Онлайн чтение книги Занавес опускается
Глава пятая. КРОВАВЫЙ МЛАДЕНЕЦ

I

На следующее утро в половине одиннадцатого, обвесившись коробками красок и подхватив под мышку рулон холста и подрамник, Агата отправилась в маленький театр. Следуя за Полем и Седриком, которые несли ее мольберт, она прошла по отходившему от зала коридору, потом, миновав обитую сукном дверь, за которой, как, пыхтя, сказал Седрик, «вольно буйствовали трудные дети», повернула направо и оказалась в торцовой части этого огромного, запутанного дома. Не обошлось без происшествий: когда они шли мимо комнаты, где, как впоследствии узнала Агата, была малая гостиная, дверь распахнулась и в проеме возник спиной к ним коренастый толстяк, сердито кричавший:

– Если вы не верите в мое лечение, сэр Генри, у вас есть простой способ его прекратить. Вы упрямы как баран, и я буду только рад избавить себя от неблагодарного труда выписывать рецепты вам и вашей внучке.

Агата предприняла героическую попытку проскользнуть вперед, но Седрик остановился как вкопанный и, с живейшим интересом прислушиваясь, косо опустил мольберт, перегородив коридор.

– Ладно, ладно, не кипятитесь, – прогудел невидимый сэр Генри.

– Вы мне надоели, и я умываю руки! – объявил толстяк.

– Ничего подобного. И не грубите, Уитерс. Терять пациентов не в ваших интересах, мой дорогой. Вы должны лечить меня более добросовестно, и когда я по-дружески делаю вам замечания, извольте относиться к ним соответственно.

– Черт знает что! – возмутился толстяк, и в его голосе прозвучало отчаяние. – Заявляю официально: лечить вас я отказываюсь! Это мое последнее слово.

В наступившей тишине Поль безуспешно попытался оттащить Седрика от двери.

– Я не приму ваш отказ, – наконец сказал сэр Генри. – Успокойтесь, Уитерс, не выходите из себя. Вы должны понимать, что у меня хватает поводов для раздражения. Более чем хватает. Не сердитесь же на старого друга за его вспыльчивость. Договорились? Вы не пожалеете. Закройте-ка дверь, я вам кое-что скажу.

– Все правильно, – прошептал Седрик. – Он сейчас скажет, что внесет его в свое завещание.

– Господи, ну сколько можно? – поторопил Поль, и они пошли дальше.

Полчаса спустя Агата уже установила мольберт, натянула холст на подрамник и приготовила бумагу и картон для предварительных набросков. Крохотный театр был совсем как настоящий, с довольно глубокой сценой. Задник из третьего акта «Макбета» поражал простотой и продуманностью. Художник-декоратор прекрасно передал все то, что вложила Агата в первоначальный эскиз. Перед задником были под нужным углом установлены низкие объемные декорации колодца. Агата поняла, куда она поместит центральную фигуру. И она не станет придавать фону черты реального пейзажа. Нет, пусть будет видно, что это откровенные декорации. «Хорошо бы еще, чтобы откуда-нибудь свисала веревка, – подумала она. – Хотя Анкредам это вряд ли понравится. Главное, чтобы он позировал стоя!»

Седрик и Поль принялись показывать, что можно сделать со светом. Настроение у Агаты было отличное. Запахи холста и клея, ощущение, что рядом с ней работают другие, – все это ей нравилось. Даже Седрик сейчас, в маленьком театре, изменился в лучшую сторону. Действуя со знанием дела и понимая Агату с полуслова, он не позволил Полю затопить сцену потоком ослепительного света, а велел ему остаться возле рубильника, сам навел одинокий луч прожектора на то место, которое она показала.

– А задник нужно подсветить очень мягко! – закричал он. – Поль, ну-ка включи рампу.

И к радости Агаты, сцена замерцала в точности как ей хотелось.

– Да, но вам же не будет видно холста! – всполошился Седрик. – Боже мой! Как же вы увидите, что вы пишете?

– Я могу дотянуть сюда дежурный свет, – предложил Поль. – Или раздвинем занавеси на окне.

Седрик с мучительным вопросом в глазах уставился на Агату.

– Но свет из окна попадет на сцену и будет мешать, – сказал он. – Или не будет?

– Можно попробовать.

Повозившись с ширмами, они наконец умудрились расставить их так, что свет из окна падал только на мольберт и не мешал Агате хорошо видеть сцену.

Часы на центральной башне – они, разумеется, назывались Большие часы – начали бить одиннадцать. За кулисами открылась и закрылась дверь, и ровно с одиннадцатым ударом на освещенной сцене, как по сигналу, появился сэр Генри в образе Макбета.

– Вот это да! – прошептала Агата.

– Удручающе нелепый костюм, – сказал ей на ухо Седрик. – Но, при всей его нелепости, по-своему хорош. Или вы так не думаете? Слишком затейливый?

– Для меня – нет, – отрезала Агата и пошла к сцене поздороваться со своим натурщиком.

II

В полдень Агата оторвалась от работы, прислонила набросанный углем эскиз к бордюру сцены и отошла на несколько шагов в глубь прохода. Сэр Генри, кряхтя, снял шлем и неуверенно прошагал к стоящему в кулисах креслу.

– Наверно, хотите отдохнуть? – покусывая палец и вглядываясь в рисунок, сказала Агата.

– Да, кажется, капельку устал.

Но по его виду она поняла, что устал он гораздо больше, чем капельку. К сеансу он загримировался, положил под глаза темные тени, подкрасил усы и подклеил к эспаньолке длинные пряди накладных волос. Даже под слоем грима лицо его выглядело осунувшимся, и голову он держал уже не так прямо.

– Надо вас отпустить, – решила она. – Вы не очень замучились? Знаете, как бывает – иногда обо всем забываешь.

– Или о многом вспоминаешь, – он улыбнулся. – Я вот вспоминал сейчас свой текст. Эту роль я первый раз сыграл в девятьсот четвертом году.

Агата вскинула на него глаза – он начинал ей нравиться.

– Это прекрасная роль, – сказал он. – прекрасная.

– Я вас в ней видела пять лет назад, вы меня потрясли.

– Я играл ее шесть раз, и с огромным успехом. Мне Макбет никогда не приносил несчастья.

– Я слышала, актеры относятся к этой роли с суеверным страхом. Цитировать из «Макбета» считается дурной приметой, да? – Агата быстро подошла к рисунку и большим пальцем стерла слишком выделявшуюся линию. – А вы верите, что эта роль приносит несчастье? – без особого интереса спросила она.

– Другим актерам приносила, – совершенно серьезно ответил он. – Когда идет «Макбет», за кулисами всегда напряжение. Все очень нервничают.

– Из-за того же суеверного страха?

– Да, страх есть. И никуда от него не денешься. Но мне с «Макбетом» всегда только везло. – Его усталый голос вновь окреп. – Было бы иначе, думаете, я выбрал бы эту роль для своего портрета? Ни в коем случае. Ну-с, – к нему вернулась галантная игривость, – вы позволите мне бросить всего один беглый взгляд, прежде чем я вас покину?

Его просьба не вызвала у Агаты восторга, тем не менее она взяла эскиз, отошла с ним подальше от сцены и повернула его лицом к сэру Генри.

– Вы пока вряд ли что-нибудь поймете, – сказала она. – Это еще только наметки.

– Да-да. – Он сунул руку в карман и достал оттуда пенсне в золотой оправе. Картинка была забавная: Макбет с пенсне на носу важно разглядывал собственный портрет. – Какая же вы умница, – сказал он. – Очень похвально.

Агата убрала рисунок, и сэр Генри медленно поднялся с кресла.

– Так в путь! – воскликнул он. – Мне надо переодеться.

Привычно поправив плащ, он подтянулся, прошел на высвеченный прожектором пятачок и нацелил палаш на большой голый прямоугольник холста. Его голос, будто специально приберегавший мощь для этой эффектной концовки, гулко прогремел в пустом зале:

– Благослови вас бог и всех, кто злого случая игру направить хочет к миру и добру, – подхватила Агата, радуясь, что так кстати вспомнила ответную реплику.

Сэр Генри перекрестился, хмыкнул и прошествовал между декорациями колодца за сцену. Хлопнула дверь, и Агата осталась одна.

Она решила, что сразу начнет работать на большом холсте. Никаких подготовительных эскизов она больше делать не будет. Время поджимало, и к тому же замысел картины был ей теперь полностью ясен. Да, ничто несравнимо с той минутой, когда видишь перед собой туго натянутый холст и приближаешь к нему руку, чтобы нанести самый первый штрих. Затаив дыхание Агата провела по холсту углем. Холст отозвался тихим звуком, похожим на глухой удар барабана. «Поехали!» – сказала она себе.

Прошло около часа: рождавшиеся под ее рукой линии и тени соединялись в гармоничное целое. Расхаживая перед мольбертом, она то расставляла острым концом угля акценты, то поворачивала уголь и проводила его широкой боковой поверхностью по зернистой глади холста. Худая, черная от угля рука Агаты сейчас словно вобрала в себя все ее мысли и чувства. Наконец Агата отошла от мольберта шагов на десять, неподвижно застыла, потом закурила сигарету и, взяв тряпку, начала чистить холст.

– Вам что, не понравилось? – раздался резкий высокий голос.

Агата дернулась, как от удара током, и обернулась. В проходе, широко расставив ноги и засунув руки в карманы передника, стояла та самая девочка, которая вчера дралась в саду.

– Как ты сюда вошла? – строго спросила Агата.

– Через заднюю дверь. Мне не разрешают сюда ходить, так я потихоньку. А зачем вы стираете? Вам разве не нравится?

– Я не стираю. Все осталось. – Контуры рисунка действительно остались на холсте. – Лишний уголь надо счищать, – лаконично объяснила Агата. – Иначе он смешается с красками.

– А что вы рисуете? Как Нуф-Нуф в смешной костюм нарядился, да?

Агата опешила: она думала, что это прозвище было изобретением и единоличной прерогативой мисс Оринкорт.

– Я его зову Нуф-Нуф, – словно прочитав ее мысли, сказала девочка. – И Соня тоже его так зовет. Она от меня научилась. Когда я вырасту, то буду как Соня.

– Понятно. – Агата открыла ящик и начала рыться в красках.

– Это ваши краски?

– Да. – Агата пристально на нее посмотрела. – Именно так. Мои.

– Меня зовут Патриция Клавдия Эллен Анкред-Кентиш.

– Я уже догадалась.

– И ничего вы не догадались. Меня одна мисс Эйбл правильно называет, а остальные говорят Панталоша. Но мне плевать, – добавила она и, неожиданно забравшись верхом на первое от прохода кресло, продела ноги в отверстия подлокотников. – Я очень гибкая, – сообщила она, опрокинулась назад и повисла вниз головой.

– Когда сломаешь шею, тебе это не поможет, – сказала Агата.

Панталоша враждебно хрюкнула.

– Тебе же не разрешают сюда ходить. Лучше беги, пока не поздно.

– Нет.

Агата выжала на палитру толстую змейку свинцовых белил. «Не надо обращать на нее внимания, – подумала она. – Тогда ей надоест, и сама уйдет».

Теперь разные оттенки желтого, затем красные тона – какая красивая у нее палитра!

– Я тоже буду рисовать этими красками, – объявила Панталоша, встав рядом с ней.

– И не надейся.

– Нет, буду! – И она цапнула из плоской коробки длинную кисть. Агата еле успела схватить ее за руку.

– Я тебе вот что скажу, Панталоша. – Закрыв ящик, она повернулась к девочке. – Если ты сейчас же не прекратишь валять дурака, я возьму тебя за шкирку и прямым ходом доставлю туда, откуда ты пришла. Ты ведь не любишь, когда к тебе пристают и мешают играть. А это – моя игра, и ты в нее не суйся.

– Я вас убью!

– Не будь идиоткой, – мягко сказала Агата.

Панталоша подцепила тремя пальцами солидную порцию киновари, разъяренно швырнула ее Агате в лицо и закатилась пронзительным смехом.

– А бить меня нельзя, – закричала она. – Меня по системе воспитывают.

– Ах, нельзя?! Система системой, но у меня ты… – В эту минуту Агате и впрямь до смерти хотелось ее поколотить. Лицо у Панталоши дышало безграничной злобой. Щеки были так надуты, что нос сморщился и задрался кверху. Губы она сжала до того плотно, что от них лучами разошлись тугие морщинки, похожие на кошачьи усы. Глаза были кровожадно прищурены. Косички торчали в стороны под прямым углом. Всем своим видом она напоминала сейчас разгневанного младенца Борея.

Агата села и потянулась за куском тряпки, чтобы вытереть лицо.

– Ох, Панталоша, – сказала она. – Ты сейчас в точности как твой дядя Томас.

Панталоша снова замахнулась.

– Не надо, – попросила Агата. – Пожалуйста, не хулигань с красной краской, я тебя умоляю. Давай лучше мы с тобой договоримся. Если ты пообещаешь больше не брать краски без спроса, я дам тебе картон и пару кисточек – нарисуешь какую-нибудь картинку.

Панталоша пристально на нее посмотрела.

– А когда? – недоверчиво спросила она.

– Когда разрешит твоя мама или мисс Эйбл. Я их спрошу. Но чтобы больше никаких глупостей. И прежде всего, – проверяя свои подозрения, наугад добавила Агата, – чтобы ты больше не смела заходить в мою комнату и мазать краской перила на лестнице.

Панталоша глядела на нее пустыми глазами.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – твердо сказала она. – Когда мне можно будет рисовать? Я хочу. Сейчас.

– Хорошо, но сначала давай кое-что выясним. Что ты делала вчера перед ужином?

– Не знаю. Хотя нет, знаю. Приезжал доктор Уитерс. Он нас всех на весах вешал. Он хочет, чтобы я была лысая, потому что у меня стригущий лишай. Я поэтому в колпаке хожу. Показать, какой у меня лишай?

– Нет, не надо.

– Он у меня у самой первой был. Я шестнадцать детей заразила.

– Ты заходила ко мне в комнату и трогала краски?

– Нет.

– Честное слово?

– Что – честное слово? Я не знаю, в какой вы комнате. Когда мне можно будет рисовать?

– Ты клянешься, что не мазала краской?..

– До чего же вы тупая! – разозлилась Панталоша. – Не видите, что ли, когда человек правду говорит?

К своему величайшему удивлению, Агата почувствовала, что девочка не врет.

Она все еще размышляла над этим коротким разговором, когда дверь в конце партера открылась и в нее просунулся Седрик.

– Я тихенько-тихенько, как маленькая серенькая мышка. Только сказать, что обед уже на столе… Патриция! – завопил он, увидев свою юную родственницу. – Дрянной ребенок! А ну, шагом марш в западное крыло! Как ты посмела сюда явиться, чудовище?

Панталоша свирепо ухмыльнулась.

– Привет, нюни-слюни, – сказала она.

– Ну подожди! Попадешься на глаза Старцу, тогда узнаешь! Ох, он тебе покажет!

– Почему?

– Почему?! А то ты не догадываешься. У самой все руки в гриме, а она еще спрашивает почему.

И Панталоша, и Агата изумленно вытаращили глаза. Панталоша посмотрела себе на руки.

– Это ее краска, – она кивнула на Агату. – И это не грим.

– Неужели ты станешь утверждать, – продолжал Седрик, строго грозя пальцем, – неужели ты станешь утверждать, исчадье ада, что это не ты забралась к Старцу в спальню, когда он позировал миссис Аллен, и что это не ты написала гримом вульгарное оскорбление на его зеркале? Более того, не собираешься ли ты утверждать, что красные усы Карабасу намалевал кто-то другой?

С ошарашенным видом – Агата была готова поклясться, что это не притворство, – Панталоша повторила свое недавнее заявление:

– Не понимаю, о чем ты говоришь. Я ничего не сделала.

– Расскажи это своему дедушке, – с наслаждением посоветовал Седрик, – посмотрим, как он тебе поверит.

– Нуф-Нуф меня любит! – распаляясь, закричала Панталоша. – Он меня любит больше всех. А тебя терпеть не может. Он про тебя сказал, что ты… это… как его… жеманный вертопрах! Вот!

– Подождите, – поспешно сказала Агата. – Давайте разберемся. Вы говорите, Панталоша якобы что-то написала гримом на зеркале сэра Генри. А что именно?

Седрик кашлянул.

– Милейшая миссис Аллен, мы не допустим, чтобы вы расстраивались из-за…

– Я не расстроилась. Что было написано на зеркале?

– Мама, конечно бы, это стерла. Она убирала в его комнате и увидела. Начала в ужасе искать тряпку, но в это время Старец вошел и узрел. Он так бушует, что еще немного, и Анкретон, даст бог, рухнет.

– Но что там было написано? Я вас спрашиваю.

– «Дедушка – чертов старый дурак», – сказал Седрик, и Панталоша хихикнула. – Вот, пожалуйста! Видели? Совершенно ясно, что это написала она. И ясно, что она же раскрасила кота.

– Это не я! Не я! – В девочке вдруг произошла перемена – дети часто повергают нас в недоумение такими мгновенными переходами из крайности в крайность, – она скривила лицо, нерешительно лягнула Седрика в ногу и разразилась бурными слезами.

– Ах ты, дрянь! – Седрик отпрыгнул в сторону. Панталоша повалилась в проход, старательно заверещала и начала колотить по полу кулаками.

– Вы все меня ненавидите, – всхлипывая, кричала она. – Звери вы и гады! Лучше бы я умерла!

– О-ля-ля! Как противно. Сейчас у нее будет припадок или что-нибудь в том же духе.

В эту минуту в театр вошел Поль Кентиш. Быстро прохромав по проходу, он схватил сестру за шиворот, как котенка, рывком поднял высоко вверх и хотел поставить на пол. Но Панталоша поджала ноги и, болтаясь, повисла в воздухе – Агата даже испугалась, что она задохнется.

– Панталоша, сейчас же прекрати! – приказал Поль. – Ты и так уже столько всего натворила.

– Одну минутку, – вмешалась Агата. – Мне кажется, она не виновата. По крайней мере в том, в чем вы ее подозреваете. Здесь какая-то путаница. Я уверена.

Поль разжал руку. Панталоша села на пол и заплакала навзрыд – ну просто самый разнесчастный ребенок на свете!

– Не волнуйся, – утешила ее Агата. – Я им объясню. Я знаю, что это не ты сделала. Я дам тебе краски, и, если ты не передумала, будешь рисовать.

– Ей не разрешается выходить из западного крыла, – сказал Поль. – Каролина Эйбл сейчас за ней придет.

– Спасибо тебе, господи, и за малые дары, – вставил Седрик.

Мисс Эйбл прибыла почти тотчас, окинула свою подопечную профессионально-бодрым взглядом и объявила, что время обедать. Панталоша как-то по-особенному посмотрела на Агату и поднялась на ноги.

– Подождите… – Агата замялась.

– Да? – жизнерадостно откликнулась мисс Эйбл.

– По поводу этой истории с зеркалом… Мне кажется, Панталоша вряд ли…

– В следующий раз, когда на нас нападет такое же настроение, мы придумаем гораздо более умное занятие, верно, Патриция?

– Понимаете, я думаю, что она этого не делала.

– У нас уже очень хорошо получается откровенно рассказывать, что мы вытворяем, когда нам хочется напроказить, – да, Патриция? Всегда лучше сразу уяснить себе причины и больше не вспоминать.

– Да, но…

– Обед! – с непререкаемым оптимизмом воскликнула мисс Эйбл и без больших хлопот вывела Панталошу из театра.

Седрик всплеснул руками:

– Милейшая миссис Аллен, почему вы так уверены, что зеркальное послание Старцу сочинила не Панталоша, а кто-то другой?

– Разве она называет его «дедушка»?

– В общем-то нет, – сказал Поль. – Я ни разу не слышал.

– И более того… – Агата вдруг остановилась на полуслове.

Седрик во время этого разговора прошел к ее рабочему столику и стоял там, вытирая тряпкой палец. Только тут Агата вспомнила, что, когда он размахивал руками перед Панталошей, на указательном пальце правой руки у него было темно-розовое пятнышко.

Он перехватил ее взгляд и бросил тряпку.

– Ах-ах, любопытство погубило кошку. Я залез рукой прямо в краску.

Но темно-розовой краски на палитре не было.

– Так что? – визгливо спросил Седрик. – Мы идем обедать?

III

Включив карманный фонарик, Агата осматривала поручень перил. Краску никто не счистил, и она застыла липкой коркой. Агата ясно видела на ней отпечаток собственной руки. Остальная поверхность краски была гладкой. Судя по всему, краску нанесли кистью, а не просто выдавили из тюбика. На каменной стене над перилами, правда всего в одном месте, виднелись бледные красные отпечатки двух пальцев. Вглядываясь в них, Агата представила себе, как бы сейчас посмеялся над ней Родерик. Пятнышки были маленькие, но все же больше, чем отпечатки пальцев ребенка. Может, какая-нибудь горничная дотронулась до перил, а потом случайно прикоснулась к стене? Но на поручне не было никаких следов, кроме тех, которые оставила она сама. «Рори, конечно бы, их сфотографировал, – подумала Агата, – но разве можно по этим отпечаткам что-то определить? Из-за неровностей стены нарушены все линии, я бы даже не сумела их скопировать». Она уже собралась уйти, когда свет фонарика упал на предмет, торчавший из щели между ступенькой и стеной. Приглядевшись, Агата узнала одну из своих кистей. Когда она ее вытащила, то обнаружила на ней густой слой полузасохшей темно-розовой «крапп-марены».

Агата спустилась на пролет ниже. Там, на промежуточной площадке, была та самая дверь, которая, как почудилось ей вчера, когда она шла спать, тихо закрылась при ее приближении. Сейчас дверь была закрыта неплотно, и Агата осторожно ее толкнула. За дверью оказалась ванная комната, отделанная в викторианском стиле.

«Вот как! – рассердилась она. – Фенелла могла бы предупредить, что у меня есть собственная ванная».

Вытаскивая кисть из щели, Агата перепачкала руки краской и сейчас решила их вымыть. Она подошла к мраморной раковине – на лежавшем сбоку куске мыла были пятна «крапп-марены». «Это какой-то сумасшедший дом!» – подумала она.

IV

В тот день сэр Генри позировал только после обеда. На следующее утро – было воскресенье – Анкреды всем домом (включая Агату) отправились на службу в Анкретонскую церковь. Однако во второй половине дня сэр Генри все же уделил Агате час. Ей было ясно, что портрет надо начинать с лица. Общую схему картины она вчерне набросала за первые два сеанса, сочетание резких контрастов и размытых теней давало впечатляющий эффект. А фон и детали она допишет потом, сэр Генри ей для этого не нужен. Пока у нее все шло хорошо. В портрете не проглядывало и намека на декоративную парадность, которой она так боялась. Агата часто возвращалась мыслями к «Макбету». Пронизывающее пьесу тревожное предчувствие страшной трагедии определяло выбранное Агатой композиционное и цветовое решение. Работая, она отчетливо ощущала, как картина властно ведет ее за собой, – а подобное ощущение возникает у художника, лишь когда все действительно получается отлично.

На четвертом сеансе сэр Генри, вероятно предавшись воспоминаниям, вдруг произнес строки, которые она столько раз перечитывала:

Его голос раздался в тишине так внезапно, что она чуть не выронила кисть и, пока он не закончил, неподвижно ждала, сердясь на себя за шевельнувшийся в душе неподдельный страх. Когда он замолчал, она, не зная, что сказать, тоже молчала, но, кажется, старик прекрасно понял, как сильно подействовал на нее этот неожиданный и вроде бы никому не адресованный спектакль.

Мгновенье спустя она снова взялась за работу, и все снова пошло на удивление хорошо. Агата работала без спешки, но портрет подвигался с пугающей быстротой. Через час она поняла, что голова уже написана и больше ничего трогать нельзя. Ее вдруг охватила усталость.

– На сегодня, думаю, достаточно, – сказала она, и ей опять показалось, будто сэр Генри все понял и не удивлен.

Вместо того чтобы уйти, он спустился со сцены и подошел посмотреть, сколько она за сегодня успела. Как это иногда бывает после удачных сеансов, она испытывала благодарность к своему натурщику, но ей не хотелось, чтобы он говорил о портрете, и она начала рассказывать ему про Панталошу.

– Она рисует развеселый пейзаж с красными коровами и зеленым самолетом.

– Тю! – меланхолически произнес сэр Генри.

– Хочет сама его вам показать.

– Патриция меня глубоко обидела, – сказал сэр Генри. – Да, глубоко обидела.

– Вы имеете в виду… – Агата замялась. – Ну, что якобы она написала что-то у вас на зеркале?

– «Якобы»?! Тут нет и тени сомнения. Более того, она открыла мой стол и вытащила из ящиков бумаги. Кстати, если бы она могла прочесть те два документа, которые там нашла, то, замечу вам, слегка бы обеспокоилась. Потому что они, замечу вам, имеют к ней непосредственное отношение, и если она не прекратит свои возмутительные выходки… – Он замолчал и грозно нахмурился. – Впрочем, посмотрим. Посмотрим. Ее матери следует понять, что мое терпение небезгранично. А кот! – гневно воскликнул он. – Она превратила моего кота в посмешище. У него до сих пор на усах грим. Он его так до конца и не вылизал, хотя ему даже масла давали. Что же касается оскорбления, которое она мне нанесла…

– Но я уверена, что она ни при чем. Я присутствовала, когда ее ругали. И я совершенно уверена, что она знать ничего не знала.

– Тю!

– Нет, но правда… – Может, сказать про пятно на пальце у Седрика? Нет, она и так вмешивается не в свое дело. – Панталоша ведь обожает хвастаться своими проказами, – быстро продолжала Агата. – Она мне рассказала про все свои подвиги. А кроме того, она никогда не называет вас «дедушка», и я случайно видела, как она пишет это слово: она показала мне один свой рассказ, там вместо «дедушка» всюду написано «дедышка». Я уверена, что Панталоша вас очень любит, – Агата вдруг засомневалась, правда ли это, – и никогда бы не позволила себе такой глупой, злой шутки.

– Я любил этого ребенка, – сказал сэр Генри тем невыносимо прочувственным тоном, который был в ходу у Анкредов. – Любил, как родную дочь. «Моя самая любимая любимица» – называл ее я. И никогда не скрывал, что выделяю ее среди остальных. После моей кончины, – продолжал он, все больше повергая Агату в смятение своей проникновенностью, – ей бы это стало понятно… но, увы. – Он шумно вздохнул.

Не зная, что сказать, Агата принялась вытирать палитру. Свет, падавший из единственного незанавешенного окна, уже потускнел. Когда сеанс кончился, сэр Генри выключил рампу, и в маленьком театре по углам притаились тени. От тянувшего сверху сквозняка они беспокойно шевелились; конец веревки, на которой висел задник, хлопал о раскрашенный холст.

– Что вы знаете о бальзамировании? – переведя свой голос в самый низкий регистр, спросил сэр Генри, и Агата чуть не подскочила.

– Пожалуй, ничего.

– А я этот вопрос изучал. Глубоко изучал.

– Вообще-то я полистала ту любопытную книжечку в гостиной, – помолчав, призналась Агата. – Ту, что лежит под стеклом.

– А, да-да. Она принадлежала моему предку, который перестроил Анкретон. Его, кстати, самого бальзамировали, так же как и его отца и деда. У Анкредов такая традиция. Наш семейный склеп в этом отношении весьма примечателен, – мрачно заметил он. – Если меня похоронят в Анкретоне – отечество может распорядиться иначе, но, конечно, не мне об этом судить, – так вот, если меня похоронят здесь, традиция тоже будет соблюдена. Я дал четкие указания.

«Господи, – взмолилась про себя Агата, – сменил бы он тему, а то уже невозможно». И пробормотала что-то невнятное.

– Вот так, – безрадостно подытожил сэр Генри и собрался уходить. Подойдя к ведущим на сцену ступенькам, он задержался.

«Сейчас сообщит еще что-то, столь же доверительное, – подумала Агата. – Только хорошо бы – что-нибудь повеселее».

– Как вы относитесь к бракам между двоюродными братьями и сестрами?

– Я?.. Я, право, не знаю, – лихорадочно соображая, промямлила она. – Кажется, я слышала, что современная медицина их допускает. Но, честно говоря, я в этом не сведуща и…

– А я – против! – громко заявил он. – Я такое не одобряю. Поглядите на Габсбургов! А испанские короли? А Романовы? – К концу он говорил уже тихо, а потом, проворчав что-то себе под нос, и вовсе замолк.

– Панталоша… – надеясь отвлечь его от этих мыслей, начала Агата.

– Ха! Нынешние доктора ничего не понимают, – сказал сэр Генри. – Стригущий лишай, эка невидаль! Обычная детская болезнь, а Уитерс уже месяц возится без толку и теперь надумал свести ребенку волосы депиляторием. Какая гадость! Я поговорил с ее матерью, но лучше бы держал язык за зубами. Кто будет слушать старика? – риторически спросил он. – Никто! У нас древний род, миссис Аллен. Наш герб восходит к тем временам, когда мой пращур, знаменитый Сиур Д'Анкред, сражался бок о бок с Вильгельмом Завоевателем. И даже еще раньше. Да, еще раньше. Это славный род. Возможно, и я по-своему внес скромный вклад в его историю. Но что будет, когда меня не станет? Где мой наследник, вопрошаю я. И кто же предстает моему взору? Некое су-ще-ство! Жеманный вертопрах!

Сэр Генри явно ждал, что она выразит свое отношение к характеристике, данной им Седрику, но Агата не могла придумать ничего подходящего и молчала.

– Последний из рода Анкредов! – Он сверкнул глазами. – Рода, который пришел в Англию вместе с Вильгельмом Завоевателем и…

– Но, может быть, он еще женится, – сказала Агата, – и родит…

– Кого? Плюшевого зайку? Тьфу!

– Может быть, мистер Томас Анкред?..

– Старина Томми? Нет. Я с Томми говорил. Он не понимает. Он так и умрет холостяком. А у Клода жена уже не в том возрасте. Я всю жизнь надеялся, что после моей смерти род Анкредов не угаснет. Тщетные надежды!

– Поверьте, вы видите все в слишком мрачном свете, – сказала Агата. – И что за разговоры о смерти? Такой крепкий мужчина… Кто другой простоял бы целый час в шлеме, который весит чуть не пятьдесят фунтов? Жизнь может преподнести вам еще много приятных сюрпризов и интересных перемен.

Он немедленно расправил плечи и снова стал галантным рыцарем – в этом мгновенном преображении было даже что-то жуткое.

– Вы думаете? – Ловким движением он незаметно поддернул плащ. – Что ж, может быть, вы и правы. Умница! Да-да, в моей жизни еще возможны интересные перемены. Более того… – он замолчал и как-то очень странно хмыкнул. – Более того, для других это будет большой сюрприз.

Агате не суждено было узнать, намеревался ли сэр Генри разъяснить свое загадочное пророчество, потому что в эту минуту распахнулась боковая дверь и в театр ворвалась мисс Оринкорт.

– Нуф-Нуф! – гневно закричала она. – Ты обязан вмешаться! Вылезай из своего карнавального костюма и защити меня! Эти твои родственнички меня уже доконали. Все! Либо они, либо я. Идем!

Она стремительно прошагала к сцене и, уперев руки в боки, встала перед сэром Генри – воительница, да и только!

Как показалось Агате, сэр Генри посмотрел на нее скорее с беспокойством, чем с удивлением и забормотал что-то примирительное.

– Нет, и не думай, – сказала мисс Оринкорт. – Хватит мямлить, пора действовать. Они в библиотеке засели. Против меня сговариваются. Я зашла, вижу, Полина когти выпустила, шипит, объясняет им, как меня отсюда выпереть.

– Дорогая, успокойся, нельзя же так… Ты заблуждаешься, я уверен.

– Я что, дурочка? Говорю тебе, своими ушами слышала! Они все против меня. Я тебя предупреждала и снова предупреждаю, но в последний раз. Они хотят оболгать меня. Это заговор. Все нервы мне издергали! Нуф-Нуф, я так больше не могу. Либо ты сейчас же поставишь их на место, либо я собираю вещи – и, как говорится, будьте здоровы, нам не по пути, адью!

Он взглянул на мисс Оринкорт с несчастным видом, потом, поколебавшись, взял ее за локоть. Губы у нее задрожали, и она грустно на него посмотрела.

– Мне здесь очень одиноко, Нуф-Нуф. И я боюсь.

В глазах у него вспыхнула безграничная нежность – видеть это было странно и до боли трогательно.

– Пойдем. – Сэр Генри навис над ней в своем устрашающем наряде. – Пойдем вместе. Я поговорю с этими неразумными детьми.

V

Театр находился в северной части восточного крыла. Убрав краски и кисти, Агата выглянула за порог и увидела, что зимнее солнце все еще шлет на Анкретон бледные лучи. Она чувствовала, что голова у нее распухла от работы. Подъездная дорожка, сбегавшая по склону холма между голыми неподвижными деревьями, звала ее к себе. Агата накинула пальто и вышла прогуляться. Студеный воздух кусал ей глаза, земля под ногами упруго звенела. Агату вдруг охватил восторг, и она побежала. «Как нелепо, – пронеслось в ее сознании, – бегу и радуюсь». Запыхавшись, она перешла на шаг и стала прикидывать, как распределит работу дальше. Голову она трогать уже не будет. Дня через два голова должна высохнуть. Завтра она напишет руки и складки плаща вокруг них, а когда сэр Генри уйдет, снова часок поработает над фоном. Не спеша, мазок за мазком, каждый раз напрягая и ум, и руку, каждый раз напоминая себе об общей схеме.

Дорожка вилась меж грядами мертвых листьев, над головой шумели на ветру промерзшие ветви. У подножия холма виднелись ворота. Солнце ушло, из лощин выползал туман. «Только до ворот, и сразу обратно наверх», – подумала Агата. Сзади послышались цоканье копыт и тихий скрип колес. Росинант вывез из-за деревьев двуколку, в которой, теребя вожжи, восседала мисс Оринкорт – в длинных перчатках, в мехах и, кажется, в неплохом настроении.

Агата подождала, и, поравнявшись с ней, мисс Оринкорт остановилась.

– Я в деревню, – сказала она. – Хотите со мной? Поехали, будьте лапочкой; мне в аптеку надо, а я боюсь, этот зверь без присмотра удерет.

Агата забралась в двуколку.

– Править умеете? Ой, будьте лапочкой, а то я терпеть не могу. – Мисс Оринкорт передала Агате вожжи и немедленно полезла в свои меха за портсигаром. – Не могу я сидеть в этой гробнице одна, меня жуть берет. А они поехали на ужин в какой-то другой морг, по соседству. Ха, по соседству! Переть черт те куда. Все поехали: и Седрик, и Поль, и старуха Полина. Компашка будь здоров! Но теперь-то хвосты они поджали, лапочка, и даже очень. Я что хочу сказать, вы же заметили, какая я была расстроенная, правда? А Нуф-Нуф, он ведь тоже не слепой. – Она захихикала. – Ой, лапочка, жалко, вы его не видели! С этой жестянкой на голове и вообще. Вошел в библиотеку, так эффектно, ну чистый король, и выдал им за все сразу. Эта дама, говорит, моя гостья, будьте добры не забывать! Ну и еще много чего сказал. Я думала, со смеху лопну. Полина и Милли прямо позеленели, краше в гроб кладут, а бедняжка Седрик только чего-то блеял и ручками размахивал. Нуф-Нуф заставил их извиниться. В общем, какое-никакое, а все ж событие. – Она вздохнула. – Ведь в этом болоте противней всего, что ничего не происходит. Совсем ничего. И занять себя нечем, весь день только и делаешь, что ничего не делаешь. Господи, как же я влипла! Если бы месяц назад кто сказал, что я здесь со скуки озверею и готова буду среди этого доисторического реквизита на карачках ползать, я бы подумала, что у человека не все дома. Ну да ладно, в армии, наверно, было бы еще хуже.

– Вы что, служили в армии?

– Я девушка нежная, – не без гордости сказала мисс Оринкорт. – Страдаю бронхиальной астмой. Меня взяли в АЗМВ[20]АЗМВ – Ассоциация зрелищных мероприятий для военнослужащих – благотворительная организация (основана в 1939 г.); во время войны устраивала выездные концерты, ревю и т. д., в гастрольное шоу, но мои бронхи открыли собственные гастроли, и какие! Мальчики в оркестре жаловались, что сами не слышат, что играют. Ну я и ушла. Потом мне предложили попробоваться запасной в «Единороге». Это из тех театров, где тебя ногой размажут и не заметят. А потом меня приглядел Нуф-Нуф, – бесхитростно закончила мисс Оринкорт.

– И вы решили, что вам повезло?

– А вы бы решили иначе? Сами подумайте. Ежу понятно. Человек с таким положением. Первый актер страны. Кстати, я считаю, он миляга. Можно сказать, я в него даже влюблена. Но о себе я ведь тоже должна думать. В нашем мире, если сам о себе не позаботишься, никто о тебе не позаботится. Между нами говоря, миссис Аллен, положеньице у меня здесь было шаткое. До вчерашнего дня. Вы же понимаете: пока девушка не уверена в своем будущем, она в такой обстановке на рожон не полезет. Если хоть что-то соображает. – Мисс Оринкорт глубоко затянулась сигаретой и раздраженно хмыкнула. – Нет, мне и в самом деле надоело, – сказала она таким тоном, будто Агата ей возражала. – Подарки он мне, правда, дарит, тут уж грех жаловаться. Эта шубка, например, – очень ничего, да? Одна дама из ЖВС[21]ЖВС – Женская вспомогательная служба военно-морских сил Великобритании. продавала. Я объявление увидела. Она ее даже не носила. И всего двести фунтов – считай, даром.

Какое-то время они молчали, тишину нарушало только цоканье копыт. Позади осталась станция, и за изгибом холмов показались крыши деревни.

– Видите ли, – снова заговорила мисс Оринкорт, – когда мы с Нуф-Нуфом решили, что я к нему перееду, я понятия не имела, что меня тут ждет. Откуда мне было знать? Но вы же понимаете. Вроде, казалось, лучше не придумаешь. Тут все-таки место высокое, а врач говорит, для моей грудки чем выше, тем лучше, да и в оперетте мне мало что улыбалось. Голос у меня не ахти, и плясать, как раньше, уже не могу, дыханья не хватает, а от «серьезного» театра меня с души воротит. Ну, и что остается?

Как с ней уже не раз случалось в Анкретоне, Агата не нашлась, что ответить.

– После большого города сельская тишь действительно может вызывать непривычные ощущения, – сказала она.

– У меня здесь, честно говоря, только одно ощущение – как в могиле, хоть и с подогревом. Да, конечно, в этом мавзолее жизнь наладить можно, я ничего не говорю. Ну, вы понимаете. Устраивать по выходным вечеринки, собирать старую компанию – в общем, чтоб игры, танцы и все такое. И чтобы никаких Анкредов. Хотя Седди я бы приглашала. Он, конечно, голубенький, но я считаю, их брат по-своему забавный народец и в компании с ними весело. Я уже все продумала. Строить планы как-никак тоже занятие, верно? Кто знает: глядишь, все и сбудется. Но уж когда я закачу бал в Большом зале, ни одного Анкреда там не будет. Ни одного, я вам обещаю.

– А сэр Генри? – рискнула спросить Агата.

– Но я же намечаю все это на потом, – сказала мисс Оринкорт. – Уже после… Надеюсь, вы меня понимаете?

– Боже мой! – невольно вырвалось у Агаты.

– Нет, не подумайте, я Нуф-Нуфа обожаю, я уже говорила. Но жизнь такая штука, никуда не денешься. Ах, как приятно, что в кои веки есть с кем поговорить. С кем-то не из Анкредов. Я ведь даже с Седди не бываю откровенна так уж до конца. Он основной наследник и может понять меня неправильно.

– Да, скорей всего.

– Вот именно. Хотя он со мной очень мил. Но не беспокойтесь, – ее писклявый голосок стал вдруг тверже, – я знаю, чего он меня обхаживает. По собственной глупости остался без денег и теперь хочет, чтобы я использовала свое влияние. Водил к себе, дуралей, всяких проходимцев, они его обчистили, и тут – бац! – счета за квартиру. Он пошел к евреям, залез в долги, а теперь ищет, кто бы за него заплатил. В квартиру со страху и носа не кажет. Но ему придется подождать, пока у меня все будет в ажуре. А тогда уж посмотрим. Главное, чтобы у меня самой был полный порядок, – она беспокойно заерзала, – а кому пойдет остальное, мне в общем-то все равно.

Агата взглянула на красиво подрисованное лицо своей спутницы. За спиной у мисс Оринкорт темнели похожие на призраков неподвижные, опутанные туманом деревья. «На этом мрачном фоне ее лицо будто яркая маска, нарисованная сюрреалистом», – подумала Агата.

Морозную тишину нарушал тихий ритмичный писк.

– По-моему, где-то кошка мяукает. – Агата натянула вожжи, придерживая Росинанта.

– Кошка? Ну вы и скажете! – Мисс Оринкорт рассмеялась и закашлялась. – Это, лапочка, у меня в груди так пищит. Воздух здесь вечером сырой, черт его побери, вот меня и достало. Пожалуйста, поддайте этому зверюге, пусть ползет быстрее.

Агата подхлестнула Росинанта, двуколка протрусила по единственной в деревне улице, и они остановились возле маленькой аптеки, которая, похоже, заодно была и магазином.

– Вы посидите, а я схожу возьму, что вам надо, – предложила Агата.

– Хорошо. Ничего интересного я, думаю, там не увижу. Духов здесь нет. Спасибо, лапочка. Вот квитанция. Это для детей, от стригущего лишая. Доктор сам заказывал. Уже должно быть готово.

Пожилой румяный аптекарь выдал Агате две связанные вместе бутылочки. К одной был прикреплен конверт.

– Для детей в усадьбе? – спросил он. – Все правильно. А пузырек поменьше для сэра Генри.

Забравшись в двуколку, Агата увидела, что аптекарь вышел следом за ней и, беспокойно моргая, стоит на мостовой.

– На каждом пузырьке своя этикетка, – суетливо забормотал он. – И будьте добры, подскажите им, что в конверте инструкция, как принимать. Потому что, знаете ли, дозы разные. В зависимости от веса больного. Доктор Уитерс просил, чтобы мисс Эйбл обратила особое внимание. По правде говоря, рецепт довольно необычный. Ацетат таллия. М-да. На этикетке написано. Спасибо. С этим лекарством надо поосторожнее… Извините, что не завернул, но у нас оберточная бумага кончилась. Всего доброго. – Издав короткий смешок, он пошел назад в магазин.

Агата взялась за вожжи, но мисс Оринкорт вдруг попросила минутку подождать, вылезла из двуколки и зашла в магазин. Когда она оттуда вышла, карман у нее оттопыривался.

– Случайно приметила один пустячок, – сказала она. – Ну, лапочка, поехали. Как говорится, стрелой домой, и не жалеем лошадей!

На обратном пути она охала и ахала, сочувствуя детям и ругая стригущий лишай. Рот она прикрыла воротником шубки, и голос ее звучал глухо.

– Вот уж не повезло, так не повезло. Бедняжка Панталоша. У нее эта гадость по всей голове, а ведь волосы у девочки хорошие – можно сказать, единственное ее достоинство.

– Вы с Панталошей, кажется, друзья?

– Вообще-то она кошмарный ребенок. Да вы знаете. Откалывает номера – это что-то! Исчиркать Нуф-Нуфу зеркало гримом! Что бы она о нем ни думала, но излагать это в таких вульгарных выражениях – фу! Она не понимает, что еще пара таких шалостей, и она подрубит сук, на котором сидит. Вы знаете, что в завещании Панталоша у Нуф-Нуфа на первом месте? Если она не уймет свое чувство юмора, она там долго не задержится. А тут еще взяла и намазала вам краской перила. Это, знаете ли, уже слишком.

Агата поглядела на нее с изумлением.

– Откуда вы знаете?

Ее спутница зашлась кашлем.

– Я все же сумасшедшая, – задыхаясь, прохрипела она. – Вылезти из дома в такой туман! Могла бы сообразить. Вы простите меня, лапочка, я лучше не буду сейчас разговаривать.

– Вам это Панталоша рассказала? – не отступала Агата. – Потому что я никому не говорила. Она вам сама сказала, что это ее работа?

Сильнейший приступ кашля не дал мисс Оринкорт ответить, но она подняла на Агату свои прелестные огромные глаза и, по-прежнему прикрывая пол-лица меховым воротником, трижды кивнула.

– Ни за что бы не поверила, – тихо сказала Агата. – Ни за что.

Мисс Оринкорт опять закашлялась, плечи у нее дернулись и заходили ходуном.

«Будто смеется, – неожиданно подумала Агата. – Очень похоже».