Онлайн чтение книги "Да, тетя" "Yes, aunt"
II

Вкусить всю прелесть бездельной жизни литератора Освальду мешало его зависимое положение и бешеная деятельность тети Урсулы. Историки отмечают, что в вырождающихся династиях исконные мужские добродетели дольше всего сохраняются в женщинах. Так, во всяком случае, обстояло дело с династией Карстерсов. Сколько ни рылся Освальд в своей душе, он не мог найти в ней ни следа честолюбия, жажды успеха и признания. Ему хотелось жить легко, спокойно, без забот, как в блаженные дни до страшного удара, который нанес ему управляющий банком. Он чувствовал слабость во всем теле и жалел, почему он не старая дева, от которой никто не ждет решительных поступков, и главное — карьеры. За сорок восемь часов, что прошли до обеда у тети Урсулы, Освальду ценой тяжких изнурительных усилий удалось сделать три дела. Он отнес чек в банк, и ему разрешили взять со счета десять фунтов на текущие расходы. Он написал на листе писчей бумаги: «Освальд Карстерс. — Елизаветинская драматургия». Он побывал в Лондонской библиотеке и ужаснулся количеству книг на тему, которую считал только своей. Подобно Лабрюйеру^{9} (которого он не читал), Освальд сделал открытие, столь пагубное для плодотворности литературного труда, — что все уже было сказано. Кропотливое усердие, породившее эти горы никчемной писанины, вызвало у него отвращение. Он почувствовал, что писать — это не занятие для джентльмена.

Зато тетя Урсула в больном воображении Освальда каким-то колдовством превратилась из одной в целую дюжину неутомимых и зловредно-назойливых теток. Не успели они сесть за стол, как она в присутствии тактичного лакея в белых перчатках, маячившего на заднем плане, отравила Освальду первую же ложку супа словами:

— Ну, мой дорогой, как подвигается твоя новая работа?

Утаив, что он написал лишь заглавие книги, которую, как ему теперь было ясно, он никогда не сумеет начать, а тем более закончить, и что писательство уже претит ему не меньше чем любая другая деятельность, Освальд пустился в подробный, но путаный отчет о своих разысканиях в библиотеке.

— Материала гораздо больше, чем я думал, — сказал он, — и хотя начало сделано, я уже вижу, что предстоит огромная подготовительная работа.

Тете Урсуле так не терпелось похвастать собственными подвигами, что она почти не заметила угрюмости Освальда и не потрудилась правильно ее истолковать. Она сказала:

— Смотри, милый, ты не слишком увлекайся на первых порах. Побереги себя. Настойчивость и упорство — вот что необходимо.

— Да, тетя.

— Хочешь, я расскажу, что я пока успела для тебя подготовить?

— Да, тетя.

— У меня набралось уже полтетради заметок для нашего общего труда. Ты знаешь, милый, просто удивительно, сколько я, оказывается, помню про те давние времена. Что-то, видимо, роднит меня с роскошью Версаля.

Освальд мысленно проклял завидную память тетушки. Он, хоть убей, не мог представить ее себе в роли бурбонской герцогини, однако пробурчал что-то, отдаленно напоминающее комплимент.

— Я обсуждала твою карьеру с Рупертом, — продолжала тетка, — и должна сказать, он проявил большое участие и готовность помочь. Завтра ты зайдешь к одному его знакомому — он редактор и каждую неделю будет брать у тебя отзыв на книгу. Плата, сколько я понимаю, невысокая, кажется, пять шиллингов в неделю, но для тебя это будет превосходная практика, и публика узнает твое имя. Ну что, правда, замечательно?

— Замечательно, — повторил Освальд в каком-то тоскливом оцепенении. Еще работа! Ему очень хотелось свернуть Руперту шею.

— Тридцать фунтов в год, — вычисляла тетя Урсула, — это как раз проценты на двести шестьдесят фунтов по облигациям военного займа. Так на это и нужно смотреть. Книг, как я поняла, возвращать не нужно, так что со временем у тебя еще составится неплохая библиотека.

Освальд отхлебнул полстакана сладкого французского вина и, как мог, притворился осчастливленным. Одну слабую попытку защититься он все же предпринял.

— А вы не думаете, — спросил он робко, — что это отнимет много времени, которое можно было бы употребить на… на что-нибудь другое?

— Разумеется, нет! Ты просто будешь читать, — а что может быть приятнее? — и записывать свои впечатления и мысли.

Освальд неслышно вздохнул и подивился про себя, ничему к пирогу с крыжовником у тетки подают белое вино. Этого никакие нервы не выдержат.

В «уголке», где они пили кофе с глазу на глаз, тетя Урсула продолжала свои волнующие сообщения.

— Насчет этого твоего перерасхода, Освальд…

— Да, тетя?

— У других твоих теток я не встретила того отклика, на который рассчитывала. По странному совпадению все они за последние месяцы понесли убытки. Мне это не совсем понятно, Освальд, поскольку мои маклеры утверждают, что на бирже наблюдается оживление. Я заручилась обещанием только на сто фунтов, а значит, остается еще порядочный дефицит. Тебе придется очень, очень себя ограничить.

— Да, тетя.

Это «Да, тетя» стало своего рода лейтмотивом или девизом жизни Освальда, которая теперь обернулась для него сущим адом. Он негодовал, подчиняясь дотошной тирании тети Урсулы, черпавшей поддержку в изобретательности своих сестер и невесток. Только бы выпутаться из этой истории, и, честное слово, никогда больше он не сунет голову в такой муравейник. Они поедали его живьем. И как назло, они отмеривали свою помощь такими скупыми дозами, а экономил Освальд так неудачно, что его задолженность банку все не убывала. Если б решиться продать часть акций, он снова стал бы платежеспособным, снова обрел бы самоуважение. Но на это он не решался — отчасти потому, что не надеялся вовремя остановиться, отчасти потому, что тетя Урсула, твердо вознамерившись вернуть его на путь истины, взяла за правило проглядывать его банковскую книжку. Он чувствовал, что тетки в собственных корыстных интересах сговорились добиться того, чтобы впредь он не перетрачивал ни пенса. И особенно его бесило, что они не оставляли его в покое. Они вечно звонили ему, приглашали на скучнейшие обеды и завтраки и знакомили то с каким-нибудь идиотом, написавшим книгу, то с плоскогрудой девицей, выставленной на продажу. Он просто задыхался от бешенства. Ему теперь почти не удавалось встречаться с приятными для него людьми. Он подозревал, что «все» уже знают о его несчастье и смеются над ним. Он просиживал долгие, унылые часы в халате, кропал рецензии, которые выходили в свет урезанными и измененными до неузнаваемости, или пытался разобраться в хаотических версальских заметках тети Урсулы. Какая чепуха! Освальду было ясно, что обрывки сведений, сохранившиеся в ее памяти, — сплошная мешанина и бессмыслица. Порой у него вырывался стон: «Ах, только бы мне выпутаться из этой истории!» Часть своей ярости он перелил в беспощадный «портрет» другого тирана в юбке — Елизаветы Тюдор. За яркость разоблачений статью напечатал один из толстых журналов, и тетя Урсула прочла ее с гордостью, даже не заподозрив, что читает пристрастное описание самой себя.

Освальд «выпутался из этой истории», но из огня попал в полымя, сменив опеку тетушки на законный брак. Сказать, что Освальд влюбился в Джулию Хиткоут, было бы явным преувеличением. Его никогда особенно не тянуло к женщинам, а о безумной страсти не могло быть и речи — очень уж он был угнетен. Но Джулия сулила избавление, и как девушки иногда выходят замуж, чтобы отделаться от гнета родителей, так Освальд женился, чтобы отделаться от кошмара теток. Это был во многих отношениях странный брак, — хотя бы потому, что стороны как бы поменялись ролями. В Освальде было много от женщины, в Джулии — от мужчины. Она говорила густым, низким голосом, свои черные волосы стригла очень коротко, а такого властного характера, как у нее, Освальд не рисовал себе даже в самых мрачных своих размышлениях о женском сословии. Джулия была постарше его и немного богаче, но — пусть Освальд и его тетушки об этом не знали — она-то знала, что три или четыре ее «романа» несколько сбили ей цену на брачной бирже. Эту распутницу прельщала мысль выйти замуж за девственника. Она устала от связей с женатыми людьми — тайных связей с их уловками и горьким осадком, — так приятно будет получить мужчину в полную собственность — мужчину, которому не нужно будет вечно куда-то спешить или выдумывать всякие небылицы, чтобы обмануть бдительность подозрительной жены. Джулия, прожив много лет в Блумсбери, знала жизнь куда лучше, чем Освальд. К тому же она была честолюбива.

Честолюбие Джулии нельзя считать чем-то исключительным. Она принадлежала к довольно обширной категории женщин, унаследовавших какую-то сумму, недостаточную, однако, для того, чтобы прославиться любовником-негром или купить титул. Ей хотелось известности, хотелось занять видное место в обществе. Сперва она попыталась добиться чего-то своими силами, но после нескольких лет бесплодных занятий живописью убедилась, что на этом пути успехов ей не достичь. Оставалось одно — связать себя законными узами с восходящим светлом. К счастью или к несчастью для Освальда, она весьма смутно представляла себе, из чего складывается литературная слава. Она поверила оптимистическим прогнозам тети Урсулы относительно блестящей карьеры племянника, оценила должным образом его статью в толстом журнале и в первый же раз, как увидела наивное личико Освальда и его темные птичьи глаза, твердо решила завладеть им. Их общий годовой доход (так она подсчитала) составит восемьсот с лишним фунтов, к тому же литературные заработки Освальда будут непрерывно расти. Если не разбрасываться, можно будет обзавестись студией, загородным домиком и двухместной машиной, и потом спокойно ждать того счастливого часа, когда гений Освальда увенчают автомобиль «Бугатти», дом на Итон-сквер и вилла на Ривьере. Тем временем они будут устраивать скромные, но изысканные приемы — только для людей с именем. А когда Освальд сделает свое дело, то есть прославит их обоих, — о, тогда-то она займет в высшем свете подобающее ей место где-то между леди Левери^{10} и миссис Болдуин.^{11}

В сердцах тетушек предстоящий брак вызвал приятное трепыхание — острый и бескорыстный интерес к событию в их собственной жизни либо почти забытому, либо безвозвратно упущенному. Да, они радовались бескорыстно и притом, вероятно, больше, чем Джулия и Освальд — те не могли уйти от действительности, тогда как тетушки вольны были воображать сплошной медовый месяц райского блаженства. С самого начала они твердо условились считать, что это — идеальный брак, в котором гармонически сочетаются высокие чувства, сродство характеров и материальная выгода. Все это было бы верно, если бы тетушки исходили из правильных предпосылок; но, к несчастью, предпосылки-то их диктовались не фактами, а надеждами: тетушки возлагали большие надежды на собственную выдумку, будто Освальд «несомненно влюблен», а Джулия «несомненно благоразумна», видимо полагая при этом, что во всяком браке мужчина должен быть введен в заблуждение, женщина же, как существо более трезвое, должна открыть ему глаза постепенно и безболезненно. А избыток романтики не менее опасен, чем недостаток ее, — ни одним супругам еще не удавалось сорок лет подряд разыгрывать Ромео и Джульетту! Если бы Освальд и Джулия любили друг друга; если бы характеры их были созвучны; если бы Освальд был из тех мужчин, что не могут быть счастливы без жены; если бы Джулия была из тех женщин, что находят усладу в единобрачии; если бы у Освальда был талант и желание работать и если бы честолюбивые мечты Джулии были не столь грандиозны и беспредметны, — что ж, тогда тетушки, может быть, оказались бы правы. Но поскольку ни одно из этих «если» не соответствовало истине…

За неделю до свадьбы тетя Урсула неожиданно посетила Освальда. На лице ее написано было благоволение, не предвещавшее ничего хорошего. Перепуганный Освальд заподозрил, что она надумала преподать ему парочку добрых, а возможно, интимных советов относительно его супружеских обязанностей. Он оказался прав лишь отчасти: тетя Урсула была слишком хорошо воспитана, чтобы, не таясь, заглядывать в чужие спальни.

Она заговорила таким дурацки торжественным тоном, что Освальду стало и смешно и страшновато.

— Освальд, ты делаешь очень и очень ответственный шаг на жизненном пути.

— Да, тетя.

— Брак — это не шутка. Вы, молодежь…

Она умолкла, ибо забыла нужное место в тщательно подготовленной речи.

— Да, тетя? — спросил Освальд с наивным лукавством.

— Я хотела предостеречь тебя на основании собственного опыта, но, пожалуй, лучше положиться на твою чуткость.

— Да, тетя.

— Где твоя банковская книжка? — спросила она, резко переменив тон. Освальд порылся в ящике и вручил ей книжечку в кожаном переплете, с красивой надписью «М-р Освальд Карстерс». Вооружившись лорнетом, она внимательно просмотрела последние страницы.

— Гм. Я вижу, у тебя все еще перерасход в девяносто фунтов, несмотря на те деньги, что ты от нас получил, и на твои доходы. Чем ты можешь это объяснить?

— Тетя, дорогая! — взмолился Освальд. — Ведь надо же человеку жить, черт побери!

— Но жить по средствам, Освальд. В особенности же, когда он берет на себя ответственность за Любимое Существо.

Для английского джентльмена характерно, что чем дольше он чувствует, чем больше хотел бы сказать, тем вернее теряет дар речи. Освальд чувствовал и хотел бы сказать очень многое: что тетки сами его воспитали, а значит, в какой-то степени сформировали его характер; что не грех бы им часть тех денег, которые они, судя по их намекам, решили ему завещать, подарить ему теперь, чтобы он мог жить беззаботной жизнью холостяка — единственно ему приятной; что они, пользуясь его беспомощностью, нещадно им помыкают; что они заставили его лицемерно притвориться, будто ему нужна карьера; что тетя Урсула, попросту говоря, приказала ему взвалить на себя ответственность за Любимое Существо, с которым сама же его и свела. Все это и еще многое ему хотелось сказать, но, к величайшему своему стыду и досаде, он выдавил из себя только роковые покорные слова:

— Да, тетя.

— Так вот, Освальд, послушай, — и она почти угрожающе ткнула в него лорнетом. — Мы, то есть другие твои тетки и я, очень подробно это обсудили. При всей нашей любви к тебе мы не можем скрыть, что ты нас разочаровал. Когда мы соглашались на твою горячую просьбу разрешить тебе избрать карьеру писателя, мы никак не ожидали, что это согласие ты используешь как предлог для пустой траты времени. Но оставим это. Мы надеемся и верим, что теперь, полнее осознав свою ответственность, ты будешь добросовестно добиваться успеха на самим тобою избранном пути. Оставим это.

— Я… — с отчаянием выпалил Освальд… и осекся. Ему до смерти хотелось послать тетку ко всем чертям, крикнуть ей в лицо, что не нужно ему никакой карьеры, что он не хочет жениться, что от нее ему нужно одно — триста фунтов в год и свобода. Но, увы, — он понял, что дело зашло слишком далеко, возвращаться поздно, так уж лучше идти вперед. Опять же, если послать тетку ко всем чертям, это едва ли убедит ее дать ему триста фунтов годовых, хотя, возможно, и обеспечит ему небезопасную свободу — жить на перерасходы и убывающий ка питал.

Тетя Урсула подождала его ответа, но, видя, что он только ежится, потеет и молчит, она снова ткнула и него лорнетом и продолжала:

— Мы, то есть другие твои тетки и я, решили, что в денежных делах ты недостаточно серьезен и что мы не исполнили бы своего долга, если бы дали тебе при твоих расточительных вкусах и склонности к безделью довести себя и Джулию до полной нищеты. Прочитай вот это.

«Это» оказалось документом, который тетя Урсула достала из сумочки и протянула Освальду таким жестом, словно приставляла к его виску пистолет. Сердце у Освальда сжалось, когда он постепенно осознал, что документ этот — распоряжение управляющему банком выплачивать со счета Освальда пятьдесят фунтов стерлингов в год ему самому, а остальное, за вычетом подоходного налога, перечислять на текущий счет «моей жены Джулии Карстерс» до тех пор, пока этот брак будет длиться. Освальд почувствовал, что у него захватило дух, точно от сильного удара под ложечку. Откуда-то издалека до него доносился голос тетки.

— Джулия — разумная девушка, — говорила она, — и близко принимает к сердцу твои интересы и твою карьеру. Она возьмет на себя твои расходы и будет заботиться о том, чтобы ты жил прилично и ни в чем не нуждался. А у тебя остается фунт в неделю карманных денег и все, что ты заработаешь (а это, я надеюсь, будет немало). Если вы почему-нибудь расстанетесь — от чего сохрани бог, — это условие автоматически теряет свою силу.

— Но, тетя, — простонал Освальд, — почему я должен отдать Джулии весь свой доход?

— Я уже объяснила тебе, Освальд. Это единственный способ оградить тебя и Джулию от бедности и всякого риска. Ну вот, будь умником и подпиши. Поверь, мы все сделаем, как лучше. Подпиши, и я тотчас улажу дело с твоим перерасходом и внесу на твой счет триста фунтов. На них ты купишь Джулии свадебный подарок — новенький двухместный автомобиль. Ну, дорогой, не мешкай, времени у тебя осталось не так уж много.

— Но, тетя… — снова начал Освальд.

Тетя Урсула так свирепо ткнула в него лорнетом, что он весь сжался.

— Оставим глупости, Освальд. Не хочешь же ты, чтобы накануне свадьбы семья отказалась от тебя и обрекла тебя на нищету?

— Нет, тетя, — сказал Освальд, теперь уже окончательно укрощенный. Не может быть, подумал он, чтобы Джулия оказалась таким же тираном, как эти гарпии-тетки.

— Тогда возьми перо и подпиши.

И Освальд, негодуя, сердясь и все еще на что-то надеясь, подписал купчую и был продан в рабство.