Онлайн чтение книги Зал ожидания
ФЕДОР

1

Опять Федор подрался с Колькой Зубковым. Схватились на большой перемене за сараем, где были свалены старые парты и разное отслужившее все сроки школьное имущество. Федору совсем не хотелось драться, да от Кольки разве отвяжешься. Он с самого утра, как только пришел в школу, начал приставать к Федору и наконец добился своего.

Дрались честно, все мальчишки следили, чтобы все было по правилам. Победителем считался тот, кому удавалось сбить противника с ног. Чаще побеждал Федор, хотя все знают, что Колька сильнее и увертливее. И дрался Колька весело, азартно, а после каждого полученного удара так вскрикивал, словно для него это первое удовольствие.

А Федор дрался расчетливо, бил редко, но наверняка, потому что драка никакого удовольствия ему не доставляла. На ногах стоял прочно, от ударов не увертывался и переносил их стойко.

После каждой драки, утирая пот и отдуваясь, Колька напоминал:

— Я тебе, Федька, друг. Давай твою руку.

Дружба эта, или, вернее, вражда, началась с самого первого дня нового учебного года. Перед уроком, когда почти все уже сидели на своих местах, вошел в класс незнакомый мальчишка. Он почему-то всем очень понравился, хотя был он некрасивый и, видать, задиристый. Глаза у него темные, веселые, а ресницы и брови, наоборот, очень светлые; нос—пуговка с двумя дырочками; губы толстые, добрые: волосы тоже светлые, чуть рыжеватые, подстрижены по-модному — «под канадку».

— Здорово, огольцы!.. — выкрикнул он и уверенно направился к парте у окна.

Там уже сидел кто-то.

— Это моя парта, давай отсюда и не вякай. Я тут целый год маялся.

— Мы тебя такого что-то не видали в прошлом-то году, — возразил тот, которого он вытеснил.

— Правильно. Прошлый год у меня совсем другая была жизнь. Я по разным странам путешествовал.

Так вот, оказывается, это кто! Все сразу вспомнили: это сам знаменитый Колька Зубков, который в прошлом году переполошил всю школу. Он удрал из дома еще до начала учебного года, когда его мать уехала в Ессентуки лечиться, а отца послали в колхоз на вывозку урожая. Так что никто ничего и не знал сначала. Первый узнал директор школы, получив от Кольки письмо:

«…Сообщаю вам, что нахожусь неизвестно для вас где. Вернусь, когда сам захочу, об чем известите моих родителей. Они тоже не знают, в каких я странах нахожусь. С уважением к вам Н. З.».

Поймали его только весной, в Ленинграде. Он шлялся по причалам морского порта и глазел на пароходы, прикидывал, на котором ему пуститься в путешествия по дальним странам.

Вот какой человек пришел. Конечно, ему отдали его законное место. На первой же перемене он спросил:

— Кто у вас первый силач?

Он гулял по школьному двору в окружении одноклассников, которые почтительно ему сообщили, что первый силач у них — вот он тут стоит — Федор.

— Давай, Федя, дружить, — предложил Колька и поднял кулак в знак прочной мужской дружбы.

Ребята обомлели, а Федор резонно заявил:

— Это еще надо посмотреть, каков ты человек.

— Ну, смотри, — сказал Колька и неожиданно ударил Федора в плечо.

— Вот как ты… — Федор покачнулся, но устоял на ногах.

— Это я для разминки. — И ударил по другому плечу.

После третьего удара Федор развернулся во всю свою силу, Колька ухнул и ткнулся своей пуговкой в траву.

— Силен, — невнятно проговорил он, выплевывая листок подорожника. Вскочил на ноги и протянул руку — Теперь мы с тобой друзья на всю жизнь.

Любил Федор тихую спокойную жизнь, но как-то все не получалось, наверное, оттого, что не любят люди тихой жизни. Это он давно уже заметил и, кроме того, понял, что никто не хочет считаться с его желаниями. Все выдумывают разные и какие-то совсем лишние дела. Вот, к примеру, Анюта.

Работа у нее хлопотливая, беспокойная, но ей этого мало, она еще и в завкоме, и депутат райсовета, и заявление в партию подала… А тут еще этот Куликов… Хорошо, что он уехал из поселка, может быть, Анюта теперь успокоится и все пойдет по-прежнему.

Каждое утро сестра будила его. Нехотя выкарабкиваясь из сна, как из темной, теплой ямы, он прислушивается, как сестра легко ходит по дому. Такая большая и тяжелая, она умеет передвигаться так, что только чуть поскрипывают старые половицы. Это, конечно, оттого, что она очень сильная и ловкая.

В комнате темно, только из кухни через распахнутую дверь прорывается яркий свет, растекается по полу и дрожит на стеклах окон. Стекла едва синеют, и по ним бегут извилистые дорожки от утренней росы. В кухне уже зашумел на плитке чайник, сестра гремит посудой, ходики стучат — отсчитывают секунды, торопятся, подсказывая Федору, что тянуть дольше нельзя — пора вставать.

Когда он оделся и вышел на кухню, Анюта, торопливо допивая чай из большой белой кружки, говорила между глотками;

— Сегодня пильщики придут, так что после уроков сразу домой. Мужики хоть и знакомые, а все-таки ты за ними приглядывай. Ну, пошла.

Больше она ничего не стала ему наказывать по хозяйству: он и сам все знает и сделает не хуже, чем сделала бы она сама. И Федор знал свои обязанности и старался все сделать, что требуется. Он любил хозяйственные, домашние заботы за то, что они были привычные и совершенно необходимые для спокойной жизни.

В школу он пришел вовремя, как всегда. На широком каменном крыльце толпились ребята, и среди них Колька Зубков. Увидев Федора, он спустился с крыльца и пошел навстречу. Вот еще один, который доставляет только беспокойство.

— Ну, чего? — спросил Федор.

— Ничего, — ответил Колька и презрительно сплюнул.

Федор ожидал, что Колька сейчас начнет, как всегда, вызывать его на драку, ему все это надоело, и он хотел уйти, но Колька его остановил:

— Чего это ты, Федька, такой всегда скучный? Я, как пришел, подумал: вот мне друг. А с тобой даже драться тоска берет.

— А кто тебя просит драться-то?

— Так у нас не по злобе. У нас по дружбе. Для разгула крови.

— А мне никак не надо.

— Ты дерешься, как задачку решаешь. Квелый ты какой-то.

— Сам ты квелый, — проговорил Федор, думая, что это у Кольки новый способ вызывать на драку. Словесный.

Но Колька вдруг сообщил:

— Ухожу я из вашей школы. У вас тут помрешь от скуки.

Эта новость до того обрадовала Федора, что он совсем уж было расчувствовался и даже чуть не сказал: «Поддать надо бы напоследок», но вовремя остановился. Отпадает еще одно, совсем уж ненужное беспокойство.

Неудобный какой человек этот Колька, и то, что он уходит, очень хорошо.

— Ну, что ж, — проговорил он. — Тебе виднее.

2

После уроков, когда Федор спешил домой, у него было отличное настроение и даже, перепрыгивая через лужи, выбирал, где пошире.

Оказалось, что так даже интереснее.

И день выдался именно такой, какие ему нравились: тихий, солнечный. Сверкали и перекатывались искры по реке. На том, на дальнем берегу бесконечно раскинулись и вширь и вдаль разноцветные леса и поля — зеленые, желтые, красные. И над рекой и над лесами раскинулось такое просторное, такое чистое и прозрачное небо, что дух захватывало.

Тут Федор хотел немного постоять на краю обрыва, но, вспомнив о своих разнообразных делах, заспешил домой. Еще издали услыхал он завывание и треск моторной пилы и понял, что опоздал, что пильщики сами распоряжаются на дворе, и уже давно: вон сколько напилили. Увидав Федора, тот, который пилил, что-то крикнул своему напарнику и выключил пилу.

— Хозяин заявился, значит, надо нам перекур, — проговорил он.

Мужики были знакомые, они каждую осень приходили пилить дрова и в прошлом году чинили крышу. Один из них, Скрипачев, работал сторожем на лодочной базе, а другой, его помощник Влас Петрович, — начальником местной пристани. Должности у них необременительные, времени свободного много, вот и подрабатывают, выручают тех, кто сам не в силах справиться с многообразными хозяйственными тяготами.

Влас Петрович при ходьбе сильно припадал на одну ногу, за что в поселке его прозвали Рубь-пять. Он спросил:

— Ну, как учишься, не огорчаешь сестру?

И оттого, что Федор ничего не ответил, а только слегка вздохнул, Рубь-пять сказал:

— Это нехорошо. Она для тебя старается.

А Скрипачев заметил:

— Без огорчениев не проживешь. А женщину, жену или там сестру, если не огорчать, то она вскорости заскучает, и заведется в ней всякая дурость.

— Это верно, — согласился Рубь-пять. — Бабы переживать любят.

— Женщины, — угрожающе поправил Скрипачев.

Рубь-пять подумал и усмехнулся:

— Очень может быть. — И снова спросил у Федора: — Так у тебя как?

Пришлось ответить:

— Всяко бывает.

И такой ответ пришелся по душе обоим пильщикам. Скрипачев отметил:

— Не отстаешь, значит, и не возвышаешься. Это правильно. Это хорошо даже. Ты так и живи посередке, поскольку характер у тебя молчаливый.

— Ты посередке так и живи, — посоветовал и Рубь-пять. — Посередке живи. Существуй, молчун. И тогда никакого огорчения от тебя не будет. Ни сестрице и никому…

Не раз уже приходилось Федору выслушивать подобные поучения, и он привык к этому. Все учат жить, наверное, потому, что он — сирота и научить уму-разуму некому. Никого у него нет, кроме сестры, которая сама-то немного знает, но никого не слушает и все делает по-своему. А Федор ее любит и все равно только ей одной во всем доверяет.

— Сестрица, — Скрипачев сморщился, словно табачный дым оказался особенно горьким. — Она огорчениев не принимает. Этим ее не прошибешь. Она сама любого…

Федор и сам знал непокорный характер сестры, ее несговорчивость и даже грубоватость с теми, кто ей не по нраву, и с некоторым недоумением отмечал, что именно за эти неудобные качества к ней относились о уважением, а некоторые даже любили. Соседи, например, или на работе.

А Скрипачев поморщился и сказал:

— Мужик в юбке.

— Ну, не скажи, — возразил Рубь-пять. — Натуральностью она полная женщина. И даже очень.

— Это возможно. Мужика только против нее не находится такого, чтобы… — Опасливо взглянув на Федора, он внес поправку: — А ты наших слов не принимай. Это мы так, для разрядки.

Не любил Федор, когда так говорят про сестру, поэтому он не стал дальше слушать и пошел домой. Но уже в сенях услыхал, как Скрипачев осторожно спросил:

— Как это Куликов перед ней не оробел? Куликов-то такой с виду цветок кудрявый, Бантик.

— Они, эти бантики кудреватые, — посмеиваясь, разъяснил Рубь-пять, — цветки эти, до баб очень даже доходчивы. А девка, хоть какая, ей перед таким не устоять… по теперешнему времени.

И пошел у них перекурочный никчёмный мужицкий разговор о том, какие теперь послевоенные трудные для женского пола настали времена и как вольготно мужикам среди неприкаянного женского большинства. Того же Куликова взять: ничего в нем, кроме кудреватости, нет. В Доме культуры на баяне играет. На работе пьет, в свободное время опохмеляется… Одним словом, самой до отчаянности захудалой девке — незавидный жених…

Пригрелись мужики на непрочном сентябрьском припеке, свернули по второй. От реки тонкий идет ветерок, дым отгоняет, в сон позывает. Широко зевнув, Скрипачев незаинтересованно спросил:

— И как это она ему поддалась, дубового состояния женщина?

— Баба, — также позевывая, разъяснил Рубь-пять. — А вернее сказать, девка. Такими дубоватыми только сваи и заколачивать…

Этого Федор не вытерпел: выскочил на крыльцо и выкрикнул сквозь злые слезы:

— А вы дураки! Дураки вы оба! — Хлопнул дверью и убежал в дом. Не раздеваясь, он сел у кухонного стола и вздрагивал от слез, от злобы, от сознания полной своей беззащитности.

На дворе смеялись мужики, потом затрещала пила, а он все сидел в пальто, в грязных сапогах, с портфелем на коленях, и слезы неудержимо бежали по его щекам.

«Вот я вырасту, — думал он, — вот, подождите, вырасту…» А что он сделает, когда вырастет, он и сам этого не знал…

3

Вечером он рассказал сестре про пильщиков и как они учили его жить. Он всегда все рассказывал сестре и делал это охотно, потому что она никогда не осуждала его поступки, а только советовала, но так нерешительно, словно сама спрашивала у него совета.

Они только что поужинали и вышли во двор посидеть перед сном. Ранние осенние сумерки наплывали на землю. В светлом небе над светлой рекой повис тоненький лунный серпик. На дворе стало прохладно, и от распиленных дров шел острый кисловатый винный запах. Анюта сказала:

— А ты к ним больно-то не прислушивайся. Шабашники. У них только на то ума и хватает, как бы побольше сорвать. Особенно этот лодочник, Скрипачев. Такой здоровый мужик на инвалидной должности припухает.

И уже потом, дома, выключив свет и укладываясь в постель, проговорила:

— Живи посередке… Вот как придумал! А сам браконьерствует да рыбой торгует. Середошник. Ты их не слушай. Федя. Надо открыто жить, по-советски… Ну, давай спать, завтра пораньше встать надо.

— Я их дураками обозвал, — признался Федор, слушая, как сестра пристраивает поудобнее в постели свое тяжелое тело.

— Старших обзывать не надо бы. Тем более бесполезно. Этим их не перевоспитаешь, а только удовольствие сделаешь. Ты говоришь, они смеялись потом. Вот видишь…

Но Федору подумалось, что Анюта довольна таким его заступничеством, она, кажется, даже улыбнулась в темноте, когда проговорила:

— Сам видишь, не получится у тебя жить посередке-то. Ну, все. Спи.

Утром, когда Федор проснулся, в окна заглядывал молочный туман. Постель сестры пустовала. Глухой стук колуна доносился со двора. Проспал. В одних трусиках выскочил Федор на крыльцо. За рекой, за лесами и горами всходило солнце. Невидимое за туманом, оно только угадывалось по слабым розоватым отсветам. А туман уже начал оседать, доски под ногами были прохладными и влажными, как после мытья. И такими же шершавыми.

У навеса Анюта колола дрова. И, когда она широко, по-мужски заносила колун, было видно, какая она сильная и здоровая и как ей привычна трудная, не женская работа. Белая майка, обтягивающая ее невысокую грудь, выбилась из черных сатиновых брюк, обнажая полосу смуглого тела на спине, когда она с силой всаживала колун в древесину.

Туман скрывал ее почти до пояса. Удары получались такие мягкие и нечеткие, словно она рубила не дрова, а белое туманное облако. Федору так и показалось, будто сестра запуталась в тумане и никак не может прорубить себе дорогу.

«Мужик в юбке», — подумал Федор словами Скрипачева, и, рассердившись на обидную правду этих слов, он негромко проговорил:

— Дураки. Дураки…

Разрывая холодный туман, подбежал к сестре. Она бросила колун.

— Ой, Федор, простынешь ведь!

А он обхватил руками крепкое, разгоряченное работой тело сестры, прижал голову к ее груди и в каком-то исступлении повторял:

— Дураки все… Все дураки!..

— Ну, что ты, ну, успокойся… — Она взяла свою вязаную кофту, брошенную на дрова, прикрыла ею вздрагивающие плечи брата и уже ничего не говорила, а только обеими ладонями прижимала к груди его голову, приглаживала растрепанные волосы. Крупные слезы блестели на ее круглых румяных щеках, чистые, как роса на яблоках. Потом она спросила жалобно, как маленькая:

— Ты меня пожалел? Маленько, да?

Кутаясь в теплую старую кофту сестры и вздрагивая от холодного тумана и оттого, что прошел порыв, Федор ответил:

— Нет…

— А что?

Он ничего не ответил, а только всхлипнул напоследок.

— Ну, вот и хорошо, — проговорила Анюта с какой-то веселой отчаянностью. — Хорошо, что не пожалел. Жалость человека дураком делает. Это ты мне в защиту так их обозвал. А против глупых слов защиты нет. Ну, беги, собирайся, а то в школу опоздаешь.

И вдруг он спросил:

— Куликов этот… на что он тебе?

Этот вопрос смутил Анюту, но совсем не потому, что она все последние дни обманывала брата и этот обман открылся. Да она и не считала обманом то, чем объясняла свои частые отлучки из дома. Мал он еще, чтобы понять все как надо. А смутилась она оттого, что он все равно узнал.

От людей-то ничего не скроешь, а есть такие, которым чужая тайна, как перец на языке — долго не удержишь.

Но она и теперь ничего не стала рассказывать брату. Просто не знала, как объяснить, чтобы он понял и не осуждал, тем более, что она и сама-то не все поняла, но уже осудила себя. А за что — тоже не знала. За то, что кинулась в любовь, как в прорубь? Или за то, что не сумела отстоять свою любовь?

Она, такая решительная и смелая, растерялась, позволила увезти Куликова. Верно, потом она спохватилась и поехала в город с твердым намерением увидеть его, поговорить еще раз. Для чего — это уж там видно будет. Она знала, где он живет. Решительно нажала кнопку звонка… Еще раз. И еще. Пока не вышла из соседней двери женщина в желтом халате и заспанным голосом сообщила, что врач Куликова с сыном уехали на курорт. Куда — она не знает.

— Вот придет муж, у него есть ее адрес. Он в одной больнице с Куликовой работает. Если хотите, подождите.

Ждать Анюта не стала. Она поняла, что теперь ничего не дождется.

И брату ничего не стала рассказывать.

Федор сбросил с плеч Анютину кофту.

— Ну, я пойду.

— Уехал Куликов, и забудь про это, — сказала Анюта. — Давай забудем.

Так сказала, словно речь шла о случае, хотя и досадном, но совсем незначительном, и ей все равно, уехал Куликов или не уехал. Хоть бы его и вовсе не было.

4

У каждого бывает такое событие, которое можно сразу и не заметить, а только потом вдруг обнаружить, что именно это малозаметное событие и определило всю твою дальнейшую жизнь.

У Федора такое событие произошло, когда ему исполнилось десять лет и он уже учился в третьем классе. Человек он был серьезный, рассудительный, сестра знала, что на него можно во всем положиться — он не подведет: и по дому все сделает, что надо, и себя обиходит.

Вернувшись из школы, Федор еще на дворе заметил, что дверь в сени открыта, и подумал, что пришла Анюта, потому что только они двое знают тайник, куда прячут ключ, а квартирантов у них в это время не было. Как-то на днях Анюта говорила про медсестру из поселковой поликлиники, которая просится на квартиру, так это, должно быть, она и переехала. Медсестра с дочкой.

Только он это вспомнил, как из дома раздался такой отчаянный крик, что даже воробьи на рябине шарахнулись. Девчонка орет. Плачет или так, озорует? Вот примолкла и даже заныла тихонько. Заскулила, как собачонка. Нет, это она, оказывается, запела. И опять заорала. Бьют ее там, что ли? — встревожился Федор. Да нет, просто так орет. Озорует. Вот теперь снова запела. Дочка этой, из поликлиники. Заполошная.

Дверь в комнату оказалась настежь распахнутой, и Федор вошел.

На широкой кровати навалены подушки, какие-то узлы, одежда и еще всякие домашние вещи, и почему-то все очень яркое, цветастое. Среди всего этого, в спешке сваленного, скарба, как в разноцветных волнах, барахталась девочка. Не очень уж маленькая. Лет, наверное, четырех или даже пяти. Она так отчаянно орала и колотила руками, будто и в самом деле тонула.

— Ты это чего? — спросил Федор.

Девочка сразу же перестала орать, с интересом посмотрела на незнакомого мальчика и, кажется, даже улыбнулась.

— А мне скучно, — объявила она. — Все меня бросили тут одну.

— Если кричать, то веселее?

— Покричу, тогда кто-нибудь да придет, и будет веселее.

— Ну, вот я пришёл…

— А ты кто?

Не успел Федор ответить, как в комнату вбежала маленькая очень бойкая женщина и тоже спросила:

— Ты кто? Ты — Федя? Да?

Голос у нее оказался такой звонкий, что отзывалось по всей комнате. Не дожидаясь ответа, она сообщила:

— Ну вот, а мы теперь будем у вас жить. И все мы будем дружить. Ты не возражаешь? Я люблю с людьми дружить. А ты?

Она задавала никчемные вопросы, на которые можно не отвечать, наверное, она и сама это понимала, потому что и не ждала, когда ей ответят. В то же время она суетливо хватала разные вещи, пристраивала их к месту. Так же суетливо выхватила она свою дочку из вороха разноцветных вещей и поставила ее перед Федором.

— Вот, — проговорила она. — Называется Катя. А я — Юлия Ивановна. Хорошо бы вы пошли погулять, а я тут наведу порядок, и тогда мы подкормимся.

— Мне еще уроки учить, — возразил Федор. — И до хозяйству надо…

Но Юлия Ивановна не приняла его возражений:

— Успеешь, Федя, успеешь. А по хозяйству мы тебе поможем. Не вертись, Катюшка, дай-ка я тебя приодену.

Она выхватывала из разных мест красный, в белый горошек платок, пестрый, полосатый свитерочек, красные резиновые сапожки.

— Дядя Федя съел медведя, — проговорила девочка. — Ну, пошли…

Нарядная, румяная, большеглазая, она напомнила Федору яркую картинку из детских книжек.

«Книжечки эти, картиночки для малышей, — с превосходством ученика третьего класса думал Федор. — Детсад это. И надо же было Анюте пустить таких? Возись теперь вот…»

С прежними жильцами никаких хлопот не было, они жили сами по себе, не вмешиваясь в его дела, а эти не успели въехать, как уже начинают командовать, покрикивать, распоряжаться.

Одним словом, прощай, спокойная жизнь.

Так раздумывал Федор, сидя на крыльце, а Катя носилась по мокрой траве, по сверкающим лужам и звонко, на весь двор, выкрикивала:

— Федя! Федюнчик!

Минут пять он посмотрел, но так ему надоело, будто прошло пять часов.

Он поднялся и громко сказал:

— Короче говоря, я пошел уроки готовить.

Катя сразу притихла, немного постояла, подумала, потом подошла к Федору. И такая она показалась послушная, все понимающая, на все согласная, что он даже подумал, будто с ней можно по-хорошему обо всем договориться. Но она тут же развеяла это его предположение.

— Ну ладно уж, пошли, — сказала она и взяла его за руку.

— Это куда еще? — удивился Федор.

— Уроки готовить.

— Тебе этого не надо. Ты тут побегай…

— Нет уж, и я с тобой. Нет уж…

И тут только понял Федор, что от этой девчонки ему теперь уж никогда не отделаться. Теперь так и будет — куда он, туда и она. С отчаянием он опустился на ступеньку. Она сейчас же пристроилась рядом и, подтверждая его горькие мысли, сообщила:

— А я на будущий год в школу пойду. Вместе ходить будем.

«Теперь все, — обреченно подумал Федор, — теперь уж не будет мне жизни…»

Катя начала что-то рассказывать, и не успел еще Федор вникнуть в смысл ее болтовни, как из дома вышла Юлия Ивановна:

— Вот как хорошо вы познакомились, — проговорила она. — Вот я вам еду принесла. Держите-ка. Бери, Федя, не стесняйся.

И сама с бутербродом в руке уселась рядом с Катей.

— Ты всегда такой насупленный или только для первого знакомства? — спросила она.

Не получив ответа, Юлия Ивановна решила:

— Всегда такой. — Вздохнула и сразу же засмеялась. — А это нехорошо — всегда хмуриться. От этого устаешь жить, а ты еще мальчик, хотя и большой уже. Тебе веселее надо жить, бегать, смеяться и даже озоровать.

— За озорство бьют, — рассудительно заметил Федор. — И плакать не дают.

— А ты не по-злому озоруй, а по-веселому.

— Это как?

— А чтобы никому не обидно, чтобы каждый сказал: вот молодчик! А то, что ты хмурый такой и в глаза не глядишь, это всякому, кто с тобой разговаривает, обидно. А ты весело разговаривай, тогда и самому веселей станет.

Такие советы Федор уже слыхал, и не раз. Всех удивляет его немальчишеская степенность, но, чтобы это было кому-то обидно, он не знал. Никто на него не обижался, даже мальчишки-одноклассники. И друзей у него не было — это верно. Человек он был тихий, спокойный, учился средне и все делал обстоятельно, не торопясь. Мальчишки даже уважали его, потому что и за себя постоять мог, и слабых в обиду не давал — силой не был обижен, характером тоже.

Нет, люди на него не обижались, хотя некоторых и беспокоила его серьезность. Особенно учительницу. Он слыхал, как она спрашивала сестру:

«Отчего он у вас такой?»

«От жизни, должно быть, — отвечала сестра. — Жизнь у нас получилась неладная. Это вот уж потом, когда я подросла и работать стала, вроде все у нас пошло, как надо. А сначала-то ох как трудно было… А мы, как видите, все пережили-перетерпели».

Такое объяснение очень понравилось Федору, и он начал гордиться нелегкой своей жизнью и тем, что он все перенес и не согнулся. Такие они с Анютой сильные и стойкие, что им все нипочем.

5

Но вдруг все оказалось не так-то просто, и жизнь сложнее, чем он вообразил.

Вечером, когда Анюта умывалась на кухне за пестрой занавеской, Федор спросил:

— Квартиранты эти… Зачем ты их пустила?

— А чем они не понравились тебе?

Федор нарезал хлеб к ужину и на этот вопрос не ответил.

— А по-моему, она веселая, — говорила Анюта под звон умывальника. — Посмотри, картошка, наверное, переварилась.

В тугом розовом лифчике и черных трусах, волосы растрепаны, на круглых, крутых щеках горячий румянец — она быстро вышла из-за занавески, схватила со стула свой синий байковый халат и, накинув на плечи пошла к двери.

— И еще знаешь что… — Анюта нахмурилась и проговорила, как бы на что-то досадуя: — В больницу мне лечь придется. Ну, ненадолго, на день, на два. Все-таки ты не один будешь в доме.

— Больница? — удивленно посмотрел Федор на сестру: стоит у двери, такая большая, крепкая, здоровая… Зачем ей больница?

Хотел спросить ее, но не успел: она покраснела и поспешно ушла в комнату. Скоро она вернулась, в том же халате, но уже надетом как следует, и причесанная. Только начали ужинать, явилась Юлия Ивановна — такая красивая, что Федор от удивления поперхнулся. На ней было голубое в розовых цветах платье, в ушах сверкали большие серьги, и на шее — ожерелье из крупных красных бусин.

— Ах, я опоздала! — весело воскликнула она. — Вы уже ужинаете, а у нас новоселье. Так что вы уж не откажите!..

Анюта велела Федору надеть новую полосатую недавно купленную рубашку и сама нарядилась в серое шерстяное платье. Из верхнего ящика комода достала черные бусы, надела их, заглянула в зеркало, усмехнулась и сняла. Если уж бог красотой обделил, так хоть золото на себя нацепи, краше не станешь. Так она давно решила и ни на что уже не надеялась, хоть очень это трудно, когда тебе двадцать с небольшим. Все еще высматриваешь в себе что-то скрытое до времени и самой даже невидимое, что должно вспыхнуть и осветить, — ну, хоть не красоту, а привлекательность. Вот бусы эти купила, все надеть не решалась, да вдруг и отважилась. Нет, не то. Бросила бусы и ящик захлопнула так, что даже зеркало на комоде покачнулось.

— Ну, пошли, — проговорила она так трудно, словно не на праздник званы, а на похороны.

Заглянула напоследок в зеркало. В зеркале увидела братика: стоит в новой рубашке и ждет, когда сестра кончит прихорашиваться. И взгляд у него такой же, какой был перед ужином, когда спросил про больницу.

— Пошли. Свет выключи. — И уже в сенях, закрывая дверь, торопливо проговорила: — А в больницу вот зачем: на исследование. Такой у нас порядок.

Она говорила неправду и была рада, что в сенях темно, как будто в темноте легче обмануть человека, чем на свету. А ей надо было обмануть брата: совсем не за тем ложилась она в больницу, но сказать зачем — она не могла. Ни ему и никому другому. Надо хоть на время все сохранить в тайности, в темноте, а потом, пройдет время, все забудется, да так и останется в потемках памяти.

6

Только она подумала о спасительных потемках, как распахнулась дверь, и в сени хлынул розоватый свет, показавшийся Анюте безжалостно слепящим. Она заслонила глаза ладонью, но тут же взмахнула рукой, как бы приветствуя хозяев. Прятаться она не умела, да и не любила.

На высоком пороге стояла Катя. С белым бантом на голове и в зеленом платьишке, она была похожа на пышный цветок, на который опустилась большая бабочка. Она посторонилась на пороге и, покачивая бантом, деликатно, по-хозяйски приветствовала гостей:

— Проходите, тетя Аня, проходите, Федюнечка.

Из комнаты выглянула Юлия Ивановна и тоже сказала:

— Проходите, проходите.

— Ох, как у вас! — воскликнула Анюта, войдя в комнату и оглядываясь. — И когда это вы успели?

И в самом деле, трудно было представить, как это одна женщина, даже очень расторопная, сумела за несколько часов так убрать и украсить довольно-таки запущенную комнату. И ничего особенного вроде не было: мебель старая, не модная и довольно потертая, в углу, отгороженном ширмой, две кровати — большая деревянная и детская железная, покрашенная голубой эмалью. В простенке между окнами этажерка, набитая книгами и журналами. У стены сервант с посудой. В углу большое, до потолка, трюмо, в котором отражается вся комната и человек, где бы он ни находился, обязательно увидит себя. То, что этому предмету отведено такое удобное, выгодное место, и масса всяких флаконов, баночек и гребенок на призеркальном столике наводили на мысль, что хозяйке не все равно, как она выглядит.

На такую именно мысль это и навело Анюту: «Модница, — подумала она без всякого, впрочем, осуждения. — Только отчего это она с мужем не ужилась?» В поселке все знали про всех, а Юлия Ивановна недавно приехала, и никто еще толком не мог ничего сказать о ней. Пока только недоумевали, как это такая маленькая женщина, такая веселая и, видать, хозяйственная, живет в одиночестве. Вон какую красоту навела, такой, значит, у нее талант — всякое место обуютит. Есть такие женщины: стул с места на место переставит, и уже — пожалуйста — веселей жить.

Сама Анюта ничего такого не умела, выросла без матери, научить некому, да и не до того было, не до красоты. Бог с ней, с красотой. Были бы сыты да обуты-одеты, чтобы от людей попреков не слышать.

С удовольствием заметив, как удивлены гости ее умением навести порядок и создать уют, Юлия Ивановна как бы ответила Анютиным мыслям:

— Весь день в трудах, в беготне, то в одну палату, то в другую. Так набегаешься, что месту рада. А придешь домой, откуда силы берутся, все хочется как покрасивее, чтобы от жизни удовольствие было.

Так она говорила, простодушно прославляя красоту быта, и в то же время усаживала гостей к столу, придвигала разную еду и все так доброжелательно, что Анюта даже и не чувствовала укора за свои мысли, тем более, что новая жиличка вряд ли успела рассмотреть, как живут хозяева, и узнать, о чем они думают.

А вот Анюта успела заметить и красивую посуду, и затейливо украшенный салат, и бело-розовый торт, и астры в зеленой вазе посреди стола. Заметила и снова подумала о своей сиротской жизни, которая никакой домашности ее не научила.

Только успела так подумать и слегка позавидовать тем, кто вырос в семье, в достатке, в уюте, как услыхала:

— Ах, как я мечтала о красивой жизни и какой у меня будет дом, и муж самостоятельный, хозяйственный, и дети какие? Ах, до чего отчаянно мечтала. А ничего такого хорошего увидеть не успела: из детского дома да прямо на фронт. Только в девчоночьих мечтах и пожила… — Проговорив это, Юлия Ивановна рассмеялась и отмахнулась маленькой розовой ладонью, словно разгоняя свои несостоявшиеся мечты.

— Ну и ладно. Давайте мы с вами лучше выпьем для знакомства.

Она налила красного вина в бокалы с золотым ободочком. Анюта выпила и решила, что теперь можно спросить и про мужа. Но сначала посмотрела на детей. Катя, жарко дыша в блюдечко, пила чай, белый ее бант почти касался скатерти. Все внимание Федора поглощено бутербродом с ветчиной, и в то же время он поглядывал на большой кусок торта, дожидавшегося своей очереди.

Теперь, когда вино слегка затуманило голову, можно и спросить про мужа.

— Да вот же он! — воскликнула Юлия Ивановна так, словно он, ее муж, в эту самую минуту распахнул дверь в комнату. При этом она указала на этажерку.

Там, на самой верхней полочке, с которой свисал кружевной уголок, стоял большой портрет в светлой рамочке. Свежая красная астра, такая же, как и в зеленой вазе на столе, положена рядом.

Для того чтобы лучше рассмотреть портрет и чтобы показать полное свое сочувствие, Анюта подошла поближе к этажерке. Молоденький лейтенант строго смотрел из светлой рамочки, и даже на портрете заметно было, что строгость эта у него от молодости.

— Мальчик совсем еще, — вздохнула Анюта.

— Когда я с ним познакомилась, он был уже капитаном. А это он сразу после курсов, в самом начале войны. Другой карточки у него не нашлось. — Юлия Ивановна, погладила астру и положила руку на Анютино плечо. — Не нашлось другой. Так вот и остался человек восемнадцати лет в рамочке, в памяти, в печали моей. Да еще доченька — живая радость.

Она и голову прислонила к Анютиному плечу, словно доверила и ей какую-то малую часть легкой своей печали и живой радости. Эта молчаливая доверчивость растрогала Анюту.

Она тоже совсем неожиданно для себя обняла Юлию Ивановну и угрожающе проговорила:

— Ничего, проживем и так.

— Ну, конечно, ну конечно, проживем! — обнадежила Юлия Ивановна. — Вы такая молодая еще и здоровая, и очень я рада нашему знакомству. Сама не знаю почему, а только мне очень хочется полюбить вас, как сестру.

Взволнованная таким неожиданным признанием, Анюта ничего не ответила. Никто еще и никогда не говорил с ней так сердечно, и тем более о любви. Она долго молчала и этим обеспокоила Юлию Ивановну, которая просто не переносила молчания, даже самого непродолжительного. Юлии Ивановне даже показалось, будто суровая хозяйка не одобряет ее внезапного порыва, и очень удивилась, услыхав ее голос, приглушенный тоской:

— А мне и в рамочку-то поставить некого…

— Ну и что? Сейчас некого, а потом вдруг и найдется;

— Нет уж. Сами видите, какие крали в одиночестве живут. Нет, никогда я себе ничего такого не ожидала, а уж теперь и подавно. Теперь так все сложилось, что я окончательно во всем разуверилась.

— А что же это вдруг у вас сложилось? — спросила Юлия Ивановна с таким строгим вниманием, словно у больного, которому неожиданно стало хуже.

Никогда еще Анюта никому не рассказывала про свою любовь, хотя знала, что скрывать нечего, что разговор уже идет по всему поселку.

— Одного человека пожалела, — проговорила она с такой ненавистью, словно отомстить хотела самой себе за свою слабость или за свою любовь, потому что только любовью обманутая женщина может так возненавидеть себя и свою слабость.

И это Юлия Ивановна сразу поняла.

— Полюбили? — спросила она, и глаза ее так весело и ожидающе вспыхнули, словно она не заметила Анютиной ненависти.

— Да какая же может быть любовь? — снова спросила Анюта с ненавистью, но тут она заметила, что братишка прислушивается к их разговору, и замолчала.

Юлия Ивановна тоже это заметила и ни о чем больше расспрашивать не стала. И только потом, когда Федор ушел к себе, а Катю, совсем уже сонную, мать за ширмой раздевала и укладывала в постель, Анюта проговорила:

— Человек этот, которого пожалела, человек этот, скорей всего, — я сама. Себя пожалела прежде, а потом уж его.

— Да, да, — сказала за ширмой Юлия Ивановна.

Уложив дочку, она вернулась и села напротив Анюты, приготовившись выслушать все с тем сочувственным вниманием, с каким привыкла выслушивать жалобы своих пациентов. Она знала, что, если человек все скажет о своих болезнях, хотя бы даже и о тех, какие он сам напридумывал, тогда ему от одного только внимания станет легче. Больные очень любят, когда им сочувствуют. Тогда они делаются послушными и покорными. Это Юлия Ивановна очень хорошо знала. Она сидела, склонив голову на молитвенно сложенные свои мягкие, пухлые сестринские ладони, такие мягкие и такие ловкие, заглядывала в усталые Анютины глаза. И сама мягкая, ловкая, участливая, готовая к откровенному, душевному разговору.

— Нет, — проговорила Анюта, глядя в свои обветренные ладони, лежащие перед ней на столе, как в книгу, которую она собиралась перечитать. Голос ее погрубел. — Нет, ничего такого, на любовь похожего, должно быть, у нас и не было. Да, наверное, вы его знаете? Геночка Куликов. А может, и была любовь, так скоро все совершилось, что я и не поняла. Да и теперь не понимаю. Мужику под тридцать, а он все Геночка. «Геночка, сыграй вальсок…» — девчонки покрикивают.

— Гену Куликова я не знаю. — Юлия Ивановна подлила вина в бокалы. — А фамилия знакомая. Его мама, она кто?

— Врачиха она.

— Ну, тогда знаю ее и очень хорошо. Врач отличный. Вот только красотой своей с малолетства и на весь век ушиблена так, что и сейчас еще играет. А ведь не молоденькая.

— Ума у нее хватило сына до того набаловать, что он почти что алкоголиком сделался. Доигралась с красотой-то своей.

Услыхав такое резкое осуждение в Анютиных словах, Юлия Ивановна встревожилась и примирительно заметила:

— Мальчик. Ему мужская рука требуется…

Это замечание заставило Анюту призадуматься: мальчик. А Федор? Тихий он какой-то, спокойный не по-мальчишески. Как он жить-то будет в наше, очень уж беспокойное, время? Жизнь — мать-мачеха, на ласку скупа. Призадумалась Анюта, но тут же вспомнила, как Федор на днях перед мужиками-шабашниками за нее вступился, и немного успокоилась. Смирный-то он смирный, но только пока его не заденут. И силенкой не обижен, и характером. Так что никакой нам не требуется «мужской руки». Сами справимся.

Подумав так, Анюта загрустила и рассказала о своей странной любви:

— Я все думаю, как у нас все необыкновенно произошло: показалось мне, будто мне музыка его полюбилась. Я, сами видите, вроде бы совсем и не чувствительная, а вот как меня схватило. Ну прямо, словно девчонка, и сама к нему побежала.

— Это любовь, — заверила Юлия Ивановна. — У вас любовь была, самая настоящая. Это уж без сомнения.

— Да, конечно, была любовь. Да. Сама я виновата, что не удержала. Мне бы под машину кинуться, под «скорую помощь»… Говорят, от любви еще и не то делают.

— Не от любви это делают, а от отчаяния, когда не получается никакой любви. А у вас все так хорошо получилось. — Поглаживая Анютину руку, Юлия Ивановна говорила: — Вижу, все у вас было. Вся как ты разгорелась от одного воспоминания. — Она и сама не заметила, как начала разговаривать с Анютой совсем по-родственному, как с младшей сестрой, попавшей в беду.

И Анюта тоже этого не заметила, но почувствовала к своей новой знакомой такое расположение, что тоже стала говорить с ней совсем открыто, ничего уже больше не тая.

— Я тебе все скажу. Все. У меня ведь от него, вот тут…

Она приложила руку к своему животу. И Юлия Ивановна положила свою руку на горячую Анютину ладонь.

— Который месяц? — деловито спросила она.

— Не знаю. Если сразу, то второй должен быть.

— Ну, вот и хорошо, — так же деловито и озабоченно сказала Юлия Ивановна. — Будет тебе память о твоей любви. Теперь он к тебе привязанность почувствует, и даже если не придет, не вернется, то память останется и утешение в будущих годах.

— А я собиралась…

Юлия Ивановна сразу догадалась, что собиралась сделать Анюта, и заговорила очень решительно:

— И не думай. Тебе родить обязательно надо. От тебя здоровое племя пойдет. Ты вон какая. И воспитать сумеешь с твоим характером. А я тебе во всякое время помощница, и ты это знай.

Она гладила Анютины плечи, заглядывала в глаза и все говорила тихим веселым голосом о том родном человеке, который родился от любви и заботливо тобою выращен. За ширмой тихонько посапывала Катюшка, как бы подтверждая материнские речи.

7

И все у них пошло очень хорошо. Да иначе и быть не могло. Юлия Ивановна оказалась человеком легким, добрым, работящим. Все у нее получалось скоро и ловко. Она любила командовать, но если встречала возражение, то соглашалась без лишних споров и тут же делала все по-своему.

— Это я с больными так навострилась. Привередливые они, капризные — на то и больные. Спорить с ними нельзя, да и времени на это у меня нет. «Хорошо, говорю, хорошо, вы, говорю, не беспокойтесь. Вам, конечно, лучше знать…» А сама все делаю, как прописано.

Вот за такое умение найти подход к человеку только для того, чтобы настоять на своем, Анюта и уважала свою квартирантку. Сама-то она этого не умела, во всем была прямолинейная, а не всем это нравится.

Федор напрасно боялся, что новые жильцы помешают ему жить так, как он привык, а с Катей он даже подружился, как мог бы дружить с младшей сестрой. Она оказалась доброй и веселой девчонкой, большой выдумщицей и проказницей. В детском садике ее все любили, и поэтому она всегда шла туда с большой охотой.

Это был тот самый детский сад, в который, как. Федору казалось, очень давно водили и его самого. Почти все воспитательницы, нянечки и сама заведующая Анна Петровна были его старые знакомые. Они разговаривали с ним, как со своим человеком, и считали его взрослым, которому уже доверяют отводить в детский сад такую малышку. Это ему очень нравилось, и он с удовольствием провожал Катю, тем более, что ему было почти по пути. Каждое утро он заходил за ней, а случалось, что и одевал ее, если заставал еще в постели.

8

— Груздей, все говорят, нынче очень много. И рыжики есть, — сообщила Юлия Ивановна. — Вот бы собраться.

Она только что пришла с дежурства, переоделась, умылась и сидела в хозяйской кухне с полотенцем на коленях. Анюта, скорая на решения, подхватила:

— Так в чем же дело? Возьмем да и поедем. Я места знаю. В субботу к вечеру и соберемся. На Старом заводе переночуем, там у меня старушка одна милая, очень хорошая знакомая. А с утра — в лес.

С утра в лес. С самого раннего утра, чтобы куда-то идти, что-то делать, обязательно делать, а не так просто гулять по лесу. С той минуты, когда она должна была остановить Куликова, не отдавать его, но не осмелилась этого сделать, Анюта не знала покоя. Она не хотела жить спокойно, не могла, не имела права. Она мстила сама себе за ту нерешительность, которую она тогда проявила. Всегда надо вмешиваться во все жизненные явления. Ошибаться, допускать ошибки, но только не выжидать, не отходить в сторону. Бороться до конца за то, что ты считаешь достойным борьбы.

Она мстила себе тем, что не давала себе ни одной минуты передышки, и если бы на воскресенье она осталась дома, то придумала бы какую-нибудь самую трудную работу. Безделья ей не выдержать.

Сборы не отняли много времени. В субботу все собрали, заперли двери, попросили соседа присмотреть и двинулись к переправе. У Анюты — два ведра, вставленные одно в другое; у Юлии Ивановны — большая корзина; Федор тоже с ведром. А Кате дали берестяную пестренькую кошелочку.

Перед самым походом Анюта нарезала на огороде большой букет разноцветных астр — несла в ведре.

«Старушке знакомой в подарок», — подумала Юлия Ивановна.

Начальник пристани, Влас Петрович, по прозванию Рубь-пять, в ожидании водного трамвайчика скучал у перил, поплевывая в зеленую воду, проносившуюся вдоль просмоленного борта дебаркадера. Анюту он не любил и побаивался. Грехи свои знал и Анютин характер тоже учитывал. Она и раньше-то была злая, а теперь и вовсе осатанела, и он знал отчего. Поэтому он, как умел, изобразил радость при виде Анюты.

— По грибы! Вот это дело! Золотое дело. Слыхал я, на Борисовых залысках по елочкам их туча.

— Да ну! — тоже радостно удивилась Анюта. — А мы и не знали. Мы думали у тебя на дебаркадере поискать. Смотри, какую грязищу развел. Тут не только грибы, тайга скоро поднимется. Ты хоть бы палубу смыл. Силу свою бережешь? Или воды тебе жалко?

— А ее не намоешься, палубу-то. Это тебе не пол в избе мыть. Тут каждый пассажир по кило грязи на ногах несет. А их сотни, пассажиров-то этих. Вот и посчитай…

Выслушав все это, Анюта посмеялась да так смехом и припугнула:

— Обратно приеду, если не примешь мер, в райсовете будешь разговаривать. Там и другие твои проделки припомнят.

Рубь-пять присел и хлопнул ладонями по коленям, изображая крайний испуг:

— Ох, как ты меня! Так куда же мне теперь? Бежать подалее или уж прямо в воду с головой…

— Это уж гляди сам. А ты мое слово знаешь.

Подбежал трамвайчик. Пропустив пассажиров и убирая сходни, Рубь-пять поглядел, где Анюта. Стоит на палубе и не то прощально помахивает рукой, не то угрожающе. Он помахал прощально:

— Медведь, говорят, там ходит. Медведица. Встретишь — не пужай ее, не сироти зверят…

Но Анюта его уже не слушала. Вынув из ведра туго связанный букет, она держала его, прижимая к груди. Другую руку она положила на плечо брата. Он снял кепку. Лица у обоих сделались строгие, так что Юлия Ивановна даже всполошилась. Анюта ее успокоила:

— Родители наши, вечная им память, погибли на этом месте. — И она плавным торжественным движением опустила цветы в прозрачные бегущие волны, поднятые трамвайчиком.

9

Выкопали картошку, убрали в подпол и засыпали песком морковь и свеклу, туда же спустили бочку с огурцами и две пока еще пустые бочки под капусту. В сенях на полках расставлены банки с маринованными и солеными помидорами и грибами. По всему дому разносится терпкий, очень приятный запах укропа и лука, рассыпанного в сенях и в комнате для просушки.

Все это очень нравилось Федору. Никогда еще осень не была для него такой веселой и приятной, а разнообразные домашние дела — такими веселыми и азартными. И все Юлия Ивановна. Она как-то так умела сделать, что всякая работа не была в тягость. Может быть, потому, что она и сама все делала ловко и легко, и видно было, что ей самой нравятся эти осенние заботы. И вообще во всех домашних делах она оказалась опытнее Анюты, поэтому все подчинялись ее распоряжениям.

И Анюта успокоилась, повеселела, ходит по двору и по дому в открытом пестром сарафане и почти всегда босая, хотя уже начало сентября. Дни стоят солнечные, ясные, и только по утрам густой туман падает на землю, окутывая облетающие деревья и устилая крыши домов. А она босая выходила на мокрое крыльцо, когда еще все в доме спали, и что-нибудь делала на дворе.

Однажды Федор услыхал, как Юлия Ивановна сказала:

— Ты очень-то не надрывайся. Не хватайся за тяжелое.

— Ничего мне не сделается, я вон какая…

— Тебе-то ничего, а ты о «нем» не забывай.

«О ком это?» — подумал Федор, но спрашивать не решился. Все равно ничего не скажут. С тех пор, как в доме появилась Юлия Ивановна, только с ней Анюта и разговаривает о всех своих делах. С ней одной только и делится. Федору-то немного перепадает. Ну и ладно, ему же спокойнее, хотя и обидно немного.

Но все же вечером, лежа в постели, он спросил:

— Это почему же тебе тяжелое нельзя?

Сестра так долго не отвечала, что он выглянул из-под одеяла: сидит у стола в своем пестром халате, что-то пишет. Подняла голову, карандашом откинула волосы и нерешительно улыбнулась. Молчит и улыбается, а подбородок вздрагивает, как у девчонки, которая сейчас заплачет.

— Ты что? — удивился Федор.

— Ничего. Спи. — Бросила карандаш и повернула к брату свое румяное веселое лицо. — У меня, Федя, ребенок будет. Племянник тебе. Или племянница.

Федору стало жарко под одеялом. Он поднялся, посидел и снова улегся. А она все смотрела на брата.

— Ну что, Федя?

— Так бы и сказала, — проворчал Федор. — А то все с Юлией Ивановной… Будто меня и нет.

10

Федор томился над уроками. Сочинение он переписал и, отдуваясь, как перед непосильной работой, решительно раскрыл задачник.

Под самым окном на мокрых березовых ветках расселись нахохлившиеся воробьи, грелись на солнышке. Когда с реки налетает ветер, воробьи раскачиваются на ветках, но не улетают. Лед на реке потемнел — скоро загремит ледоход. Весна наступает ранняя, спешит: еще только начало апреля, а снега уже не видать даже в самых потаенных местах.

Весна ранняя, а до каникул все равно еще далеко.

«Если весна раньше, чем всегда, надо тогда и каникулы тоже объявить ранние, — подумал Федор. — Вот было бы хорошо!»

И только он так подумал, как услыхал звонкий стук калитки, торопливые шаги по ступенькам крыльца. Похоже, Юлия Ивановна, только она так бегает, будто за кем-то гонится и никак не может догнать. А вот и она сама: пальто нараспашку, из-под берета волосы во все стороны, глаза веселые — сейчас выскочат…

— Федя, ты дома? А у Анюты дочка!

— Как же так она? — растерялся Федор.

— Четыре двести! Вся больница ахнула. Вот какая наша Анюта!

Этого Федор совсем не понял: отчего ахнула вся больница? Наверное, что-нибудь необыкновенное и определенно хорошее, если Юлия Ивановна так радуется. Но спросить он не успел, потому что она сразу же начала распоряжаться:

— Сегодня к ней еще не надо, а уж завтра — обязательно. Ты из школы — прямо ко мне в больницу, и мы вместе пойдем.

На другой день он стоял в большом сумрачном вестибюле родильного дома и ждал, сам не зная чего. Сказав: «Вот тут и подожди, я — сейчас», — Юлия Ивановна исчезла за большой стеклянной дверью. Там простирался широкий длинный коридор, по которому неторопливо разгуливали бледные непричесанные женщины в синих и коричневых халатах. Изредка среди них появлялись белые халаты и тут же исчезали. Беспокойный свет апрельского солнца вливался в большие окна, и Федору показалось, будто больничный коридор похож на длинный аквариум, где лениво проплывают большие усталые рыбы.

И вдруг среди них он увидел Анюту. Она неожиданно и как-то сразу вылетела из белой двери и устремилась к брату. Рядом с ней бежала Юлия Ивановна.

Порывисто обняв Федора и целуя его шершавыми, словно обветренными, губами, Анюта торопливо проговорила:

— Ну, вот как у нас скоро. Теперь мы втроем будем жить. А ты-то как? Скучаешь?

— Так уж и заскучал, — засмеялась Юлия Ивановна. — Три дня всего и прошло-то. — И спросила: — Как назовешь?

— Для вас три, а я как будто год прожила. Назову Светлана. Так нашу маму звали. Мне, Федя, писем не было?

Этот вопрос удивил Федора, потому что письма они получали очень редко. Только сейчас он разглядел бледное, словно полинявшее, лицо сестры и ее растрескавшиеся губы. А глаза, наоборот, потемнели и стали какими-то опрокинутыми, словно сестра напряженно всматривается во что-то, видимое только ей одной. И еще этот незнакомый запах. Больничный, что ли? Пахнет молоком и каким-то сладковатым теплом. «Ну да, — подумал Федор, — там девчонка. Это от нее так…»

Узнав, что никакого письма не было, Анюта задумчиво проговорила:

— Ну, нет и не надо… А я это во сне видела. Его во сне. И подумала: может быть…

— Думаешь ты о нем, вот тебе и мнится, и сны о нем видишь, — сказала Юлия Ивановна.

— Да нет, не очень-то я мнительная, А вот сон такой, словно бы и не сон, а все на самом деле.

Федор понял — это о Куликове. Все еще не может забыть. И все происходящие беспокойства от него. Все от него: и больница, и ввалившиеся глаза сестры, и ее тревога, и то, что она думает о нем и даже видит его во сне. И еще есть девчонка, которую Анюта будет любить, и, может быть, даже больше, чем любит своего родного брата. Такая догадка только сейчас обожгла Федора злым крапивным огнем.

— Ты еще долго тут? — спросил он с ненавистью.

Но сестра, не заметив его ненависти, поспешила успокоить:

— Теперь уж скоро. Ты не очень скучай. Скоро теперь будем все вместе…

Из больницы Федор не сразу пошел домой. Постоял на высоком берегу. Прохладный напористый ветер шел с верховья, и, как только Федор остановился, ветер начал задираться: с разлета бил в лицо, толкал в грудь и все норовил сорвать шапку, совсем, как Колька Зубков: взаправду или понарошку — сразу и не разберешь.

Колька Зубков давно уже не учится в школе, а все равно нет Федору спокойствия. Нигде во всем мире нет тишины. А теперь еще эта девчонка. Четыре двести — орать, наверное, здорово будет.

Как бы подтверждая горькие Федоровы мысли, раздался оглушительный протяжный гул и треск. Почти через всю огромную реку пролегла изломанная трещина, похожая на черную молнию. Федору захотелось посмотреть поближе, и он спустился по расшатанным ступенькам к тому месту, где скоро поставят плавучую пристань.

Лед отошел от берега. Мутная вода набегала на песок. Федор побродил у самой кромки, помыл свои резиновые сапоги и пошел домой.

11

Девочку назвали Светланой. Это немного примирило Федора с самим существованием племянницы: не все, значит, от Куликова, есть тут и наше. Да и беспокойства от нее оказалось не так-то много: тихая девочка, все время спит. Но Анюта пообещала:

— Подожди: подрастет, она покажет, какая она тихая.

— А долго ждать?

— Нет, не особенно.

Все было хорошо. Анюта всегда была дома, она снова стала, как и прежде, краснощекая, веселая и только, когда кормила дочку, сидела присмиревшая и улыбалась так, словно она одна узнала что-то такое, чего никто еще не знает.

Приходили заводские подруги, приносили подарки. От месткома пришел сам председатель. Приглаживая свои длинные висячие усы, он сказал речь, из которой Федор мало что понял, но Анюта все поняла и даже поцеловала председателя в усы.

Подарки поразили Федора своим великолепием. Прибывшие с председателем члены месткома принесли плетеную коляску и много разной одежды для новорожденной. Федор решил, что председатель вполне заслужил Анютин поцелуй.

У всех — и у председателя, и у членов месткома, и у подруг — был такой вид, будто Анюта совершила что-то очень хорошее, от чего всем стало веселее жить. Все говорили, что Анюта молодец, одна вырастила брата и теперь они все твердо уверены, что так же успешно она воспитает и дочку. А бухгалтер Евдокимова сказала:

— Ты у нас, Анюта, герой.

И ее Анюта тоже поцеловала. Федор подумал, что напрасно. Ничего хорошего о Евдокимовой от сестры он не слыхивал. И пришла она без подарка, да еще велела Анюте расписаться в какой-то бумаге.

Анюта расписалась и сказала:

— Спасибо… — Голос ее дрогнул, и она еще раз поцеловала Евдокимову.

Когда все ушли, Федор долго сидел и чему-то посмеивался, но Анюта в это время кормила дочку и ничего не замечала. Это еще больше раззадорило Федора.

— С бухгалтершей целовалась. Ха-ха!

Убирая свою белую, налитую молоком грудь, Анюта проговорила:

— Вот тебе и «ха-ха». Евдокимова — добрая баба. И все они ко мне добрые.

— А раньше-то недобрые были?

— Раньше было раньше, а теперь — это теперь, — неопределенно ответила она, укладывая Светлану в новую коляску.

12

Потом она говорила Юлии Ивановне:

— Что-то все мне добрыми стали казаться. Это нехорошо.

— А ты не поддавайся. Так не бывает, чтобы все.

— Сама знаю, что не бывает…

Они гуляли по двору. Юлия Ивановна толкала коляску, Анюта шла рядом и, отчего-то вздыхая, обещала:

— Ничего. Вот пойду на работу, эта дурь с меня слетит.

Сидя на крыльце, Федор слышал этот разговор и никак не мог понять, отчего сестра так подобрела ко всем, кроме него. К нему-то она относилась по-прежнему. Он только что пришел из школы и ждал, когда сестра нагуляется сама и «нагуляет» Светлану и тогда, может быть, вспомнит о своем голодном брате. Обед-то она сготовила, наверное. Не все же только для этой… племянницы.

Так он ворчал про себя в ожидании обеда, но только для порядка, в самом-то деле он был доволен тем умиротворением, которое внесла Светлана одним только своим появлением на белом свете.

И это умиротворение пошатнулось в один ненастный весенний вечер, да так на место, кажется, и не встало…

13

Весь день бесновался ветер, он налетал неизвестно откуда, кидался из-за каждого угла, шумел и свистал в трубах, в проводах, гонял по темному небу разорванные в клочья тучи и наконец доигрался: к вечеру хлынул дождь.

Потом дождь приутих. Потом снова принимался стучать по крышам, шелестеть по намокшей земле. Все решили, что так и положено перед ледоходом.

Вечером Федор сидел в одиночестве — сестра ушла к Юлии Ивановне, и он еще не знал, чем бы ему заняться до ужина. Пока он раздумывал, явилась Катя.

— Дядя Федя, это я, — звонко выкрикнула она с порога.

— Заходи, тетя Катя. И сиди тихо.

— Спит? — спросила она шепотом, оглядываясь на коляску.

— Дремлет.

— Как ни придешь, все дремлет, все дремлет. Она у вас дремлюга. Да?

— Сама ты дремлюга.

— Нет, я уже большая.

— Большая, а слова всякие выдумываешь.

— Ну и выдумываю. Ну и что?

Так с ней можно говорить хоть до утра. Пробовал он не отвечать на ее вопросы, отмалчиваться, но и это не помогало. Катя умела разговаривать за двоих, и если ей не отвечали, то она сама отвечала на свой же вопрос.

— Вот что, — строго сказал он, хотя отлично знал, что Катю никакой строгостью не застращаешь. — Мне тут почитать надо. Так что давай без разговоров.

Катя с удовольствием согласилась и несколько секунд сидела молча, потом тихо и жалобно простонала:

— Ох, как скучно с тобой, Федюнечка…

А он уткнулся в книжку и будто не слышит ее постанываний. И вдруг она тоненько вскрикнула:

— Ой! Что это?.. Что это?..

Федор прислушался: до того отчаянно расшумелся ветер, что кажется, будто потрескивает под его напором старый дом. Всякие ужасные звуки прорываются сквозь этот шум и свист от реки. Там кто-то стонет, завывает, скрипит. Иногда раздаются выстрелы, раскатистые, как майский гром.

— Что это, Федюшечка, такое ужасное? — тоненько шептала и повизгивала Катя. Она еще не знала, надо ли ей бояться, или все это, что там творится, очень интересно, и надо бежать смотреть.

— Лед пошел! — выкрикнул Федор с таким радостным удивлением, что Катя решила: «Надо бежать».

Она кинулась к матери.

А Федор отодвинул занавеску на окне и припал к стеклу, совсем не надеясь хоть что-нибудь увидеть в кромешной тьме. И в самом деле, он только и разглядел, как перед окном неистово раскачиваются мокрые ветки. Потом, когда глаза привыкли, еще стали видны и выбеленные светом от окна заостренные планки ограды.

И еще ему показалось, будто там стоит человек в светлом плаще и смотрит на окна. Он пошире раздвинул занавеску. Да, стоит какой-то человек и держится за верхушки планок, а по его светлому плащу, тускло поблескивая, бегут дождевые струйки.

Заметив Федора в окне, человек снял шляпу и взмахнул ею над лохматой головой. При этом он улыбнулся очень приветливо и несколько раз кивнул Федору.

Федор в испуге отпрянул от окна. Он узнал этого человека. Под дождем стоял Куликов. Наверное, он уже давно там, в темноте. У Федора было только одно желание: как-нибудь скорее удалить его, пока не вошла Анюта. Потому что, когда она войдет и увидит Куликова, произойдет что-то непоправимое и нарушится только что восстановившееся спокойствие их жизни. Федор оглянулся: в комнате никого не было. Светлана не в счет.

А может быть, все ему только показалось и там никого нет? Он снова припал к черному стеклу. Куликов все еще стоял на том же месте и все еще, размахивая шляпой, кивал головой и улыбался как-то особенно нерешительно и приветливо, желая вызвать расположение Федора. Потом он почему-то очень заторопился, замахал рукой и выхватил из кармана что-то блестящее. Что-то желтое и красное. Неистово потрясая этим блестящим над головой, засмеялся так, что Федору показалось, будто он слышит этот смех сквозь шум и грохот ветра. Он увидел в руке Куликова обыкновенную пластмассовую погремушку: колечко и нанизанные на него разноцветные гремучие шарики.

14

Еще в сенях Катя начала выкрикивать:

— Лед пошел! Лед пошел! Лед пошел! А вы тут сидите и ничего еще не знаете!

— Ну я пойду, — проговорила Анюта, поднимаясь. — Как-то там доченька моя…

И она поспешила на свою половину. Здесь тихо, тепло, и Светлана спокойно спит в затененном углу. Слегка отодвинув занавеску, Федор припал к темному окну, как будто что-то можно увидеть в темноте неспокойной весенней ночи.

— Что ты там разглядываешь? — спросила Анюта, наклоняясь над коляской.

Он не слыхал, как вошла сестра, и поэтому она подумала, что его испугало именно внезапное ее появление, и она посмеялась над его испугом. Федор тоже попробовал посмеяться, но у него не получилось. Старательно задергивая занавеску, он проворчал:

— Чего там увидишь в темноте-то. А ты прибежала неожиданно. И порхаешь тут, как полька-бабочка…

— Ну ладно уж, не ворчи. Пошли ужинать.

Федор очень боялся, как бы Куликов не постучался в калитку или в окно, и все время за ужином прислушивался, даже Анюта заметила.

— Ветер этот, всю душу вымотал.

Ветер. Если даже Куликов и постучится, то Анюта, может, не обратит внимания, подумает, что это беснуется шалый ветер. Но Куликов не стал стучать, и Федор совсем успокоился, уснул сразу и спал крепко, как всегда.

15

Его разбудила сестра:

— Это у нас откуда?

Детская погремушка: пластмассовое колечко и на нем разноцветные шарики. Когда Анюта подняла их над головой, Федор услыхал тоненький и, как ему показалось, жалобный перестук.

— Я не знаю.

— Знаешь, — нахмурилась Анюта. Перебирая шарики вздрагивающими пальцами, повторила: — Ты знаешь. Ты видел. Ты видел, как он там стоял.

— Кто стоял? — Федор сжался под одеялом.

— Вот я и спрашиваю: кто стоял? Ты видел.

— Ну что ты пристала, в такой темноте разве что-нибудь разберешь…

Так он говорил, зная, что сестра не верит ни одному его слову, потому что он и сам себе не верил.

— Я же вижу, что ты врешь. А врать ты не умеешь. Ну почему ты мне тогда же не сказал? Зачем ты меня предал?

Прижимая к груди погремушку, она стояла над братом, и по ее круглым пылающим щекам бежали светлые слезы. Анюта плачет! Этого он не мог вынести. Он вскочил и начал торопливо и бестолково хватать свою одежду. Слезы сестры! Никогда еще она не плакала, и это так его испугало, что он хватал не то, что надо, и долго не мог одеться.

— Ну что ты? Что ты, — испуганно приговаривал он. — И ничего тут. Ну не надо же. Я сейчас. Я найду его. Побегу сейчас.

— Ах, Федор ты, Федор, — проговорила Анюта, утирая слезы. — Теперь уж я и сама его найду. Как же доверять тебе? А я уж теперь и не знаю: могу ли доверить тебе Светочку. Вышел ты из доверия моего.

Этими словами она окончательно убила Федора. Он, который так старательно, изо всех своих сил оберегал честь и спокойствие сестры, вдруг оказался предателем. Что может быть хуже и обиднее?

Наконец он сумел кое-как одеться. Кинулся к двери. Сестра что-то кричала вслед, но он не слушал и мало что понимал.

Он даже не знал, куда побежит и что сделает.

Чистый свежий ветер шел от реки. Воробьи купались в мокрой новорожденной травке. Солнце обмывало свои лучи в светлых лужах. Могучая резвая река торжествующе громила ледяной панцирь, выкидывая на берега сверкающие осколки льда. Отцы помогали детям прилаживать скворечники на длинных шестах. У всех торжество и веселая работа, и только у Федора ничего такого нет.

Где он, этот Куликов? Где его искать? Только у самого Дома культуры Федор остановился: зачем прибежал сюда, если уже давно Куликов не работает в Доме культуры? А может быть, именно здесь кто-нибудь знает про него?

Ничего не придумав, решил Федор передохнуть па каменном крыльце, где когда-то Анюта услыхала необыкновенную музыку, которая и погубила ее. Теперь Федор нисколько в этом не сомневается. Погубил Куликов Анюту своей музыкой, больше-то нечем.

Сидел Федор и ждал, а чего — неизвестно. Одно он знал; когда ждешь, не зная чего, все равно чего-нибудь дождешься.

16

Дождался. Дверь отворилась, и на крыльцо вышла средних лет женщина в пестром байковом халате и в калошах на босу ногу. Не вышла даже, а выкатилась, как расписной детский мячик. Такая она была широкая, круглая, бойкая. Увидала Федора и даже почему-то обрадовалась:

— О, какой. А тебе тут чего?

И голос звонкий — на весь сквер.

Федор удивленно сказал:

— Вот, Куликова ищу.

— Какого еще Куликова? А, этого! — Женщина засмеялась. — Приходил вчера к моему мужику… Мальчик, а ты кто?

Узнав, кто такой Федор и зачем он пришел, женщина сейчас же скатилась по ступенькам и уселась рядом. В поселке все про всех знали, а про Анюту тем более — женщина на виду, хоть небольшое, а начальство.

Все сразу сообразив, женщина для начала рассмеялась:

— Значит, выходит, ты ему своячок.

Возмущенно потянув носом, Федор, однако, ничего не ответил, а ей и не нужен был его ответ. Она сама начала рассказывать все, как было:

— Вот как стемнело, он и заявился. Куликов.

«Ага, — подумал Федор, — постоял у нашего палисадника, повесил погремушку и пошел».

— И такой он веселый пришел, что я подумала: «Ну, уже хватил». А он говорит: «Я теперь не употребляю. Я без вина веселый и счастливый. У меня, — говорит, — дочка родилась». А мой ему: «Мы про это твое счастье давно знаем, и надо это дело обмыть». Известно — мужик к пол-литре прицепку ищет. Взял он у Куликова денег и зашкандыбал в гастроном.

— А Куликов-то где? — спросил Федор нетерпеливо.

— Так у меня же сидит. Мой-то с трешкой ушел, а Куликов сидит да все посмеивается. Посмеивается и все рассказывает, как он свою мамашу обманул и сюда приехал. «Теперь — он говорит, — теперь уж она меня никуда не уволокет, потому что Анюту я больше жизни люблю! Нет, вы только подумайте, дочка у меня…»

— Да Куликов-то, где он? — закричал Федор, до того довела его смешливая толстуха. — Искать-то его где?

— Так не знаю, куда они подались. Пол-литра они усидели, да Куликов-то почти и не пил. Мой постарался на дармовщинку. А тут заместитель директора пришел: «Чтобы, — говорит, — у меня этого не было». Они и ушли. А куда? А ты чего это на меня! — И она звонко, на весь сквер, рассмеялась.

17

Хотя толстуха и похвалялась, будто все ей известно про Куликова, знала она не больше, чем знали все. А на самом деле вот как все было.

Спасая сына от Анюты, Валерия Ивановна увезла его на южный курорт. Там она и сама устроилась на работу, и сына пристроила к незначительному делу — пианистом в эстрадный оркестрик. Она очень оберегала его от всего, что могло бы напомнить ему о его, как она считала, «глупом увлечении». И ей казалось, что все удалось как нельзя лучше, и что сын вернулся к нормальной жизни и даже перестал пить. Но она не знала, что сын не перестает думать о своей первой любви и не пьет только потому, что дал Анюте слово к вину не прикасаться. И то, что он, человек вообще-то безвольный, это слово свято соблюдает, было для него единственной радостью и гордостью. Ему казалось, что это сближает его с Анютой, дает ему силы и желание жить. Мать ничего этого не знала, но за сыном присматривала. Почти ежедневно справлялась на почте, нет ли ему писем до востребования, и следила, чтобы он никому не писал. Писем не было, и тогда она совсем успокоилась. Женщина она была интересная, яркая, а под южным солнцем и совсем расцвела. Но никогда не забывала, что годы ее уходят и надо как следует использовать то, что еще осталось на ее долю.

Давно уже весна разгуливала по всему побережью. В приморском парке, как буйные костры, полыхали розарии, белыми и розовыми свечками украсились каштаны, море перекатывало по пляжам мелкие камешки. В оркестровой раковине музыканты шелестели нотами и настраивали свои инструменты. Пришел кларнетист и сказал:

— Куликов, там к тебе один человек.

— Что за человек?

— А я знаю… Безрукий какой-то.

У служебного входа в таинственном свете парковых фонарей его ждал человек. Куликов сразу его узнал: директор Дома культуры.

— Вот ты где, — пожимая руку, проговорил директор, как бы сочувствуя бедственному положению бывшего своего баяниста. — А я тут по соседству отдыхаю.

Понимая причину сочувствия, Куликов виновато откликнулся:

— Да вот, тренькаю…

— И то дело. — Директор немного помолчал. — А у Анюты дочка родилась.

Этими словами он словно ударил Куликова, тот откачнулся и устоял только потому, что за спиной оказалась дощатая стенка.

— Вот как! — задыхаясь, проговорил он. — А ведь это очень хорошо. Теперь она никогда не забудет меня.

— Да уж, память оставил.

— А если я приеду, примет? А, как вы думаете?

— Этого я не могу сказать. Сильного характера женщина.

— Да, да, она сильная. Может быть, при ней и я?..

Кто-то приоткрыл дверь:

— Куликов, начинаем!

— Если я приеду, а?

Директор положил руку на его плечо:

— Вот что. Как мужик мужику: должен ты приехать. Если сможешь.

— Смогу. Я теперь все смогу.

— Куликов, долго тебя дожидаться?..

В ту же ночь он уехал. Мать была на дежурстве и пришла домой только днем. Сына не было, но так и должно быть — не сидеть же ему все время дома, гулять пошел, с друзьями задержался или на репетиции. Легла отдохнуть и проспала до вечера. Сына все не было, но и это ее не обеспокоило. А тут прибежал мальчик из оркестра и сказал, что Куликова не было на репетиции и сейчас тоже нет и что дирижер требует его немедленной явки.

Валерия Ивановна встревожилась, но про Анюту не сразу вспомнила, а начала звонить в милицию. Там ее успокоили, сказав, что за последние сутки никаких таких нежелательных событий ни на суше, ни на море не отмечено и что молодой человек попросту загулял.

Она перерыла все в его комнате. Ничего. Никаких улик. Только в шифоньере нет плаща и шляпы. Вот тут-то ее я осенило: уехал к своей кирпичнице.

В родной город Куликов приехал уже под вечер и в ожидании пригородной электрички бродил по перрону. Попался ему на глаза киоск, где продавали разные сувениры, и он подумал, что надо купить подарок Анюте и дочке. Он спросил у молоденькой продавщицы:

— Вы знаете, а у меня дочка родилась. Чего бы ей подарить?

Продавщица, хотя и молоденькая, но уже чем-то недовольная, равнодушно предложила:

— Возьмите вот это или это… — и выложила на прилавок пластмассовое кольцо с разноцветными гремучими шариками и пластмассового попугая.

Выбрал кольцо, чистенькое, нарядное; мелодичное постукивание камешков напоминало шум прибоя на морском побережье. А попугай устрашал фиолетово-зеленой расплывчатой окраской. Желая развеселить продавщицу, Куликов сказал:

— Таким попугаем только попугать можно, маленьких-то…

Даже не улыбнулась. И не обиделась. Проговорила равнодушно:

— Чего они, маленькие-то, понимают…

«И ты тоже», — подумал Куликов, но ничего не сказал. У него было хорошее встревоженное настроение. Он был уверен, что Анюта все ему простит, она чистый, прямой человек, все ему прямо выскажет и простит. В электричке сидел и, глядя в темное запотевшее окно, улыбался. В черном окне он не видел своего лица, а только одну свою улыбку, летящую в темноте через разноцветные огни, через темные деревья и дома с освещенными окнами…

У Анюты он никогда не бывал, но знал ее дом и поэтому сразу туда и пошел. По пустынным улицам шлялся шалый ветер, стучал ставнями, заламывал мокрые ветки деревьев и кустов. Накинулся он и на Куликова, ловчил сорвать с него шляпу, но не смог.

— Давай, давай, — посмеивался Куликов, шагая по раскисшей земле, по мелким, рябым от ветра и дождя лужам, и все это ему очень нравилось, потому что соответствовало его тревожно-веселому настроению.

Вот ее дом. Четырьмя окнами смотрит на простор: зеленый берег, обрыв, а там невидимая в темноте мятежная река, а что там за рекой — сейчас вообще не видно. Послушав, как бунтует под обрывом река, Куликов подошел к палисаднику. Во всех окнах свет, отгороженный от мира шторами: на левой половине кремовые, справа цветастые, красные. Такие не могут быть у Анюты. У нее, несомненно, кремовые, какие были в его комнате при Доме культуры.

Шелохнулась кремовая штора, и в окно кто-то выглянул. Взорвалась взбунтовавшаяся река. Все засверкало и закружилось в глазах. Чтобы устоять, Куликов ухватился за штакетины. А оттуда, от Анюты, все смотрит кто-то. Куликов взмахнул шляпой и сказал:

— Это я приехал. Я насовсем приехал…

И как-то у него в руке оказалась погремушка, и он стал греметь мелкими камушками, а невидимая река вырывалась на волю и гремела, как чудовищная погремушка.

— Я приехал! — кричит Куликов. Но никто его не слышит.

Задвинулась кремовая занавеска. Он ликующе подумал: «Так и надо. Так мне и надо. Теперь я должен добиться. Заслужить». И оттого, что он понял, что ему надо завоевать Анюту, доказать ей, что он человек достойный ее высокой любви, исчезла тревога. Одна только радость бунтовала в нем, словно он уже все преодолел и Анюта навсегда отдала ему свою любовь.

Свет в окнах погас. Сначала за кремовыми шторами и почти сразу же за пестрыми.

Надо было где-то устраиваться на ночлег. Повесив на ограду погремушку, он пошел в Дом культуры, потому что больше идти было некуда, а там найдется кто-нибудь из прежних знакомых. Так и оказалось: в сторожах при Доме культуры состояла жена начальника местной пристани Власа Петровича по прозвищу Рубь-пять. Куликова они приняли с удовольствием! Рубь-пять сразу сообразил, что без выпивки тут не обойтись, а жена его — веселая толстуха — вообще была приветлива и любила гостей. Когда они немного выпили, пришел заместитель директора Дома культуры и велел это дело прекратить. Тогда Рубь-пять сказал:

— Пойдем на лодочную станцию. Скрипачев обрадуется. Хоть баба у него — шишига болотная. Ну да пес с ней.

А Куликову все равно куда. Пил он мало и очень был доволен тем, что он сам себе хозяин: захочет — выпьет, не захочет — может и не пить. Такое сознание полной власти над собой и своими поступками тоже его радовало.

Прихватив по дороге пол-литра, пришли на лодочную станцию. Скрипачев и в самом деле обрадовался. Неподалеку от воды на козлах стояли лодки и небольшие прогулочные катера. В одном из них и расположились в крошечной каютке на мягких диванчиках. Тут они и выпили, и немного поговорили. Потом Скрипачев и Влас Петрович ушли.

Засыпая, Куликов весело думал, как он завтра придет к Анюте и скажет ей что-нибудь очень хорошее и она его простит. Что будет потом, додумать не успел, усталость сморила его.

Разбудил его какой-то глухой и очень настойчивый стук. Еще не совсем проснувшись, услыхал шум и звонкий плеск о днище, словно катер несется по неспокойной воде. Но как же это может быть, если он прочно стоит, на берегу, да и мотора не слыхать. Пьяная блажь. Выпил лишнее, а не пил давно, вот и раскачивает с отвычки, и голова трещит. Надо выйти из каюты, ветерком обдует, и все пройдет.

Кое-как в кромешной тьме вылез он на палубу. Хотел встать на ноги, но не смог. Хлещет ветер от реки, врывается в затон, что-то трещит кругом.

Стоя на коленях, Куликов поискал приставную лесенку, по которой вечером забирались на катер. Не нашел. А ему хотелось обязательно спуститься на землю — тогда сразу станет легче. Так подумал он и прыгнул в темноту.

И даже когда ледяная вода обожгла его лицо, ворвалась под одежду и обволокла все тело, он и тогда подумал, что все это только пьяная морока, потому что — и он это отлично помнит — катер стоит так прочно и так далеко от воды.

18

Куликова похоронили. Здесь еще не забыли старые обычаи, и поэтому все, кто был на кладбище, не ожидая приглашения, пошли в дом Анюты. Да приглашать на поминки и не полагается: кто хочет помянуть добром, сам придет. Только Валерии Ивановне — матери Куликова — Анюта поклонилась:

— Не откажите…

Подняв полинявшее от слез лицо, Валерия Ивановна прижала к ненакрашенным губам душистый платочек:

— Вы это все… Вы!..

— Я его жена. — Анюта покорно склонила голову в черной вдовьей косынке.

— Не знаю я этого. Не знаю…

— Это ничего. Все остальные знают. Весь поселок признал. Видите: в мой дом на поминки идут. И вас прошу: не откажите. — Анюта даже обняла Валерию Ивановну: — Не надо. Ничего теперь не надо…

Красивое это было место: полянка среди соснового бора. На полянке поднималось много берез и молоденьких елочек, отсюда виден изгиб большой реки, поселок на крутом берегу словно выбежал из темной тайги. Через тайгу, через поселок прямо и стремительно пробегает железная дорога.

Валерия Ивановна слегка отстранилась от Анюты. Они стояли у ворот почти на самой дороге. Мимо них проходили Анютины друзья и знакомые, все румяные от резкого ветра, порывами вырывающегося с реки.

— Вы даже внучку свою не посмотрели, — напомнила Анюта.

— Внучку? — Валерия Ивановна покачала головой. — Не готова я еще к этому. Недозрела до роли бабки. Не так молода, чтобы этим гордиться, и не так стара, чтобы смириться.

— Ну, тогда прощайте… — Анюта низко поклонилась матери своего мужа и пошла к женщинам, ожидающим ее на дороге.

Последними мимо Валерии Ивановны прошли музыканты. Они несли медные трубы, пронзительно сверкающие. Казалось, что они несут осколки солнечных лучей, подобранных на поляне. Музыканты весело переговаривались: молодые, здоровые парни — им что!

19

На хозяйской половине в Анютином доме накрывали поминальные столы. Здесь хозяйничала Юлия Ивановна, ей помогали соседки и подруги по работе. Анюта сказала:

— Ничего не жалей, Юлечка. Это мой муж ушел. Пусть все знают! Светочку побереги, пока я там.

Коляску, в которой спала доченька, сама перекатила на Юлину половину. Застряла на пороге, Федор кинулся помогать, она над коляской руки простерла:

— Ничего не надо. Я сама…

Отогнала, как коршуна. Федор — ничего: и это стерпел. И то, что сестра назвала его предателем, и свои горькие думы — все стерпел. Наверное, Куликов никому не сказал, как Федор не пустил его в дом. А может быть, он просто не рассмотрел, кто там выглядывает в окно. Может быть, и так. Всякие разговоры шли по поселку, но таких не слыхал. И Анюта больше ни одного слова не сказала о Федоровом предательстве.

И Федор сам себе доказывал, что никакой он не предатель, что ни в чем он не виноват, а виноват сам Куликов. Не надо было пить, не надо связываться с известными всему поселку пропойцами. Это они его погубили.

Чем больше он это сам себе доказывал, тем сильнее разгоралось в нем чувство незаслуженной обиды. Такой уж он разнесчастный человек, что должен мучиться чужими болями. И эти мысли совсем его доконали.

Он растерялся и затаил обиду. Даже на поминки не хотел идти, Юлия Ивановна уговорила.

Его усадили на почетном месте рядом с сестрой. Сначала все сидели тихо, говорили уважительно, чуть ли не шепотом, и у всех был такой вид, словно им было неловко, что они еще остались жить на белом свете, и словно все в чем-то провинились перед Куликовым.

Федору это очень понравилось: не он один виноват, все, оказывается, переживают то же, что и он.

Он осторожно глянул на сестру: сидит неподвижно, слегка закинув побледневшее лицо, и, кажется, ничего не видит. Как будто она сидит одна-одинешенька и думает о чем-то таком, чего никому нельзя даже и знать.

Все сидели молча, ожидающе.

Тогда Анюта встала, подняла свою до краев налитую стопку.

— Дорогие мои друзья! — проговорила она неживым голосом. — Помянем незабываемого мужа моего Геннадия Алексеевича Куликова!..

Проговорила и стояла до тех пор, пока все не выпили. После этого опустилась на свое место и снова застыла, как камень.

И потом, когда пили и говорили про Куликова, какой он был хороший человек и выдающийся музыкант, она сидела, словно застывшая. Федор осторожно спросил:

— Ты чего?

Она не ответила.

Очень скоро все подвыпили, и начались обыденные разговоры о текущей жизни, о делах простых, житейских. Кто-то вспомнил и о своем горе, кому-то стало весело оттого, что его горе мимо прошло, — словом, обыкновенные застольные разговоры.

Сушильщица Инна Спиридоновна подняла стопку и потянулась к Анюте нетвердой рукой:

— За нас, миленьких! Не выдавай, Анюта!..

Тут только Анюта встряхнула головой, будто проснулась, накрыла свою стопку ладонью:

— Нельзя мне, тетя Инна. — И положила ладонь на свою налитую грудь.

— Нельзя так нельзя, а мы за тебя, за твою Светочку… Ты еще молодая, тебе еще пить да пить. И горькое будет, и сладкое…

Анюта ушла кормить дочку.

Застолье продолжалось. Федор вышел в сени. Тут собрались мужики покурить. Дверь на улицу открыта, на крыльце тоже курили и смеялись подвыпившие мужики. Федору наскучило все это, и он пошел к Юлии Ивановне. Там в тишине надеялся он посидеть, отдохнуть, потому что Катя, наверное, уже спит.

Он тихо открыл дверь и вошел. В кухне было темно, а из комнаты через неплотно прикрытую дверь проникал теплый розоватый свет и доносился торопливый шепот: Анюта разговаривает с Юлией Ивановной. Сначала Федор не понимал, о чем они там. Но вот Анюта проговорила:

— Как нам жить-то теперь?..

— Глупости это все. Выброси из сердца, — ответила Юлия Ивановна.

«Все про Куликова своего», — подумал Федор.

— Ненавистный он мне. И ничего с собой не могу сделать. Знаю, сама виновата, что такой вырос.

— Мал он еще, и спросу с него немного.

— Ох, не то… Вот в том-то и дело: невелик человек, а уж какой-то он ко всему равнодушный… Ну, пойду.

Она прошла мимо брата, не заметив его в темноте. А может быть, не захотела заметить — так подумалось Федору, и ему тоже хотелось, чтобы сестра не заметила его. Обиженный, ошеломленный затаился он в темном углу.

А подвыпившие поминальщики уже запели печальную, протяжную песню…

Федор не слыхал, как около него оказалась Юлия Ивановна. Она включила свет.

— Ты тут давно?

— Только сейчас зашел, — соврал он.

— Ну, вот и хорошо… — Она взмахнула маленькой рукой, словно отгоняя какую-то неотвязную мысль. — Хорошо, что пришел: посидишь с малышами. — Она еще на минутку задержалась около Федора. — Ничего, миленький мой, ничего. Пройдет время, плохое забудется, хорошее вспомнится, не переживай очень-то…

Она говорила все то, что обычно говорит человек человеку для утешения; и все знают, что так оно и будет, — все смоет время: и горе, и радость. Но если человеку одиннадцать лет и нет еще у него никакого житейского опыта, то в эти утешения он не верит. И Федору тоже казалось, что теперь уж так будет всегда. И ненависть сестры, и собственное чувство обиды — это на всю жизнь.

Ушла утешительница Юлия Ивановна. Федор стоял, в углу, как наказанный. Поминальщики уже запели про калину, цветущую в поле у ручья…