Онлайн чтение книги Замуж за принца While Beauty Slept
1. Поиск судьбы

Я не из тех людей, о которых слагают истории. Горе и разочарования, а также радости и взлеты людей незнатных остаются незамеченными бардами и менестрелями и не оставляют следов в сказаниях своей эпохи. Я выросла на убогой ферме в окружении пятерых братьев и хорошо знала, какая жизнь меня ждет. В шестнадцать лет мне предстояло выйти замуж и гнуть спину на убогом клочке земли вместе со своим собственным выводком недоедающих ребятишек. И, вне всяких сомнений, я последовала бы по этому пути, если бы не моя мать.

Я должна начать свой рассказ именно с нее, потому что все последующие события, все чудеса и ужасы, свидетелем которых я стала за долгие годы, проведенные на земле, начались с семени, посеянного ею в моей душе почти с самого рождения. Таким семенем стала глубоко укоренившаяся и непоколебимая вера в то, что я предназначена для гораздо большего, чем участь жены простого крестьянина. Всякий раз, когда мама поправляла ошибки в моей речи или напоминала о необходимости держать спину прямо, она имела в виду мое будущее, тем самым сообщая мне о том, что, несмотря на свои лохмотья, я должна обладать манерами высокородной леди. Собственно, она сама была лучшим примером того, что в жизни случается самое неожиданное. Родившись в семье бедной прислуги и рано осиротев, она сумела подняться до положения портнихи в замке Сент-Элсип, резиденции короля, правившего нашей страной.

Замок! Как часто я о нем мечтала, представляя себе величественное сооружение с взметнувшимися в небо башенками и сверкающими мраморными стенами, мало чем напоминающее угрюмую крепость, близкое знакомство с которой ожидало меня в недалеком будущем. Мое детское воображение рисовало мне необыкновенные беседы с элегантными леди и галантными рыцарями, а мама всеми силами боролась с этими фантазиями, потому что слишком хорошо понимала, какие опасности подстерегают человека, забывающего свое место. Мама редко рассказывала о своей молодости, но над теми немногими историями, которыми она со мной поделилась, я тряслась, как старьевщик над своим хламом, пытаясь понять, как она могла променять жизнь избалованной королевской служанки на эту бесконечную изматывающую каторгу. Было время, когда ее тонкие пальцы ласкали шелковые нитки и нежный бархат. Теперь ее заскорузлые руки потрескались и покраснели от тяжелой работы, а на лице застыло выражение усталой покорности. Она улыбалась редко, только тогда, когда нам удавалось уединиться в перерывах между кормлением малыша и работой в поле. Эти драгоценные часы она использовала для того, чтобы научить меня читать и писать. Я училась, чертя слова палочкой на земле за домом. Если я замечала, что ко мне идет отец, я поспешно стирала свои каракули ногой и пыталась найти себе какую-то работу. Праздно шатающегося ребенка он считал глубоко испорченным, а учить буквы дочери было уж точно незачем.

Мерта Далрисса в наших местах знали как очень сурового человека, и это была меткая характеристика. Его серо-голубые глаза казались каменными, а руки загрубели от многолетнего физического труда. Когда он меня шлепал, это походило на удар лопатой. Его голос был сиплым и резким, и словами он пользовался очень экономно, как будто каждое из них стоило ему громадных усилий. Хотя я и не любила отца, но не испытывала к нему и антипатии. Он попросту представлял собой неприятную особенность моего существования, наподобие грязи, прилипающей к ногам каждую весну, или голодной боли, заполняющей живот вместо пищи. Его резкость я расценивала всего лишь как вполне объяснимое недовольство бедняка дочерью, которая будет стоить ему приданого.

И лишь когда мне исполнилось десять лет, я узнала истинную причину, по которой он меня никогда не любил и не смог бы полюбить.

Однажды субботним утром мама взяла меня с собой на рынок в ближайшей деревне – дюжине домов, расположенных в получасе ходьбы от нашей обветшалой однокомнатной хижины. Фермеры и приезжие горожане собирались там, чтобы поторговаться из‑за жалкой кучки объедков на прилавках. Здесь можно было найти несколько реп или луковиц, мешочки с солью или сахаром, порой свинью или ягненка. Монеты в ходу бывали редко. Чаще мясо и яйца обменивались на отрезы ткани или бочонки с элем. Самым удачливым торговцам удавалось занять местечко перед церковью, где можно было стоять на сухих и чистых плитах. Все остальные были вынуждены месить грязь проходящей через городок дороги, вдоль которой и выстраивались телеги с продуктами. Некоторые из наиболее зажиточных фермеров прикладывались к своим бочонкам с элем и проводили на рынке почти все утро. Они смеялись, и по мере того как их лица наливались кровью, все чаще хлопали друг друга по спине. Моего отца в их числе никогда не было, поскольку пьянство относилось к числу многих презираемых им человеческих слабостей.

На рынке обменивались не только продуктами, но и сплетнями, потому большинство женщин, даже закончив запасаться продуктами на неделю, не спешили расходиться по домам. Мама никогда не медлила, уходила, едва окончив дела. Похоже, она разделяла презрение, которое отец питал к праздности горожан. Я медленно переходила от повозки к повозке в надежде растянуть визит, но она с деловитым видом проходила мимо меня, кивая соседям, но крайне редко останавливаясь, чтобы перекинуться с ними парой слов. Обычно я пускалась вприпрыжку, чтобы догнать маму, не обращавшую на меня ни малейшего внимания. Но однажды я застыла как вкопанная перед повозкой пекаря. Аромат свежих булочек был невообразимо аппетитным, и я надеялась утихомирить голодные спазмы вдыханием умопомрачительного запаха. Возможно, если бы я успела им надышаться, мне удалось бы заглушить голод, внушив ему, что его уже утолили.

Когда я обернулась, мамы нигде не было видно. Мне не хотелось, чтобы меня здесь забыли, и я начала расталкивать людей, сгрудившихся вокруг повозки пекаря, в пылу своих усилий наступив на ногу какому-то мальчику. Незнакомых мне лиц в деревне не было, потому что все мы молились в одной и той же церкви, но имени мальчика я не помнила. Я знала лишь то, что его семья владела фермой, которая находилась в другой части долины, где земля была значительно плодороднее. У него были красные пухлые щеки, свидетельствовавшие о том, что кормят его хорошо.

– Смотри, куда лезешь! – буркнул он и покосился на стоявшего рядом с ним приятеля.

Я так спешила найти маму, что не обратила на него никакого внимания. На том бы все и закончилось, если бы мальчик не добавил еще одно слово:

– Ублюдок!

Я не думаю, что это предназначалось для моих ушей. Он скорее прошептал, чем выкрикнул это слово. Но оно соскользнуло с его языка подобно опасному и мощному заклятию. Несколько мгновений спустя я увидела маму, которая высматривала меня, стоя на крыльце церкви, и, подбежав к ней, спросила, что такое «ублюдок».

Она приглушенно ахнула и поспешно огляделась, чтобы убедиться, что никто, кроме нее, не услышал моего вопроса.

– Это гадкое слово! Больше никогда не смей его произносить! – яростно прошипела она.

– Мне его сказал один мальчик! – запротестовала я. – Почему он так меня назвал?

Мама поджала губы. Схватив меня за руку, она потащила меня за собой. Второй рукой она сжимала под мышкой корзину с покупками. Мы шли прочь от церкви, по дороге, ведущей обратно на ферму. Мама долго молчала, но когда деревня осталась далеко позади, скрывшись за холмом, она обернулась ко мне.

– Этим словом, – произнесла она, – называют детей, которые родились вне уз брака.

– Но, мама, разве ты не замужем? – удивилась я.

Она вздохнула. Я до сих пор помню выражение отчаяния, появившееся на ее лице, и свой собственный испуг при виде слез, застывших в глазах моей сильной и волевой мамы.

– Я надеялась, что ты никогда об этом не узнаешь, – тихо ответила она, глядя куда-то вдаль. Затем она взяла себя в руки и, с трудом оторвав взгляд от полей, уже обычным деловитым тоном продолжала: – Если спустя столько лет моя жизнь все еще является предметом пересудов деревенских сплетниц, то, пожалуй, будет лучше, если ты узнаешь правду. Я родила тебя прежде, чем познакомилась с мистером Далриссом.

К тому времени я знала уже достаточно, чтобы понимать, как мужчина и женщина зачинают ребенка. Деревенские девчонки, наблюдающие за спариванием животных, недолго остаются в неведении. Изумление пополам с восторгом – вот что я испытала при известии о том, что, прежде чем выйти за человека, которого я называла отцом, мама была с другим мужчиной. Но с кем? И почему он меня не признал? У меня голова шла кругом, и каждый вопрос порождал все новые вопросы. Я изо всех сил пыталась припомнить то немногое, что мне было известно о маминой юности, и истолковать все эти факты в свете последнего открытия.

– Так ты поэтому покинула замок? – спросила я. – Из‑за меня?

– Да.

В ее измученном голосе не было ни горечи, ни упрека. Она давно смирилась со своей судьбой.

Мама отвернулась и вновь зашагала по дороге, как будто не произошло ничего особенного. Но для меня изменилось решительно все. Теперь я понимаю, что именно тогда начался мой роковой путь обратно в замок, к королю, королеве, Розе и темным чарам Миллисент. Я могла бы смириться с желанием мамы отгородиться от прошлого и безропотно вернуться домой. Я могла бы удачно, по мнению всех окружающих, выйти замуж за сына зажиточного фермера или деревенского лавочника и провести остаток своей жизни в нескольких милях от того места, где прошло мое детство.

Вместо этого я бегом догнала маму. Мне не терпелось побольше узнать о той жизни, которую она вела до того, как попасть на ферму.

– Разве ты не хотела, чтобы я воспитывалась в замке? – спросила я.

Мама даже не замедлила шага, но неодобрительно поджала губы и покосилась на меня. Я подобралась, приготовившись к взбучке, но вместо того, чтобы отчитать меня, она с неожиданной прямотой ответила на мой вопрос.

– Мои желания никого не интересовали, – произнесла она. – Замок был самым изумительным местом на земле, и я была готова жить в нем всегда. Но мужчина, ставший твоим отцом, не пожелал сделать меня честной женщиной, и меня с позором выгнали. Меня обманули, как и многих других глупых и доверчивых женщин, и я дорого за это заплатила.

Я поняла не все. Природу отношений между мужчинами и женщинами девочке моего возраста постичь было сложно. Но я до сих пор помню суровость в ее голосе. Она винила себя за то, что произошло, возможно, даже больше, чем отрекшегося от нее мужчину. Как мне хочется перенестись в прошлое и снять с ее плеч тяжкий груз вины! Если бы я была постарше и могла ей посочувствовать, она, возможно, рассказала бы мне все и утешилась бы этой исповедью. Но, наверное, даже лучше, что тайна моего происхождения так и осталась нераскрытой. Что было делать девочке моего возраста с таким опасным знанием? Однако я все еще была ребенком, и больше всего меня интересовало мое собственное место в этой истории.

– Значит, я родилась не в замке? – спросила я.

Мама покачала головой.

– Нет, ты родилась в городе. В Сент-Элсипе.

– У твоей сестры?

Моя тетя Агна была женой торговца мануфактурой и загадочной личностью, каждое Рождество присылавшей нам рулон шерсти, что позволяло нам шить себе новую одежду, когда старая начинала расползаться от беспрерывной носки. Но я ее ни разу не видела. Ей удалось достичь какого-то положения в обществе, и она предпочитала держаться подальше от нищеты своих родственников.

– Агна сделала все, что было в ее силах, – отозвалась мама. – Она дала мне денег и немного ткани на пеленки. Но она не могла пустить меня в свой дом. Она была добропорядочной замужней женщиной со своими собственными детьми. Я не хотела, чтобы из‑за моей ошибки пострадала ее репутация.

– И что ты сделала? – спросила я.

– Я нашла меблированные комнаты, которые содержала женщина, некогда оказавшаяся в таком же положении, – ответила мама. – Она была по-своему добра и помогла тебе явиться в этот мир. Без нее ты не прожила бы и нескольких дней. Там я и встретила твоего отца.

– Ты имеешь в виду мистера Далрисса?

– Отца, – прошипела она. – Вы будете называть его отцом, мисс. Не забывай, что он спас нас от голодной смерти. Ты должна благодарить его всякий раз, беря в руку кусок хлеба.

– Да, мама.

Я испугалась, что настолько рассердила ее и остаток пути до дома она проделает в молчании, и вздохнула с облегчением, когда она продолжила свой рассказ.

– Тебе исполнилось два года. Я сшила несколько платьев для хозяйки пансиона, чтобы оплатить наше проживание, но вскоре не осталось ничего, что я могла бы ей предложить. Она позволила нам спать в ее кухне при условии, что я буду помогать готовить еду. Мистер Далрисс приехал в город за новой лошадью и прослышал, что у моей хозяйки очень чистые комнаты. Он увидел меня, когда я подавала обед, и стал обо мне расспрашивать. Видимо, он решил, что может привезти домой еще и жену. Он впервые заговорил со мной, чтобы предложить мне выйти за него замуж. Я мгновенно и с благодарностью согласилась. Немногие мужчины возьмут в жены девушку без единого пенни за душой, да еще и с ребенком-ублюдком. А у него была собственная ферма и земля. Я уже была готова принимать и гораздо менее почетные предложения.

Возможно, тогда его еще не угнетали разочарования и несбывшиеся надежды, и он был добрее. Но я все равно не могла представить себе, что мистер Далрисс когда-либо представлял собой заманчивую перспективу. Видимо, мама совсем отчаялась, если приняла его предложение.

– Я работала изо всех сил, чтобы показать ему, что он сделал правильный выбор, – продолжала мама. – Когда через четыре месяца нашего брака я сообщила ему, что жду ребенка, я впервые увидела на его лице улыбку. Он сказал мне: «Я знал, что ты плодовита». Я никогда этого не забуду, потому что это были самые добрые слова, которые я от него когда-либо слышала.

Он выбрал мою мать, как будто она была племенной коровой. Она уже доказала, что способна выносить здорового ребенка, поэтому он был уверен, что она родит ему кучу детей, способных работать на ферме. И мама оправдала его ожидания. Сожалела ли она когда-нибудь о принятом тогда решении?

– Тот мужчина, мой настоящий отец… – начала я.

Мать резко обернулась и сильно ударила меня ладонью по щеке.

– Не смей о нем говорить, – сказала она. – Он никогда не назовет тебя дочерью. Ему на тебя наплевать.

Именно от ее жестоких слов, а не от пощечины на мои глаза навернулись слезы. Отец, увидев, что я плачу, ударил бы меня еще раз, но мама, взглянув на мое исказившееся лицо, смягчилась. Она обняла меня обеими руками и прижала мое лицо к своей груди, чего не делала с тех пор, как я была маленьким ребенком.

– Ну, ну, – зашептала она, – не вешай нос. Я позабочусь о том, чтобы ты выбилась в люди, независимо от обстоятельств твоего рождения.

– Ты думаешь, меня могли бы принять в услужение? В замке?

Большего достижения я и представить себе не могла и поэтому с удивлением увидела озабоченность на мамином лице. В ее нахмуренном молчании я усмотрела естественное желание матери держать своего ребенка при себе. Она не хочет, чтобы я уезжала,  – подумала я. Но сейчас, по прошествии многих лет, мне кажется, что она просто хотела меня предостеречь. С учетом ее собственной грустной истории она была слишком хорошо знакома со злобными интригами, скрывающимися за изысканными придворными манерами. Возможно, она хотела что-то сказать, но я этого так и не узнала, потому что в этот момент нас нагнала грохочущая повозка и мама разомкнула объятия, чтобы в знак приветствия коротко кивнуть проезжающему мимо фермеру.

– Пойдем, – смущенно произнесла она, одергивая рукава блузы и глядя вслед повозке. – Отцу скоро пора обедать.

У меня даже сердце оборвалось, когда я представила себе все резкие слова, которыми он станет нас попрекать, если мы опоздаем. Мама ласково провела пальцем по моей щеке.

– От всей этой уборки урожая у тебя такое загорелое лицо, – произнесла она. – Твоим братьям пора больше помогать в поле. Я не допущу, чтобы ты выросла с кожей неотесанной деревенщины.

– Значит, ты согласна? – нерешительно спросила я. – С тем, что когда-нибудь для меня может найтись место при дворе?

От волнения у меня все переворачивалось в животе.

– Сейчас еще слишком рано об этом думать, – отозвалась она. – Станешь постарше, будет видно.

Мне было десять лет, и будущее расстилалось передо мной нескончаемой дорогой, на которой где-то за горизонтом скрывалась взрослость. Времени на то, чтобы обдумать все возможности и начертить план моей жизни, и в самом деле было предостаточно. Но всякий раз, когда я говорила, что хотела бы поступить в услужение, мама переводила разговор на другую тему, и со временем я перестала задавать ей вопросы.

Мы больше никогда не говорили о замке, до самого дня ее смерти.

* * *

Весной, когда мне исполнилось четырнадцать лет, неистовые ливни превратили наши поля в реки грязи, задержав посадочную, хотя запасы продуктов на зиму неумолимо подходили к концу. Отец начал поговаривать о необходимости как можно скорее выдать меня замуж, чтобы избавиться от лишнего рта. Я же так оголодала, что была готова сказать «да» любому, кто предложил бы мне горячий обед. Некоторые девушки спекулировали своей внешностью, чтобы повысить свои шансы на выгодное замужество. Я сомневалась, что подобная тактика способна принести мне успех. Глядя на свое отражение в реке, я не замечала признаков красоты, отличающей некоторых деревенских девушек. Их волосы были золотисто-белокурыми, а глаза голубыми или зелеными. Мои густые волнистые волосы были темно-каштанового цвета. Мои большие темные глаза обрамляли длинные ресницы, но, в отличие от других женщин, я так и не освоила кокетливые игривые взгляды, которыми они владели в совершенстве. Я смотрела на мир честно и прямолинейно. Впрочем, кое-что говорило и в мою пользу. У меня была гладкая светлая кожа, а изгибы бедер и груди придавали моей фигуре привлекательную полноту. Если меня правильно приодеть, из меня получилась бы неплохая супруга лавочника, а ни о чем большем я и мечтать не смела.

В конце концов, замуж вышла одна из деревенских девушек, и ее свадьба позволила оттянуть мое собственное замужество. Жена богатого землевладельца поручила маме вышить постельное белье для своей дочери, будущей новобрачной, что спасло нас если не от голодной смерти, то от полного истощения. Я помогала ей изо всех сил, до поздней ночи засиживаясь у очага, щурясь при его тусклом свете на вышитые мной красочные цветочные узоры. Жизнь в нашей однокомнатной хижине вращалась вокруг очага, единственного места, где можно было найти тепло. Мама стояла у него часами, готовя еду и кипятя воду для стирки. Когда на улице было слишком холодно, наше мокрое нижнее белье висело на веревке перед очагом, и нам приходилось сражаться за теплое местечко с раскачивающимся тряпьем. Мука, соль и овес, которыми нам платили за рукоделие, позволили нашей семье продержаться еще месяц, и мы решили, что худшее осталось позади.

А затем заболели коровы.

У нас их было три: древний бык, с помощью которого отец обрабатывал поля, и две молочных коровы. Я обычно доила их рано утром и первой заметила красные струпья у них на вымени. На ощупь они шелушились, но следов крови не было, и я не придала им особого значения. Однако на следующий день, когда одна из коров посмотрела на меня остекленевшими глазами, тяжело привалившись к стене хлева, я поняла, что случилось что-то ужасное.

Я вышла во двор, чтобы рассказать об этом отцу, и увидела, что он идет навстречу и в отчаянии что-то бормочет себе под нос. Я знала о его привычке в гневе опускать голову, как будто на ходу осыпая землю проклятиями, и сейчас он делал именно это.

– Отец… – начала я.

– Цыц! – рявкнул он на меня. – Саки умерла.

У меня упало сердце. Эту кличку мы всегда давали самой большой из наших свиней. Когда одна Саки умирала, кличка переходила к следующей по размерам свинье, и так далее. Эта последняя Саки не больше недели назад привела выводок поросят. Если она умерла и не будет их кормить, они все могут умереть, лишив нас мяса на год вперед.

– Что случилось? – спросила я, бредя за ним к дому.

– Чума.

Ему незачем было объяснять мне, что такое чума. Эта болезнь проносилась по фермам без предупреждения, поражая животных и людей с пугающим непостоянством. Она бывала щадящей и ограничивалась тем, что на несколько дней ослабляла организм, но порой уничтожала всех без разбору. Рассказывали, что когда-то, за много лет до моего рождения, чума выкосила в деревне целые семьи.

Мама первой заметила красные пятна, появившиеся на моем лице на следующий день. Я проснулась с сухим хриплым кашлем и жаром, что само по себе не освобождало меня от ежедневных обязанностей по хозяйству. Чтобы заслужить отдых в постели родителей на перьевом тюфяке, необходимо было свалиться с ног от бессилия. Обычно мы, дети, спали вповалку на сеновале под самой крышей, представлявшем собой унылый дощатый настил с кипой сена и грудой старых одеял. Это было еще ничего, пока мне приходилось делить это пространство только с Нэрном, следующим по старшинству братом. Но поскольку новый член семьи появлялся чуть ли не каждый год, на сеновале становилось все теснее. Я часто просыпалась посреди ночи оттого, что кто-то лягал меня пяткой в живот или ронял руку на мое лицо.

– Что это? – спросила мама, всматриваясь в мою щеку.

– Что? – переспросила я.

– Эти пятна. – Она отвела волосы с моего лица и пощупала мой лоб. – Ты горишь.

Я хотела запротестовать и заявить, что чувствую себя нормально, но заметила, как исказилось страхом ее лицо. Она держала на руках самого младшего братишку и непроизвольно прижала его к себе, подальше от моей болезни. Жар, на который я пыталась не обращать внимания, полыхнул по всему моему телу, оставив после себя озноб. Всю кожу покалывало, как будто чума пыталась прорваться наружу гнойными воспаленными прыщами.

Мама уложила малыша в колыбель у очага и стянула с меня шерстяное платье. Я осталась в одной сорочке.

– Ты должна отдохнуть. – С этими словами она подтолкнула меня к кровати. – Я слышала, что, если быть осторожным, чума проходит, не причиняя особого вреда.

Я предпочла ей поверить. Какая девочка в четырнадцать лет допускает мысль о том, что она смертна?

Потянулись дни бесконечных туманных сумерек, потому что эта болезнь терзает свои жертвы бодрствованием, не позволяющим ни на минуту забыть о ее ужасах. Мое тело пылало болью, чума изрывала кожу язвами, но уйти в спасительное забытье сна мне не удавалось. В своих бредовых видениях я видела замок и гуляла по его широким коридорам. Там было тепло, всегда тепло, потому что я постоянно переходила от одного камина к другому. Я не верила своим глазам, глядя на огромные языки пламени и изумляясь расточительности, позволявшей каминам гореть день и ночь. Я смутно помню, как мама сидела на краю кровати и наклонялась ко мне, чтобы смочить мой лоб влажной тканью. Затем она делала то же самое для лежавших рядом со мной Нэрна и еще одного брата. Мамино лицо было лишено выражения, и она смотрела на нас широко открытыми глазами, как будто жар наших тел выжег ее глаза до слепоты. На коленях она держала пугающе неподвижное тельце малыша. Я закрыла глаза, приготовившись к смерти.

Но моя судьба оказалась иной. Я не знаю, сколько прошло времени, часы или годы, но вдруг я ощутила влажную от пота подушку под щекой и тяжесть одеяла у себя на груди. Мои глаза горели от недосыпания, но терзавшая меня лихорадка отступила. Я увидела рядом с собой Нэрна. Черты его раскрасневшегося лица были искажены язвами и отеками. Я слышала его затрудненное дыхание – медленные и мучительно-сиплые вдохи и выдохи. Больше на кровати никого не было. В дальнем конце комнаты в очаге едва тлели угли. Наш дом, в котором всегда бурлила кипучая деятельность, онемел.

Видимо, я села слишком быстро, потому что у меня тут же закружилась голова, и мне пришлось закрыть глаза, чтобы остановить вращающуюся комнату. Когда движение в голове остановилось, я снова огляделась. В тусклом свете затухающего очага я увидела гору брошенной на пол одежды. Нэрн сделал очередной судорожный вздох, и мне показалось, что это усилие может стать последним. Посмотрев на груду одежды, я заметила движение.

Крыса, подумала я. Время от времени они пробирались в хижину, но редко в ней задерживались, поскольку мы всегда съедали все до последней крошки. Я приподнялась на кровати, заставляя себя встать и прогнать непрошеного гостя. Но только пройдя по комнате на подгибающихся ногах, я поняла, что груда одежды – это моя мать.

Я упала рядом с ней. Она была укутана в плащ с наброшенным на голову капюшоном. Ее колени были прижаты к груди, а руки прятались в складках юбки. Я сняла капюшон, и моим глазам предстало жуткое зрелище. Сколько я себя помнила, лицо моей матери всегда было осунувшимся и измученным, но несмотря на это прелестным. Теперь же оно напоминало лицо чудовища. Из красных язв по щекам струились гной и кровь, шея безобразно распухла, а окровавленные губы застыли в гримасе боли. Ее глаза медленно открылись. Когда-то они были синими и добрыми, но сейчас стали розовыми и лишились каких-либо чувств.

– Мама.

Я не знала, что еще мне сказать. Я не была уверена, что она меня узнала.

Ее тело не шелохнулось, но одна рука выскользнула из складок ткани и потянулась ко мне. Губы приоткрылись, издав какой-то звук. Это могло быть мое имя. Это мог быть стон страдания. Сказать наверняка было невозможно.

– Пожалуйста, пойдем в постель, – позвала я.

Я понятия не имела, как за ней ухаживать, но смотреть на то, как она подобно животному лежит на полу, было невыносимо. Она не заслуживала такой участи.

– Элиза.

На этот раз я узнала свое имя и улыбнулась. Если она до сих пор меня узнаёт, значит, еще не все потеряно.

– Пойдем.

Я потянула ее за плечи. Она приподнялась и потянулась ко мне обеими руками, но сил на то, чтобы встать, у нее не хватило. Я, как могла, тащила ее по полу, надеясь на то, что юбка защитит ее ноги, но она не жаловалась. Я уложила на край кровати ее голову и руки, а затем наклонилась, чтобы приподнять нижнюю часть ее тела. Моя голова раскалывалась от боли, и к тому времени, когда я уложила ее рядом с Нэрном, я уже едва не теряла сознание. Я заползла на кровать и легла рядом, поглаживая ее руку.

– Мама, все остальные… – начала я и тут же запнулась.

Ее водянистые глаза неотрывно смотрели на меня, подтверждая то, что я не осмеливалась облечь в слова. Все умерли. Пока я лежала в бреду, моя семья исчезла. Я вспомнила, как она держала на руках братишку, такого маленького и такого неподвижного. Я надеялась, что он умер быстро.

Но я выжила. И это означало, что эту чуму, это страшное бедствие, уничтожившее мою семью, можно победить. Я была еще очень слаба, но уже чувствовала, как ко мне возвращаются силы, а мысли проясняются. Я обвила руками ее тело, такое худое, сплошная кожа да кости, призывая жизнь скорее в него вернуться.

– Пожалуйста, – умоляла я, – не покидай меня. Что я буду без тебя делать?

– Агна.

Она произнесла это очень медленно и тихо, еле слышным шепотом. Ее горло так распухло, что каждый звук давался ей с невероятными мучениями. Я ощущала, сколько усилий стоят ей эти слова.

– Ты должна уехать.

Я приблизила к ней лицо, чтобы ей не приходилось так сильно напрягаться. Из ее носа стекала тонкая струйка крови, и я вытерла ее рукавом.

– Хорошо, я поеду в Сент-Элсип, – согласилась я, – но только после того, как ты поправишься. Мы сможем поехать туда вместе.

Ее руки принялись шарить в складках юбки. Я стиснула ее пальцы, как будто это могло удержать ее со мной. Но она отняла руку и начала дергать юбку своего обтрепанного платья. Проследив за ее взглядом, я посмотрела на край подола. Она кивнула, застонав от боли, вызванной этим движением. Перебирая пальцами подол, я наконец дошла до чего-то плотного. Я нащупала металлическую монету, потом еще одну и еще одну. Это были деньги, которые она припрятала тайком от отца. Деньги, которые позволят мне выбраться отсюда.

При мысли о новой жизни без нее по моим щекам заструились слезы. Тихий, едва различимый стон заклокотал у нее в горле, и я поняла, что она пытается меня утешить. Мое страдание причиняло ей больше боли, чем истязания, которым подвергала ее чума. Твердо решив не умножать ее муки, я подавила рыдания и вымученно улыбнулась.

– Не волнуйся, – произнесла я. – Я найду себе место в замке. Ты сможешь мной гордиться.

Ее пальцы внезапно стиснули мои предплечья, и ногти больно впились в кожу, заставив меня поморщиться. У меня все еще была высокая температура, но ее кожа казалась мне горячей, как огонь. Она уже не могла говорить, а только учащенно и поверхностно дышала, как человек, взбирающийся на крутой холм. Мое сердце до сих пор сжимается при воспоминании о том, как моя любимая мамочка отчаянно пыталась защитить меня, даже находясь на пороге смерти. С ее растрескавшихся губ сорвалось одно-единственное слово. Это звучало похоже на «пелл», но с таким же успехом могло быть и «белл». Пыталась ли она предостеречь меня от чего-то? Побуждала поскорее уехать? В отчаянии я спрашивала у нее, что это означает, но ответом мне был лишь дребезжащий хрип.

– Я принесу воды, – произнесла я, отчаянно пытаясь сделать хоть что-нибудь, что могло бы ее немного утешить.

Я с трудом поднялась с кровати. Каждое утро мои братья были обязаны первым делом наносить воды из колодца, но когда это делалось в последний раз? Ведро стояло между дверью и очагом, как будто кто-то в спешке уронил его там. Заглянув внутрь, я увидела лужицу воды на самом дне. Этого было достаточно, чтобы смочить край сорочки, и я поспешила вернуться к кровати, оставляя за собой мокрую дорожку.

Но я опоздала. Мамины глаза были закрыты, и она лежала совершенно неподвижно. Ее лицо было изуродовано зверствами болезни, зато с него исчезла гримаса страдания, сменившись умиротворением. Я сползла на пол у кровати, предавшись охватившему меня отчаянию. Горе и шок всей тяжестью навалились на мое ослабевшее тело, и я сама себе казалась новорожденным, не способным ни говорить, ни стоять. Без моей мамы, моей защитницы, у меня не было ничего. Мне показалось, я много часов сидела на коленях, опершись руками о пол. Мамина смерть так меня потрясла, что у меня не осталось сил даже на то, чтобы плакать.

Единственными звуками в комнате были судорожные вдохи и выдохи Нэрна. Они были медленными, но все более ритмичными. Я безжалостно приказала себе подняться на ноги. Лицо брата горело, но его кожа не пылала жаром, как мамина. Возможно, мне удастся спасти хоть одну жизнь, – подумала я.

Я подняла ведро и, спотыкаясь, побрела к двери, чтобы принести свежей воды из колодца. Когда я вышла наружу, первым, что меня поразило, стал дневной свет. Мне казалось, что наша хижина существует посреди вечной ночи. Я услышала какие-то звуки, доносящиеся из хлева. Возможно, хотя бы лошадь выжила, подумала я. Едва я приблизилась к хлеву, дверь распахнулась и я очутилась лицом к лицу с отцом.

– Элиза!

Он в изумлении застыл на месте. Могу себе представить, какое я представляла собой зрелище: в одной сорочке, красная и грязная. Но его внешность была еще более шокирующей. Отец, которого я считала умершим, выглядел так же, как всегда. Его обветренное лицо как всегда подозрительно хмурилось, а плечи ссутулены. Но он был здоров.

– Я думала… Я думала, ты умер, – выдавила из себя я.

– Я то же самое думал о тебе.

Мы стояли, глядя друг на друга, как два привидения.

– Мама, – прошептала я, – она сказала…

– Она жива? – удивленно спросил отец.

Я покачала головой.

– Ее больше нет.

– Да, я так и думал. Я думал, что, возможно, она умерла еще вчера, но наверняка знать не мог.

Как он мог не знать, жива его жена или умерла?

– Разве ты за ней не ухаживал? – спросила я.

Его лицо превратилось в темную маску. Такое выражение я видела всякий раз перед тем, как он меня избивал.

– Я делал все, что мог, мисси. Я смотрел, как по очереди умирают мои животные, пока у меня не осталось лишь несколько кур да лошадь. Пока ты валялась в постели, я хоронил своих мальчиков. Четверо моих сыновей умерло.

От моего внимания не ускользнуло то, что он упомянул скот раньше, чем детей.

– Ты считаешь, что я должен был оставаться в этом доме, рискуя своей жизнью? – спросил он. – Кто, по-твоему, каждое утро оставлял у двери воду и еду? Как смеешь ты говорить, что я не заботился о своей семье?

Возможно, он и помогал нам жить. Но я не собиралась ему благодарно кланяться за такие крохи внимания.

– Я спал здесь, в соломе, – продолжал он. – Но теперь, когда ты поправилась, ты можешь привести дом в порядок. А я для разнообразия смогу поспать в собственной кровати.

– Ты забыл спросить о Нэрне.

Отец смотрел на меня. В его взгляде не было ни горя, ни надежды. Он был выжидательным.

– Мне кажется, он выживет.

– Отлично, – кивнул отец. – Он сильный. Мне понадобится его помощь, чтобы привести в порядок поля.

– Он не сможет пахать, – резко возразила я. – Он даже стоять не может.

– Он скоро окрепнет. А пока ты будешь за ним ухаживать. На других фермах тоже умирали животные, но мы пострадали сильнее всех. Те, кого беда обошла стороной, присылали нам мясо и пироги. Этого хватит, чтобы спасти нас от голодной смерти. Я покажу тебе, что припас в хлеву, и сегодня вечером ты сможешь что-нибудь приготовить. Начни с того, что помойся. Надень какое-нибудь из платьев своей матери.

Она еще не легла в могилу, а он уже требовал, чтобы я рылась в ее вещах. Гнев, который я подавляла столько лет, поднялся в моей груди, как река, в половодье покинувшая берега.

– Я приведу дом в порядок ради брата, а не ради тебя.

Мое вызывающее поведение застало его врасплох, и он в изумлении замер на месте.

– Сразу после похорон я уеду в Сент-Элсип. Мама договорилась о том, чтобы меня взяли ко двору.

Ложь с такой легкостью соскользнула с моих губ, что я сама почти поверила в то, что это правда.

– Ко двору? – Его глаза широко распахнулись, а нижняя челюсть отвисла. Впервые в жизни мне показалось, что он вот-вот расхохочется. – Да тебя и на порог замка не пустят.

– Хуже, чем здесь, мне там не будет, – ответила я.

На это ему ответить было нечего. Весь остаток этого бесконечного дня я мыла и чистила, пока мои руки не покраснели и не начали саднить. Я остановилась, только когда у меня так сильно закружилась голова, что мне показалось – еще немного, и я упаду в обморок. Отец завернул мамино тело в простыню, бормоча что-то о собственной расточительности. Он сказал, что завтра договорится с местным священником относительно похорон, а пока она может полежать в хлеву. Перед тем как отец унес ее из дома, я попросила его оставить меня с ней наедине, чтобы я могла помолиться. Не успел он выйти за дверь, как я упала на колени возле мамы и шепотом излила ей все, что было у меня на сердце. Я сказала ей, что очень ее люблю, и повторила свое обещание – она сможет мной гордиться. Все это время мои пальцы ощупывали подол ее нижней юбки, а ногти вспарывали нитки шва. Наконец, гладкие металлические диски скользнули в мою ладонь. Пять серебряных монет. Итог маминой жизни, проведенной в тяжелом труде. Я сунула их в башмак и выбежала из дома прежде, чем отец успел заметить мои красные глаза и мокрые щеки.

Все последующие дни, пока я постепенно оживала, я видела отца только за столом. Мне есть не хотелось, и поэтому я просто заставляла себя принимать пищу, зато радовал Нэрн, к которому мало-помалу возвращались силы. Иногда, дождавшись, пока отец вернется в поле, я давала ему добавку. Я ни разу не видела, чтобы мой брат плакал. Едва поднявшись на ноги, он большую часть времени ухаживал за животными или помогал отцу бороться с сорняками. Я понимала, что ему не хочется находиться в доме, видевшем столько смертей.

Маму похоронили в ясный солнечный день в могиле, вырытой рядом с могилами ее сыновей во дворе местной церкви. Я впервые присутствовала на похоронах и только задним числом поняла, что священник постарался завершить погребальную службу как можно быстрее. Скорее всего, отец поскупился на оплату. Какой бы поспешной ни была церемония, я ощутила, что на какое-то мгновение мое горе стало чуть менее тяжелым, как будто сам Господь призывал меня утешиться. Маму и братьев встретили на небесах с распростертыми объятиями. Их страдания закончились.

На следующее утро, как только рассвет начал вытеснять ночной мрак, я спустилась с нашего спального чердака и, прокравшись мимо храпящего на кровати отца, собрала маленький узелок с вещами. Я взяла с собой сорочку, пару зимних чулок, несколько иголок и моток ниток и небольшую буханку хлеба. Я осторожно открыла сундук с вещами родителей и достала из него лучшее мамино платье, которое она надевала только по воскресеньям. С годами оно обтрепалось и покрылось пятнами. Сразу было видно, что оно принадлежит бедной крестьянке. Но оно было сшито из более качественной ткани, чем мои лохмотья, и я быстро натянула его на себя.

Услышав у себя за спиной шорох соломы, я обернулась и увидела, что сверху на меня смотрит Нэрн. Я улыбнулась брату, но он только хмуро кивнул и отвернулся. После всех пережитых потерь у него, наверное, уже не оставалось сил оплакивать еще и мой уход из дома. Вот так я и попрощалась с единственным домом, который когда-либо знала.

Я направилась к дороге, ведущей в деревню. Где-то вдалеке маячило мое будущее, и влечение к нему было гораздо сильнее терзавшего меня страха. Где я взяла силы шаг за шагом двигаться навстречу неизвестности? Ведь я была совершенно одна, и защитить меня было некому. Я до сих пор не могу объяснить, почему я с такой непоколебимой решимостью устремилась в замок. Все, что я могу сказать, это то, что я ощущала зов. Манил ли меня к себе Господь, или это было дьявольское искушение, этого я не знаю по сей день.

Или знаю, но не хочу себе в этом признаваться?

Что, если Миллисент в поисках последователя издала зов, который могла услышать только я и которому я была бессильна сопротивляться? Было бы безумием поверить в нечто подобное. Но как еще объяснить увлекавшую меня вперед уверенность? В основании любой великой легенды лежит история расставания с невинностью и наивностью. Возможно, именно в этом и заключалась моя роль. Я понятия не имела о том, какие возможности ожидают меня впереди, чтобы поднять меня на невообразимую высоту и навеки пронзить мое сердце невыносимой болью.