Онлайн чтение книги Заколдованный замок
Глава VII

Несколько дней спустя Беранже пожелал приобщиться, так как в это время он обыкновенно говел, но я отказал ему в отпущении грехов и в Св. Причастии. С этих пор он за всю свою жизнь ни разу больше не причащался.

После всего случившегося Анжела почувствовала к мужу отвращение, граничившее с ненавистью. Она всячески старалась избегать его, почти не выходила из своих комнат и боялась, даже на минуту, оставить своих детей. Бедная женщина постоянно опасалась нового покушения на свою жизнь со стороны цыганки и едва смела притрагиваться к пище. Боясь, чтобы у нее не похитили детей, она потребовала, чтобы я сделал им метки на руке. Беранже делал вид, что ничего не замечает, но я видел, что такое положение дел тяготило его, а один из слуг рассказал мне, что вечером, в день казни, он жестоко избил бичом Мариам.

Около этого времени в замок прибыл молодой рыцарь. Он был очень болен и его приняли весьма гостеприимно. Он назвал себя Жиллем де Савари и объявил, что, упав с лошади, сломал себе ногу и сильно контузил голову.

Старый хирург замка, я и Бригитта, верная служанка Анжелы, самоотверженно ухаживали за больным, в чем нам помогал преданный слуга мессира Жилля.

Беранже нисколько не интересовался человеком, которого принял под свою кровлю, но Анжела часто навещала его и своим вниманием старалась облегчить страдания больного.

Несколько недель Жилль де Савари лежал между жизнью и смертью, но его сильная натура восторжествовала, и он стал поправляться. Только сломанная нога требовала еще целых месяцев лечения и не позволяла ему сесть на коня. Тем не менее, как только Савари был в состоянии встать, он пожелал лично поблагодарить Анжелу.

При помощи его слуги я провел рыцаря в небольшую комнату, где обыкновенно находилась благородная дама с детьми, и мы провели около часа в очень приятной беседе.

Синьор де Савари был очень красивый и любезный молодой человек, с изящными манерами. Кроме того, он был одарен разнообразными талантами. Он прекрасно пел, аккомпанируя себе на лютне, как провинциальные трубадуры, и слагал очень миленькие песенки. Своим веселым характером, умом и любовью к детям он скоро приобрел расположение Анжелы. Она мечтала и плакала, слушая его пение, и от души смеялась, когда он рассказывал про военную жизнь и про свои приключения.

Мессир Жилль так хорошо чувствовал себя в замке, что не имел ни малейшего желания уезжать, хотя уже около восьми месяцев пользовался нашим гостеприимством.

Как бы это ни показалось странным, но Беранже и его гость едва знали друг друга. Барон только раз из вежливости навестил больного, когда тот пришел в себя после трехмесячного бреда. Узнав от меня и хирурга, что приезжий рыцарь еще хромает и что перелом ноги еще не позволяет ему сесть на коня, он больше не занимался мессиром де Савари. Более чем когда — нибудь барон отдался своим дьявольским занятиям, проводя целые дни, а иногда и ночи в башне, в обществе старого колдуна и цыганки. С Анжелой он по — прежнему был холоден, хотя она и была беременна третьим ребенком.

Отвращение, внушаемое ей мужем, часто заставляло молодую женщину ссылаться на свое нездоровье, чтобы избежать необходимости присутствовать за обедом.

Мне кажется, Савари догадывался о несогласиях, царивших между супругами, так как он избегал барона и выходил из своей комнаты только тогда, когда знал, что тот находится в башне.

В это же время замок принимал в своих стенах еще одного путника, вид которого произвел тягостное впечатление на Анжелу. Путник этот был не кто иной, как мессир Рене де Клорифон, которого случай привел под нашу кровлю. Я не присутствовал при их встрече, но он зашел потом ко мне, и мы имели продолжительный разговор, внушивший мне большое уважение и дружбу к благородному молодому человеку и заставивший меня горько сожалеть, что роковая судьба разлучила его с Анжелой.

Немного спустя после посещения рыцаря Клорифона, Беранже как — то вдруг стал очень интересоваться сиром де Савари и выразил желание видеть его за обедом. Сообразуясь с приглашением владельца замка, гостеприимством которого он так долго пользовался, мессир Жилль в назначенный час явился в столовую. Теперь он вполне уже поправился. Богатый костюм молодого человека еще резче подчеркивал его красоту.

Пока Савари благодарил в изысканных выражениях барона, последний смерил его удивленным взглядом и с такой настойчивостью смотрел в лицо рыцаря, что тот невольно покраснел и смутился.

При виде этого смущения барон вспыхнул, и его пылающий взор с быстротой молнии перешел на Анжелу. Та сидела бесстрастно и только легким кивком головы ответила на поклон мессира Жилля.

Однако Беранже сдержал себя и обед прошел без всяких инцидентов. Только я заметил, что барон насмешливо поглядывал то на жену, то на Савари. Легкомысленный и любезный рыцарь нисколько не скрывал восхищения, которое внушала ему благородная дама.

Несколько дней спустя Анжела позвала меня к себе и сказала:

— Отец мой! Попросите от моего имени сира де Савари, чтобы он уехал из замка. Сегодня я убедилась, что Беранже ревнует меня и следит за нами. Рыцарь, по обыкновению, пришел ко мне и, сидя у моих ног на табурете, пел мою любимую песню, как вдруг дверь отворилась и вошел мой муж. — У вас прекрасный талант, мессир!.. — заметил он. Затем ушел, взяв книгу, которую он будто бы забыл здесь. Но меня ему не удастся ввести в заблуждение. Я отлично знаю, сколько жестокости и злобы скрывается за этой нехорошей улыбкой и что значит взгляд, которым он нас смерил. Пусть Савари уезжает! Я не хочу, чтобы с ним случилось какое — нибудь несчастье под моей кровлей.

На следующее утро я отправился к рыцарю, чтобы передать ему это поручение.

К моему великому удивлению, я услышал какие — то крики и шум, доносившиеся из его комнаты. В ту же минуту Мариам, вытолкнутая сильным ударом ноги, растянулась передо мной на полу.

Мегера была похожа на фурию с растрепанными волосами. Быстро вскочив, она убежала, громко произнося угрозы и проклятия.

Я застал мессира Жилля страшно взбешенным. Он рассказал мне, что уже давно эта бесстыдная тварь преследовала его, сталкиваясь с ним в коридорах, на лестницах и даже проникая в его комнату под разными предлогами. Но сейчас ее дерзость перешла всякие границы. Он писал и даже не заметил, как вошла Мариам. Вдруг она обняла его и объявила со страстным поцелуем, что обожает его и что готова следовать за ним на край света, так как барон де Верделе ей ужасно надоел со своей ревнивой и жестокой любовью.

— Я поступил с этой гадиной, как она этого заслуживала, — прибавил он, бросая на стол бич.

Сердце у меня сжалось. Я невольно вспомнил влюбленного в Изабеллу художника, которому мщение этой злой женщины стоило жизни. Увы! То, что случилось, было только прелюдией целого ряда других несчастий.

Я передал синьору де Савари поручение Анжелы и, со своей стороны, умолял его уехать. Скрепя сердце, он обещал исполнить нашу просьбу. Но в этот же вечер благородная дама сильно захворала.

Рыцарь остался в замке и объявил, что он уедет не раньше, как Анжела настолько поправится, что ему можно будет проститься с нею. Но Анжела не выходила из своей комнаты и на пятнадцатый день утром произвела на свет второго сына.

Я благословил мать и новорожденного, а затем ушел в свою комнату, чтобы помолиться и немного отдохнуть, так как всю ночь не спал, молясь Богу о счастливом разрешении от бремени благородной дамы, которую любил, как собственную дочь.

Я уже спал несколько часов, как вдруг был разбужен стуком в дверь моей комнаты. Я открыл и увидел бессильно опустившуюся у порога Элизу, служанку Анжелы. Она дрожала всем телом, глаза ее выходили из орбит, а зубы стучали, как в лихорадке.

В страшном испуге я поднял служанку и стал ее расспрашивать. Сначала она только двигала губами и не могла произнести ни одного слова. Затем вдруг замахала руками, как безумная, и вскричала:

— Отец Амбруаз! Наш господин убил новорожденного и отравил благородную даму.

Мне показалось, что молния ударила мне в голову, и я, как пьяный, прислонился к стене. Затем, быстро поборов эту слабость, я бросился в комнату баронессы. В зале, смежной со спальней, лежала на полу, как мертвая, няня, а рядом с нею труп новорожденного. Посиневшее и искаженное личико ребенка указывало, что он был задушен. Голова у меня закружилась, и я должен был ухватиться за портьеру, чтобы не упасть. Голос Анжелы привел меня в себя.

Бедная женщина клялась своим вечным спасением, что она невинна и что никогда не позорила супружеской чести. Конвульсии помешали ей говорить, и она с пронзительными криками стала кататься по кровати.

Беранже наклонился к ней. Он положительно имел вид безумного.

— Ах! Мариам обманула меня! — неожиданно вскричал он и, бросившись к шкафу, поспешно вытащил оттуда флакон. Затем он вернулся к умирающей и пытался влить ей в рот содержимое флакона. Но, очевидно, Анжела слышала его восклицание, так как она выпрямилась, дрожа от ненависти и презрения.

— Негодяй! — сказала она, отталкивая барона. — Дай мне спокойно умереть и будьте вы оба прокляты!

Она откинулась назад и замерла в последней конвульсии. Барон, как безумный, поднял ее, тряс, желая оживить, и пытался разжать посиневшие губы, чтобы влить ей в рот противоядие. Я бросился к нему и хотел увести его, но Беранже отчаянно отбивался. Я не знаю, что произошло бы дальше, если бы в эту минуту не вошел в комнату бледный и взволнованный старик Феррари.

— Что ты сделал, несчастный! — вскричал он, хватая барона за руку. — По звездам и по священным числам я прочел, что твоя жена невинна и что этот ребенок действительно твой сын.

Барон, без сопротивления, позволил увести себя своему отвратительному сообщнику. Но вид убитого ребенка, по всей вероятности, пробудил в нем страшный гнев и жажду мести, так как я слышал, как он крикнул пронзительным голосом:

— Схватить цыганку и повесить ее на самой высокой башне замка!

Я горько плакал, склонившись над Анжелой, радостью моих старческих дней. Она скончалась. Милосердный Господь призвал к Себе ее невинную душу. Я закрыл глаза умершей и ушел к себе, желая собраться с мыслями, но не мог этого сделать, так как несчастья этого дня еще не кончились. От слуги сира де Савари я узнал, что Беранже прежде чем убить жену и сына, покончил с рыцарем. Обманутый клеветой Мариам и ослепленный страстью и ревностью, Беранже пришел утром к мессиру Жиллю и стал его жестоко упрекать за то, что он обольщением его жены и адюльтером отплатил за его гостеприимство. Наконец, он обвинил его даже в том, что он отец новорожденного ребенка.

Слуга слышал, как Савари протестовал против этого обвинения и ответил барону:

— Вы сами себя позорите своими словами, барон! Благородная дама чиста и невинна, как ангел. Своими подозрениями вы доказываете только вашу неблагодарность и несправедливость.

Верделе, по — видимому, успокоился, так как слуга слышал, как они стали мирно разговаривать и затем вышли на маленький балкон. Но вдруг ужасный крик привлек его в комнату, и он увидел, как Беранже поднял рыцаря де Савари и бросил его в пропасть.

Хриплое восклицание заставило вздрогнуть присутствующих. С невольной дрожью все устремили взгляды на Ренуара, который выскочил на середину комнаты с искаженным лицом и с безумными глазами.

С тех пор, как в хронике стало упоминаться имя рыцаря де Савари, несчастный больной выказывал знаки необыкновенного волнения. Темный румянец разлился по его лицу, и жестикулируя обеими руками, он заговорил, все более и более повышая голос:

— Правда, все правда! Последние тени рассеиваются, и прошлое снова оживает!.. Да, камни проклятого замка открывали мне правду… О! Теперь я все вспоминаю! — Ренуар сжал голову обеими руками и упал на свой стул.

— Да, я помню, — продолжал он, пронзительным голосом. — Проклятый барон неожиданно схватил меня и, несмотря на мое сопротивление, поднял над балюстрадой. В этот ужасный момент я пережил целую вечность! Пока я висел над пропастью, пока обезумевшая от ужаса душа моя твердила: «Все кончено!.. Ты сейчас умрешь»! — перед моим умственным взором вихрем пронеслась вся моя жизнь… Затем… О!.. Я падаю, все тело мое горит — со страшным страданием разлетается на тысячу атомов!

Со страшным криком Ренуар, как мертвый, упал на пол.

На минуту в комнате воцарилась мертвая тишина. Все, как парализованные, смотрели на несчасного молодого человека. Наконец, Гюнтер и старый барон бросились к Ренуару и с помощью других мужчин перенесли его на диван. После долгих усилий его удалось привести в чувство, но он был страшно слаб и совершенно не помнил причины, вызвавшей его обморок.

Так как Ренуар выразил желание вернуться домой, маркиз приказал подать экипаж. Скоро больной уехал в сопровождении своего верного камердинера, за которым тотчас же послали, как только его господину сделалось дурно.

Когда вызванное этим случаем волнение немного улеглось, дамы стали просить барона, чтобы он дочитал хронику. Тот отказывался, ссылаясь на поздний час и на общее утомление, вызванное случаем с Ренуаром. Но дамы категорически объявили, что именно эта сцена с безумным отняла у них всякое желание спать и что интересное чтение скорей всего успокоит их волнение и рассеет суеверный страх, вызванный зловещим случаем. Наконец, барон с улыбкой сдался на убеждения своих гостей и племянницы и стал продолжать чтение манускрипта. Впрочем, рассказ капеллана уже близился к концу.

Бесформенные и окровавленные останки несчастного Савари были извлечены почти из самой глубины пропасти. Я приказал пока приготовить гроб. С наступлением ночи я хотел перенести их в аббатство, так как нельзя же было оставлять жертву под кровлей убийцы.

Пока я был занят этими распоряжениями, весь замок наполнился страшными воплями: случилось новое несчастье, может быть еще более ужасное, чем прочие. Когда все слуги, с усердием, полным ненависти, стали искать проклятую цыганку, чтобы разделаться с ней — ее нигде не могли найти. Как узнала она о грозившей ей участи — это так и осталось тайной, но только она исчезла из замка, а вместе с нею и оба ребенка Анжелы.

Какое впечатление произвело все это на Беранже, я не могу сказать, так как не видел его. По всем направлениям были посланы отряды конных воинов, чтобы захватить мегеру и ее шайку, но все поиски остались тщетными: цыганка точно сквозь землю провалилась. Я забыл сказать, что шайка этих негодяев уже некоторое время стояла табором в соседнем лесу.

Когда наступила ночь, я отправился с телом Савари в аббатство. Этот замок, пораженный небесным проклятием, внушал мне ужас. Я вернулся только на следующий день к вечеру и хотел тотчас же пройти в капеллу, чтобы помолиться и провести ночь с усопшей, но ко мне прибежала Элиза и со слезами на глазах рассказала, что прошлой ночью барон и старик из башни совершили какое — то колдовство над телом благородной дамы. Они отослали всех женщин и заперлись в комнате покойницы, но Элиза спряталась в молельне и видела, как они раздели покойницу, положили ее на стол и сделали на ее теле какие — то надрезы. Затем старый колдун произнес заклинание и полил раны дымящейся жидкостью. Остальных манипуляций Элиза не видела, так как от отвращения и ужаса зарылась головой в драпировку. Позже, одевая Анжелу, она и другие служанки видели почерневшие рубцы порезов и заметили, что тело быстро твердеет и принимает какой — то подозрительно темный оттенок.

Выслушав этот рассказ, я почти возненавидел Беранже. Действительно, этот презренный человек был проклят! Он не только убивает свою невинную жену, но еще оскверняет ее тело колдовством. И это он совершает в то время, когда слуги ищут по всем дорогам его несчастных детей, которым грозит самая ужасная участь, если их не удастся вырвать из рук этой ведьмы Мариам, которая, конечно, не задумается выместить на них всю ненависть, какую питала к их матери.

Мое волнение было так сильно, что я не мог даже молиться. Только после нескольких часов отдыха и уединения, я настолько успокоился, что мог исполнить свою обязанность и отправился в капеллу. Но в дверях капеллы я остановился, точно окаменелый, и взгляд мой прирос к гробу Анжелы, ярко освещенному восковыми свечами. Служанки одели несчастную женщину как невесту, но ее нежное личико и маленькие руки, державшие распятие, потеряли свою ослепительную белизну и приняли какой — то темный оттенок. У гроба, зарывшись головой в складки платья покойницы, стоял на коленях Беранже. В своем черном костюме он был похож на духа тьмы.

При виде этого злодея мое сердце наполнилось негодованием и ужасом, и глухой стон вырвался из моей груди: Вероятно, Беранже подумал, что этот стон слетел с губ покойницы, так как он смертельно побледнел и встал, дрожа всем телом.

Заметив меня, он тотчас же успокоился и смерил меня зловещим взглядом.

— Что тебе нужно здесь, убийца? — спросил я, всходя на ступени алтаря. — Не боишься ты, что усопшая встанет и обвинит тебя в осквернении своего тела? Твое присутствие здесь — святотатство!

Беранже выпрямился, и в глазах его вспыхнуло выражение гордыни и злобы. Возмущенный такой дерзостью, я вскричал:

— На колени, нечестивый! Преклонись перед Предвечным Судьей и отрекись от дьявола, увлекшего тебя на путь преступлений! Если на земле для тебя нет прощения, то тебе остается милосердие Божие. Но с таким дерзким видом тебе нет места в церкви!

Барон скрестил руки, глаза у него горели, как у демона.

— Безумный монах! Нет ни Бога, ни правосудия. Уходи ты сам: здесь я хозяин. Я сам судья своих поступков, я сам себе Бог!

Дрожь ужаса потрясла меня. Сам сатана говорил этими дерзкими устами! Но на мне, как на служителе алтаря, лежал долг изгнать проклятого из святого места.

Я взял с алтаря массивный серебряный крест и, потрясая им, подошел к Беранже.

— Уходи отсюда, отверженный! Вечное Правосудие, которое ты отрицаешь, рано или поздно покарает тебя. А я — я проклинаю тебя и изгоняю не только из этой церкви, но и из всякой другой, куда бы ты вздумал явиться искать облегчения своим мучениям совести! Уходи, отверженный, извергнутый из числа христиан! Ступай к дьяволу, усыновившему тебя! Да будет над тобой мое проклятие.

Барон побледнел, как смерть, и отступил назад, но в дверях снова остановился. Но я уже не владел собой. Мне казалось, что из каждого угла, из каждого углубления несся хриплый вздох.

— Уходи, или я поражу тебя крестом! — вскричал я, не владея собой. — Смотри! Даже покойница возмущена, что нарушают ее покой.

Барон исчез, но испытанное мною волнение было так велико, что я на какое — то время потерял сознание.

С этого часа я чувствовал себя очень нехорошо и едва был в силах проводить тело Анжелы в аббатство. Я смутно помню, что во время печального шествия к нашему кортежу присоединился какой — то неизвестный рыцарь, в полном вооружении и с опущенным забралом.

Отпевания я уже не мог совершить. Когда же закрывали гроб, я вторично лишился чувств.

Прошло много недель прежде, чем я пришел в себя и был в состоянии говорить о прошлом. Тогда я узнал, что детей нигде и не смогли найти, а рыцарь, присоединившийся к погребальному шествию, был Рене де Клорифон. Он возвращался из какой — то поездки, и судьба привела его сюда в последний раз проститься с любимой женщиной.

После погребения мессир Рене вызвал Беранже на поединок, но, очевидно, проклятый барон дрался заколдованной шпагой, как так, несмотря на свое неумение владеть оружием, он не только остался невредим, но опасно ранил такого опытного солдата, как Клорифон. Раненый рыцарь больше месяца пролежал у нас в аббатстве. Я же навсегда поселился в своей прежней келье. Ни за что на свете я не согласился бы вернуться в замок.

Прошло более восьми лет, не принеся с собой ничего достойного внимания.

В тиши нашей святой обители ко мне снова вернулись спокойствие и душевный мир. С Беранже я не видался, но через Готье, его слугу, всегда говевшего в нашем аббатстве, я получал о нем точные известия, так что мог шаг за шагом следить за ужасным наказанием, положенным на него тем Небесным Правосудием, от которого он отрекся. В ту эпоху в нашей прекрасной Франции царили смута и война и поэтому человеческое правосудие не обратило внимания на преступления барона де Верделе, но Господь и собственная совесть осудили преступного синьора.

Сначала Беранже еще более отдался своим сатанинским занятиям, ища в них, может быть, забвения. Затем Феррари умер, и барон остался один в обширном замке, пустом по его собственной вине. Тогда им овладела скупость, и он стал наполнять свои железные сундуки золотом, вымогая его у бедного народа. Он сам никогда никуда не выходил, и никто из посторонних не переступал порог замка. Путники, пилигримы, вассалы — все, осеняя себя крестным знамением, избегали замка и того, кого уже называли в народе ужасным безумцем Башни Дьявола. Барон сам говорил Готье, что его преследуют призраки. Он заставлял вооруженных людей ночевать в своей спальне и страшно боялся темноты, которая казалась ему населенной его жертвами.

Однажды вечером в аббатство прибежала служанка и просила нашу общину помолиться за преступную душу несчастного синьора.

— Уже три дня он лежит в агонии и не может ни жить, ни умереть. Все видят, что он оспаривает у дьявола свою душу, за которой тот явился.

Я сразу решился и попросил позволения отправиться в замок.

— Иди! — сказал мне почтенный старец. — Он был твоим духовным сыном, а мы представители милосердия на земле.

Я взял крест, святую воду и ушел.

Стояла темная зимняя ночь. Холодный ветер пронизывал меня, но я плотнее закутывался в плащ и ускорял шаги. Наконец, я подошел к замку, но он был заперт со всех сторон.

— В замок нельзя входить! Барон умирает, — сурово крикнул мне часовой.

— Я смиренный служитель алтаря и пришел попытаться вырвать душу у дьявола, — отвечал я.

Мост тотчас же опустился, и я вошел в замок. В одном из коридоров я встретил Готье, который проводил меня в комнату умирающего. Еще издали я услышал жалобные крики, перемешанные с проклятиями, но в страшно исхудавшем призраке, извивавшемся на кровати, я с трудом узнал Беранже.

Эта нравственная нищета производила тягостное впечатление в сравнении с роскошной постелью и гордым гербом, украшавшим смертное ложе. Два воина с трудом сдерживали беспорядочные метания умирающего, который, казалось, боролся с какими — то невидимыми существами и с ужасом и яростью отталкивал их. Холодный пот выступил на лбу суровых солдат, толпившихся в ногах кровати.

Я поднял крест и подошел к Беранже.

— Умирающий! Хочешь ли ты моей молитвы? Желаешь ли ты раскаяться? — спросил я.

Барон приподнялся и устремил на меня пылающий взгляд.

— Убирайся вон, проклятый поп! Твои глупости не спасут меня! — прорычал он неожиданно. — Прощения нет, как нет самого Бога. Уходи! Твое присутствие только усиливает мои страдания. Ах! Я весь горю… ад овладевает мною…

Кропя святой водой направо и налево, я смело взошел на возвышение, на котором стояла кровать.

— Vade retro, Satanas (Vade retro, Satanas (лат.) — Отойди, Сатана.)!.. Отступи перед Св. Крестом и оставь в покое душу, которая еще не принадлежит тебе, — сказал я. — А ты — кайся и молись!

В эту минуту Беранже протянул вперед руки, а взгляд его точно прирос к распятию, которое я держал над ним. Вдруг он пробормотал дрожащим голосом:

— Анжела, ты?!.. Ты приказываешь мне молиться?.. О! не уходи; я повинуюсь… Всемогущий Господи! Сжалься надо мной и спаси мою преступную душу!..

— Сын мой! Бог простил тебя! — радостно вскричал я, подавая ему символ искупления. Беранже прижался к нему губами и почти тотчас же скончался.

После этой великой победы я вернулся в аббатство. Давно уже не был я так счастлив. Я долго молился у гроба Анжелы, невинная душа которой помогла мне победить сатану.

Снова мирно протекли года. Баронство перешло к другим владельцам, истинным и благочестивым синьорам. Как и прежде, один из братьев нашей общины занимал место капеллана в замке.

Мало — помалу время изгладило воспоминание о зловещих событиях, очевидцем которых я был, как вдруг один неожиданный случай снова раскрыл мои душевные раны.

Однажды я узнал, что какой — то неизвестный бродяга непонятным образом пробрался ночью в замок и убил одного солдата и старика — отца владетеля замка. Он чуть было не убил и последнего, крича, что он его сын и что он пришел отомстить ему. Безумца, конечно, схватили, но ему удалось каким — то образом бежать.

Никто не мог понять этой истории, но у меня, с быстротой молнии, мелькнула мысль, что этот странный бродяга мог быть Амори. Узнав каким — нибудь образом о своем происхождении и о своих правах, он пробрался в замок, чтобы отомстить убийце своей матери. Я никому ничего не сказал о своих предположениях и молча плакал. Но с этого дня я решил ежедневно утром произносить особенную молитву Пресвятой Деве Марии, чтобы она спасла и поддержала несчастного сына Анжелы.

Спустя два года после этого печального случая, к нам в аббатство приехал некий рыцарь. Он долго молился в церкви, опустив голову на руки. По окончании божественной службы, рыцарь простерся перед аббатом и, облобызав его колени, просил принять его в число братьев, так как он утомлен жизнью и желает посвятить Богу остаток своих дней.

Приор поцеловал его и позволил ему остаться в нашей общине. Но каково же было мое удивление, когда в новом брате я узнал мессира Рене де Клорифона. Прошлое сблизило нас и сделало друзьями. Во время наших долгих бесед брат Анж — такое имя принял мессир Рене при пострижении — рассказал мне всю свою жизнь и странные события, составляющие как бы заключение к моему рассказу. По моей просьбе он записал свои воспоминания, так как мои года делали для меня эту работу очень тягостной. Зрение мое сильно ослабло и перо уже начало дрожать в моих руках.

Я, Рене де Клорифон, в пострижении брат Анж ордена св. Бенедикта, написал эти воспоминания по просьбе отца Амбруаза, который говорит, что рука его дрожит и отказывается держать перо. Моя же рука не искусна в писании, так как всю жизнь имела дело только со шпагой и копьем, а не с мирным орудием писца. Но что за беда. По всей вероятности, никто никогда не прочтет этих страниц. Описываемые здесь события имеют интерес только для нас — двух стариков. Длинные зимние вечера я хочу посвятить воспоминаниям о единственной женщине, которую я любил и у гроба которой хочу жить и молиться до конца моих дней. Печальный рассказ свой я начну с той минуты, когда я, вернувшись в свою палатку, нашел ее пустой и прочел прощальные слова Анжелы. Погоня за беглецами не привела ни к чему. В страшном отчаянии я похоронил барона Жильберта в капелле, уцелевшей от грабежа, и затем присоединился к армии. Я бросался во все самые опасные места, но смерть, видимо, щадила меня и я был только ранен.

В награду за мои подвиги король пожаловал мне замок Вотур с баронским титулом. После нескольких новых и тщетных поисков Анжелы я окончательно поселился в замке Вотур, этой могиле моих надежд на счастье, хотя и владел землями в Аквитании. Я поместился в той же комнате, где жил в качестве пленника и куда Анжела приходила советоваться со мной относительно защиты замка.

Несколько лет спустя семейные дела вынудили меня ехать в Оверн. Однажды, чувствуя себя очень утомленным, я попросил гостеприимства в одном богатом замке. На мой вопрос, чей это замок, мне сказали, что он принадлежит барону де Верделе. Это имя пробудило во мне тяжелые воспоминания, но тем не менее я ничего не подозревал. Когда же меня ввели в почетную залу, я с удивлением узнал в принимавшей меня владелице замка свою потерянную невесту. Мой вид тоже сильно взволновал Анжелу, но она скоро овладела собой. В ответ на мои упреки, она с достоинством попросила меня не забывать, что она замужем.

Пока мы разговаривали, около нас играли двое маленьких детей, прелестных, как херувимы. Но что — то скорбное в выражении глаз Анжелы и в складке ее губ дало мне убеждение, что она несчастлива и что душа ее полна горечи.

За обедом я увидел барона. Бледное лицо и холодное высокомерие произвели на меня отталкивающее впечатление. Но что особенно удивило и возмутило меня, это появление в столовой грязной и растрепанной женщины. Грубость этой женщины с Анжелой и ее отвратительная фамильярность с бароном были для меня совершенно непонятны. Она без всякого стеснения ударила по плечу барона и сказала, что ему нечего терять здесь время, когда в башне работа стоит без него. Верделе тотчас же встал, извинился, что оставляет меня, и ушел вместе со своей грязной подругой.

Когда мы остались одни, я стал расспрашивать Анжелу. Под влиянием гнева и оскорбленной гордости она сделалась откровеннее обыкновенного, и я понял роль, какую играла цыганка в замке.

Любовь, жалость и негодование наполняли мое сердце. Быстро решившись, я предложил молодой женщине бежать со мной в Вотур, где я сумею защитить ее или умереть вместе с нею.

— Вы не подумали о том, что говорите, — недовольным тоном ответила она. — Неужели вы считаете меня способной бросить детей и вступить в качестве вашей любовницы в замок моих предков?

Я пробормотал что — то о разводе, о правах всякого человека защищаться, но Анжела нетерпеливо покачала головой.

— Бросьте эти глупости, мессир Рене! Я не покину своего поста, как прежде не сдала Вотура. Пусть исполняется моя мрачная судьба! Если же вы услышите о моей внезапной смерти, то знайте, что я пала жертвой этой отвратительной женщины, которая жаждет моей смерти. Но я хочу обратиться к вам с одной просьбой. Вы сейчас предлагали мне убежище. Умоляю вас, не откажите в нем моим детям, так как цыганка уничтожит их, как только меня не станет на свете. Посмотрите! Я до такой степени боюсь, что их у меня похитят, что наложила им на руки метки.

Подозвав мальчика, она откинула ему рукав и показала мне вытатуированный герб у него на руке.

— Итак, Рене, если вы по — прежнему любите меня, постарайтесь быть покровителем этих детей. Я завещаю их вам. Капеллан поможет вам похитить их из замка, когда цыганка займет мое место. Эта женщина сумеет утешить отца в исчезновении детей. Когда же Амори вырастет или когда умрет Беранже, вы предъявите права сирот.

Со слезами на глазах я поклялся заботиться о завещанных мне детях, как о своих собственных, но выразил при этом надежду, что она еще долго проживет. Анжела ничего мне не ответила и только печально покачала головой. Затем я простился с ней, так как не хотел ночевать в замке. Перед отъездом я зашел к отцу Амбруазу и мы долго обсуждали с ним все подробности похищения детей в случае смерти Анжелы. Сначала этот план испугал доброго капеллана, но, в конце концов, он опустил голову и сказал:

— Пусть будет по — вашему. Что участь детей будет ужасна, если здесь не будет ни Анжелы, ни меня — это, увы, грустная истина.

Возвращаясь восемь месяцев спустя из своей поездки, я снова проехал мимо замка. Не желая видеть барона, я попросил гостеприимства в этой самой обители, где Господь определил мне в мире доживать свои дни.

Смущение и волнение царили в святом убежище. С ужасом и горем я узнал, что Анжела умерла и что ее завтра же похоронят в склепе монастыря. Я тотчас же решил остаться не только для того, чтобы навеки проститься с любимой женщиной, но чтобы исполнить ее волю и взять с собой завещанных мне детей. С этой целью я стал расспрашивать одного старика — монаха, как мне лучше всего повидаться с капелланом, отцом Амбруазом, а также о смерти Анжелы де Верделе. Невозможно передать, что я почувствовал, когда узнал о целом ряде преступлений, совершенных бароном под влиянием его дикой и жестокой ревности, имевшей последствием бегство цыганки и похищение детей.

Только теперь я узнал все подробности грустного прошлого от брата Амбруаза; тогда же мне только боязливо намекали на убийство матери и новорожденного ребенка, о котором проговорилась сошедшая с ума нянька. По официальной же версии Анжела умерла от родов, произведя на свет мертвого ребенка.

Я почувствовал такую страшную ненависть к барону, что решил после похорон вызвать его на поединок и убить, как собаку.

На следующее утро я надел полное вооружение и опоясался траурным шарфом. Затем, опустив забрало, я вмешался в гущу народа, толпившуюся по обеим сторонам дороги, в ожидании печального кортежа.

Ожидание показалось мне целой вечностью. Сердце мое обливалось кровью. Омраченным взглядом смотрел я на гордо высившийся на скале мрачный замок, над которым развевался черный флаг. Но вот подъемный мост опустился со скрипом, послышалось пение монахов и кортеж начал выходить на дорогу. Впереди всех шли воины, а за ними целый ряд конюших и пажей, с зажженными свечами в руках. Далее несли баронское знамя и герб покойной. Перед самым гробом медленно двигались монахи. Среди них шел также капеллан замка, которого поддерживали два монаха. Бедный отец Амбруаз едва волочил ноги, и целые ручьи слез текли по его щекам. За покрытым золотым покровом гробом, который несли конюшие, шел одетый во все черное барон с обнаженной головой. Губы его были сжаты, и он был бледен, как смерть. С холодным и высокомерным видом провожал он свою жертву, очевидно скрывая от посторонних состояние своей преступной души.

Я пробился сквозь толпу и пошел рядом с бароном.

Барон поднял голову и с удивлением посмотрел на меня. Но это длилось не более минуты. Затем он снова опустил голову. Если бы я послушался тогда голоса ненависти, я тут же заколол бы его кинжалом.

Во время богослужения он сохранял тот же бесстрастный вид. Когда же гроб Анжелы опустили в склеп, и мы вышли из церкви, я стал упрекать барона в бесчестных поступках и вызвал его на поединок.

— С сумасшедшим я не дерусь! — дерзко ответил он. — Над моей женой и детьми я единственный судья на земле.

Тогда я бросил ему в лицо свою железную перчатку, и, побледнев от ярости, он вынужден был принять мой вызов.

Даже и теперь я ни минуты не сомневаюсь, что дрался тогда с самим дьяволом, так как алхимик, никогда не бывавший на войне, не мог с таким адским искусством владеть оружием. Моя шпага скользила по нему, точно он был закрыт каким — то невидимым щитом. Поединок наш кончился тем, что он остался цел и невредим, а я был опасно ранен. Оправившись от болезни, я около года посвятил поискам детей Анжелы, но все было напрасно: презренная воровка точно сквозь землю провалилась со своей шайкой.

Обескураженный я вернулся в замок Вотур и окончательно поселился в нем. Немного спустя я женился на одной из моих кузин. Брак этот был следствием семейных соображений, и любовь не играла здесь никакой роли. Через год жена моя умерла, оставив мне вместо ожидаемого наследника, дочку. Я назвал ее Анжелой, в память той, которая одна царила в моем сердце.

Прошло восемнадцать лет со времени смерти Анжелы де Верделе, и моей маленькой Анжеле было уже пятнадцать лет, когда случилось странное и тягостное событие, которое и побудило меня, по просьбе брата Амбруаза, написать эти страницы.

Я имел привычку каждый вечер гулять в некотором расстоянии от замка по дороге, обрамленной деревьями и изгородью. Однажды, когда я совершал свою обычную прогулку, из — за изгороди на меня набросился какой — то бродяга и хотел убить. Насколько я мог разглядеть при наступавших сумерках, это был высокий молодой человек. Но он до такой степени был слаб, что я без всякого труда свалил его, а нанесенный им удар едва оцарапал меня.

Бросив его на землю, я свистнул. Тотчас же прибежало несколько крестьян. Не взглянув даже на негодяя, я приказал связать его и отвести в замок. Вернувшись домой, я велел на следующее же утро повесить бродягу.

Анжела выбежала мне навстречу и с любопытством рассматривала пленника. Когда же мы вошли в замок, она сказала мне умоляющим голосом:

— Папа! Не приказывай вешать этого несчастного! Мне жаль его: он так красив.

— Дитя мое, — ответил я, — если позволять всяким бродягам убивать нас на большой дороге, в двух шагах от замка, то много невинных заплатят своей жизнью за такую преступную снисходительность, так как этот негодяй, без всякого сомнения, снова примется за свое ремесло.

После ужина я ушел в свою комнату. Невыразимая грусть овладела мною. Воспоминания о прошлом толпой осаждали меня, и я лег спать с тяжелым сердцем. Но даже во сне какое — то беспокойство не покидало меня. Я видел Анжелу. Она держала на руках маленького Амори и со слезами повторяла: «Спаси его, Рене! Ведь ты обещал мне».

Утром я проснулся с тяжелой головой и подумал, что Анжела упрекает меня за то, что я слишком мало искал ее детей. Но где же искать их, особенно когда прошло столько лет со времени их похищения? Печальный, со сдавленным сердцем, решил я прогуляться, чтобы немного освежиться.

Спустившись с горы, на которой стоял мой замок, я увидел толпу людей, собравшуюся вокруг дуба. Не думая ни о чем, я направился туда. Толпа расступилась, давая мне дорогу, и я увидел бледное лицо бродяги. Черты лица несчастного выражали отчаяние и страшную усталость. Петля уже была накинута ему на шею.

Вдруг я вздрогнул. Большие, сине — стального цвета, глаза, смотревшие на меня, положительно были глазами Анжелы.

— Остановитесь! — крикнул я и бросился к несчастному. Когда я сорвал с него покрывавшие его лохмотья, я увидел на плече герб де Верделе. Хотя он и сильно побледнел, но все — таки был еще ясно виден.

К глубокому удивлению моих людей, я прижал юношу к своей груди.

— Амори! Несчастное дитя мое! Наконец — то я нашел тебя, — повторял я.

Я увел его в замок.

— Смотри! — сказал я, когда мы вошли на двор. — Это — замок твоего деда Вотур, который так мужественно защищала твоя покойная мать.

Затем я провел его в капеллу, где мы оба помолились, и я горячо благодарил Господа, что он в своем милосердии избавил меня от преступления и не допустил повесить последнего Верделе на земле его предков.

Накормив Амори и одев его сообразно его происхождению, я представил его Анжеле. Та расплакалась от волнения и приняла его как брата. Действительно, молодой человек был необыкновенно красив, несмотря на свой истощенный вид. Когда вечером мы сидели с ним вдвоем у камина, я спросил, где его сестра и почему он бросил табор и стал бродяжничать один.

В ответ на мой вопрос Амори разрыдался. Волнение молодого человека было так велико, что я отказался выслушать его, и только несколько дней спустя мы возобновили этот разговор. Рассказ Амори произвел на меня такое сильное впечатление, что мне кажется, я могу передать его слово в слово.

Своего детства Амори не помнил. В его памяти смутно сохранился образ молодой, красивой белокурой женщины, часто ласкавшей его. Так же помнил он утомительный путь по темному коридору, из которого они вышли в лес и очутились среди палаток и толпы бронзовых людей с суровыми лицами, нагих детей и женщин в лохмотьях.

— Мы с Беранжерой были ужасно несчастны, — продолжал он. — Мы жили с Гарольдом и Мариам. Не было такой жестокости, которой бы эта отвратительная женщина не заставляла нас перенести. Она била нас, не давала нам есть и выбрасывала ночью из палатки, так что мы должны были дрожать от холода и спать на сырой траве. Одним словом, она обратила на нас всю свою ненависть и мщение. Без сомнения, мы оба умерли бы еще в первые месяцы нашего пребывания в таборе, если бы Гарольд не защищал нас от ярости своей сожительницы.

Так прошли три года. Мне было уже семь лет. Несмотря на наше ужасное существование, я был не по летам высок и силен и отличался таким суровым и вспыльчивым характером, что цыгане прозвали меня «Сатанос» и говорили, что я воплощенный демон. Бедная же сестра моя была болезненная и слабая девочка. Зверская жестокость Мариам лишила ее обычной детской веселости и живости. Лучшими нашими минутами были те, когда мы оставались одни, и прижавшись друг к другу, чувствовали себя хоть на время избавленными от побоев.

Однажды ночью, когда Гарольд куда — то отлучился, Беранжера, уже давно прихварывавшая, сразу почувствовала себя очень худо. Она глухо стонала и металась по соломе. Мариам несколько раз приказывала ей замолчать, но так как та продолжала стонать, мегера схватила ее за волосы и выбросила из палатки. Беранжера громко вскрикнула. Я бросился к сестре и нашел ее всю в крови. Падая на землю, бедняжка ударилась головой о камень и лишилась чувств. Несмотря на мою молодость, несчастье дало мне известную опытность: я тотчас же сбегал за водой и смочил голову сестры. Затем я собрал кучу травы и сухих листьев, положил Беранжеру на эту импровизированную постель и покрыл ее старым, дырявым плащом, который дал мне Гарольд. Немного спустя она открыла глаза и пробормотала:

— Ах, как мне хочется пить!

Я проскользнул в палатку. Так как Мариам громко храпела, я отлил немного молока из ее кружки и отнес сестре. Та жадно выпила. Затем, сжав своими похолодевшими пальчиками мою руку, она сказала:

— Посиди со мной, Амори! Вокруг меня все так темно!

Я присел около нее, и несмотря на то, что дрожал от холода, скоро заснул от усталости.

Гарольд нашел нас утром, возвращаясь домой. Я спал, а Беранжера была уже мертва.

Далее Амори рассказал, что смерть сестры, единственного близкого ему существа, до такой степени возмутила его, что когда пришла Мариам, он схватил нож и с такой яростью бросился на нее, что даже мегера была на минуту испугана.

Когда Амори подрос, его стали учить воровать, опустошать на рынках чужие карманы и грабить конюшни тех деревень, мимо которых проходили. Так как такие экспедиции приносили выгоду и развлекали его, он вошел во вкус и скоро сделался самым дерзким разбойником табора.

Мариам больше не смела бить его. Когда же ему исполнилось восемнадцать лет, она даже стала относиться к нему с материнской нежностью. Лучшие кусочки всегда отдавались ему. Теперь она стала заботиться о его костюме, сделала ему из своей юбки плащ и подарила аграф. (Аграф — нарядная пряжка или застежка.)

Амори, или Сатанос, как называли его в таборе, подозрительно смотрел на эту перемену, и чем мегера становилась нежнее и сговорчивее, тем с большим презрением относился он к ней.

— Оставь меня в покое, старая ведьма! Не нашептывай мне разных глупостей в уши! — кричал он, когда Мариам отваживалась слишком горячо выражать свои чувства.

Старый Гарольд, глава племени, с гневом и ревностью следил за внезапной милостью, которой дарила Мариам Сатаноса. Ужа давно он играл при ней только второстепенную роль. Деспотичная и хитрая цыганка была настоящей хозяйкой племени, держала молодых любовников и, при случае, била старика — начальника. Но и Гарольд был хитер. Дальнейший рассказ доказывает, что он следил за своей старой любовницей и не доверял ей.

Однажды вечером, когда все в таборе спали, а Гарольд был в отсутствии, Мариам подошла к Амори, чинившему колесо. Обвив руками его шею, она сказала:

— Я люблю тебя, Сатанос, и хочу выйти за тебя замуж.

— Убирайся к черту, дура! Не смей меня трогать! — ответил тот, грубо ее отталкивая.

Но Мариам не оскорбилась таким обращением и продолжала:

— Ты глупо поступаешь, пренебрегая моей любовью. Я еще красива и знаю, что нравлюсь тебе. Кроме того, если я захочу, я могу дать тебе богатство и сделать тебя большим синьором.

Амори сначала расхохотался, как безумный.

— Брось эти глупости! Повторяю тебе: не подходи ко мне, старое чучело, или я разобью тебе зубы!

— Я знаю, кто твой отец и отведу тебя в твой родовой замок. Но сделаю я это только в том случае, если ты на мне женишься, — настойчиво возразила Мариам.

Эти слова мегеры пробудили в Амори целый рой уже побледневших и почти изгладившихся воспоминаний. Он смертельно побледнел и поднялся, дрожа всем телом.

— Значит, это не сон, — сказал он, — что я жил в замке и знал другую обстановку, кроме этого проклятого табора бродяг.

— Правда, правда! Твоя мать, знатная дама, укладывала тебя спать под шелковыми одеялами, — насмехалась Мариам. — Только если ты откажешься жениться на мне, ты ничего не узнаешь.

— Хорошо, я женюсь на тебе, но только тогда, когда ты мне все скажешь и мы будем в виду моего замка, — ответил Амори.

Цыганка согласилась и объявила, что табор завтра же отправится в путь, но что брак должен совершиться раньше, чем она передаст ему все документы.

Гарольд, без сомнения, следил за ними и подслушал этот разговор, так как на следующее утро, пока собирались завтракать перед отправлением в путь, он отвел Амори в сторону и сказал ему:

— Старуха обманывает тебя. У нее нет никаких документов, доказывающих твое происхождение, а брак с цыганкой не имеет никакого значения в глазах закона. Мариам только хочет добиться своей цели. Одно правда — ты сын богатого и могущественного синьора.

И Гарольд, движимый досадой и ревностью, рассказал Амори все, что знал о его прошлом.

Можно представить себе чувства несчастного юноши! Ярость и отчаяние при воспоминании о разбитой жизни отнимали у него рассудок. Гарольд испугался за последствия своих разоблачений и старался его успокоить. Только когда ему показалось, что к Амори вернулось его хладнокровие, они вернулись в табор.

Мариам была занята укладкой кое — каких вещей. Бледный и расстроенный молодой человек вошел в палатку и сел рядом с нею.

— Что с тобой, Сатанос? Какой у тебя нехороший вид! — нежно спросила она.

— Ничего, я хочу только поцелуем поблагодарить тебя за убийство моей матери и сестры и за мою разбитую жизнь, — ответил Амори, обхватив ее и крепко прижав к себе.

Затем выхватив с быстротой молнии из — за пояса нож, он вонзил его по самую рукоятку в грудь Мариам. Та с диким криком упала на землю. Но рана была смертельна и через несколько часов ведьма умерла.

Совершив это искупительное убийство, Амори объявил, что он покидает табор. Гарольд, сохранивший под суровой оболочкой цыгана относительно доброе сердце, дал ему лошадь и рекомендательное письмо к начальнику другого племени. Но молодой человек и не думал воспользоваться им. Бродяги с их кочующей жизнью внушали ему отвращение. Его умом овладела только одна мысль: вернуться в замок Верделе — его замок — найти отца, отравившего его мать и допустившего Мариам похитить детей, показать ему бродягу — сына, а затем своими собственными руками убить его.

Ужасный рассказ Амори о его посещении замка де Верделе произвел такое сильное впечатление на Анжелу и на меня, что моя дочь записала его как слышала.

Я нашел эти записки и много раз перечитывал их, а теперь имею печальную радость переписывать их здесь.

После тысячи всевозможных лишений и опасностей, — рассказывал нам мессир Амори, — я, наконец, добрался до Оверни и в один прекрасный вечер очутился перед замком. Забившись в чащу, я погрузился в созерцание массивного строения и стал обдумывать способ пробраться туда. Мой мозг был так возбужден, что я не мог рассуждать и мне даже не пришло в голову навести справки, кто теперь живет в замке. Я ни минуты не сомневался, что за этими зубчатыми стенами живет человек, которого я смертельно ненавидел.

В своем рассказе Гарольд упомянул о тайном ходе, при помощи которого удалось бежать Мариам. При этом он прибавил, что один из конюших отца, любовник этой презренной женщины, предупредил ее о смертном приговоре. В суматохе этого ужасного дня, ей легко было увести нас с собой. Этот тайный ход выходил недалеко от леса. Цыган так хорошо описал мне это место, что я легко нашел его. Когда настала ночь, я спустился в подземелье. Нелегко было мне ориентироваться, но, наконец, я нашел крутую и узкую лестницу, о которой говорил Гарольд. Я поднялся по ней и вышел в длинный освещенный коридор. Там стоял часовой. Я, как тень, направился к нему.

— Кто идет? — крикнул солдат, заметив меня.

— Смерть! — тихо ответил я и вонзил ему в горло нож.

Солдат упал, даже не вскрикнув, а я осторожно стал подвигаться вперед.

Отворив первую попавшуюся дверь, я очутился в зале, залитой мягким лунным светом. Сердце мое сильно трепетало, и я должен был прислониться к стене, чтобы не упасть. Эту залу я узнал. Теперь воспоминания неудержимым потоком стали всплывать в моей памяти. Эти ковры, висевшие по стенам, были мне знакомы, так же как и этот большой камин. Здесь у камина читал обыкновенно почтенный священник, а там, у окна, садилась в кресло с высокой резной спинкой красивая белокурая женщина. Она ласкала и целовала меня, а я играл, сидя у нее на коленях. По всей вероятности, это была моя мать. При воспоминании о ней слезы брызнули у меня из глаз. Но горе мое скоро превратилось в чувство острой ненависти и в жажду мести. Я выпрямился и осторожно пошел дальше.

Эта часть замка казалась совершенно пустой. Но вот я наконец проник в одну комнату, где увидел сгорбленного восьмидесятилетнего старика, читавшего большую книгу при свете двух восковых свечей. Я так и впился в него глазами.

— Это Феррари, бесчестный сообщник моего отца! — пронеслось у меня в голове.

Недолго думая, я бросился к нему и вонзил ему в спину свой кинжал.

Старик громко вскрикнул и упал на пол. На этот крик отворилась дверь соседней комнаты и из нее быстро вышел худой и бледный мужчина лет пятидесяти. Он был одет во все черное, я ни минуты не сомневался, что это был мой отец, и схватил его за горло.

— Смотри! — вскричал я, указывая на труп. — Я совершил правосудие над твоим бесчестным сообщником. Теперь узнай, что я твой сын, сделавшийся вором и убийцей! Ты тоже умрешь от моей руки!

Я хотел убить его, но он сильно отбивался. На шум нашей борьбы сбежались люди и меня схватили.

— Что здесь происходит? — вскричал новый владелец замка, так как это был он. — Каким образом этот бешеный безумец пробрался в замок?

Только теперь я узнал, что мой отец умер, что баронство перешло в другие руки и что я убил двух невинных, из которых последний был старик, отец нового синьора.

Синьор с удивлением выслушал меня.

— Завтра я расспрошу этого сумасшедшего о странных историях, которые он рассказывает, а потом его надо повесить, так как это очень опасный субъект, — объявил он. — А пока заприте его куда — нибудь.

Меня заперли в низенькую комнату, освещенную одним окном с железной решеткой, и я остался один со своим отчаянием и бешенством. Я возмущался против Бога и проклинал память отца, по милости которого я сделался нищим и должен умереть позорной смертью, в своем собственном замке. Наконец, слезы настолько успокоили меня, что я мог подумать о том, как избежать грозившей мне участи.

Я добрался до окошка и подпилил маленькой пилкой, которую всегда носил с собой, железные прутья решетки. Так как я был ловок и, к тому же, очень худ, я без труда вылез наружу, добрался до потайного хода и вышел из замка. Бросив последний взгляд на родовое гнездо своих предков, я углубился в лес. Страх быть пойманным придавал мне крылья. Но у меня ничего не было, и я вынужден был воровать и убивать, чтобы не умереть от голода. Такое ужасное существование я влачил уже несколько месяцев, когда напал на вас, мессир Рене, и благодаря вам все мои злоключения кончились.

Я обнял несчастного молодого человека и еще раз уверил его, что буду заботиться о его будущем, как родной отец.

Прошло более года. Амори точно воскрес в новой обстановке. Его красота и ум быстро развивались. Я с радостью стал учить его обращению с оружием и всему, что необходимо знать рыцарю.

Анжела обращалась с молодым человеком, как с братом, за что тот выражал ей страстную благодарность. Скоро я заметил, что они полюбили друг друга, и был очень счастлив этим, так как ни один претендент на руку дочери не мог мне быть так приятен, как сын Анжелы де Верделе. Я был рад возвратить ему, в качестве приданого за дочерью, замок его предков. Кроме того, я решил ехать с ним в Париж и добиться у короля признания прав Амори и возвращения ему если не баронства, то имени и титула его предков.

Время нашего отъезда было уже назначено. Но прежде чем ехать в Париж, мы хотели отправиться в Клермон на турнир, даваемый местной знатью, так как Анжеле очень хотелось видеть его. Амори горел желанием принять участие в турнире, но так как его положение не было еще узаконено, то я отговорил его, прося на этот раз довольствоваться одним видом воинских упражнений.

Празднества должны были длиться три дня, в течение которых воинские игры попеременно сменялись танцами. Красота моей дочери, еще ни разу не появлявшейся в свете, произвела сильное впечатление. К несчастью Анжелы, она пробудила любовь в сердце Тибальда де Молеара, одного из самых богатых и гордых синьоров. Он открыто отдавал предпочтение моей дочери, носил ее цвета и слагал к ее ногам трофеи своих побед.

Ухаживание знатного рыцаря пробудило в сердце Амори ревность и гнев. Видя его раздражение и грусть, я призвал его в свою комнату, расспросил и дал ему понять, что со временем Анжела будет принадлежать ему.

Этот разговор немного успокоил и вернул ему всю его уверенность.

Наконец, настал день турнира. Увы! Я и не подозревал, какие печальные события должен был он повлечь за собой.

Мне кажется, что я и сейчас еще вижу блестящие воинские игры, роскошно декорированные трибуны и гирлянду молодых и прекрасных дам, которые, разряженные и радостные, одобряли сражающихся своими улыбками и восклицаниями.

Тибальд де Молеар превзошел самого себя в ловкости и смелости. Три раза он был провозглашен победителем. Объезжая арену и раскланиваясь с дамами, рыцарь каждый раз слагал к ногам Анжелы трофеи своих побед. Смущенная и взволнованная Анжела была очень польщена этим и даже дала Молеару свой шелковый шарф и цветок из своего букета. Наконец, рыцарь подал ей на острие копья роскошный золотой браслет, доставшийся ему в награду за победу, и взамен потребовал бант, украшавший ее корсаж. Когда Анжела исполнила его просьбу, Амори нахмурил брови. Когда же рыцарь прикрепил бант к рукоятке своей шпаги, яркая краска залила лицо молодого человека, и он видимо задыхался от ревности.

Турнир кончился. Я всячески старался успокоить Амори, но все мои усилия были тщетны. Видя, что Молеар повсюду следует за Анжелой и с самодовольным видом выставляет напоказ бант, украшавший его шпагу, Амори все более и более раздражался и настойчиво искал предлога к ссоре.

Воспользовавшись минутой, когда Молеар с несколькими молодыми людьми вышел в сад, Амори подошел к своему сопернику и объявил ему, что он не потерпит, чтобы тот так открыто носил цвета дамы, за которой он сам ухаживает и которую избрал дамой своего сердца. Взбешенный и разгоряченный вином Молеар ответил оскорбительными словами. Когда же Амори вызвал его на поединок, рыцарь объявил, что ему неприлично скрестить шпагу с каким — то цыганским бродягой.

Не владея больше собой, Амори бросил ему в лицо перчатку и обнажил шпагу. Завязалась отчаянная битва. Когда меня известили о случившемся и я прибежал, чтобы разнять молодых людей, Амори лежал, обливаясь кровью. Молеар также был ранен, но менее опасно.

Трудно описать наше отчаяние. И я, и Анжела день и ночь ухаживали за нашим больным. Одно время мы даже надеялись спасти его, так как рана его закрылась и силы настолько окрепли, что мы могли перевезти его в Вотур. Но это улучшение здоровья было кажущееся. Амори стал харкать кровью и три месяца спустя скончался от неизлечимой грудной болезни.

Смерть Амори чуть не свела с ума Анжелу. Когда же, наконец, она немного успокоилась, то объявила свое непоколебимое решение посвятить остальную жизнь Богу. Я не осмелился ей противоречить. Здоровье ее было сильно потрясено, она начала кашлять, как Амори, и больная душа ее искала успокоения в непрестанных молитвах.

Когда монастырская решетка навсегда разлучила меня с моим единственным ребенком, я решил последовать примеру Анжелы и тоже надеть монашескую рясу. Жизнь страшно утомила меня. И где приличнее было бы мне провести свои последние дни и заснуть вечным сном, как не у гроба той, которую я не переставал любить всю свою жизнь?

В последний раз прочитали мы с братом Анжем все, что вдвоем написали здесь. Теперь я кладу эту рукопись в шкатулку черного дерева, которую некогда нашел Рене де Клорифон в замке Вотур в комнате, где жила Анжела де Верделе. Он бережно сохранил ее вместе с лежавшими в ней драгоценностями. Мы положили туда портрет Анжелы де Верделе, который Беранже носил на шее. Когда барон умер, я снял его, так как мне казалось святотатством положить в гроб убийцы изображение его жертвы. Этот портрет, а также портрет Амори, был написан одним странствующим художником, когда — то посетившим замок. Третий медальон заключает в себе портрет Рене де Клорифона, когда он был молод. Затем брат Анж положил сюда же туфельки своей дочери, бывшие на ней в день ее пострижения, так как не хотел, чтобы после его смерти они попали в руки посторонних людей.

Завтра утром я отправлюсь в замок и при содействии брата Иосифа, теперешнего капеллана, поклявшегося мне сохранить тайну, поставлю эту шкатулку в известный мне тайник. Там она будет стоять, пока ее не найдут, если такова будет воля Божия.

Если это когда — нибудь случится, то прошу тебя, о смертный, кто бы ты ни был, не отнесись легкомысленно к своей находке, так как она представляет собой бренные останки тяжелых человеческих жизней. Да сохранит тебя Господь, незнакомец, от такого же горя, какое они перенесли. Помолись Господу, чтобы он упокоил их души! Помолись также Господу, чтобы он милостиво судил двух своих недостойных служителей: капеллана Амбруаза и его друга, брата Анжа.

Барон умолк и сложил манускрипт. Он был очень взволнован, хотя и не хотел этого показывать. Лица же слушателей отражали различные чувства, волновавшие их во время чтения. Таинственное дыхание прошлого, казалось, носилось в этой молчаливой зале и смыкало уста, обыкновенно такие улыбающиеся и говорливые. По свежему личику Алисы катились крупные слезы. Беранже же находился под давлением какого — то непонятного болезненного ощущения. Он думал о странном видении в зеркале в ночь своего приезда и о невероятном совпадении разоблачений Ренуара с деяниями, передаваемыми легендой. С дрожью, которую он не мог подавить, Беранже вспомнил зловещее лицо трупа, похороненного в подвале башни. Какой — то настойчивый голос нашептывал ему:

— Неужели правда, что человек живет несколько раз, и что этот преступный барон — он сам, по странному случаю явившийся в новом обличий на прежнюю арену своих злодеяний? Но с какой целью? Чтобы искупить или исправить сделанное им зло.

Снова ледяная дрожь пробежала по телу маркиза. Впрочем, он не принадлежал к числу людей, способных долго отдаваться подобным впечатлениям. Как бы желая отогнать докучливые мысли, он тряхнул головой и вскричал:

— Придите же в себя, господа! Добрый отец Амбруаз, кажется, всех нас загипнотизировал своей ужасной и кровавой историей. Если мы не стряхнем с себя этого мрачного кошмара, то поддадимся влиянию сверхъестественного и впадем в полный мистицизм. Я предлагаю вам сейчас же сесть за ужин и бокалом шампанского прогнать воспоминания о таком грустном прошлом. Затем, ввиду позднего времени, наши дорогие гости, может быть, предпочтут принять наше гостеприимство, чем возвращаться домой.

Эта речь нарушила очарование, под которым находились присутствующие, а шампанское окончательно развеселило их. Так как ночь была очень хороша, то Марион решила после ужина ехать домой.