Онлайн чтение книги Замок Горменгаст
Глава седьмая

Но Доктору Хламсливу было уготовано всего несколько мгновений уединенного отдохновения – за окном раздались шаги. Ясно было, что шел только один человек, но тяжелая и уверенная поступь вызвала в его воображении целую армию солдат, двигающихся в полном согласии, шаг в шаг. Это был пугающий, размеренный топот. Дождь несколько поутих, и звук каждого шага этой грозной поступи был слышен с удивительной и пугающей ясностью.

И поступь эту Хламслив мог бы узнать и среди миллиона других шагов. Но в тиши вечера воображение унесло его к той призрачной армии, которую представил себе его смятенный ум. Отчего от звуков этих шагов, размеренных, как тиканье огромных часов, сердце сжалось, а горло и рот свело, словно он подумал о разрезанном и истекающем соком лимоне? Отчего в глазах стали собираться слезы, а сердце тяжело стучало?

Но времени размышлять уже не было, и он изгнал седую прядь, мочалой свисающую со лба, а шагающую армию из головы.

Подбежав ко входной двери и сделав тем самым присутствие слуг излишним, он открыл ее, лишив одновременно массивную фигуру, стоящую перед дверью, возможности нанести по створкам сильный удар – что она уже и собиралась сделать.

– Госпожа Графиня, приветствую Вас в своем доме, – сказал Хламслив, слегка поклонившись, не изгибая спины и сверкнув зубами. Сам он при этом подумал: во имя всего неправедного, что привело Графиню к нему в такое позднее время? Насколько ему было известно, она никого не посещала ни днем, ни ночью. Таково было одно из ее правил. И тем не менее – вот она, перед его дверью.

– Придержите лошадей, – отозвалась Графиня тяжелым, но не громким голосом.

Одна из бровей Хламслива взлетела вверх. Весьма странное приветствие! Можно было подумать, что он собирается обнять ее! Одна мысль об этом привела его в ужас.

Но когда Графиня сказала «Теперь вы можете войти!» – его вторая бровь не только взобралась на лоб, но и сделала это с такой быстротой, что заставила первую, уже расположившуюся там, вздрогнуть.

Получить приглашение войти, когда он и так находился внутри дома, было по меньшей мере странным, но получить разрешение войти в свой собственный дом было просто смехотворно.

Нелепость ситуации усугублялась неспешной, тяжелой, спокойной властностью, прозвучавшей в голосе Графини. Она вошла в прихожую.

– Я желаю побеседовать с вами, – сказала Графиня, однако взгляд ее при этом был направлен не на Хламслива, а на дверь, которую он закрывал. Когда дверь уже почти закрылась, и ночь была бы заперта снаружи, и замок бы щелкнул, Графиня воскликнула, уже более громко: – Остановитесь и придержите крепко дверь!

Затем, сложив свои большие губы, как ребенок, она сделала выдох, превратившийся в свист особой нежности. Как такой ласковый и печальный звук мог быть произведен таким дебелым созданием?

На лице Доктора, повернувшегося к Графине, был написан удивленный вопрос, хотя зубы по-прежнему сверкали весело. Но, поворачиваясь, он успел краем глаза увидеть нечто белое. И движущееся.

Внизу, у самого пола, Доктор Хламслив увидел круглое лицо, круглое как полная луна и мягкое как мех. И в этом ничего удивительного не было, ибо это лицо было мордочкой, покрытой шерстью, в полумраке прихожей казавшейся особенно белой. Едва Хламслив успел осознать, что перед ним кошка, как появилась вторая мордочка, а за ней, как молчаливая смерть, третья, а затем и четвертая, пятая… Одна за другой кошки проследовали в прихожую, причем двигались они настолько плотно друг за другом, голова к хвосту, что казались чем-то единым, неразрывным, – белым шлейфом, тянувшимся за Графиней.

Хламслив, наблюдая за колышущимся потоком, втекающим в придерживаемую дверь и протекающим мимо его ног, почувствовал, что у него немного закружилась голова. Будет этому когда-нибудь конец? Прошло не менее двух минут с того момента, когда появилась первая кошка.

Хламслив повернул голову и посмотрел на Графиню. Она стояла посреди потока белой пены, который оборачивался вокруг нее кругами, как веревка, а сама она вздымалась, как маяк. При тусклом свете лампы в прихожей ее рыжие волосы, казалось, сами стали излучать мрачное сияние.

Хламслив теперь совершенно успокоился, ибо в первый момент был задет и раздражен не появлением кошек, а непонятными приказаниями Графини. Теперь же ему стал ясен их смысл. И все же как странно – обратиться к этому великому множеству кошек с приказом «придержать лошадей»!

Эта мысль снова привела в движение его брови, которые, пока он стоял и дожидался момента, когда сможет закрыть дверь, неохотно опустились, а теперь, словно повинуясь сигналу стартового пистолета, снова стремительно прыгнули вверх, как будто прибежавшую первой ожидал приз.

– Мы. все… уже… здесь… – сказала Графиня. Хламслив взглянул на дверь и увидел, что поток иссяк. И тогда закрыл дверь.

– Как восхитительно, как восхитительно! – заливался соловьем Хламслив, стоя на цыпочках и размахивая руками как крыльями, словно собирался взлететь. – Как замечательно, как замечательно, что вы, госпожа Графиня, нашли возможным посетить мой дом! Дом такого аскета, как я! Бог видит, какой я аскет! А вы вырвали старого отшельника из его скучных раздумий, ха-ха-ха-ха-ха-ха! И вот вы, как вы выразились, все здесь. Надеюсь, никаких сомнений по этому поводу не возникает? Как мы великолепно проведем время! Мяу-зыкальный вечер и все прочее, ха-ха-ха-ха-ха!

От почти невыносимо высокого тона его смеха в прихожей воцарилась полная тишина. Все кошки, усевшись на задние лапки и высоко подняв головы, внимательно смотрели на Доктора своими круглыми глазами.

– О, о, извините, что я не сразу пригласил вас пройти дальше в дом, – воскликнул Хламслив, – и заставил дожидаться здесь, в прихожей, словно вы какая-нибудь христарадница или калика перехожая с выводком детей, просящая вернуть одному из своих отпрысков, усыхающему от сглаза, человечье обличье? Нет и еще раз нет, и это ясно с первого взгляда всякому, кто имеет глаза. И посему негоже вам пребывать в этой холодной, в этой сырой, в этой зловонной преисподней, которая служит мне прихожей! Да к тому же дождевая вода все еще скатывается с вас водопадами, и… и поэтому… и поэтому, если вы позволите мне проводить вас… – Хламслив взмахнул своей длинной тонкой и изящной рукой; при этом его белая ладонь встрепенулась, как шелковый флаг на ветру. – Я раскрою все двери, зажгу лампы, стряхну со скатерти крошки, подготовлю все к достойному приему… На какое время вы его назначите?

И Хламслив направился к гостиной своей странной походкой, дергая ногами в разные стороны.

Графиня последовала за ним. Слуги уже успели убрать со стола посуду, оставшуюся после ужина, привели комнату в порядок, и она приобрела такой умиротворенный вид, что трудно было поверить, что это та самая комната, в которой Ирма всего лишь час назад вела себя столь предосудительно.

Хламслив широким жестом с грохотом распахнул перед Графиней дверь в столовую. Толчок был столь силен, словно Доктор хотел продемонстрировать, сколь мало его заботит возможность того, что дверь сломается, или слетит с петель, или от сотрясения обвалится штукатурка, или упадет картина со стены – ну и что, подумаешь! Это был его дом, и в своем доме он волен вести себя так, как ему заблагорассудится. Если он подвергает риску разрушения свою собственность – это его личное дело! В честь визита Графини можно позволить себе широкие жесты, а беспокойство о сохранности своего имущества свойственно лишь низким и вульгарным людям.

Графиня прошествовала к центру комнаты и там остановилась. Огляделась, однако не присматриваясь, и непонятно было, увидела ли она все эти длинные лимонно-желтые занавеси, резную мебель, темно-зеленый ковер на полу, столовое серебро в буфете, керамику, бледные обои в серую полоску. Возможно, в эти мгновения она думала о своей спальне, в которой стоял густой запах свечей и царил хаос, наполненный птицами и полутьмой; но лицо у нее при этом ничего особого не выражало.

– Скажите… все… ваши… комнаты… похожи… на… эту? – пробормотала Графиня, усаживаясь в кресло.

– Ну, дайте подумать, – сказал Хламслив. – Нет, не совсем такие же, госпожа Графиня, не совсем.

– И. судя… по всему… они… все. чистые и… прибранные? Это… так?

– Ну, насколько мне известно, это так. Более того, я почти уверен, что это так. Видите ли, за год в своем доме я посещаю не более пяти-шести комнат, но если судить по тому, что кругом постоянно шныряют слуги с тряпками и щетками, гремят ведрами, что-то вытряхивают, а за ними шныряет моя сестра Ирма и проверяет, делается ли все как нужно, вытряхивается ли то, что нужно, кладется ли вытряхнутое на нужное место, – то остается мало сомнений в том, что все здесь доведено до полной стерильности. Кругом ни одного пятнышка, ни один микроб не в состоянии выжить в таких условиях.

– Понятно, – сказала Графиня. Удивительно, насколько осуждающе может прозвучать одно, такое простое слово. – Но я пришла поговорить с вами…

Несколько секунд она задумчиво глядела на Хламслива. Кошки, заполнившие все пространство комнаты, сидели не шевелясь – не дрожал ни один усик. Каминная полка была уставлена ими, как фарфором; стол был покрыт ими как очень толстым белым покрывалом. Диван превратился в белый сугроб. Пол был застелен белым ковром с орнаментом из глаз.

Голова госпожи Графини – которая всегда казалась больше, чем положено быть любой, самой большой человеческой голове, – была повернута в сторону от Доктора и слегка наклонена, так что видна была ее мощная, несколько напрягшаяся шея. Ее профиль почти полностью скрывался от Доктора массивной щекой; ее волосы в своей основной массе были подобраны вверх, они поднимались рядами рыжих гнезд; остальные же, цвета догорающих углей, падали змееобразными извивами ей на плечи, и, казалось, при этом шипели.

Доктор крутанулся на месте на своих узких ступнях и со стуком распахнул дверцу полированного буфета. Потом, откинув густую седую прядь со лба, сложил особым образом свои длинные белые руки и подпер ими подбородок. Обнажив зубы в улыбке, сверкнул ими в сторону Графини (которая по-прежнему позволяла ему созерцать свое плечо, часть шеи и приблизительно восьмую часть лица) и, подняв кверху брови, спросил:

– Госпожа Графиня, то, что вы решили навестить меня и обсудить какой-то интересующий вас предмет – для меня большая честь. Но сначала позвольте узнать, что вы хотели бы выпить.

Доктор, распахнув дверцы буфета, явил миру большой выбор редких и тщательнейшим образом отобранных в его винном погребе вин.

Графиня повернула голову в сторону Доктора:

– Будьте любезны, кувшин козьего молока, Хламслив.

Все в Докторе, что любило красоту, избранность, тонкость и качественность – Доктор был большим ценителем всего перечисленного и многого другого, – сжалось, как сжимаются при грубом прикосновении усики улитки, и умерло. Его рука, протянутая к одной из бутылок, в которой был спрятан солнечный свет давно исчезнувшего виноградника, на секунду замерла в воздухе, но потом продолжила свое движение. Однако двигалась она теперь взад-вперед, как трепещущее крыло; казалось, Доктор дирижировал каким-то крошечным оркестром, спрятанным в буфете, Хламслив прекратил взмахивать рукой, повернулся к Графине. Внешне он сохранял полное самообладание. Он поклонился, его зубы сверкнули. Затем позвонил в колокольчик и, когда в двери появилось лицо, сказал:

– У нас имеется коза? Ну, отвечай же, отвечай, милейший! Да или нет? Имеется у нас в доме коза или таковой не имеется?

Человек ответил: он совершенно уверен, что означенного животного в доме не имеется.

– В таком случае разыщи, будь так добр, козу. И немедленно. Требуется коза. Все.

Графиня села на стул, широко расставив ноги и опустив меж колен свои тяжелые руки, покрытые веснушками. Наступило молчание, и даже Хламслив не нашелся, чем его заполнить. Это молчание наконец было нарушено Графиней:

– Почему у вас в потолке торчат ножи?

Доктор, переступив с ноги на ногу, взглянул вверх, туда, куда бесстрастным взглядом смотрела Графиня. Взгляд упирался в длинный нож для резки хлеба, который, казалось, заполнил собой вдруг всю комнату. Нож, лежащий на разделочной доске, на подушке или под стулом – это одно дело, но нож, окруженный белой пустыней потолка, ничем не прикрытый, – это уже совсем другое дело. Он выглядел там столь же неуместно, как и свинья в соборе.

Но для Доктора важно было найти любую, неважно какую, тему для разговора – его пугало лишь отсутствие ее, что случалось с ним крайне редко.

– О, этот нож, госпожа Графиня, – сказал он, взглянув на инструмент с видом величайшего уважения, – хотя это всего лишь нож для нарезания хлеба, у него замечательная история. Да, госпожа Графиня, это именно так.

Он перевел взгляд на свою гостью. Она терпеливо ждала его пояснений.

– Такой невзрачный, внешне лишенный всякой романтики, грубой формы, этот нож тем не менее многое для меня значит. Это сущая правда, мадам, это действительно так, хотя я и совсем не сентиментален. Но почему, вы можете спросить? Почему? Позвольте вам рассказать.

Он сцепил руки вместе и поднял вверх свои узкие и элегантные плечи.

– Именно этим ножом я произвел первую в своей жизни операцию. И весьма успешно… Я был в горах. О, эти вздымающиеся громады! В них есть своеобычность, свой нрав, но никакого шарма. Я был один, если не считать моего верного мула. И я не знал пути – мы сбились с дороги. Над головой пролетел метеор. Но как он мог бы нам помочь? Он просто раздразнил нас своим появлением Но на какое-то мгновение он высветил проход, почти заросший растениями, предвещающими близость малярийного болота. Ясно было, что в ту сторону идти не следовало. Мы наверняка снова оказались бы в болотистой местности. А мы уже потратили полдня на то, чтобы выбраться с невероятным трудом из другого болота… Как неизящно у меня складывается рассказ, какие корявые предложения, вы не находите, госпожа Графиня? Ха-ха-ха-ха-ха!.. Так на чем я остановился? Ах, да! Мы погружены в темноту. До ближайшего жилья – много миль. И что же происходит дальше? Исключительно странная вещь. Я понукаю своего мула палкой – все это время я не слазил с этого животного, – и вдруг он издает крик, как страдающее дитя, и начинает падать. Рухнув наземь – я успел соскочить, – он поворачивает ко мне свою большую, покрытую шерстью голову. И хотя света было очень мало, я вижу в глазах его мольбу, словно он умолял меня избавить его от какой-то страшной боли. Как вы понимаете, госпожа Графиня, сильная боль невыносимо болезненна для любого живого существа, но определить, где именно у мула источник боли, да еще в условиях горной ночи, насыщенной малярийными миазмами… весьма… эээ… трудно (опять неудачное предложение!), ха-ха-ха! Но сделать что-то для облегчения страданий я должен! А мул уже лежит в темноте на боку! Он казался таким огромным! И тогда я задействовал все свои мыслительные способности. Глаза несчастного животного неотрывно следили за мной. Они казались лампадами, в которых кончается масло. И тогда я задал себе пару вопросов, весьма существенных, как мне тогда казалось – и кажется до сих пор. Первый из них был таков: является ли боль его духовной или физической? Если первое, то лечение будет весьма сложным, но темнота мне помешать не сможет. Если же второе, то темнота создаст невероятные трудности, но проблема сразу оказывается в пределах моей парафин – или почти в пределах. Я рискнул выбрать второе, и. то ли благодаря счастливой случайности, то ли – что более вероятно – благодаря удивительному шестому чувству, которое вызревает, когда находишься один на один с безгласным мулом и вздымающимися ввысь горами. Однако почти тут же я обнаружил, что мое второе предположение было правильным. А произошло это так: я схватил голову мула, поднял ее, несмотря на невероятную тяжесть, и повернул под таким углом, что свечение, исходящее из его глаз – дававшее, конечно, света очень мало, но достаточно, чтобы можно было что-то разглядеть – осветило – слабо, но осветило! – остальную часть его тела. И тут же я был вознагражден за свои геркулесовы усилия. Передо мной чистейший случай вмешательства «постороннего тела», приносящего боль! Вокруг его задней ноги кольцами обвился – не могу сказать сколько раз – питон! Даже в тот страшный и критический момент я не мог не отметить про себя, насколько красива была эта змея! Питон был значительно красивее, чем мой старый добрый мул! Но мелькнула ли у меня мысль, что я должен отдать предпочтение рептилии и позволить моему некрасивому, но верному млекопитающему погибнуть? Нет и еще раз нет! В конце концов, кроме красоты существует и такая вещь, как верность. К тому же я страшно не люблю ходить пешком, а обучить питона возить меня, госпожа Графиня, заняло бы невероятно много времени. Разместить на нем седло – даже от этого у любого человека лопнуло бы терпение. И к тому же.

Доктор взглянул на свою гостью и тут же об этом пожалел. Вытащив из кармана шелковый платок, он вытер лоб. Затем, сверкнув зубами, продолжил, но в голосе уже не слышалось прежнего воодушевления:

– И вот тогда я вспомнил про свой нож для нарезания хлеба…

Наступило молчание, но когда Доктор, наполнив легкие воздухом, чтобы продолжить, открыл рот, Графиня неожиданно спросила:

– А сколько вам лет?

Однако прежде чем Доктор Хламслив успел переориентироваться, раздался стук в дверь и вошел слуга с козлом.

– Идиот! Нужна коза, а не козел!

Проговорив это, Графиня тяжело поднялась с кресла и, подойдя к козлу, погладила его по голове. Козел потянулся к Графине, натянув веревку, на которой его привел слуга, и лизнул ей руку.

– Ты поражаешь меня, – сказал Доктор слуге. – Неудивительно, что ты так плохо готовишь. Неужели ты не мог отличить козла от козы? Уходи, любезнейший, уходи! Доставай другое животное, и во имя любви ко всему живущему, приведи животное женского пола! Иногда начинаешь задумываться, в каком безумном – клянусь всем изначальным! – мире мы все живем, в каком безумном мире!

Слуга исчез.

Графиня, подойдя к окну и глядя на площадь-двор перед домом, медленно произнесла:

– Хламслив…

– Да, мадам?

– У меня тяжело на сердце, Хламслив.

– Вы имеете в виду, что у вас болит сердце, мадам?

– У меня болят и сердце, и душа.

Графиня вернулась к своему стулу, снова села на него и снова, как и прежде, опустила руки вниз так, что они свисали мимо мягкого сидения.

– Болит… в каком смысле, госпожа Графиня? И на этот раз в голосе Доктора не осталось и следа от его обычного насмешливого тона.

– В Замке строятся козни, – сказала Графиня – Я не знаю, что происходит, но что-то не так. В Замке что-то не в порядке. И она посмотрела на Доктора в упор.

– Козни? Что-то не в порядке? – наконец выдавил из себя Доктор. – Вы имеете в виду, мадам, что ощущается… эээ… чье-то плохое влияние?

– Я не знаю точно, что именно, но что-то изменилось. Я чувствую это нутром Присутствует некто…

– Некто? Где?

– В Замке. Враг. Призрак это или человек, я не знаю. Знаю, что враг. Вы понимаете?

– Понимаю, – сказал Доктор совершенно серьезно. Вся его ядовитая насмешливость полностью исчезла, – Это не призрак. У привидений нет страсти к мятежу.

– Мятежу? – громко вопросила Графиня. – Мятежу против кого?

– Не знаю. Но что еще вы, мадам, почувствовали, как вы выразились, своим нутром?

– Но кто бы посмел бунтовать? – прошептала Графиня, словно обращаясь к самой себе. – Кто посмел бы? И после небольшой паузы спросила:

– У вас есть какие-то подозрения?

– У меня нет доказательств, чтобы подтвердить мои подозрения. Но теперь я буду присматриваться и прислушиваться. Клянусь святыми ангелами, в Замке завелись силы зла. В этом нет сомнения. То, о чем вы говорите, совпадает с моими пока еще очень неясными ощущениями.

– В Замке зреет нечто еще более страшное. В Замке зреет вероломное предательство. – Графиня сделала глубокий вдох и затем очень медленно добавила: – И… я… уничтожу его… я вырву его с корнем… и не только ради Тита и в память о его отце, но прежде всего ради самого Горменгаста.

– Вы упомянули о своем покойном супруге, мадам, о его светлости Герцоге Стоне. Где находятся его останки… если он действительно мертв?

– В самом деле – где? Но здесь кроется еще кое-что. Как объяснить тот внутренний огонь, который искалечил его блестящий ум? Как объяснить тот внешний огонь, в котором, если бы не этот юноша Щуквол…

Графиня оборвала себя на полуслове, и в комнате на несколько мгновений наступило тяжелое молчание, которое на этот раз нарушил Хламслив.

– А как объяснить самоубийство его сестер? Исчезновение шеф-повара, который, кстати, исчез в ту же ночь, что и ваш супруг? И все это случилось за один год! И в этот период – может быть, чуть больше года – произошли десятки других странностей. Что за всем этим стоит? Клянусь всем таинственным, мадам, – тяжесть легла на ваше сердце неспроста.

– И нужно думать о будущем Тита, – сказала Графиня.

– Совершенно верно. И нужно думать о будущем Тита, – эхом повторил Доктор.

– А сколько ему лет? – спросила Графиня.

– Ему уже почти восемь, – ответил Хламслив, подняв брови. – Вы его в последнее время не видели?

– Видела из своего окна. Я наблюдаю за ним, когда он скачет на пони вдоль южной стены.

– Мадам, мне кажется, что вы должны время от времени общаться с ним, – сказал Доктор. – Во имя всего материнского, вам следует чаще видеться со своим сыном.

Графиня пристально посмотрела на Доктора. Но что она могла ответить, осталось навеки неизвестным, так как в этот момент раздался стук в дверь и появился слуга, на этот раз уже с козой.

– Отпусти ее, – приказала Графиня. Маленькая беленькая козочка бросилась к Графине, словно притянутая магнитом.

– У вас есть кувшин? – обратилась Графиня к Доктору. Доктор повернул голову к двери.

– Принеси кувшин, – сказал он, и лицо человека исчезло.

– Хламслив. – Графиня опустилась на колени; при неярком свете лампы она казалась особенно тучной; поглаживая гладкие ушки козы, она продолжила: – Я не буду спрашивать вас, на кого падают ваши подозрения. Нет, пока не буду. Но я хотела бы, чтобы вы внимательно ко всему присматривались. Ко всему, Хламслив, как это делаю я. Вы должны постоянно быть начеку, Хламслив, постоянно, и днем и ночью. Я требую, чтобы мне немедленно сообщили, если будет обнаружено нечто подозрительное, нечто отступающее от законов Горменгаста. Я в определенной степени полагаюсь на вас. Я в некотором роде верю в вас… – И добавила после небольшой паузы: – Хотя и не знаю почему.

– Мадам, – сказал Хламслив, – я открою свои глаза и уши.

Слуга принес кувшин и тут же ушел.

Элегантные занавеси встрепенулись в налетевшем порыве ночного ветра. Золотистый свет лампы мягко освещал комнату, мерцал на фарфоре, на приземистых бокалах резного стекла, на глазури и эмали, на кожаных переплетах книг с золотым тиснением и стеклах акварелей и рисунков, висящих на стенах. Но особенно живо этот свет отражался в бесчисленных глазах на белых мордочках сидящих неподвижно кошек. Цвет их шерсти выбелил комнату и даже золотистому свету придавал холодный опенок. Это было незабываемое зрелище: Графиня на коленях; спокойно стоящая коза; уверенные движения пальцев Графини, доящей козу. Эти умелые пальцы произвели на Хламслива странное впечатление. Неужели это та Графиня, грузная, резкая, бескомпромиссная, лишенная в такой поразительной степени материнских инстинктов, в течение целого года не обмолвившаяся со своим сыном Титом ни единым словом, та Графиня, к которой относились с трепетом, если не страхом, – неужели это была она? Неужели это на ее больших губах играла полуулыбка исключительной нежности?

А затем Хламслив вспомнил снова ее голос, которым она шептала: «Но кто бы посмел бунтовать? Кто посмел бы?», и то, каким твердым, безжалостным голосом, вырывавшимся из ее, словно жестяной, глотки она произнесла: «И я уничтожу его, вырву его с корнем! И не только ради Тита!»