Онлайн чтение книги Зели в пустыне Zélie dans le desert
V

В этот первый школьный день все поначалу казалось нам удивительным. Может быть, это и была наша весна? Стоял такой плотный, такой уныло-серый туман, что я не различал даже грушевое дерево в нашем саду. А на улице, пока мы с Баско шли в школу, едва заслышав чьи-нибудь шаги, мы кричали порой:

– Хе! Хо!

Иногда нам отвечал голос ребенка; когда мы подошли к площади перед церковью, нас было уже с дюжину и все мы держались за руки.

Более приятный сюрприз ждал нас в школе. Каждый год из-за работы призывной комиссии нас отпускали во второй половине дня. Но мог ли кто-нибудь из нас подумать о сеансе престидижитации?[2]Престидижитатор – фокусник, иллюзионист.

– Речь идет о научном сеансе, – серьезно сказал наш учитель. – Он имеет единственной целью предупредить вас от мошенников и так называемых чародеев, которые злоупотребляют общественной легковерностью.

Сеанс стоил два су, которые были списаны на приобретение школьных принадлежностей. Итак, с наставником во главе вся школа направилась к одной из таверен на площади – самой маленькой, наименее посещаемой, туда, где не было даже биллиарда; скамейки были выставлены перед столом, на котором возвышался чудесный чемодан; учитель сел в стороне в плетеное кресло.

Ждать пришлось недолго; из глубины зала показался маленький человек (это был первый его выход в тот день), который низко поклонился нашему наставнику, потом чуть спокойнее нам и тут же начал говорить. Он рассказывал, что наука призвана отбросить последние покровы с шарлатанства, так как все – лишь сноровка, точность и расчет; что для него будет большой честью произвести на наших глазах несколько операций; если вначале они собьют нас с толку, он их повторит медленнее, так, чтобы мы успели понять секрет.

Я его почти не слушал. Как только он появился в своем фраке (первом фраке, который мне довелось увидеть), в серебряно-сером жилете, стянутом в талии, в туфлях, в высокой твердой шляпе, которую он, приветственно кланяясь, прижимал к фалдам своей одежды, – образ смутно знакомый внезапно появился в моем сознании и не выходил у меня из головы.

Наклонившись к Баско, я с ним поделился.

– Ты помнишь, – прошептал я, – то, что нам рассказывала Жанни. Ты знаешь, этот месье во фраке – ее отец, приходивший к ней!

– Это было бы странно.

Странно, да, это было бы почти чудом. Но разве все в этой необычной весне не предвещало чуда? Конечно, я знал этот легкий путь, книгу, сокрытую в моей душе, которая вела меня к тому, чтобы продолжить или сотворить очередную историю; итак, я повторял себе: "Это сказка" – и улыбался этой сказке, но тайный свет предчувствия уже проник в меня.

В это время иллюзионист занимался своей наукой… Он превращал воду в вино, ловко прятал карты и вытаскивал их из рукава Баско.

– В этом нет никакого колдовства, мои юные друзья. Ваш высокочтимый учитель, человек науки (и он вновь кланялся), хорошо знает, как и всякий другой, что колдовства нет.

Тщедушный, точный – можно сказать, автомат, – он переставал говорить, только чтобы улыбнуться, и бросались в глаза странно двигающиеся над мелкими зубами тонкие блестящие усики на его покрытом красными пятнами, с глазами навыкате лице.

Мне кажется, что аудитория была настороже. Иногда шепоток, шушуканье, смущенный смех нарушали тишину.

Мы вытягивали шеи, чтобы ухватить на лету тайну его трюков.

– Вот видите. Нет ничего проще. Я повторяю… Вы поняли на этот раз?

Но и в этот раз мы ничего не увидели и остались немного уязвленными. И только в конце представления мы по-настоящему расслабились, когда из пустой коробки, прикрываемой черной тканью, он вытащил шляпу, тарелку, двух голубок и даже драже, которое тут же разошлось между нами. И вот по знаку учителя мы дружно зааплодировали, потом не торопясь покинули зал.

Туман уже начал рассеиваться, и мы могли увидеть если не точно который час, то хотя бы циферблат на колокольне. Тут и там, сквозь голубоватые разрывы в тумане, лучики солнца, чуть касаясь, намечали очертания дерева или дома – день обещал быть прекрасным. На мгновение наш учитель, казалось, в чем-то засомневался: он посмотрел на часы, которые он носил в жилетном кармашке над огромным животом и которые вытаскивал быстрым жестом, при этом вздыхая.

– Ладно, – сказал он наконец, – я не хочу вас томить. Сегодня праздник: возвращайтесь домой и будьте умниками!

С радостными криками "Спасибо, мсье!" весь класс разбежался.

– Мы пойдем туда? – спросил я у Баско.

– Куда туда?

– В пустыню.

Но Баско должен был обедать с дядей Ружо. И потом что там смотреть в пустыне? Ведь точно Жан-Клод останется у себя дома.

– Не фантазируй относительно отца, – сказал мой товарищ уходя. – Все это, старик, только в книжках бывает.

– Да, – сказал я, – я это знаю.

И все-таки, если бы Провидение до конца дня…

Природа еще хранила влажность после тумана, линии стали четче, редкой нежности цвета; можно сказать – свежесть первого дня мира. Ребенок, пробирающийся через кусты и боящийся загубить молодую травку на тропинке (она кажется родившейся из ночи). Иногда, падая с ветки, капля воды бежит по его затылку; эта ласка и ожидаема и желанна, но всегда внезапна. Ни ветерка, ни шума, тишину нарушает только доносящаяся из зарослей торопливая песенка птицы.

Утро подходило к концу, когда передо мной зажурчал ручеек, что на краю нашей пустыни. Никого за оградой, но дверь дома была приоткрыта.

Я подкрался, готовый при первом же звуке голосов убежать. Все оставалось мирным. Еще несколько шагов, я увидел в сумерках комнаты сидящую на скамейке Жанни в ее праздничном платье. Она почувствовала мое присутствие и повернула ко мне голову.

– А! – сказала она. – Вот и ты… Потом когда я оказался совсем рядом:

– Ты видишь, я одна…

Я думал увидеть ее рыдающей, измученной: но, напротив, никогда еще ее голос не казался мне таким спокойным, настолько, что на мгновение мне показалось, что Жан-Клод приходил уже. Я ее об этом спросил.

Она удивленно ответила:

– Да нет… О! Я даже не надеялась на это. Ты его смог вчера увидеть?

– Да, вернее…

Вернее, я не смог с ним поговорить, а Баско… Я поведал ей то, что рассказал мне мой товарищ. Она слушала меня опустив глаза и иногда говорила "Да… Да" немного приглушенно, но спокойно. Когда я закончил, она какое-то время сидела молча, легонько подталкивая ногой к камину соломинку. А я, стоя перед ней, не знал, что делать; мой взгляд переходил с пепла в очаге к этому маленькому шраму под крылом носа, к этой тонкой белесой линии, которая, казалось, внезапно запала и жила своей отдельной жизнью.

– Я погибла, – сказала Жанни.

Она сказала это так открыто, как очевидную истину, с которой ничего не поделаешь; никакая, самая трогательная жалоба не волновала меня так раньше. Потом, как бы вспомнив, что я рядом, она продолжила:

– Ты не можешь знать.

Но добавила покорно, почти легко:

– После всего, быть может, и ты тоже, и все вокруг… Нет, замолчи, этого не нужно.

Она взяла меня за руку:

– Садись, – сказала она. – Останься на чуть-чуть. Ты знаешь: ждать, ждать… И теперь, когда я больше не жду, я очень странно себя чувствую, я опустошена.

Небо наконец-то расчистилось. Мы повернулись спиной к выгону; я догадывался, что за мной, в прямоугольнике двери, огромное поле света, и даже воздух в нашей комнате дрожал от этого. Жанни сидела немного ссутулившись; я слышал легкий вздох, сдерживаемый, почти невесомый, потом более глубокий, иногда руки девушки судорожно вцеплялись в мою. Это тепло, проникающее в меня, идущее как от этих рук, так и от всего юного создания: нежность или неловкость, – я хотел чувствовать его еще долго. Украдкой поглядывая на Жанни, я заметил, что она плачет. Плачет без звука, не двигаясь – сознавала ли она сама это? Просто одна за другой слезы текли по ее лицу к губам, которые по-детски выдавались вперед.

– Жанни, – сказал я ей, – может быть, вы увидите его сегодня вечером на балу…

– На балу! Ах да, и правда! Ты видишь, я надела свое лучшее платье, Я его сшила специально для него, а он его еще не видел. На балу! Ты думаешь, ты думаешь, он придет туда?

И наконец выдала некоторое сожаление:

– Он, может быть, и придет туда, если решит, что меня там не будет!..

Потом она вытащила из маленькой сумочки зеркальце и украдкой взглянула в него.

– Я некрасивая, – сказала она, вытирая слезы.

Круги под глазами, впалые щеки, очень бледное лицо – она, конечно, потеряла свежесть и жизнерадостность, которые нас так сильно очаровывали в ней. А лицо осунулось, взгляд – отсутствующий, и все эти черты, от маленького выпуклого лба до короткого овала подбородка, казались размытыми и были отмечены в равной степени изначальной грациозностью и каким-то преждевременным горем.

Она встала, осмотрела платье, которое помялось на неровной скамье.

– Бедное мое платьице, – сказала она. – И что мне взбрело в голову его надеть! Фермер не хотел меня отпускать. Он мне сказал, что если я уйду, то мне не стоит утруждать себя возвращением – дверь будет закрыта. Я была вынуждена выйти через сад, и я приехала на велосипеде, чтобы побыстрее – да, чтобы побыстрее!..

– Но как же вы вернетесь сегодня вечером?

– О! Вечером!.. это еще далеко! Столько всего еще может произойти до того, как он наступит…

– Итак, – продолжила она, – ты думаешь, он может зайти на бал.

– Все девушки туда придут.

– Все девушки деревни и все призывники кантона. Настоящий бал!

– Уже поставили лавчонки на площади. И сегодня утром… даже…

Но вот тут я засомневался, сознавая всю глупость моей истории.

– Сегодня утром?..

– Представьте себе, мы все, всем классом, ходили на сеанс престидижитации.

– Что это такое?

– Это когда разные фокусы показывают, вы знаете, пустые коробки, в которых полно всего, монетки, которые исчезают.

– Ах да, знаю.

– Месье, который устроил сеанс, это был человек в черной одежде, одежде с фалдами, и лаковых туфлях. У него были небольшие усики, тоже черные.

– А! – сказала Жанни. – Ты хорошо повеселился? Хорошо. Мы больше не заговорим об этом. Что этому лжеколдуну делать между нами?

Через щель в ставне ворвался лучик и, проскользнув между мной и девушкой, осветил пепел в камине.

– Я тебя больше не вижу, – сказала Жанни.

Она пересела.

– Вот теперь совсем другое дело, но ты как будто на другом берегу реки.

И можно было подумать об одной из наших обычных игр; однако я не стал радоваться этому.

– Мне пора идти.

– Да я тебя задерживаю… я тебя задерживаю, я совсем неразумная… О! Да я никогда и не была особенно разумной!

Мы подошли к порогу.

– Ты придешь на бал?

– Да, но я не умею танцевать.

– Это ничего, я тебя научу. Ты придешь… скажи… чтобы я не была одна? Придешь, точно?

И опять она взяла меня за руку; внезапно поднесла и прижала ее к своей груди. Она стояла, прислонившись к стене, полузакрыв глаза.

– Жанни!.. Что с вами?

И я выдернул свою ладонь из ее рук, которые медленно опустились.

– Побудь здесь еще немного, – прошептала она, – я несчастна.

Потом, попытавшись через силу улыбнуться, она спросила меня:

– Я тебя напугала?

– Нет, но…

Я тоже сделал над собой усилие и дотронулся до ее руки:

– Вас очень любят, Жанни, вы знаете, я, и Ришар, и Баско тоже…

– Да, я знаю, но я…

Ее глаза опять наполнились слезами:

– Ты видишь, я дура, дура… И чему они могут помочь, эти слезы!.. Теперь уходи, я тебя и так задержала. Но ты же понимаешь, мне это было нужно… Иди, иди, быстренько…

И когда я уже уходил, она сказала:

– Послушай, ты слышишь их?

Со склона холма, оттуда, где большая дорога, раздавался барабанный марш, и эхо долины ему вторило. Первые призывники подходили к деревне.

Группа за группой, по трем дорогам, что пересекаются на нашем холме, прибывали все призывники кантона. И мы, сбежавшись к мэрии, мы их поджидали, мысленно проделывая их путь. Сопровождавшие их от первых домов деревни горны, барабаны и литавры превращали их приход в триумфальное шествие. Руку вверх, руку вниз, высоко поднятая голова, развевающийся флаг и фанфары – когда они проходили по площади перед церковью, это была армия-завоевательница, входящая в столицу. Армия, которая насчитывала порой не более пяти-шести человек, но чего стоил вызов в их глазах и гордость за свою родную деревню. Каждая группа выставляла напоказ особые знаки отличия: ленту на шляпе или цветок в петлице. Они подходили к порогу мэрии, и тут в течение нескольких минут дрожали стекла; за медными раструбами краснели от натуги лица; палочки того и гляди разорвут барабаны, а ребята с большим барабаном, обвязав кулаки, до крови били в гулкую кожу. Раздавался последний аккорд, в наступившей тишине их приветствовали плоской шуткой:

– Что-то маловато в этом году ребят из Пришли – два лысых и один стриженый!

– Парней из Пришли хватит, чтобы вам рты позатыкать.

– Наверное, лет двадцать назад у ваших отцов был понос!

– Это было получше, чем рожать недоносков.

Но любая перепалка прекращалась у лотка, где каждый из ребят изукрашивал себя позолоченными кокардами и нашивками.

К трем часам подъехала коляска; высокопоставленные лица вышли из нее, чтобы председательствовать в комиссии. Вот так, деревня за деревней, вызываемые и сопровождаемые сельским полицейским, призывники входили в ратушу, и мы видели в окнах второго этажа их длинные голые торсы, видели, как они, озябнув, потирают себя руками и прогуливаются, ожидая своей очереди.

Когда их судьба определилась, они собрались в одно войско и, вскинув перед собой одиннадцать флагов кантона, промаршировали через деревню, сопровождаемые звуками торжественного марша. Мы бежали рядом с ними, в тени их славы; мы проходили, а нам вслед махали руками. Уже несколько девушек направлялось на бал; мы им кричали: "Да здравствуют девушки года!" Они улыбались, смущенно краснели и торопились, шагая быстрее, одна за другой.

Еще со вчерашнего дня на площади перед церковью был разбит шатер для бала. Детям было запрещено туда входить, но мы ловко умели пробираться с толпой. Сначала девушки и парни прогуливались по звонким доскам, не подходя друг к другу; и если каждый из полов и афишировал полное безразличие к другому, иногда можно было перехватить понимающий взгляд, услышать приглушенный смешок, и уже чувствовалось, как в сумерках зала нарождается легкое возбуждение. Взгромоздившись на доски ограды в том месте, где тент приподнимался, чтобы открыть эстраду, Баско сказал насмешливо:

– Ты знаешь! Утром, тот тип с фокусами, я узнал, кто он.

Но я не питал более иллюзий; и разве имело значение то, что этот фокусник когда-то женился на девушке из нашей деревни, работавшей где-то в пригороде! Она умерла, и все ее забыли.

– Он уедет сегодня вечером, – добавил Баско, – в повозке Кардиналя, своего тестя, который отправляется на рынок. А?! Что ты скажешь на это?

Музыканты наконец-то взошли на эстраду, и мы услышали звуки настраиваемых инструментов. Прогуливающиеся остановились; уже тут и там призывники подходили к девушкам, которых они выбрали себе в пару. Но тут гул стих, я увидел, как головы повернулись ко входу; потом по залу пробежало шушуканье.

На пороге появилась Жанни. Она встала там неподвижно, с безразличным видом, и можно было подумать, что она сюда зашла лишь случайно, прогуливаясь где-то неподалеку. Вероятно, ей стало стыдно за свое притворство: она сделала несколько шагов вперед, пары расступались, чтобы дать ей пройти, и тут же смыкались снова.

Среди ребят некоторые улыбались удивленно или насмешливо; другие, из соседних деревень, расспрашивали девушек, которые сразу притворялись шокированными или принимали презрительный вид. И пока Жанни приближалась – букетик ландышей приколот к желтому шелковому платью, кулаки сжаты, глаза устремлены в одну точку, – я чувствовал, как напряженно она держится, и дрожал при каждом ее шаге, боясь, что внезапно она упадет в обморок. Настал момент, когда Жанни вынуждена была остановиться; она дошла до середины зала. Как притвориться, что не замечаешь волны насмешек, враждебности, назревающего скандала, которые вызывало ее присутствие? Тут Жанни огляделась, казалось, в поисках опоры. И, быть может, побежденная, она вернулась бы туда, откуда пришла, но опять у входа расступились пары, я увидел Брюно, за которым шли Ришар и Малыш Жанрю.

– Ну что ж! – сказал Брюно. – Ну что ж, Жанни! Вы думаете, что мы вас не видели на велосипеде? Да если бы вы не приехали, мы бы тут же отправились за вами.

Потом хлопнул в ладоши:

– Сегодня будет играть музыка или нет?

Ришар смотрел на девушку нежно и виновато. По его черной куртке из-под сверкающей кокарды спускались трехцветные ленты; он был доволен и смущен.

– Пошли! – скомандовал Брюно, подталкивая друга. – Пригласи ее; я танцую с ней второй танец.

И как только Ришар обнял девушку – музыканты, казалось, ждали этого момента, – к потолку взлетела мелодия вальса; тут же все пары начали кружиться, медленно, торжественно и чуть-чуть скованно, потом быстрее, теснее, слаженней, отбивая ногами по полу такт.

Брюно за Ришаром и снова Ришар и Малыш Жанрю, за ними другие. Жанни, казалось, просто позволяла танцевать с собой, чужая, равнодушная. Однако понемногу она оживилась; ее тело все непринужденнее держалось в объятиях партнера. Она не поддерживала беседы; едва ли слушала слова своих партнеров; лишь иногда нервный смех зажигал на ее щеках розовые пятна. Между двумя танцами, пока пары прогуливались по залу, я заметил, как она будто бы искала кого-то подле себя, уже не сильно надеясь, быть может, но жадно и с каждой секундой все больше разочаровываясь. Под тентом было очень жарко; пот тек по лбам и корсажам; Жанни вся как будто собиралась в комок, встревоженная, задерживая дыхание. Потом она вновь шла танцевать.

– Я тебя наконец-то нашла!

Жанни стояла передо мной – я сидел на скамейке в уголке.

– Ты мне обещал танец.

Я почувствовал, что все взгляды нацелены на нас.

– Нет, нет, – ответил я. – Я не сумею.

– Ну хорошо, я сяду рядом с тобой.

Девушка, шедшая под ручку с кавалером, сказала шепотом:

– Ей теперь еще и дети понадобились…

Прислонившись затылком к доскам ограды – влажные глаза, безвольно опущенные на колени руки, – Жанни медленно дышала, и я видел, как на желтом шелке корсажа приподнимается и опускается пахучий букетик.

– Немного кружится голова, – сказала Жанни, – но здесь хорошо.

Мгновенье спустя она произнесла:

– Ты видишь, он не пришел.

– Но Ришар здесь и Брюно с братом…

Ришар как раз пробирался к нам сквозь пары, принявшиеся снова танцевать.

– Вы потеряли вашу партнершу? – спросила у него Жанни.

– Разве не сама она меня покинула?

Но Жанни как будто не поняла:

– Она будет от этого страдать…

– По ее виду не скажешь! – произнес Ришар.

Она резко подняла голову:

– Что вы этим хотите сказать? Вы знаете, вы прекрасно знаете, что это ни к чему не приведет.

Но он настаивал, говорил о "новых вещах", о "важных вещах". На этот раз она смотрела на него не отрываясь, и, я не знаю, какой-то страх или надежда промелькнули на ее лице. Она ответила наконец:

– Ну что ж, говорите.

– Не здесь, Жанни, не среди этих людей.

Девушка поднялась:

– Я пойду с вами. Но помните, это вы настояли. – И обращаясь ко мне: – Ты пойдешь?

Я вопросительно посмотрел на Ришара, который вздохнул.

– Ну что ж, пойдем. Это, может, и лучше. Тут много посторонних.

Надо сказать, что если наш уход и несколько удивил остальных, то он не вызвал злорадного хихикания, которого я опасался.

За церковью между конопляными полями бежала тропинка, которая привела нас к роще, где росли ели и вязы, – она выступала над серпом нашей деревни. Частенько по вечерам я приходил сюда посидеть с книжкой в руке; передо мной на холмах и долинах, на пастбищах и в ивняках – всюду шла игра света и тени; не было ни одной детали, которая не восхитила бы меня, но и в целом все это представляло прекрасный ансамбль, которым я не переставал любоваться.

Воздух был еще теплый в этот вечер, однако легкая влажная дымка поднималась от низин.

– Вот и туман опять, – сказал Ришар. – Плохо будет гулять сегодня ночью.

Я уселся на траву, спиной к кусту. В нескольких шагах от меня молодые люди стояли вполоборота друг к другу.

– Ну и что? – спросила Жанни.

Я буквально увидел, как в горле у Ришара стоит ком.

– Жанни, – начал он, – я вчера был в замке… Услышала ли она?

– Я вчера был в замке и видел… видел этого молодого человека.

– И что? – спросила Жанни безразличным тоном.

– Я говорил с ним.

Он протянул руку к девушке.

– О! Я подумал… Я ждал. Но я не мог больше, вы меня понимаете?

Жанни резко спросила:

– Что вы ему сказали?

– Что вы несчастны, больше… чем он, может быть, думает…

– Вы ему это сказали!

– Разве я ошибся, Жанни? Разве я не смог догадаться? Разве вы хотели скрыть это?

– А после?!

– А после, меня это не касается, да, я знаю, но он? Нужно, чтобы он знал, чтобы не прятался в другой раз, чтобы не играл вами, чтобы вел себя как подобает мужчине наконец.

Она повторила недоверчиво:

– Вы ему сказали это…

Потом, подойдя к Ришару, она спросила надломившимся голосом:

– Что он ответил?

– Он тоже, он тоже мне говорил, что меня это не касается. А потом…

– А потом?

– А потом он ушел, он показал, на что он способен. И это не было красиво, Жанни, нет.

Но девушка настаивала:

– Что он ответил?

– Ничего, вранье, грязные слова…

Каждое из этих слов было для Ришара пыткой; он не решался, качал головой и рукой теребил машинально ленты кокарды.

– Но что?

– Что он вас едва знает, что встретил вас случайно и что сразу же вы…

– Да, да, а еще?

– Но я не могу, Жанни, вранье, я вам говорю… Что до него, уже… и что даже теперь… наконец, что он не несет ответственности. Вот видите!

– Он правильно сделал, – сказала Жанни хрипло. Потом она отошла в сторону, и на некоторое время установилась невыносимая тишина.

– Жанни, – прошептал молодой человек.

Она резко повернулась к нему; я слышу еще ее хриплый голос, я вижу обезображенные какой-то ненавистью черты:

– И что вы сделали? Я разве вас об этом просила? Разве я этого хотела? Вы завидуете ему, вот где правда, завидуете потому, что я его люблю, потому, что я была близка с ним, завидуете потому, что вы видите, как я несчастлива. Несчастлива? А если мне нравится быть несчастливой с ним больше, чем счастливой с другим, с вами?

Я поднялся, но не решался сделать и шагу.

– Жанни, – взмолился Ришар.

– О! Как я была права, наплевав на ваши милые улыбки! Вот что за этим крылось!

Он хотел взять ее за руку; она с силой оттолкнула его.

– Оставьте меня! Оставьте меня! – прокричала она. – Я вас не любила, но теперь…

– Теперь, Жанни?..

– О! Теперь я вас ненавижу. Это вы, вы все сделали… На минуту она застыла, грозная, смотрела на него пристально, не отрывая глаз, потом убежала к конопляному полю.

Нелепый, с двумя длинными, вертикально перерезавшими лоб морщинами, Ришар не сделал даже движения, чтобы последовать за ней. Он шевелил губами, как бы повторяя слова девушки.

– Она не ведала, что говорит, – сказал я наконец. Он посмотрел на меня, поднес руку к своему большому носу:

– Оставь, – сказал он. – Оставь. Я, наверное, заслужил это.

– Ты не хочешь вернуться?

Нет, сейчас он хотел бы остаться один.

Он добавил:

– Пойди к Жанни, ей так будет лучше.

Я вернулся на бал, не зная, искать или бояться встречи с Жанни. И что ей сказать? Одно мое присутствие не напомнит ли ей о ее потере? Я слышал насмешки зала и не решался войти. Изредка какая-нибудь парочка уходила с танцев, чтобы направиться к лавчонкам на площади. Взрывы петард смешивались с металлическим позвякиванием тира, с трещотками лотерей, с глухим стуком молотков, которые, ударяя о наковальню, заставляли карабкаться по длинному столбу маленькую красную обезьянку.

С приближением темноты создалось впечатление, что вся деревня захотела хоть на часок присоединиться к празднику. Столы были выставлены перед тремя тавернами на площади, и старики с картами в руках, сидя за бутылочкой пива, обменивались воспоминаниями об их призыве.

Но уже туман, что мы видели в долине, подбирался к церкви. Проехала тяжело нагруженная телега – первая пустившаяся этим вечером в путь к городу на рынок, та, что, наверное, прихватила до вокзала и маленького черного месье с его наукой; это была длинная повозка, крытая зеленым брезентом, который нависал аркой, а затем свободно покрывал короба и корзины. Я смотрел вслед повозке до тех пор, пока она не скрылась за поворотом дороги: я тоже иногда, лежа на брезенте, пересекал ночь и длинные равнины. «Спи», – говорил мой дед, накидывая мне на колени шерстяную шаль; но я не мог спать; голос доходил до меня из темноты; я отыскивал его везде – в пустынных деревнях, в неподвижных равнинах, в своем сердце.

Я услышал, что меня зовут. Стоя на пороге залы, Баско делал знаки.

– Посмотри. Это того стоит.

Но я сначала ничего не увидел, только пары, которые тут и там прервали танец и стояли, повернувшись к действию, которое меня ошеломило.

– Ты их видишь?

– Кого?.. А!..

Жанни танцевала, тесно прижавшись к дяде Баско. Было ли это танцем? Закрыв глаза, девушка, казалось, отдается вновь ловкому телу, которое когда-то ею уже овладело. И, догадываясь о разгорающемся скандале вокруг, она как бы дерзила, разжигая скандал еще и еще.

– Она сюда вернулась, – сказал Баско. Куртка желтой кожи и вельветовые брюки – Ружо остался в своей обычной одежде. Он, однако, не выглядел удивленным, чувствуя под руками эту девушку, которую он завоевал однажды, а затем тщетно преследовал. Гибкий и в то же время пружинистый, быстроногий, он ловко скользил с ней меж другими парами; и на его тонком лице с желтовым оттенком под черной полоской усиков блуждала странная улыбка.

Музыка замолкла; из соседнего кабачка принесли прохладительные напитки, и мы видели, как Жанни, сжимая стакан, осушает его большими глотками, ставит его дрожащей рукой на поднос. Она меня заметила, отвела глаза, затем в упор посмотрела, и что читалось в ее взгляде: дерзкий вызов, смущение, безумное отчаяние?

А потом… Потом все случилось так быстро, что я с трудом понимал, что произошло. Вошла девушка и, посмотрев на Жанни, наклонилась к своей соседке и шепнула ей несколько слов. Та засмеялась и очень громко сказала:

– Очень хорошо. Этого давно следовало ожидать!

И так как все приблизились, ожидая приятных новостей, она сказала еще громче:

– Вот, Луиза возвращалась со стадом коров, встретила повозку Кардиналя. И вы знаете, кого она увидела в повозке между Кардиналем и фокусником? Молодого человека из замка, студента Жан-Клода, который уехал и бросил свою красотку!

Жанни… Мы смотрели на нее, мы не отрывали от нее глаз. Разве она не услышала? Однако сначала не было понятно, уловила ли она смысл слов? Она не двигалась, вся в каком-то оцепенении; капля пота соскользнула по переносице к шраму на щеке. Потом на мгновение вся она как-то обмякла. Застонав, Жанни выбежала из зала. Она промчалась передо мной, села на велосипед, оставленный ею перед шатром, и исчезла между лавочками.

Все застыли, не смея двинуться.

– Она хочет бежать за ним вдогонку? – сказала наконец какая-то девушка.

– Она всегда странной была, еще со школы, ты помнишь?

Музыка вновь заиграла, но никто даже и не думал танцевать.

– Да, да, я его видела, – повторяла Луиза. – Это было на середине большого спуска. Повозка двигалась медленно из-за тумана. Я даже сказала Кардиналю: "Так вы не скоро доберетесь". И я его видела, его, мальчишку из замка, между Кардиналем и человеком, что показывает фокусы; он молча курил, я его узнала.

– Так и должно было случиться. Парень не из наших и приютская девчонка!

– Это не мешало ей жеманничать, будто она королевская дочь какая!

– И чего он ей наобещал?

Из глубины зала вышел один из призывников; взобравшись на эстраду, он сложил руки рупором и прокричал:

– Это не помешает нам танцевать! По местам! Начали! По местам!

Он надел на голову бумажный колпак, и ему зааплодировали. Но пока бал вновь разгорался, я услышал, как Брюно прошептал своему брату:

– Это ничего бы не изменило, но, быть может, следовало бы ее задержать…

Какой дым, какой гвалт и эта густая жара! Все пили, играли в карты, даже на биллиардном столе. Ришар меня заметил – он сидел в углу зала, напротив Брюно. Через несколько столов Баско и его дядя болтали с двумя чужаками.

– Ты с бала? – спросил у меня Ришар.

Я проскользнул к нему и сел на обитую кожей скамейку.

– Я смотрел лавчонки.

– Но ты был на балу, когда она ушла?

Брюно рассердился:

– Да ты зациклился!

– Нет, Брюно, я об этом больше не думаю. Или, если думаю, то не то, что ты имеешь в виду.

Он говорил упорнее и неторопливее, чем обычно, напевно произнося последние слова фраз.

– Нет, ты же видишь, все кончено. Так должно быть, как когда ты слезаешь с операционного стола. И, конечно, это тяжело; но я теперь уже точно прозрел.

Он протянул руку к стакану.

– Ты слишком много пьешь, Ришар, – остановил его Брюно.

Ришар улыбнулся:

– Да, у меня нет привычки ни к этому, ни к чему другому… – И добавил, как бы для себя: – Это почти призвание…

Каждую минуту открывалась дверь; клубы тумана врывались и долетали до нас, в то время как какой-нибудь парень, еще красный от танцев, приветствовал нас, приставив палец к шляпе и воскликнув: "Призывники!" В задней комнате за банкетным столом по случаю сегодняшнего праздника сидело человек тридцать сотрапезников; мы слышали, как они поют и смеются или иногда, после удачной остроты или хорошо спетого романса, выказывают одобрение, стуча все вместе по тарелкам. Маленькая, краснощекая, в неохватном корсаже, повсюду нужная, трактирщица бегала от столика к столику, сбиваясь с ног, и внезапно останавливалась, затыкая уши:

– Кричите, кричите, – причитала она, – так быстрее будет!

Было ли это от усталости или от липкой влажности зала? Все в моем сознании как бы отдалялось и становилось нереальным, кроме разве что образа Жанни. Ее я тоже попытался забыть, но в тот момент, когда я думал, что достиг этой цели, и когда всякая мысль стиралась, – эта сумятица во мне, это внезапно пересохшее горло – это была еще Жанни.

– Ты понимаешь, – повторял Ришар, – я не могу за это на нее обижаться.

А Брюно:

– Все знают, что в глубине души она неплохая девушка.

– Неплохая девушка?! Да даже сегодня, – ты меня слушаешь? – она лучше большинства тех, кто ее презирает.

– Я и не говорю… Но вообще-то, старик, нужно встряхнуться. Девушек, их ведь много.

– О! – сказал Ришар. – Я думаю, еще очень долго для меня не будет никого, кроме нее.

Немного позже и Брюно вздохнул:

– И все-таки я и сам интересуюсь, где она может быть.

Где-то группа призывников с криками, радостными воплями, под звуки горна прошла по улице, которая вела к их деревне.

– А этому что от нас нужно? – проворчал Брюно.

Браконьер встал из-за стола и вразвалочку приближался к нам. Он поприветствовал всех кивком головы.

– Ну что, призывнички, – сказал он, – кажется, не все ладится?

Так как никто не отвечал, он обратился к Ришару:

– Из-за малышки?

– Да, – тихо ответил Ришар.

Браконьер скроил сочувственную гримасу и, садясь рядом с Брюно, который нахмурившись отодвинул стул, сказал:

– Не стоит. Ничего не поделаешь. Девчонки, как она, – они такие живчики. Только что в руках держал, и вот уже ушла. Я в этом разбираюсь немного.

Но Ришар покачал головой. Ружо, положив локти на стол (он ведь тоже наверняка опрокинул не один стаканчик: некоторая расслабленность и хитрое выражение лица свидетельствовало об этом), сказал:

– Ты вот все маешься, маешься! Чего зря маяться? Кто только не был с ней. Я первый, я знаю отлично, ну и что! Это мужское дело. Но парижанин, парень из замка, разве это лучше?.. А, скажи?.. И тот, другой, фермер из Морона, ты думаешь, малышка могла рассчитывать на него? Ты мне скажешь: "Я!" Да, ты! Ты, Блезон, ты ей говорил, что это могло бы быть хорошо, что это могло бы быть прекрасно, что она могла бы быть королевой, и что!.. Хочешь я тебе скажу? Я себя спрашиваю, из нас четверых, какие мы есть, не ты ли…

– Лучше будет, если вы замолчите, – внезапно прервал его Брюно.

Ружо пожал плечами и, надвинув свою кепку на глаза, закончил:

– Послушай, угости меня выпивкой.

Но Ришар с взволнованным видом спросил:

– Что вы хотели сказать?

– Ничего: ты меня понял… И потом, ты хорошо сделал, не желая возвращаться больше к этому. Ладно, выпьем.

В задней комнате затянули старинную песню, песню парнишки, уходящего в армию и говорящего "до свидания" своему дому, возлюбленной, своей прежней жизни. Внезапно шум стих. Даже игроки застыли с картами в руках, опустив глаза. И остался только этот прекрасный голос, томный и теплый, воодушевляющий горюющую компанию.

Резко открылась дверь, и появился, ослепший от дыма и света, маленький человек в котелке, одетый в черное. Как далек он был от моих мыслей и каким ветром занесло его опять сюда, его, открывшего день обманчивым сюрпризом! За его спиной стоял целый мир белого мрака.

– Да закройте же дверь! – взмолилась трактирщица.

Он послушался, извинившись, потом сделал несколько шагов внутрь зала. И сказал запыхавшимся голосом (было видно, как у него дрожат руки):

– Господа! Господа! Произошел несчастный случай.

И мне показалось, что я больше ничего не понимаю. Ришар захотел выйти из-за стола, но споткнулся о стул и упал на колени. В центре зала маленький человечек отрывисто продолжал говорить:

– Девушка… Мы услышали удар, стук… Туман. Повозка доехала почти до подножия холма, когда Жанни на всей скорости налетела на нее. Жанни положили на траву у обочины – у нее была разбита грудь и горлом шла кровь.

– Вот… сейчас, там, рядом с повозкой, с возницей и… и… – Он волнуясь подыскивал подходящее слово. – Другим пассажиром, – выдохнул он наконец.

– Но, – воскликнул Брюно, схватив его за отворот пиджака, – у вас что, не было фонаря?

– Фонаря? Но, месье, я не знаю, я уверен, что был. Но туман!

– А девушка, вы не привезли ее?

– Мы не решились. Это бы ничего не изменило, все кончено. И потом, нужно ждать констатации, господа, констатации жандармерии и врача!

Он поднес руку к глазам, закачался, и ему едва успели подставить стул. Потом, пока ему подавали стакан воды, он сказал:

– Здесь мне везет. Второй раз приезжаю сюда. В первый раз, чтобы жениться, и моя жена умерла через два года от чахотки. И сегодня, сегодня… Боже мой!..

В глубине кухни, между плитой и камином, мирный свет падал от прекрасной лампы на потолке на наш стол. Закончив ужин, я открыл книгу, но не читал ее. Немного в стороне моя прабабушка дремала в своем кресле, положив четки на колени, а передо мной, на другом конце стола, ее дочь то вязала чулок, то перелистывала "Воскресный крест". Только тиканье настенных часов и, если прислушаться, легкое журчание воды под сводами источника нарушали тишину. В этот вечер мы поздно поужинали. И мне сказали:

– Пора идти спать.

Но усталый, возбужденный, напряженный, я не мог пойти спокойно в эту спальню, откуда накануне перед рассветом я сказал Ришару: "Вы меня подождете?", когда все еще было возможно. Две женщины тоже не думали идти ложиться. Однако, во время ужина мы обменялись лишь несколькими словами.

– Конечно, – сказала наконец моя бабушка, скользнув взглядом поверх голубоватых стаканов на столе, – умереть такой молодой – это несчастье.

Из своего кресла другая старушка прошептала:

– Не всегда. – Она, казалось, помечтала немного и добавила, как бы для себя: – У Провидения много ликов.

Но лик маленького фокусника, который в последний раз приподнял черную ткань: "Смотрите, больше ничего…" – необычный лик Провидения!

Моя бабушка с недоуменным выражением на круглощеком пухлом лице почесала вязальной спицей под чепцом у виска. Потом со вздохом сказала:

– Ну, в конце концов, бедняжка никого не оставила. Это так.

На другой стороне кухни, от плиты, начинались тени и ловушки. Я видел платяной шкаф, в котором несколько недель назад я нашел старую книгу, одни гравюры, и уже само название которой заставили биться сильнее мое сердце.

К полуночи повозка проехала по улице, а мы знали своеобразный скрип каждой из телег в деревне. Я перехватил взгляд, которым обменялись обе женщины. Мне было страшно.

– Пора идти спать, – повторила моя бабушка.

Это безжизненное тело, положенное на повозку, – это было не то, что я видел; я видел другой образ Жанни, сейчас уже почти забытый, – образ девушки на поляне, когда она спрашивала у компаньонов Маржолены: "Кто же здесь так поздно ходит?"; от угла пристройки, откуда мы выбегали, особенно приятно было слышать ее и видеть, такую близкую апрельскому солнцу, нашей пустыне, как и всей этой природе вокруг нас, живой и нежной.