Онлайн чтение книги Жена господина Мильтона Wife to Mr. Milton: The Story of Marie Powell
ГЛАВА 22. Казнь короля

Муж написал хвалебный сонет лорду генералу Фейерфаксу, в нем он молил лорда, когда тот закончит войну и снесет все поднявшиеся головы гидры восстания, заняться реформированием правительства Англии и очистить нашу веру от обмана и внушить всем уверенность в том, что впредь уже не будет никаких причин для народного возмущения. Но этот сонет и Псалмы исчерпали его творческий порыв, и большие планы по поводу «Потерянного Рая» были отложены в долгий ящик. Как-то я его спросила, почему он не занимается этим произведением, ведь когда-то он решил, что эта поэма прославит его на века. Он не сразу мне ответил, и мне пришлось поддразнить его, сказав:

— С этой поэмой, муж мой, ты станешь похож на Святого Георга: всегда в седле, но никогда не отправляясь в путь!

Это его ужасно разозлило, и он воскликнул:

— Святая поэма, подобная той, которую я замыслил, может быть написана только во времена гражданского процветания, поэтом, которого не волнуют его домашние дела. Как я могу писать ее, когда всякая шваль высказывается в парламенте, а разные ничтожества провозглашают всякую чушь с кафедр в церквях? И к тому же Бог меня наказал, дав мне ворчливую и ничем не помогающую мне жену! Иногда я чувствую, что готов стать атеистом, ибо постоянно думаю о том, что Бог мог бы мне даровать и лучшую судьбу.

— Муж мой, — ответила я, — вы обладаете терпением, как Иов, ^{54} и я надеюсь, что, подобно Иову, когда-нибудь вы будете вознаграждены за ваше терпение, и ваши ужасные раны заживут. Но вы можете благодарить Бога только за одно, — что у вас в животе дитя не танцует джигу, как это происходит у меня.

Мне действительно было очень плохо — меня постоянно мучила отрыжка и рвота, и так продолжалось всю весну и лето до начала октября. В отличие от спокойной Нэн, это был весьма боевой ребенок.

Муж будучи разочарован, что мне не удалось родить великого воина, на некоторое время отказался от своих помыслов, но сейчас лелеял новые надежды и выработал новую схему в соответствии с правилами и практикой Корнелия Агриппы ^{55} и некоего Валентина Нейбода. Он тщательно выбирал ночь и надеялся, что уж на этот раз обязательно зачнет сына, который станет известным ученым математики и предсказателем, как Мерлин. ^{56} Муж украсил мою комнату знаками зодиака и рисунками планет, странными и непонятными математическими формулами, в которых я совершенно не разбиралась. Но он мне сказал, что мне не надо разбираться, потому что мой сын будет их воспринимать с помощью моих глаз. Он потратил больше месяца, чтобы все вычислить и изобразить, пока не остался доволен результатом, и даже на время отложил в сторону другую работу. Он опять изменил мою диету, приказав мне постоянно есть кресс-салат, пока меня от него не стало воротить, потому что в старой поэме было написано, что кресс-салат являлся пищей Мерлина, и не знаю почему, велел еще есть рыбу и яйца вместо говядины и бекона.

Но тем не менее из его планов ничего не получилось: в пост, 25 октября 1648 года в час ночи у меня родился не Мерлин, а вторая дочь Мэри. Она с первого же дня сильно напоминала меня. Мэри была сильной, упрямой и очень живой девочкой, она любила командовать в играх. Сейчас, когда ей три года и я пишу эти слова, копна волос напоминает мои. Муж сильно расстроился. Он не мог в ней найти никаких изъянов, кроме того, что она была девочкой, тем не менее обвинял меня в том, что я решила идти против его желаний и интересов.

У него к этому времени появилось новое увлечение. Он видел, как в Европе великие ученые Воссиус, Гротиус, Хейнсиус и Салмасиус были окружены почетом и уважением, и им поклонялись, как в свое время Петрарке. Муж всегда был очень амбициозен и желал, чтобы его имя ассоциировалось с великими достижениями в науках, а он одновременно писал три книги, что требовало огромных усилий и эрудиции.

Ему нравились общественные перемены того времени. Муж был доволен тем, как индепенденты армии договорились с пресвитерианцами в парламенте. 6 декабря полковник Прайд, тот самый, который был возчиком, прежде чем стать офицером, прошел в палату общин вместе с отрядом солдат и со списком в руках, выгнал всех членов парламента, которые были пресвитерианцами или как-то не соответствовали армейским понятиям. Где был Национальный Ковенант, которому обязали подчиниться, чтобы умилостивить шотландцев. Он был забыт. Среди тех, кого изгнали из парламента, были: сэр Роберт Пай Старший, сэр Вильям Воллер. Когда-то его считали героем армии и прозвали Вильгельмом Покорителем. Среди них были генерал Массей, защитник Глостера, господин Принн, мученик с отрезанными ушами, и другие не менее достойные люди. Шли споры с королем по поводу статей нового договора, который называли Договор Ньюпорта. В армии, когда победа воздействовала на солдат, как бутылочный эль, в открытую говорили, «кто поднял саблю против короля, должен бросить ножны в огонь». Остальные члены парламента под названием «Охвостье», индепендентанты, хорошо расположенные к армии, продолжали выполнять сложную задачу. Они желали превратить Англию в Республику, а чтобы этого добиться, посмели назначить суд над королем, обвиняя его в заговоре против своих подданных. Генерал Кромвель потребовал, чтобы все рассматривали проблему «по совести» и не обращали внимания на то, что речь идет о короле. Он заявил, что любой, кто добивается собственных целей, становится страшным предателем, но, так как Судьба и Необходимость влияла на всех, он надеется, что Всемогущий Бог даст всем свое благословение. День, на который был назначен суд над королем, был тем самым днем, в который семь лет назад он пришел в тот же самый парламент, чтобы потребовать выдачи пяти членов парламента, восставших против всего.

Моя матушка пришла ко мне днем, когда муж отправлялся на прогулку, и принесла мне новости из Вестминстера.

— Парламенты не могут существовать вечно.[66]Намек на то, что данный парламент, или, как его называли, Долгий парламент, был у власти целых 13 лет. Они напоминают скоропортящиеся продукты, которые со временем становятся тухлыми и начинают смердеть. Этот парламент воняет так, что дышать невозможно.

1648 год был странным и грустным годом. В январе не было морозов и ветра, а слабое солнце постоянно улыбалось, и поэтому в саду на кустах и деревьях появились почки, кусты крыжовника выпустили листочки. Транко мне говорила:

— Как все красиво, но нам придется заплатить за эту красоту, иначе я не была бы дочерью крестьянина.

Весна началась достаточно нормально, но внезапно в конце апреля пришли ужасные морозы и погубили все листочки и почки. В полях почернела рожь, когда колосья дали стрелку, пострадали и другие зерновые. Лето было удивительно влажным. Дождь лил почти каждый день, а иногда лил сплошным потоком. Он погубил сено и положил зерновые. Если колосья срезали, они не просыхали, а начинали прорастать. А те колосья, что оставались несрезанными, начинали гнить на корню, и их заглушали сорняки и появлялась головня или плесень. Лето плавно перешло в зиму, правда нам удалось понежиться немного на осеннем солнышке, а те фрукты, которым удалось перенести морозы, сгнили прямо на деревьях. Я радовалась, что моему бедному отцу уже не пришлось волноваться и огорчаться из-за капризов природы. К Рождеству цены на рынке выросли в два и больше раз — говядина стоила четыре пенса за фунт, масло — восемь пенсов, сыр — пять пенсов, пшеница — восемь шиллингов за бушель, а сахар было вообще невозможно достать.

Поэтому новый год был очень мрачным, и все усугублялось казнью короля. Многие влиятельные лица страны старались отменить казнь. Среди них — дворяне, кто еще участвовал в заседаниях палаты лордов, как, например, лорд генерал Фейерфакс. Даже после чистки палаты общин полковником Прайдом, остались члены, подобные олдермену Пеннингтону и генералу Скиппону и другим храбрым командирам прошедших войн, которые были против судилища. Но генерал Кромвель со своим родственником генералом Айертоном, господином Бредшоу и шестьюдесятью другими решительными людьми стояли твердо на своем, хотя в истории Англии не было прецедента, когда подданные судили короля, не говоря уже о том, чтобы он обвинялся в измене Родине.

Генерал Айертон пожаловал к нам на следующий день после чистки — 10 декабря и мило поинтересовался у мужа, чем он сейчас занимается. Муж ответил, что занят сложной работой, которую несколько раз приходилось откладывать — он пишет «Историю Британии с древнейших времен» и занимается еще одной важной работой: прослеживает частоту употребления латинских слов в работах наиболее известных авторов, чтобы потом составить полный словарь. А третьей работой было составление «Тела Святости, или Методическое изучение христианской доктрины».

— Это, конечно, сложные, глубокие, весьма важные и почетные работы, — сказал генерал Айертон, — и я вам желаю достойного заключения ваших трудов. Но не можете ли вы отложить все в сторону на несколько недель, чтобы заняться серьезными проблемами? Людям, пришедшим к власти, требуется ваше перо — самое смелое и твердое перо в Англии. Нам нужна мотивация решения подвергнуть Карла Стюарта суду. Если вы нам сослужите хорошую службу, я постараюсь, чтобы вы были соответствующе отблагодарены — вас ждет весьма благородная и нужная задача.

— Я никогда не пишу по чьей-либо подсказке, — ответил муж. — Но если вам необходим памфлет о пребывании у власти короля и магистратов и надо показать, что именно они несут ответственность за положение народа, я с удовольствием напишу статью; надеюсь, что вы прочтете ее с не меньшим удовольствием. Я считаю, что тем, кто стоит у власти, необходимо призвать к ответу жестокого короля и после суда отослать его прочь или подвергнуть смертной казни. Примеры, подобные этому, имеются в Священном Писании. Убийство тирана было широко распространено среди греков и римлян, являлось узаконенным актом и героическим деянием, которое происходило во множестве случаев. Среди греческих героев имеются благородные имена Хармодиуса и Аристогитона, а среди римлян два Брута. Юлий Цезарь, которого погубил второй Брут, был меньшим тираном, чем любой из его преемников по императорской линии, и его можно было оправдать в большинстве случаев, но все равно он оставался тираном, и следует только превозносить Брута за его поступок, тем более что он дорожил Цезарем, как отцом. Что касается нашей собственной истории, начиная с историка Гилдаса…

Тут генерал Айертон, который очень спешил, сказал, что не видит необходимости убеждать мужа выполнить задачу, которую тот и без уговоров был готов блистательно выполнить. Генерал лишь добавил:

— Вам следует поспешить, потому что суд не будут откладывать, подобно тому, как это было с графом Страффордом ^{57} и архиепископом Лодом.

Муж начал усердно работать над памфлетом, отложив в сторону все остальное. Готовую работу он отнес печатникам 29 января 1649 года, когда королю был вынесен приговор.

Король был поражен, когда его привели на суд в Уайтхолл, и сначала весьма несерьезно относился к самому суду. Он не захотел снять шляпу перед судьями. Потом он насмешливо спорил с господином Брэдшо, лордом-президентом чрезвычайного суда. ^{58} Он заявлял, что это полный абсурд: короля судят его же подданные! Когда господин Брэдшо спросил, признает ли он себя виновным, король ответил, что прежде, чем он даст ответ, он хочет услышать основание закона и разума, на коих он предстал перед подобным судом. Он так упорствовал, что лорд-председатель приказал сержанту увести подсудимого. Короля увели, но он не перестал спорить и утверждал, что, согласно закону и обычаям Англии, не подлежит суду, и напоминал слова Екклесиаста: «Где слово царя, там власть: и кто скажет ему: „Что ты делаешь?“»[67]Библия, Екклесиаст, 8:4.

Когда муж услышал о подобном доводе, он фыркнул, как конь, и сказал:

— Что касается текста в Екклесиасте, пророк задает вопрос, но не ожидает ответа, — так же как Псалмопевец, спрашивая: «Почему еретики так яростно возмущаются и держатся все вместе?» Ответа нет и на это. Но на вопрос из Екклесиаста ответит любой богобоязненный человек: «Я сам могу сказать королю: „Что ты делаешь?“»

Что же касается остального — те, кто должен формировать законы и порядки Англии, до сих пор не сталкивались с подобным необычным случаем, когда король ведет войну против собственного парламента и народа. Но если король посмел это сделать и стал предателем собственного народа, он должен быть провозглашен таковым в глазах всех людей.

Его Величество не признал себя виновным, но его упорство усугубило дело: его сочли признавшимся в том преступлении, в котором его обвиняют. Он продолжал спорить о праве суда, и его увели из зала заседания. В его отсутствии свидетели со всех краев королевства давали показания в отношении его действий во время войны. На третий день короля снова призвали в зал суда и позволили выступить в собственную защиту, но не спорить по поводу того, имеет ли право суд судить его или нет. Но он не стал выступать и попросил позволения поговорить с членами палат лордов и общин до вынесения приговора. Ему отказали в этой просьбе на том основании, что этот разговор только затянет процесс. Кроме того, в новом году палату лордов упразднили, а палата общин или то, что от нее осталось, — примерно одна восьмая прежнего состава, забрала власть в свои руки.

Затем был зачитан приговор. В нем говорилось, что «Вышеупомянутый Карл Стюарт, тиран, предатель, убийца и враг народа будет казнен путем отделения головы от туловища».

Король мог бы что-то сказать, но было уже поздно. По закону он считался мертвым сразу после провозглашения приговора. Ему отказали в последнем слове и увели.

Так судьба Его Величества изменилась роковым образом. Он всего несколько дней назад внимательно проверял, как была подготовлена земля для посадки мускусных дынь в королевском поместье Уимблдон. Муж сказал мне, что эти дыни были редкостью и земля для них была хорошо вскопана и удобрена. По краям дынных грядок должны были расти целебные, пряные травы и редкие цветы. Все это стоило примерно триста фунтов. Его Величество теперь никогда не попробует сладких, спелых дынь и не сможет серебряным ножичком снять бархатистую желто-розовую шкурку с персика, которые он так любил. Король все еще никак не мог поверить, что дела его так серьезны, и оставался в заблуждении, пока его не вывели под конвоем из зала заседаний суда. Солдаты, куря трубку, направляли клубы дыма в его сторону, и офицер не делал им замечания. Такого позора никогда в жизни с ним не случалось, и именно это раскрыло ему глаза на ужас его положения. Он, как и его отец король Яков, не переносил табачного дыма. Король Яков написал книгу, направленную против курения.

В тот же день королю позволили попрощаться с детьми — принцессой Элизабет и герцогом Глостером. Остальные дети были за границей. Принцесса безутешно плакала, когда король рассказал ей, что его ждет. Он также предупредил маленького герцога, не веря, что Англия станет республикой, чтобы тот не соглашался стать королем, потому что тогда он лишит этой возможности своего старшего брата, принца Уэльского, и чего доброго, лишится головы. Мальчик ему ответил:

— Пусть меня лучше разорвут на мелкие кусочки.

На следующий день, во вторник, мой муж встал раньше обычного и пришел ко мне в комнату в половине шестого. Он приказал мне встать, одеться потеплее и идти с ним в Вестминстер, где мы будем присутствовать на зрелище, прежде никогда в Англии не виденном, причем мы должны отправляться немедленно, пока не собрались большие толпы. Я забрала с собой Мэри, а пока мы пробирались по темным улицам к Вестминстеру, мы сами поели хлеб с сыром. Была чистая и очень морозная ночь. Муж на время позабыл, что у меня вместо мозгов каша, и долго рассуждал о нашей стране: как она, наконец, избавилась от дьявольской монархии, восстала ото сна и начала протирать глаза. В будущем она станет свободной и великой. Да, более великой, чем римская и греческая республики, несмотря на обилие в них храбрых полководцев, ученых, мудрых политиков и великих поэтов. Он говорил, что у древних республик была неправильная религия, и они зависели в приобретении благополучия от труда ленивых и не желающих трудиться рабов, а в Англии рабство и крепостничество давным-давно отменены и каждый человек у нас свободен, если только не оказывался в плену своих пороков.

Потом Мильтон начал горячо разглагольствовать о собственной роли в этой славной революции, как его перо закрепит то, что было завоевано мечом, и как из поколения в поколение станут его помнить и прославлять за то, что он освежил их души сладким напитком свободы.

Держа речь, муж шагал огромными шагами и вертел тросточкой, и я не поспевала за ним. Мэри было три месяца, но она была толстушкой, и я закутала ее в мех, у меня просто отваливались руки от тяжести.

— Муж мой, — воскликнула я, — у меня болят руки и ноги. Ты так красиво говоришь, но тебе не приходится тащить ребенка!

Он застонал и процитировал стих на греческом или иврите по поводу моей несвоевременной реплики.

— Признайся, пока я открывал перед тобой сердце, ты, наверно, обдумывала завтрашний обед — стоит ли купить свинину или солонину, какими травами приправить соус и есть ли лук порей на рынке?

— Кто-то в нашей семье должен думать об этих вещах, — ответила я. — Твой кошелек не может выдержать трат на кухарку, а приходится довольствоваться кухонной девкой, так что мне необходимо обо всем думать.

Мы продолжили путь молча. Муж не желал мне помочь нести Мэри, ведь он дворянин, а не простолюдин! Но все же зашагал помедленнее. Когда мы были недалеко от Уайтхолла, до нас стал доноситься шум и крики, как будто большая стая птиц уселась на деревья. Свет факелов и фонарей превратил ночь в день. Вокруг дворца толпилась масса народа. Там был сооружен помост, мой муж начал меня обвинять в том, что я шла слишком медленно, другие заняли лучшие места впереди. Но нам повезло: мы встретили моего брата Джона, офицера в отряде генерала Айертона, и он взялся проводить нас на хорошее место. Он прокладывал для нас путь под крики: «Посторонитесь, граждане, во имя генерала Айертона!» Толпа расступалась перед нами, как Красное море расступилось перед Моисеем, когда он вел иудеев из Египта. Мы очутились в нескольких шагах от высокой платформы с ограждением. Она была почти в ярд высотой, посередине находились колода и топор. Нам ничего этого не было видно, потому что с перил свисала черная ткань. Джон распрощался с нами и ушел.

На возвышении уже стояло несколько человек в черных масках, ибо им предстояло совершить ужасное, и никто из них не решался показать людям свое лицо. Главный палач и его помощник были в матросских штанах, чтобы их не могли узнать даже по ногам. На палаче был неуклюжий парик и седая борода, и при дневном свете было видно, что она фальшивая. Вокруг помоста располагались конные и пешие солдаты: на случай, если приговоренный к казни решится на побег или помешать сторонникам короля освободить его. Мы стояли рядом с пешими солдатами.

Я слушала их разговор. Один из них сказал другу:

— Сим, какое ужасное дело! У тебя разве не сжимается сердце, хотя ты крепко выпил? Даже молитвы не помогают.

— Да, Зак, — ответил ему Сим. — Но я надеюсь не посрамить мой отряд, как это сделали в древности римские солдаты, которым пришлось выполнять еще более ужасные обязанности. Я говорю о тех солдатах, что мечами преграждали путь рыдающим толпам на Голгофе. У нас такие же крепкие сердца, как у тех римлян. Зак, возьми себя в руки. Пять лет назад в Ньюбери ты показал, насколько ты храбр. Я бы не смог сделать того, что совершил ты, даже за пять сотен фунтов и за веселую женщину, которой у меня нет.

Другой солдат добавил:

— Слушай, Зак, а что ты тогда сделал? Это произошло во время сражения? Я никогда не слышал, что ты в тот день совершил подвиг. Давай, расскажи нам!

— Я казнил тогда ведьму, — ответил Зак, — потому что я не боюсь ведьм, ведь я родился в воскресенье. ^{59} Должен признаться, что сержант меня хвалил и сказал, что в тот день я вел себя, как настоящий мужчина.

— Признаюсь, что так оно и было, — воскликнул Сим. — Это случилось еще до реформации нашей армии, и мы могли немного отдохнуть после марша. Мы с Заком отстали, собирая орехи и ягоды, и о чем-то спорили. Неподалеку от нас было человек пять-шесть солдат, которые тоже собирали ягоды. Зак шутя погнался за мной с саблей, я от него удирал и взобрался на дуб. Мне удалось взобраться высоко, и он меня не мог достать. Я уселся на ветку, и в этот момент у меня начало щипать пальцы. Так бывает, когда рядом находится ведьма. Я посмотрел сквозь листву на реку и вдруг увидел нечто ужасное: высокая, худая, стройная женщина шла по воде, будто она двигалась по твердой дороге. Я тихо позвал Зака и еще одного солдата, и они осторожно влезли на дерево. Мы наблюдали сквозь листья все вместе, как она продолжала двигаться вперед. Мы не могли ошибаться…

Зак продолжил рассказ:

— Нет, она не просто шагала по воде, а скользила на небольшой гладкой дощечке. Приблизившись к берегу, она сильно оттолкнула ее ногой, и дощечка полетела, как стрела, к противоположному берегу.

Мы быстро слезли с дерева и отыскали нашего сержанта Рубена Кетта. Он как раз шел, чтобы отругать нас за то, что мы до сих пор не вернулись к отряду. Мы рассказали сержанту все, что видели. Сержант покрылся потом, но приказал нам обыскать лес и поймать эту женщину. Все боялись, но я решил приободрить Сима и рассказал ему о талисмане против ведьм — нужно всунуть руку в карман штанов и салютовать товарищу, который записался в армию вместе с вами. Мы с ним начали прочесывать лес и нашли женщину. Она сидела на поваленном дереве и смотрела прямо перед собой. Я сразу схватил ее и потребовал, чтобы она сказала, кто она такая, но женщина молчала, и я притащил ее к сержанту. Он долго ее расспрашивал, но она ему тоже не отвечала, делая вид, что она — немая. Тогда он закричал:

— Ты — настоящая ведьма, и мы тебя казним!

Женщина захохотала ему в лицо.

— Нет, — сказал Сим, — Зак, ты ошибаешься. Она захохотала тогда, когда сержант выбрал Хитчкока и Френка Йеллоуза, которые были хорошими стрелками, чтобы они с ней расправились. Мне приказали поставить ее на берегу реки, мне не хотелось этого делать, но я повиновался. Двое стрелков выстрелили в нее с расстояния длины двух пик. Но она громко хохотала, поймала пули и швырнула их обратно, к ужасу наших товарищей. Сержант Кетт помолился Богу, чтобы тот дал ему силы, потому что он ослабел от страха, хотя сержант был храбрым малым и хорошим проповедником…

— Я с тобой не согласен, — вмешался Зак. — Он никогда не мог нас растрогать своей проповедью. Я помню, как он не позволял нам есть кровяной пудинг или мясо кролика, даже если другой пищи не было.

— Ладно, — согласился Сим, — хорошо или плохо он читал проповеди — не имеет никакого значения. Он громко помолился, чтобы Бог дал ему силы, ему сразу стало легче, и он приложил ружье прямо к груди женщины. Но пуля отскочила, как мяч, и сбила с сержанта кожаную шляпу. Ведьма ничего не говорила, но продолжала смеяться. Только Зак не растерялся, я тебя за это уважаю, Зак. Зак подсказал сержанту, что нужно пронзить ей виски стальным прутом или еще чем-нибудь, чтобы защититься от волшебства. И Зак расправился с ней, не так ли, Зак? Ты взял в руки нож из Шеффилда и прикончил ее, будто она была лисицей или крысой. Верно?

— Она заговорила перед смертью? — спросил один из солдат. — Может, она что-то предсказала? Вспомни, Зак. Я уверен, она что-то сказала. Что же она предсказала перед тем, как ты покончил с ней?

Зак и Сим переглянулись, и Сим сказал:

— Она заговорила только в конце и сказала: «Нет, сынок, ты не герой, если убьешь старую сумасшедшую женщину, тебе нечего бояться. Но у тебя будут ползать мурашки по спине, и тебя проберет понос в тот день, когда ты согласишься на казнь помазанного короля!»

Сим произнес эти слова, и в рядах солдат воцарилась тишина.

В толпе вокруг нас шли разные легкомысленные разговоры и раздавались непотребные шуточки, но все было по иному поводу, а не из-за казни Его Величества. Все переговаривались об этом только шепотом.

Неподалеку от меня стояли плотник и его жена. У нее был острый язычок, и она постоянно подшучивала над муженьком. Муж почти все время молчал или иногда протестовал.

— Ради Бога, киска, придержи язык! — иногда он добавлял: — Тебе не стоит распускать язык, мой поросеночек?

Женщина обратилась ко мне и сказала:

— Женщина, послушай меня! Когда мой дорогой муженек приползает домой пьяный, это бывает не так часто, всего семь раз в неделю, начинает богохульствовать и падает с лестницы, как ты думаешь, что я с ним делаю? Ну-ка, скажи мне, женщина! Ты, наверно, думаешь, что я обзываю его нехорошими словами? Ничего подобного! Я готовлю ему мягкую постель, чтобы он мог хорошо выспаться, и начинаю его уговаривать, чтобы он лег, снимаю его грязные башмаки и ласково глажу его по голове, и он засыпает.

Рядом со мной стояла невысокая черноглазая простолюдинка. Она прервала жену плотника, сказав:

— Сударыня, стыдно так ухаживать за пьяницей! Неужели вы настолько слабы, что желаете быть рабыней? Вы просто предаете собственный пол. Неужели все жены должны пресмыкаться перед пьяными свиньями, своими мужьями? Дьявол меня побери, если я стану делать то же самое, когда выйду замуж за моего хозяина. Если он станет себя вести, как свинья, я и буду к нему относиться, как к скотине.

— Как, девушка, ты собираешься выйти замуж за своего хозяина? — воскликнул продавец метелок. — Когда же будет свадебное утро? Могу ли я стать твоим шафером и стянуть подвязки с твоих гладких и стройных белых ножек?

— Тебе придется погодить пару деньков, — заметила разбитная девица, — пока умрет моя хозяйка.

Люди стали ее спрашивать, чем страдает ее хозяйка.

— Она умрет от ревности. Вчера она увидела, что рубашка моего хозяина и мое платье висят рядышком на веревке, и она так расстроилась при виде этого, что слегла, даже есть перестала.

— Женщины, женщины, сколько можно болтать? — прервал их матрос. — Послушаешь вас и вообще не захочется жениться. Я уверен, хорошая женщина встречается так же редко, как угорь в кошелке между тысячью жалящих змей! И человеку так же сложно выбрать хорошую жену, как удержать за скользкий хвост хорошего угря.

Неподалеку стоял бородатый старик с заячьей губой. Он мог быть кучером. Старик кашлянул и сказал:

— Правильно, один честный епископ как-то сказал в лицо королеве Елизавете: «Женщины по большей чести — тщеславные, глупые, разнузданные сплетницы, без царя в голове, слабые, не желающие держаться одного мнения, беспечные, опрометчивые, безрассудные, гордые, насмешливые, милые, умеющие рассказывать разные сказки, любящие подслушивать и разносить слухи, обладающие злыми языками, злонамеренные, изящные и грациозные создания, а вообще, ограниченные существа, замызганные и испачканные в навозной куче дьявола».

— Интересно, что за епископ сказал это? — воскликнула черноглазая девица. — Тогда, клянусь Богом, нет ничего удивительного, что епископам пришлось распрощаться с властью. Меня от тебя тошнит, господин Заячья Губа! Точно, тошнит!

Потом все стали петь хором:

Было очень холодно. Рассвет никак не наступал, и мне казалось, что я сейчас упаду в обморок. Но прислуга, которая без разрешения удрала из дома, чтобы увидеть, как отомстили за смерть ее трех братьев, старший из которых пал при осаде Таунтона и двое младших — в битве при Престоне, так вот, эта девушка помогла мне — понянчила мою Мэри около часа, чтобы я отдохнула. Она подняла малышку высоко вверх, чтобы ее все видели и воскликнула, смеясь:

— Посмотрите, как мне повезло, какая малышка у меня в руках! Погодите, я отнесу малышку хозяйке, попрошу у нее прощения за свои грехи! Если даже она поднимется с постели, то ее хватит удар, и через час она умрет!

— И тогда я стану твоим шафером! — воскликнул метельщик.

Наконец солнце осветило толпу, заполонившую улицу, где был возведен эшафот, и люди доходили до Черинг-Кросс, а с другой стороны эшафота толпы простирались почти до реки у Вестминстерского аббатства. Мэри проснулась, поплакала и снова уснула. Поползли слухи, что скоро пожалует король, но это были всего лишь слухи, и нам пришлось ждать еще очень долго, пока до ушей не донеслась далекая барабанная дробь и вопли толпы, когда король шел по парку от Дворца Святого Якова до Уайтхолла. Его со всех сторон окружали солдаты с алебардами. Люди говорили, что он шагает быстро и дрожит от холода. Нам пришлось прождать еще около двух часов, и все это время мы оставались на одном месте. Потом сказали, что парламент принимает закон, запрещающий провозглашение нового короля и что пока придется подождать с казнью. Муж читал книгу, которую положил мне на плечи, казалось, он не замечал, что происходит вокруг. Мне хотелось поскорее оказаться на кухне, выпить горячего чая и протянуть ноги к очагу. Но из толпы было невозможно выбраться, и если бы кто-то упал в обморок, он продолжал бы стоять, поддерживаемый толпой, от которой исходила ужасная вонь.

Наконец послышались крики жалости, ненависти и уважения, и мой муж отложил в сторону книгу. Король появился в центральных дверях Парадного Зала. Из окна удалили стекло, и он вышел прямо на эшафот. На нем была лента ордена Подвязки и украшенный драгоценными камнями орден Святого Георгия. Король внимательно посмотрел на колоду и пожаловался, что она была слишком низкая. Всего шесть дюймов высотой. Потом он, держась с большим достоинством, подошел к краю эшафота. Король желал что-то сказать, но увидев, насколько огромна толпа, передумал и обратился к людям, собравшимся на эшафоте. Но мы слышали, что он сказал, потому что толпа замерла, и тишину прерывал только кашель людей.

Речь Его Величества продолжалась минут десять, и мне казалось, что король, которого собирались казнить, мог бы сказать, что-то более значительное, потому что он с кем-то продолжал спорить и выражался весьма невнятно. Он не стал обвинять своих убийц или просить у Бога прощения для них. Нет, он прочитал нам лекцию, заявив, что суверен и его подданный — это разные вещи и что народ не участвует в управлении страной, а ведь он желал для нее свободы, как и все остальные люди. Король называл себя «народным мучеником».

Дважды он видел, как человек подходил к топору, и каждый раз он прерывал речь, говоря:

— Осторожнее с топором, прошу вас, будьте осторожнее с топором, потому что вы можете причинить мне боль!

Все подумали, что король боится, что топор упадет и от края колоды отлетит кусок, и тогда удар станет еще более неточным и болезненным. Но мне казалось, что он испытывает к топору почтение, потому что тот представлял большую силу, чем его собственная. Самым интересным в его речи было признание, как он недостойно вел себя во время суда над графом Стреффордом, но ему стоило сказать об этом более прямо — король не назвал имени графа, а только отметил, что он не стал бороться с несправедливым приговором, и теперь его самого осудили так же несправедливо.

Когда король закончил речь, старый епископ Джаксон, бывший когда-то лордом-казначеем,[68]Он первым начал взимать налоги за суда с городов, расположенных вдали от морского берега. (Примеч. автора.) который тогда же перестал быть епископом и остался только священником короля, с крайне удивленным видом выступил вперед и напомнил Его Величеству, что тот не сказал ни слова о религии. Король очень вежливо поблагодарил его за напоминание, но сказал только одно: всем известно, что он умирает христианином-англиканином, как ему было завещано отцом. Закончил речь, взял у епископа белую атласную шапочку и заправил под нее волосы. Палач помогал ему. Потом он расстегнул темный плащ, отдал его епископу и снял орден Святого Георгия с шеи, стащил камзол и положил голову на колоду. Солдаты говорили, что это тот же самый топор, принесенный из Тауэра, каким отсекли голову графу Стреффорду. Толпа безмолвствовала.

Я не видела лица Его Величества, когда он положил голову на колоду, но через отверстие в черной ткани видела, как он подал сигнал, и топор точно поразил цель. Я увидела, как отлетела королевская голова.

Помощник палача поднял отсеченную голову и показал ее толпе. Все одновременно выдохнули, и воцарилась такая долгая тишина, что за это время можно было медленно прочитать молитву.

Тишину прервал мой муж, который высоким голосом прочитал следующие слова, переведенные им из пьесы Сенеки:

— Заткнись ты, горластый пердун! — воскликнул матрос и погрозил Мильтону огромным кулаком, а по лицу у него не переставая текли слезы. — Заткнись, и чтобы я не слышал от тебя ни слова. Иначе, клянусь Богом, я тебя вколочу в грязь! Хозяин, неужели у тебя нет совести, совсем нет совести? Давид волновался, когда он порвал одежду Саула, а нам неужели все равно?[69]См. Библия. (Кн. Царств. Бог отвергает Саула. Возвышение Давида и далее.) Мы потеряли нашего короля. Ему отрубили голову, разве ты не видишь?

Моему мужу начали грозить метельщик и старый кучер, но он с презрением посмотрел на них и ответил:

— Вы бездельники и грубияны, если вам был так любезен ваш король, почему вы стояли и молчали, пока его казнили? Почему никто из вас не пошевелил пальцем, чтобы его спасти? Почему вы позволили ему умереть? И никак не протестовали… Вы что, испугались этих солдат?

Мильтон презрительно обратился к женщинам, которые продолжали плакать.

— О вы, дочери Израиля, плачете над Саулом, одевшим вас в багряные одежды и дававшего вам радость! Этот король Саул вымочил ваши одежды в крови ваших мужей и ваших братьев!

Затем проследовали два отряда кавалерии, чтобы разогнать толпу. Один отряд ехал от Вестминстера, а второй со Стренда, все заволновались. Нас вместе с толпой понесло по улицам, и если кто-то падал, то по нему неслись обезумевшие люди.

Нас с Мильтоном разлучили, но добрая молоденькая служанка находилась со мной рядом, нам удалось спрятаться у входа в церковь святого Мартина в полях. Мы остановились там, я покормила малышку Мэри, и ждали, пока на улицах немного уменьшится толчея.

У входа рядом с нами стояло еще человек десять. Один из них, крепкий парень с синими глазами и кривым носом, горько плакал. Парень походил на купца и все плакал и не мог успокоиться, засунув в рот палец, как двухлетний ребенок. Потом я его узнала и воскликнула:

— Господин Арчи Армстронг, перестаньте так горевать, прошу вас. У меня разрывается сердце, но мне становится смешно, когда я смотрю на вас.

Он зарыдал еще громче и что-то непонятно выкрикивал по-шотландски. Я смогла разобрать, что он простил своего бедного хозяина, который взошел на эшафот, и признался в том, что несправедливо обошелся с шутом, которого выгнали из Двора только потому, что он всегда говорил одну правду! Затем Армстронг начал ругать архиепископа Лода, но другой шотландец, стоявший рядом с ним, воскликнул:

— Помолчи, человек, потому что Лод уже все получил сполна!

Армстронг больше ничего не сказал, а продолжал горько рыдать.

Я не плакала пока стояла рядом с эшафотом и потом, когда вернулась домой, тоже не плакала. Но ночью я начала горько рыдать. Конечно, я не любила короля за его качества, не жалела его, пока он находился в заточении. Нет, я плакала от одиночества, вспоминая, что старинная благородная колонна, золотая колонна монархии, рухнула. Любая дочь станет рыдать, когда умрет отец, если даже он был тираном или обижал ее. Он, ее отец, — умер. Когда король умирает, его оплакивает весь народ. Но обычно бывает так: «Король умер! Да здравствует король!» И народ снова веселится. Сейчас не будет никакого веселья, потому что королевская власть была отменена, а глупый король умер смертью воришки.