Онлайн чтение книги Ты и я You and I
Глава II

Светало, когда Тото пробралась в комнату Скуик.

Она стояла, глядя на спящую Скуик, на ее вязаный платочек, над которым она, Тото, так часто потешалась, на заготовленный Скуик на ночь провиант — яблоко и сухарик, лежавшие на столике у кровати рядом с изображением Мадонны.

Скуик во сне была очень мила; рот у нее был добрый; густые седые волосы зачесаны в одну косу. "В ней есть что-то материнское", — решила вдруг Тото.

Она подошла ближе и скользнула под одеяло рядом со Скуик. Та проснулась и спокойно спросила:

— В чем дело, крошка моя?

Тото сверху смотрела на нее.

— Я не могла уснуть, — сказала она. — Не могла из-за папочки, конечно. Скуик, дорогая, будь честна со мной. Не говори ничего лишь бы успокоить. Мне страшно — я не знаю почему. Но папочка вдруг так изменился. Он будто не замечал — тут я или нет. Точно ему все равно. Он даже не попрощался со мной. В первый раз. Ах, Скуик, дорогая, скажи, как думаешь: есть у меня основания бояться… будто… будто что-то угрожает нам, нашей жизни… твоей, папочкиной и моей?..

Скуик тоже села на кровать и, прежде чем заговорить, тщательно поправила вязаный платочек.

Затем сказала на своем старательном английском языке:

— Чего же бояться, крошка? Разве не естественно, что твоя мать вызвала сегодня твоего отца? Он устроит для нее всякие дела, а потом вернется к нам, и мы заживем так же счастливо, как жили и до сих пор.

— Но он так переменился… он был совсем другой, — плакала Тото. — И ты это сама заметила.

— Он был расстроен, понятно, — утешала Скуик. — Да и озабочен, разумеется.

Тото заколотила кулачками по спинке кровати.

— Ты не хочешь быть откровенной со мной. Ты ходишь вокруг да около и на вопрос не отвечаешь. Дэдди невесть сколько времени не заговаривал со мной о маме. Только сказал мне года три тому назад, что они были несчастны — так несчастны — и расстались, и что мама вышла замуж за лорда Торренса. Почему же, если они были несчастны — так несчастны, что не могли жить вместе, — почему он вдруг, после стольких лет, бросается туда? Ты, наверное, знаешь, что было на самом деле, тебе, наверное, рассказали? А мне — нет.

Скуик положила теплую успокаивающую руку на холодную дрожащую руку Тото и крепко сжала ее.

— Маленькая моя, нечего рассказывать. Я знаю только то, что знаешь ты. Несчастная семейная жизнь, разрыв, второй брак. Ты мучаешь себя напрасно. Через неделю-другую твой отец вернется, и ты увидишь, что я была права!

— А ты это не для того только говоришь, чтобы успокоить меня? — спросила Тото. — Поклянись.

— Клянусь. — Скуик, улыбаясь, нагнула голову. — А теперь я зажгу спиртовку и приготовлю чай. При всех бедах и испытаниях хорошая чашка чаю — большое подспорье. Я это замечала не раз.

Она зажгла спиртовую горелку, уютно позвенела чашками и блюдечками, достала кусок торта из коробки, расписанной драконами, которую Тото подарила ей много лет тому назад в Цюрихе, и, наконец, поставила поднос и сама присела на край кровати. Она разлила чай и заставила Тото выпить две чашки и съесть весь торт, после чего Тото свернулась клубочком подле нее и сразу уснула. А Скуик лежала с открытыми глазами и смотрела, как красиво розовеет небо, но сердцем нисколько не радовалась прелестям лета.

Она вспоминала, какое было у Карди лицо, когда он однажды случайно увидел мать Тото. Он изменился тогда и долго не мог стать прежним.

Она со вздохом, который она подавила, чтобы не разбудить Тото, подумала, что то же будет и на этот раз, что Карди вернется подавленный, раздражительный или скучающе-озлобленный против всех и всего. Ну, что же, придется это пережить, как пережили тогда.

— Alles rollt vorbei, — прошептала Скуик и тут же перевела слова Гейне по-английски: в ней очень сильно было чувство чести, и с начала войны она дала тайный обет переводить на английский язык даже свои мысли.

Тото проснулась в десять часов ослепительно солнечного дня; проснулась, полная воспоминаний о своем дне рождения и, предвкушая удовольствие: за ней зайдет Бобби, чтобы идти вместе купаться.

Бобби Уолкер принадлежал к той счастливой разновидности странствующих родственников, которая узы родства ощущает за границей гораздо сильней, чем дома. Его мать приходилась Карди дальней кузиной или чем-то в этом роде, и в Лондоне отношения их чахли, а в Копенгагене — который Бобби украшал своим присутствием, изучая банковское дело — пышно расцветали: здешний воздух шел им, очевидно, на пользу.

Разумеется, будучи двадцати четырех лет от роду, он считал себя влюбленным в Тото, но, как сын своего века, не лишался на этом основании ни сна, ни аппетита, ни хорошего настроения.

До настоящего времени эта страсть обошлась его отцу в несколько лишних счетов от портного — только и всего.

Тото позавтракала яйцом, медом и двумя чашками кофе; о предрассветном посещении Скуик не было и речи, но первое, что она спросила, когда после купанья с Бобби поднялась к себе наверх:

— От папочки есть телеграмма?

Тото задержала Бобби на ленч, потом отпустила его, сказав, что она устала, а не успел он уйти, как объявила Скуик, что идет гулять и берет с собой Давида и Ионафана.

Скуик провожала ее глазами, пока она не завернула за угол, затем занялась штопаньем шелковых чулок с таким искусством, что штопка, казалось, не только не портила чулок, но служила украшением.

"Тото, бедная крошка, не находит себе места; успокоится, когда получит телеграмму".

День был жгуче-знойный, но Тото заметила это только тогда, когда свернула на узкую песчаную дорожку, которая вела к небольшому сосновому лесу.

Что же касается Давида и Ионафана, они с самого начала прогулки всячески проявляли свое отрицательное отношение к ней и теперь протестующе пыхтели.

— Либо гулять, либо эпсомовской соли обоим, — объявила бесчувственная Тото, но сердце ее смягчилось, когда она увидела, как Ионафан, поспешно ковыляя впереди своим чарличаплиновским шагом, вдруг оступился, поскользнулся, будто наступив на свою штанину, и буквально зарылся носом в пыль. Она подняла его: он прижался к ней и совсем размяк, как все "пекинцы", когда их берут на руки.

Давид продолжал трусить рядом, шумно выдыхая воздух ртом; в его янтарных глазах отразилась грустная покорность. Наконец-то — лес и маленький пруд, тень и прохлада, запах сосны и папоротника, разомлевших на солнце.

Тото присела и закурила папироску. Копенгаген раскинулся внизу у ее ног; вывеска Тиволи сверкала на солнце. Четко выделялась на ослепительном синем небе статуя Торвальдсена, вся белая, почти неправдоподобно прекрасная.

День сегодня чудесный — отчего Карди так расстался с ней? И даже не догадался телеграфировать? "Какая-то тень легла на все оттого, что он вдруг изменился, — думала Тото. — Да, легла, и мне не уйти от нее".

Она откинулась назад и, заложив руки за голову, смотрела на верхушки недвижных сосен и на мозаику неба. Было так тихо, что она слышала, когда обрывалась и падала сосновая игла. И вдруг Тото испугалась тишины.

Она снова села. Давид и Ионафан исчезли. Тото свистнула и услышала, что они бегут к ней издалека. Первым появился Давид, за ним — Ионафан, сильно запыхавшийся и точь-в-точь похожий на китайского дракона с одного из тех черных с золотом лакированных шкафчиков, что выставлены у Зелигмана в Париже.

И непосредственно за ними обоими показался Темпест.

Он был один, сразу заметил Тото и улыбнулся.

— Не вставайте, — сказал он. — Я тоже присяду, если разрешите.

Он опустился подле Тото, обхватив колени руками; Давид и Ионафан благосклонно приветствовали его.

— Это Давид, — сказала Тото, — а это — Ионафан, иначе Дон-Дон, мы так зовем его оттого, что он такой крошечный. Им ужасно не хотелось идти сюда и жариться на солнце… да и мне тоже, но мне надо было пройтись.

— Откуда такой прилив энергии сегодня? — спросил Темпест.

Тот вздохнула.

— Неспокойно на душе. Папочка уехал в Англию.

— В Англию? — повторил, как эхо, Темпест, не скрывая своего удивления.

— Умер муж моей матери, — пояснила Тото и рассмеялась неясности выражения. — Будто из книги "Алиса в стране чудес", правда? Но вы, может быть, знали лорда Торренса?

— Да, знал хорошо, — отозвался Темпест. — Но все же ничего не слышал о его болезни.

— Произошла автомобильная катастрофа, — серьезно продолжала Тото. — И моя мать вызвала отца.

Темпест смотрел на Тото, не отрываясь, и видел, что лицо ее быстро заливается краской. "Она обижена… или озабочена…" — лениво подумал он, и в это мгновение Тото подняла голову и взглянула ему прямо в глаза.

Красота ее глаз с их зеленой прозрачностью и тихими густыми ресницами поразила его. Он подумал снова, как прошлым вечером: "Когда-нибудь она будет ошеломляюще хороша. В самой незрелости ее есть нечто невыразимо милое; предвкушается обаяние будущей законченности, — размышлял Темпест. — Ее холеный вид говорит о чьих-то неусыпных заботах, прекрасные волосы блестят так, что кто-то очевидно, с любовью и подолгу расчесывает их, ухаживает за ними; кожа безукоризненная; костюм делает честь тонкому и здоровому вкусу Карди: сегодня на ней большая изумрудно-зеленая соломенная шляпа, с венком из белых шелковых маков, и белое платье из льно-батиста с зеленой вышивкой. Одета восхитительно, — решил Темпест. — И сама принадлежит к лучшему типу малюток".

Голос Тото прервал его приятные неторопливые размышления. Она спрашивала очень серьезно:

— Мистер Темпест, вы знали мою мать, — вы говорили, что знали. Не расскажете ли вы мне о ней? Я лишь крошкой видела ее.

— Леди Торренс очень хороша собой, — начал Темпест неохотно, — я видел ее несколько недель тому назад в Довиле — яхта Торренса простояла там недели две. Что же мне сказать вам? Затрудняюсь.

— Скажите, какова моя мать… на самом деле?

— Она обаятельна и своенравна, — медленно проговорил Темпест.

— Значит, — быстро перебила его Тото, — ее нельзя забыть, нельзя уйти от нее, да? Вы это называете обаянием?

— Это результат ее обаяния, надо полагать, — беспечно согласился Темпест. Но тут же случайно перевел взгляд с маленького водопада из сосновых игл, который он пропускал между пальцами, на Тото, и то, что он прочел в ее глазах, заставило его сбросить с себя настроение приятной истомы.

Тото забыла о нем; она глядела на море, и в глазах ее было то беспомощно-испуганное выражение, какое бывает у ребенка, когда он не может определить источника своего страха.

Тото уже не была ребенком, но свои огорчения, очевидно, переживала еще, как дитя.

И Темпест вдруг, на одно мгновение, почувствовал, что к его сочувствию примешивается раздражение: ему невыносима была мысль, что такое лучезарное создание, как Тото, может померкнуть, омрачиться. Мгновение прошло, и к нему вернулось обычное пассивное ко всему отношение.

"Странная, конечно, фантазия со стороны Гревилля: помчаться так, сломя голову, но…"

В конце концов, какое ему до этого дело? Эта мысль помогла ему отгонять множество неприятностей, не имевших прямого отношения к его жизни.

Он терпеть не мог всего того, что по напряженности, минорности хотя бы отдаленно напоминало сцену.

Он поднялся и, глядя на Тото сверху вниз, улыбался ей той обворожительной, ленивой ирландской улыбкой, которая, при всей своей бессодержательности, влекла к нему людей.

— Давайте выпьем чаю в городе, в веселеньком английском кафе? Автомобиль ждет меня внизу, у подножья холма.

Тото протянула ему руку.

— Я думаю, это доставит мне удовольствие. Они пошли рядом в полуденном мерцающем зное, лишь изредка освежаемом порывом ленивого морского ветерка; под ногами трещал выжженный солнцем вереск; в воздухе разлита была та летняя тишь, которая и успокаивает, и почему-то волнует воображение — вспоминаются луга, и подсолнечники, и задумчивая прохлада рощ. Тото глубоко вздохнула.

— Так хорошо, — сказала она, — так хорошо, что страшно хочется не быть расстроенной.

Темпест смеялся, глядя на нее; она забавляла его своей очаровательной непосредственностью.

— Но зачем же расстраиваться? — запротестовал он. — В конце концов, ведь поездка вашего отца в Англию — не народное бедствие? Согласны?

Он глазами улыбался ей.

Тото в мгновение ока облеклась в защитные доспехи.

— Генри Джеймс причислил бы меня к разряду "назойливо-эгоистичных" особ, — сказала она. И сразу стала старше.

"Куда девалась семнадцатилетняя девочка?" — с раскаянием думал Темпест и, как человек до крайности избалованный, возмутился, почувствовав натянутость.

Он попытался вернуться к прежнему интимному тону, но с этим, очевидно, было покончено: исчезла Тото — маленькая девочка и ее робкая доверчивость.

Он непринужденно взял ее под руку.

— Идемте, вы будете править. Вот этот зеленый автомобиль — мой.

— О, я обожаю править, — воскликнула Тото с прежним оживлением, разглядывая блестевший на солнце "Доррак". — Какой красавчик-автомобиль! — объявила она.

Темпест не без удовольствия отметил про себя, что "взрослое" настроение миновало.

Оно окончательно исчезло, когда она взялась за руль, а Давид и Ионафан неохотно расположились позади. От возбуждения Тото слегка посмеивалась, лицо горело красивым румянцем; золотые пряди волос отлетали назад на зеленую, сдвинувшуюся к затылку шляпу. Она сидела очень свободно, с природной грацией откинувшись на спинку. Ей трудно было бы выглядеть неуклюжей.

Темпест сидел подле нее, наблюдал за ней и слегка посмеивался под короткими усами.

Они пили в "Старой Англии" чай с датскими хлебцами с коринкой и чудесным датским маслом и пирожными "денди", которые, по мнению Тото, не только были неправильно названы, но представляли собой грубую подделку, так как в них не было миндаля, а только за миндаль Тото их и любила.

— Я всегда, Скуик рассказывает, вытаскивала все миндалины. В этом для меня вся прелесть пирожного, — важно пояснила она, причем ее подбородок слегка дрожал.

— Почему это он у вас?.. — спросил вдруг Темпест.

— Почему… что? кто? — растерялась Тото.

— Почему подбородок ваш смеется раньше вас? — бросил Темпест через плечо, направляясь к стойке за шоколадом.

Тото расхохоталась; теперь она следила за ним с тем легким, но радостным интересом, с каким присматриваешься к человеку, с которым недавно только встретился, но уже знаешь, что он придется тебе по душе.

Она думала о Темпесте с веселым одобрением: он был так красив! А она любила красивых людей. И одет он был прекрасно; башмаки того желтого цвета (цвета молодого тигренка), который так идет к темно-синему костюму. Вообще всё в нем как следует. Нет изысканности Бобби или отглаженного, без единой складочки, вида Чарльза, — просто большой красивый мужчина, точь-в-точь такой, каким ему полагается быть!

Он вернулся с огромной коробкой шоколада и протянул ее Тото.

— Я думала о том, что мне нравится, как вы одеваетесь и как причесываетесь, — откровенно сказала Тото.

К величайшему своему удивлению, Темпест слегка покраснел. Он рассмеялся с некоторым оттенком самонадеянности.

— Мне также нравится, как вы одеваетесь и как причесываетесь.

— Папочка чуть не умер, когда я остригла волосы, — доверчиво заговорила Тото. — Ворчал, пока не привык, а теперь ему нравится: у меня "постоянная" завивка, знаете? В самом деле "постоянная", потому что природная.

Темпест снова "засмеялся.

— Скажу вам по секрету, у меня тоже волосы вьются, и я из сил выбиваюсь, как поденщик тружусь, чтобы это не было заметно!

— Я бы на вашем месте гордилась тем, что вы скрываете как позор!

— Я ведь не профессиональный танцор и не… опереточный актер, — заявил Темпест. — Будь у меня какой-нибудь талант — другое дело. Но я скромный труженик и предпочитаю, чтобы волосы у меня были короткие и прямые.

— Такие же, как у вас, волосы были у дяди Билля, — сказала Тото, — не совсем темно-рыжие, но почти, и тоже вились чуть-чуть. Вы его знали?

— С того времени, как мне было пять, а ему пятнадцать лет, — мрачно ответил Темпест. — Я был под его начальством во Франции. Все, кажется, любили его. Помню, его гибель показалась мне самым худшим из того, что принесла война. У него был чудесный голос — вы, конечно, помните, — и он часто пел своим людям, пел песни Мак-Кормака, потом спускался в траншею и играл на своей скрипке Дебюсси и Равеля и всякие новейшие штуки или рассказывал ирландские сказки.

— Один из его отпусков мы провели все вместе в Париже, — подхватила Тото. — Дэдди было не по себе; он перед этим болел зимой, и мы с Билли всюду ездили вдвоем. Была весна, и в Булонском лесу начинали набухать почки. Мы с Билли катались там верхом, пили в Арменонвилле горячее молоко, закусывали темными пирожками, исследовали старый Париж, ели устрицы в "Улитке" на набережной и как-то наткнулись на отдыхавший отряд солдат. Билли остановился и всех их накормил, а потом мы с ним пропели для них "Десять негритят" (дэдди убаюкивал меня этой песенкой, когда я была бэби). И еще Билли спел им ирландскую песенку: помните? "Тетка умерла, оставила мне все богатство: деревянную ногу, ломоть хлеба и пару ситцевых штанов!" Томми так смеялся от восторга. Я тогда в последний раз видела Билли, он приезжал еще раз в отпуск, но приехал прямо домой, в Канахан.

— Каким далеким кажется отсюда Канахан, — сказал Темпест. — Вы его вряд ли помните, а я очами сердца, как сейчас, вижу его. Поместье вашего дедушки в семи милях от нашего, и разделяет их речушка футов в десять шириной. Мы перепрыгивали ее на пари за сикспенс, за хорошую бабку, за подкову для пони. В мае поля совсем золотые, так густо разрастаются лютики. И во все времена года тянет запахом горящего торфа, смешанным с ароматом яблоневого цвета. Это — Ирландия!

Тото кивнула головой.

— Мне жаль, что я не знаю Ирландии, но мы ведь всегда кочевали, вы знаете? По Австрии, Германии, Франции, Испании. Недавно вернулись из Вены. Не было сил оставаться там. Невыносимо было видеть, до чего обеднели, до чего исстрадались люди, которых мы любили. Дэдди устраивал там большие обеды, на которые созывали всех, кто был голоден, — сотни пришлось бы кормить, но у меня заболело горло, и мы поехали обратно в Париж.

В сквере заиграл оркестр.

— Шесть часов, — воскликнула Тото. — Скуик, верно, думает, что я заблудилась или что меня украли, скорее, второе — это романтичнее!

Темпест довез ее до отеля. На балконе стояла Скуик.

— Зайдите, — обратилась Тото к Темпесту, — пусть Скуик сделает вам настоящий венский коктейль, — это очень вкусно, я знаю, хотя сама никогда не пробовала.

Темпест вошел вслед за ней в гостиную и слышал ее стремительный вопрос: "Телеграммы нет?" — и ответ Скуик: "Нет еще, голубка, но надо же дать ему время".

Тото помогала приготовлять венский коктейль, но Темпест видел, что она снова померкла, и думал о том, какой она может быть светлой.

Сейчас свет в ней угас, и, прощаясь с ней, он чувствовал, что не существует для Тото.

Он уселся в автомобиль, недовольный самим собой, и мрачное настроение овладело им.