада или Одри задавали вопрос, и он мог продолжать.

– О Боже! – ахнула наконец Одри. – Уже почти темно. Мне пора.

– Шон, – Ада встала, – не проводишь Одри?

Они молча шли рядом в полутьме под цветущими деревьями, пока Одри не заговорила.

– Шон, ты любишь Энн? – выпалила она, и Шон, как обычно, разозлился. Он раскрыл рот, чтобы обругать девчонку, но остановился. Вопрос точный. Любит ли он Энн? Он впервые задумался об этом, старательно формулируя вопрос, чтобы получить верный ответ. С неожиданным облегчением, с улыбкой он сказал правду:

– Нет, Малинка Пай, нет, я никогда не любил Энн.

Он ответил искренне, не кривя душой. Она шла рядом, счастливая.

– Не ходи дальше.

Она впервые заметила его грязную, пропыленную одежду, которая может смутить его перед ее родителями. А она хотела, чтобы с самого начала все было правильно.

– Я подожду, пока ты не дойдешь до двери, – ответил Шон.

– Наверно, поедешь завтра в Тёнис-крааль? – спросила она.

– Завтра же утром, – ответил Шон. – Там очень много работы.

– Но в магазин зайдешь?

– Конечно! – сказал Шон, и то, как он поглядел на нее, заставило Одри покраснеть. Нежная кожа так легко выдает ее! Она быстро пошла по дорожке, но потом остановилась и обернулась. – Шон, пожалуйста, не зови меня больше Малинка Пай.

– Хорошо, Одри, постараюсь не забыть.

Глава 30

Минуло шесть недель после его возвращения с Зулусской кампании, подумал Шон, шесть недель, и они пролетели стремительно. Сидя в кровати, задрав ночную сорочку и удобно скрестив ноги, как Будда, он пил кофе из чашки размером с немецкую пивную кружку. Кофе был горячий; Шон шумно отхлебывал и выдыхал пар.

Эти шесть недель он был так занят, что некогда было думать или печалиться, хотя по вечерам, когда он сидел в кабинете и все вокруг напоминало об Уэйте, приходила острая боль.

Дни словно кончались, не успев начаться.

Теперь у него три фермы: Тёнис-крааль и еще две, взятые в аренду у Пая. Он разместил на них свою добычу и дополнительно купленный после возвращения скот. Из Зулуленда привели почти сто тысяч голов первоклассного скота, и цена на него упала – Шон мог позволить себе выбирать. Он мог также позволить себе ждать, когда цена снова поднимется.

Шон свесил ноги с кровати и прошел через комнату к раковине. Налил в нее воды из кувшина и пощупал пальцем: такая холодная, что обжигает. Он нерешительно постоял в этой нелепой, такой женской ночной сорочке; черные волосы на груди выбивались из-под кружевного переда. Затем набрался мужества и погрузил лицо в раковину; обеими руками набрал воду и вылил себе на шею, втер в волосы согнутыми пальцами и наконец вскинул голову, шумно отдуваясь и заливая рубашку. Вытерся, сбросил мокрую сорочку и, голый, подошел к окну и выглянул. Уже настолько рассвело, что он разглядел за стеклом туман и мелкий дождь.

– Отвратительный день, – проворчал он, однако неискренне. Он испытывал подъем в начале любого дня – он свеж, остро все воспринимает, с нетерпением ждет завтрака и готов к предстоящей работе.

Он оделся, прыгая на одной ноге, чтобы натянуть брюки, заправил рубашку и уселся на кровать натянуть сапоги. Теперь он думал об Одри – надо попытаться сегодня увидеться с ней.

Шон решил жениться. У него были три веские причины. Во-первых, он обнаружил, что легче забраться в сейф «Банка Англии», чем без свадьбы под нижние юбки Одри. А когда Шон чего-нибудь хотел, никакая цена не казалась ему слишком высокой.

К тому же придется жить в Тёнис-краале с Гарри и Энн, и лучше, если его собственная женщина будет готовить ему еду, стирать ему и слушать его рассказы – Шон чувствовал себя слегка заброшенным.

Третья причина, далеко не самая последняя, заключалась в связях Одри с местным банком. Она – одно из немногих слабых мест в броне старого Пая. Шон может даже попросить в качестве приданого ферму Махобалз-Клуф, но он понимал, что слишком надеяться на это не следует. Пай нелегко расстается с деньгами.

Да, решил Шон, надо выбрать время, поехать в город и сказать Одри. У Шона даже мысли не было о том, чтобы спросить ее мнения. Он причесался, расчесал бороду, подмигнул себе в зеркале и вышел в коридор. Он уже чувствовал запах еды, и у него потекли слюнки.

Энн была на кухне. Лицо ее раскраснелось от огня в печи.

– Что на завтрак, сестричка?

Она повернулась к нему, быстрым жестом убирая волосы со лба.

– Я тебе не сестра, – ответила она. – И не зови меня так, слышишь?

– Где Гарри? – спросил Шон, пропустив ее возражения мимо ушей.

– Еще не встал.

– Конечно, бедный мальчик очень устает.

Шон улыбнулся, и Энн смущенно отвернулась. Шон без всякого желания смотрел на ее грудь. Странно, но как только Энн стала женой Гаррика, она потеряла для Шона всякую привлекательность. Даже воспоминания о том, чем они занимались, стали казаться непристойными, кровосмесительными.

– Ты полнеешь, – сказал он, заметив, как округлилась ее фигура. Она наклонила голову, но ничего не ответила, и Шон продолжил: – Мне четыре яйца, пожалуйста, и скажи Джозефу, чтобы не варил их вкрутую.

Шон прошел в столовую, и в ту же минуту из боковой двери появился Гаррик. Лицо его еще было сонным. Шон принюхался – от брата пахло перегаром.

– Привет, Ромео, – сказал Шон, и Гаррик глуповато улыбнулся – небритый, с красными глазами.

– Привет, Шон. Как спал?

– Прекрасно, спасибо. Вижу, ты тоже неплохо.

Шон сел и взял себе овсянки из миски.

– Хочешь? – спросил он Гарри.

– Спасибо.

Шон передал ему тарелку. Он заметил, как дрожит рука Гарри. «Надо поговорить с ним, чтобы поменьше налегал на спиртное».

– Дьявольщина, как есть хочется!

Они говорили бессвязно, урывками, как всегда за завтраком. Вошла Энн и присоединилась к ним. Джозеф принес кофе.

– Ты уже сказал Шону, Гарри? – неожиданно спросила Энн, спросила четко и решительно.

– Нет.

Гаррик был захвачен врасплох и пролил кофе.

– Что сказал? – спросил Шон.

Они молчали, у Гаррика нервно дрожали руки. Он страшился этого мига. Вдруг Шон догадается, что это его ребенок, и отберет их, Энн и ребенка, и оставит Гарри ни с чем?

Преследуемый неразумными страхами, Гаррик пристально смотрел на брата.

– Скажи, Гарри, – приказала Энн.

– У Энн будет ребенок, – сказал Гаррик. Он смотрел на лицо Шона и видел, как удивление сменяется радостью. Шон сильно, почти больно обнял его за плечи.

– Вот здорово! – воскликнул он. – Замечательно! Если постараешься, Гарри, у нас скоро дом будет полон детишек. Я горжусь тобой.

Глуповато, с облегчением улыбаясь, Гаррик смотрел, как Шон более нежно обнял Энн и поцеловал ее в лоб.

– Молодец, Энн! Постарайся, чтобы это был мальчик. Нам здесь нужна дешевая рабочая сила.

«Он не догадывается, – подумал Гаррик, – не знает, и ребенок будет мой, он не сможет забрать его у меня».

Они работали на южном участке. Держались вместе, Гаррик счастливо и смущенно смеялся болтовне Шона. Замечательно получать столько внимания со стороны брата. Закончили рано – сегодня Шон не был настроен работать.

– Мой плодовитый брат, каждый его залп заряжен картечью! – Шон наклонился и толкнул Гаррика в плечо. – Давай отметим это в городе. Скоренько отпразднуем в гостинице, а потом пойдем и скажем Аде.

Шон встал в стременах и крикнул, перекрывая мычание и шум стада:

– Мбежане, отведи десять больных коров в госпитальный загон и не забудь, что завтра мы забираем скот из торговых загонов.

Мбежане помахал рукой, давая знак, что услышал, и Шон повернулся к Гаррику.

– Пошли, пора убираться отсюда.

Они ехали рядом; капельки влаги собирались на их непромокаемых плащах и блестели в бороде Шона. Было еще холодно, и откос скрывался во влажном тумане.

– Погода очень подходящая для выпивки, – сказал Шон, но Гаррик ничего не ответил. Ему опять было тревожно. Он не хотел говорить Аде. Она догадается. Она обо всем догадается, она поймет, что это ребенок Шона. Ей солгать невозможно. Копыта лошадей влажно чавкали в грязи. Они добрались до места, где дорога раздваивалась и уходила наверх, к Ледибургу.

– Аде понравится быть бабушкой, – усмехнулся Шон, и в этот момент его лошадь споткнулась, сбилась с ровного шага и пошла, щадя переднюю ногу. Шон спешился, поднял копыто и увидел острый осколок, вонзившийся в стрелку.

– Проклятие! – Он наклонился, схватил осколок зубами и вытащил. – Ну, сейчас ехать в Ледибург нельзя, это копыто будет болеть несколько дней.

Гаррик почувствовал облегчение – сказать Аде придется, но не сейчас.

– Твоя лошадь не хромает. Поезжай, передай Аде от меня привет.

Шон посмотрел на брата.

– Можно сказать ей потом, – ответил Гаррик.

– Давай, Гарри, это ведь твой ребенок! Езжай, скажи!

Гаррик возражал, пока не заметил, что Шон начинает сердиться; тогда он покорно, со вздохом повернул к Ледибургу, а Шон повел лошадь в Тёнис-крааль. Теперь, когда приходилось идти пешком, непромокаемый плащ казался тяжелым и жарким. Шон снял его и повесил на седло.

Когда он приехал на ферму, Энн стояла на веранде.

– Где Гарри? – спросила она.

– Не волнуйся. Поехал в город повидаться с Адой. Вернется к ужину.

Один из конюхов взял лошадь Шона. Они поговорили, и Шон наклонился и приподнял раненое копыто. Брюки на его ягодицах натянулись, четко обрисовались мускулистые ноги. Энн смотрела. Он распрямился, и его широкие плечи развернулись под влажной белой рубашкой. Он улыбнулся Энн, поднимаясь по ступеням на веранду. От дождя его борода курчавилась, и он походил на озорного пирата.

– Ты должна теперь больше заботиться о себе. – Он взял ее за руку, чтобы отвести в дом. – Нельзя больше стоять на холоде.

Они прошли в застекленную дверь. Энн смотрела на него, ее голова была на уровне его плеча.

– Ты отличная женщина, Энн, и наверняка родишь прекрасного ребенка.

Это было его ошибкой – при этих словах глаза Шона смягчились, он повернулся к Энн. И положил руки ей на плечи.

– Шон! – Она произнесла его имя с болью, быстро извернулась в кольце его рук, прижалась всем телом и обхватила за голову, вцепившись в волосы на шее. Потом потянула голову Шона вниз, рот ее раскрылся и влажно приник к его губам, спина прогнулась, Энн прижалась бедрами к его ногам и негромко застонала, целуя его. Несколько секунд Шон пораженно стоял в ее объятиях, потом отпрянул.

– Ты с ума сошла?

Он пытался оттолкнуть Энн, но она цеплялась за него, не обращая внимания на его отстраняющие руки. Снова обняла его и приникла лицом к груди.

– Я люблю тебя. Пожалуйста. Я люблю тебя. Позволь мне только обнять тебя. Я хочу только обнимать тебя.

Ее голос сквозь ткань его рубашки звучал невнятно. Энн дрожала.

– Убирайся от меня! – Шон грубо оторвал от себя ее руки и почти швырнул на диван у камина. – Ты теперь жена Гарри и скоро станешь матерью его ребенка. Так держи свое тело от меня подальше.

В гневе Шон повернулся к ней спиной.

– Но я люблю тебя, Шон. О Боже, если бы ты только мог понять, как я страдала рядом с тобой, не в состоянии коснуться тебя.

Шон подошел к ней.

– Слушай. – Голос его звучал резко и хрипло. – Я не хочу тебя. Я никогда не любил тебя, а теперь могу притронуться к тебе лишь так, как если бы ты была моей матерью. – Она прочла в его лице отвращение. – Ты жена Гарри; если ты еще раз когда-нибудь посмотришь на другого мужчину, я тебя убью. – Он вытянул руки, скрючив пальцы. – Голыми руками убью.

Его лицо было совсем близко. Энн не стерпела того, что выразил его взгляд, и попыталась вцепиться Шону в глаза. Он вовремя отодвинул лицо и спасся, но ее ногти проделали глубокие кровавые царапины на его щеке и носу. Шон схватил ее запястья и стиснул; тонкая струйка крови текла ему на бороду. Энн дергалась в его руках, извивалась всем телом и кричала:

– Свинья, грязная, грязная свинья! Жена Гарри, говоришь? Ребенок Гарри, говоришь? – Она откинула голову и дико расхохоталась. – Я скажу тебе правду. То, что во мне, дал мне ты. Это твой ребенок! Не Гарри!

Шон выпустил ее запястья и попятился.

– Не может быть, – прошептал он. – Ты лжешь.

Она последовала за ним.

– Помнишь наше прощание, когда ты уезжал на войну? Помнишь ту ночь в фургоне? Помнишь?

Теперь она говорила спокойно, стараясь уязвить его словами как можно больнее.

– Это было несколько месяцев назад. Это неправда. – Шон запинался, продолжая пятиться от нее.

– Три с половиной месяца, – сказала она. – Рановато для ребенка твоего брата, тебе не кажется? В браке у многих дети рождаются преждевременно…

Она продолжала говорить, дрожа, лицо ее страшно побледнело. Шон не мог больше это выносить.

– Оставь меня, оставь! Мне нужно подумать. Я не знал…

Он пробежал мимо нее и выскочил в коридор.

Энн услышала, как хлопнула дверь кабинета Уэйта, и неподвижно замерла в центре комнаты. Постепенно ее дыхание успокоилось, неистовый гнев отступил, обнажив черные рифы ненависти. Она вышла из комнаты и по коридору прошла в свою спальню. Остановилась перед зеркалом и посмотрела на себя.

– Ненавижу его, – произнесли губы отражения.

Лицо ее оставалось смертельно-бледным.

– И кое-что могу у него отобрать. Гарри теперь мой, а не его.

Она вынула заколки из прически и распустила волосы, упавшие ей на спину. Высвободила плечо, смяла платье. Потом прикусила губу, так что показалась кровь.

– О Боже, я ненавижу его, как я его ненавижу! – шептала она, не обращая внимания на боль.

Схватила руками платье, разорвала его спереди и равнодушно посмотрела в зеркало на отражение своих круглых сосков, которые уже начали темнеть в ожидании молока. Сбросила туфли.

– Я его ненавижу.

Она приподняла платье и запустила руку в нижние юбки. Распустила панталоны, сбросила их и перешагнула. Подняла, разорвала, бросила рядом с кроватью. Провела рукой по туалетному столику – один из флаконов упал, разбился, выбросив облако пудры. Запахло разлившимися духами.

Подошла к кровати и легла. Подняла ноги, нижние юбки разлетелись, как лепестки цветка; нижняя часть ее живота была тычинкой этого цветка.

Незадолго до темноты в ее дверь постучали.

– Кто там? – нетерпеливо спросила она.

– Нкозикази не сказала, что приготовить на ужин.

Голос старика Джозефа был полон уважения.

– Сегодня ужина не будет. Ты и все слуги можете идти.

– Хорошо, нкозикази.

Гаррик вернулся домой, когда стемнело. Он выпил: Энн слышала, как он споткнулся на веранде, и голос его звучал нетвердо, когда он позвал:

– Эй! Где все? Энн, Энн! Я вернулся.

Недолгая тишина, пока он зажигал лампу, потом его деревянная нога простучала по коридору; теперь в его голосе звучала тревога:

– Энн! Энн, где ты?

Он открыл дверь и застыл с лампой в руках. Энн откатилась от света, прижала лицо к подушке и сгорбила плечи. Она слышала, как он ставит лампу на туалетный столик, чувствовала, как он прикрывает юбками ее наготу и мягко поворачивает ее лицом к себе. Посмотрела ему в лицо и увидела на нем ужас.

– Дорогая! Энн, дорогая, что случилось?

Он смотрел на ее разбитые губы, на обнаженные груди. Удивленно повернул голову и оглядел флаконы на полу, ее разорванные панталоны. Лицо его омрачилось, и он снова повернулся к ней.

– Ты ранена? – Она покачала головой. – Кто? Скажи, кто это сделал?

Она снова отвернулась от него, пряча лицо.

– Дорогая! Бедняжка… Кто это сделал? Один из слуг?

– Нет.

В ее голосе звучал стыд.

– Скажи, Энн, что случилось?

Она быстро села, обхватила мужа руками и прижалась так, что ее губы оказались возле его уха.

– Ты знаешь, Гарри. Ты сам знаешь, кто это сделал.

– Нет, клянусь, не знаю. Скажи.

Энн глубоко вдохнула, задержала дыхание и выпалила:

– Шон!

Гаррик в ее объятиях содрогнулся. Потом он заговорил:

– И это. Теперь еще и это…

Он развел ее руки и мягко толкнул Энн на подушку. Потом подошел к шкафу, открыл один из ящиков и достал пистолет Уэйта.

«Он убьет Шона», – подумала Энн.

Гаррик вышел из комнаты, не глядя на нее. Она ждала, сжимая руки, натянутая как струна. Когда наконец раздался выстрел, он прозвучал приглушенно и совсем не воинственно. Тело Энн расслабилось, она разжала руки и негромко заплакала.

Глава 31

Гаррик, хромая, прошел по коридору. Пистолет казался тяжелым, рукоять – грубой и непривычной. В конце коридора из-под двери кабинета пробивался свет.

Дверь была не заперта. Гаррик вошел.

Шон сидел, опираясь локтями о стол и закрывая лицо руками. Но когда Гаррик вошел, он поднял голову. Царапины на его щеке уже подсохли, но плоть вокруг них покраснела и распухла.

Он посмотрел на пистолет в руке Гаррика.

– Она сказала тебе.

В его голосе не было ни вопроса, ни выражения.

– Да.

– Я надеялся, она смолчит, – сказал Шон. – Хотел, чтобы она пощадила тебя.

– Пощадила меня? – спросил Гаррик. – А как же она? Ты о ней подумал?

Шон ничего не ответил, только пожал плечами и устало откинулся на спинку кресла.

– Я никогда не сознавал, какая ты безжалостная свинья, – задыхаясь произнес Гаррик. – Я убью тебя!

– Да.

Шон смотрел, как Гаррик поднимает пистолет. Гаррик держал его обеими руками, светлые волосы свисали ему на лоб.

– Мой бедный Гарри, – негромко сказал Шон, и пистолет сразу задрожал. И начал опускаться, пока снова не оказался между колен. Гаррик наклонился, кусал губу, чтобы не заплакать. Шон встал, собираясь подойти к нему, но Гаррик отскочил к дверному косяку.

– Держись от меня подальше! – закричал он. – Не трогай меня!

Он бросил пистолет – острый край курка весьма больно задел голову Шона. Пистолет отскочил и ударился о стену за Шоном. Раздался выстрел, и пуля разнесла стенную панель.

– Между нами все кончено! – закричал Гаррик. – Навсегда!

Он отчаянно поискал дверь, выскочил в коридор, пробежал через кухню и выбежал под дождь. Он много раз падал, потому что его деревянная нога застревала в траве, но упрямо вставал и бежал дальше. И всхлипывал на каждом шагу в темноте.

Наконец ему преградил путь разбухший от дождя Бабуинов ручей. Гаррик постоял на берегу, дождь лил ему на лицо.

– Почему я? Почему всегда я? – в отчаянии закричал он в темноту. Потом с облегчением, сильным, как течение в ручье, почувствовал знакомую дрожь за глазами. Тепло и серость сомкнулись вокруг него, и он опустился на колени в грязь.

Глава 32

Шон взял с собой очень немногое: одеяло, ружье и запасную лошадь. Дважды он терял в темноте дорогу к краалю Мбежане, но каждый раз лошадь снова находила ее.

Мбежане построил себе большую хижину из травы в стороне от других слуг, потому что он был зулус королевской крови. Когда Шон наконец добрался, в хижине несколько минут слышались сонные голоса и движение, прежде чем на крик Шона вышел Мбежане, закутанный в одеяло, с парафиновой лампой в руке.

– Что случилось, нкози?

– Я ухожу, Мбежане.

– Куда?

– Куда ведет дорога. Пойдешь со мной.

– Возьму копья, – ответил Мбежане.

Старик Пай был еще в своем кабинете в банке, когда они добрались до Ледибурга. Он считал соверены, раскладывая их ровными стопками, и руки его были нежны, как руки мужчины, прикасающиеся к телу любимой, но когда Шон раскрыл дверь, он быстро сунул руку в ящик стола.

– Этого не нужно, – сказал Шон, и Пай виновато убрал руку от пистолета.

– Боже! Я не узнал вас, мой мальчик.

– Сколько денег на моем счете? – оборвал Шон любезности.

– Видите ли, банк сейчас не работает.

– Послушайте, мистер Пай, я тороплюсь. Сколько у меня?

Пай встал из-за стола и подошел к большому несгораемому шкафу. Загораживая его своим телом, он набрал комбинацию цифр и раскрыл дверцу. Принес на стол толстую бухгалтерскую книгу.

– Картер, Клот, Кортни, – говорил он, переворачивая страницы. – Угу… Ада, Гаррик, Шон. Вот оно. Тысяча двести девяносто шесть фунтов и восемьдесят восемь пенсов, счета магазина за последний месяц еще не оплачены.

– Допустим, двенадцать сотен, – сказал Шон. – Я хочу получить их немедленно, а пока считаете, дайте мне бумагу и перо, я кое-что напишу.

– Пожалуйста, все на столе.

Шон сел за стол, отодвинул стопки монет, обмакнул ручку в чернила и начал писать. Закончив, он посмотрел на Пая.

– Пожалуйста, подпишите это как свидетель.

Пай взял листок и стал читать. На его лице появилось выражение крайнего удивления.

– Вы отдаете свою половину Тёнис-крааля и весь свой скот брату? – воскликнул он.

– Верно. Подпишите, пожалуйста.

– Вы, должно быть, сошли с ума, – возразил Пай. – Вы отдаете целое состояние. Подумайте, что вы делаете, подумайте о своем будущем. Я надеялся, что вы и Одри… – Он замолчал, потом продолжил: – Не глупите, мальчик.

– Пожалуйста, подпишите, мистер Пай, – твердо сказал Шон, и Пай, что-то бормоча себе под нос, быстро подписал. – Спасибо.

Шон сложил листок, спрятал его в конверт и запечатал. Конверт он убрал во внутренний карман.

– Где деньги? – спросил он.

Пай подтолкнул к нему брезентовый мешочек. На его лице отобразилось отвращение – он не любил иметь дело с дураками.

– Пересчитайте, – сказал он.

– Я вам верю, – ответил Шон и подписал расписку.

Шон проехал мимо загонов со скотом на продажу и поднялся на откос по дороге, ведущей в Питермарицбург. Мбежане шел возле его седла, ведя в поводу запасную лошадь. На верху откоса они остановились. Ветер разогнал тучи, в просветах показались звезды. Внизу был виден город, кое-где еще светились окна.

«Надо бы попрощаться с Адой», – подумал Шон. Он посмотрел вниз, на долину, в которой лежал Тёнис-крааль. Огней не видно. Коснулся конверта в кармане.

– Отправлю почтой из Питермарицбурга, – вслух сказал он.

– Нкози? – переспросил Мбежане.

– Я сказал: «Дорога впереди длинная, тронулись».

– Да, – согласился Мбежане. – Тронулись.