Онлайн чтение книги Записки Мегрэ
Глава 7

в которой рассказывается об утре, праздничном, как звуки кавалерийских фанфар, и о молодом человеке, уже не слишком тощем, но еще не слишком толстом

Сейчас я явственно помню свет утреннего солнца в тот день. Стоял март. Весна наступила рано. Я уже привык ходить пешком, если только была такая возможность, от бульвара Ришар-Ленуар на набережную Орфевр.

Мне предстояла работа с картотекой бригады по надзору за гостиницами в помещении Дворца правосудия, в одном из самых темных кабинетов нижнего этажа, и я оставил приоткрытой низенькую дверцу, ведущую во двор.

Я старался держаться поближе к этой двери. Помню, что половину двора заливало солнце, другая была в тени, как и кого-то ожидавшая тюремная карета. Две лошади, запряженные в карету, время от времени били копытами по камням, на которых дымился на свежем ветру золотистый навоз.

Сам не знаю почему, двор напоминал мне школьные переменки в такие же весенние дни, когда воздух вдруг обретает запах и кожа после беготни по двору тоже пахнет весной.

В кабинете, кроме меня, никого не было. Зазвонил телефон.

— Передайте, пожалуйста, Мегрэ, что его вызывает шеф.

Говорил старик курьер, проработавший во Дворце правосудия чуть ли не пятьдесят лет.

— Это я.

— Тогда поднимитесь.

Даже всегда пыльная главная лестница приобрела праздничный вид из-за косых солнечных лучей, которые хлынули на нее из окон, как через церковные витражи. Утренняя оперативка только что окончилась. Два комиссара с папками под мышкой продолжали разговор, стоя у двери шефа.

А в кабинете еще держался запах трубочного табака и сигарет. Окно за спиной Ксавье Гишара было распахнуто настежь, и в седых шелковистых волосах шефа вспыхивали солнечные блики.

Руки он мне не протянул. Он почти ни с кем не здоровался за руку. Однако мы с ним уже давно сдружились, или, точнее, мы с женой считали за честь его расположение к нам.

Первый раз он пригласил меня одного к себе, на бульвар Сен-Жермен. Большой новый дом, в котором он живет, стоит не в том конце бульвара, где селятся богачи и снобы, а в другом, рядом с площадью Мобер, среди доживающих свой век зданий и убогих гостиниц. Затем я был у него еще раз, уже с женой. Они сразу поладили друг с другом.

Он очень хорошо относился и к ней и ко мне, но часто, сам того не ведая, причинял нам огорчения.

В начале знакомства, едва завидев Луизу, он принимался разглядывать ее фигуру с подчеркнутым вниманием, но, поскольку мы делали вид, будто ничего не понимаем, замечал, покашливая:

— Помните, я хочу быть крестным. Не заставляйте меня слишком долго ждать.

Шли годы. Он, очевидно, не догадывался об истинной причине и однажды, сообщая мне о первой прибавке к жалованью, сказал:

— Может быть, это позволит вам наконец подарить мне крестника.

Он так и не понял, почему мы краснеем, почему жена опускает глаза, а я тихонько глажу ей руку.

В то утро в ярком свете весеннего дня лицо начальника казалось очень серьезным. Он не предложил мне сесть, и я почувствовал себя неловко под пристальным взглядом, которым он осматривал меня с головы до ног, как капрал осматривает новобранца.

— А знаете, Мегрэ, ведь вы толстеете!

Мне было тридцать лет. От прежней худобы не осталось и следа, плечи расширились, грудь раздалась, но толстым меня еще никак нельзя было назвать, хотя перемены в моей внешности были уже заметны. Наверное, в те дни я выглядел этаким румяным пузырем. Меня самого это неприятно удивляло, когда я проходил мимо витрин и бросал беспокойный взгляд на свое отражение.

Увы, толстел я неравномерно, и ни один костюм не сидел на мне как следует.

— Да, кажется, я и впрямь толстею.

Я едва не начал извиняться, не сообразив, что шеф по своему обыкновению шутит.

— Переведу-ка я вас в другую бригаду, так будет, пожалуй, лучше.

Оставалось две бригады, где я еще не служил, — по надзору за игорными домами и финансовая бригада, мысль о которой меня страшила, как экзамен по тригонометрии в конце учебного года, как воспоминание о ночном кошмаре.

— Вам сколько лет?

— Тридцать.

— Прекрасный возраст! Отлично! Молодой Лесюер сменит вас в надзоре за гостиницами, а вы с сегодняшнего дня поступите в распоряжение комиссара Гийома.

Он произнес эти слова небрежной скороговоркой, словно речь шла о сущем пустяке, хорошо понимая, что у меня сердце так и прыгает от радости, а в ушах гремят победные фанфары.

Так в это прекрасное утро, будто нарочно выбранное для такого случая, — возможно, Гишар и впрямь его выбрал, — сбылась мечта моей жизни.

Я наконец поступил в особую бригаду.

Четверть часа спустя я перетащил наверх свой старый рабочий пиджак, кусок мыла, полотенце, карандаши и кое-какие бумаги.

Человек пять-шесть занимали просторную комнату, предназначенную для инспектора бригады по расследованию убийств, и комиссар Гийом, прежде чем вызвать меня к себе, дал мне расположиться, как новичку в классе.

— Обмоем это дело?

Я не стал отказываться. В полдень, сияя от гордости, я привел своих новых сотрудников в пивную «У дофины».

Они частенько там бывали и прежде, и я, сидевший тогда за другим столиком с прежними моими товарищами, смотрел на людей Гийома с уважением и не без зависти, как смотрят в лицее на старшеклассников, которые ростом уже догнали учителей и держатся с ними на равной ноге.

Сравнение оказалось удачным, так как с нами был сам Гийом, а вскоре присоединился и комиссар общего архива.

— Что будете пить? — спросил я.

Мы-то в нашем уголке обычно выпивали по полкружки пива, изредка аперитив. Но за этим столиком, разумеется, пили что-то другое.

Кто-то сказал:

— Кюрасо с мандариновым.

— Всем?

Никто не возразил, и я заказал уж не знаю сколько рюмок этого кюрасо. Я его пил впервые. Опьяненный победой, я нашел его совсем слабым.

— Еще по одной?

Разве это не случай проявить широту натуры? Выпили по третьей, выпили и по четвертой. Потом мой новый шеф тоже захотел угостить нас.

Весенний свет заливал город. По улицам струились потоки солнца. Женщины в светлых платьях были восхитительны. Я пробирался сквозь толпу прохожих, поглядывал на себя в витрины и уже не казался себе таким толстым.

Я бежал. Летел. Ликовал. С первой ступени лестницы я начал речь, заготовленную для жены. А взлетев на последнюю, растянулся во весь рост. Не успел я встать, как наша дверь открылась, — видно, Луиза уже беспокоилась, что меня так долго не было.

— Очень ушибся?

Смешно, но именно в ту минуту, когда я поднялся на ноги, я почувствовал, что совершенно пьян, и очень этому удивился. Лестница вращалась вокруг меня. Фигура жены расплывалась. У нее было по крайней мере два рта и не то три, не то четыре глаза.

Хотите верьте, хотите нет, но со мной это случилось впервые, и мне было так стыдно, что я боялся взглянуть на жену. С виноватым видом я прошмыгнул в квартиру, и все победные речи, приготовленные заранее, вылетели у меня из головы.

— Кажется… Кажется, я немного выпил…

Я засопел, с трудом втягивая воздух. Стол перед распахнутым окном был накрыт на двоих. А я-то собирался пригласить ее в ресторан! Теперь об этом нечего было и думать!

Поэтому я мрачным тоном произнес:

— Порядок!

— Какой порядок?

Уж не испугалась ли она, что меня выгнали из полиции?

— Назначили!

— Кем назначили?

Кажется, у меня в глазах стояли слезы, слезы досады, но и радости, когда я наконец выговорил:

— В особую бригаду.

— Садись-ка. Я тебе сварю чашечку кофе.

Она пыталась меня уложить, но я не намерен был прогуливать в первый день новой жизни. Я выпил немыслимое количество черного кофе. Съесть я не мог ничего, несмотря на требования Луизы. Только принял Душ.

Когда в два часа я возвращался на набережную Орфевр, у меня еще горели щеки и блестели глаза. Ноги подкашивались, в голове было пусто.

Я сел в свой уголок и старался говорить как можно меньше, оттого что голос мог меня подвести, да и язык заплетался.

На другой день, как бы для испытания, мне впервые поручили задержать преступника. Это было в номерах на улице Руа-де-Сесиль.

Выслеживали его уже пять дней. За ним числилось несколько убийств. Это был иностранец, чех, если память мне не изменяет, силач, всегда вооруженный, всегда начеку.

Надо было его обезоружить, чтобы он не стал отстреливаться, — он был из тех, кто сразу начинает палить наудачу в толпу и может перебить немало народу, пока его самого не уложат.

Он знал, что ему крышка, что полиция идет за ним по пятам, но почему-то еще не решается его брать. На улице он старался держаться в гуще толпы, отлично понимая, что мы рисковать не станем.

Меня назначили в помощь инспектору Дюфуру, который занимался этим делом уже несколько дней и знал каждый шаг преступника за последнее время.

Впервые в жизни пришлось переодеться в чужое платье. Если явиться в эту грязную гостиницу в обычной нашей одежде, поднимется переполох и подопечный может под шумок удрать.

Мы с Дюфуром напялили старое тряпье и для пущего правдоподобия оставили на щеках двухдневную щетину. Молодой инспектор, специалист по замкам, проник заранее в гостиницу и изготовил превосходный ключ для нужной нам комнаты.

Мы заняли номер на той же площадке до того, как чех пришел ночевать. Вскоре после одиннадцати нам с улицы подали сигнал, что он поднимается по лестнице.

План задержания был разработан не мной, а Дюфуром, поступившим в особую бригаду гораздо раньше меня.

И вот неподалеку от нас преступник запирает дверь, ложится одетым на кровать, держа, по всей вероятности, заряженный револьвер под рукой.

Мы не спим. Ждем, пока рассветет. Если вы меня спросите почему, я отвечу словами Дюфура, которому я, охваченный нетерпением, задал тот же вопрос.

Услышав, что мы входим, убийца первым делом разобьет газовый рожок, освещающий комнату. Мы окажемся в темноте, и это сразу даст ему преимущество.

— На рассвете человеку всегда труднее сопротивляться, — утверждал Дюфур, и впоследствии я убедился, что он прав.

Мы проскользнули в коридор. Кругом все спали.

С чрезвычайной осторожностью Дюфур повернул ключ в замке.

Мы договорились, что первым на преступника брошусь я, так как я был повыше и потяжелее Дюфура; я рухнул на человека, лежавшего в кровати, и схватил его.

Не знаю, сколько длилась борьба, мне она показалась бесконечной. Мы скатились на пол. Свирепое лицо вплотную придвинулось к моему. Мне запомнились очень крупные, ослепительно белые зубы. Рукой он схватил меня за ухо, силясь оторвать его.

Я не знал, что делает Дюфур, но вдруг увидел, как лицо моего противника исказилось от боли и ярости.

Постепенно он ослабил хватку. Когда я смог повернуться, то увидел, что Дюфур сидит на полу по-портновски и держит ногу преступника, бьюсь об заклад, он вывернул ее по меньшей мере дважды.

— Наручники! — скомандовал Дюфур.

В свое время я надевал наручники менее опасным личностям, например брыкающимся девкам. Но впервые задержал такого преступника, и звяканье наручников означало конец схватки, которая могла для меня плохо кончиться.

Когда при мне заговаривают о так называемом нюхе полицейского или о его методах, его интуиции, мне так и хочется спросить:

— А как насчет нюха у вашего сапожника или вашего кондитера?

Ведь тот и другой тоже обучались не один год. Знают свое ремесло и все, что с ним связано.

Как и служащие с набережной Орфевр. Вот почему все, что мне случалось читать о полицейских, в том числе и написанное моим другом Сименоном, всегда содержит неточности.

К примеру, мы сидим на службе и составляем рапорты. Кстати, это тоже входит в наши обязанности.

Сказать по правде, мы тратим куда больше времени на писанину, чем на расследование в собственном смысле слова.

Нам докладывают, что в приемной ждет пожилой человек, чем-то, видимо, очень расстроенный, и хочет немедленно видеть начальника. Нечего и говорить, что у того нет времени принять всех, кто явится, а каждый хочет во что бы то ни стало беседовать только с начальником, ибо его пустячное дело представляется ему единственно заслуживающим внимания.

И вот курьер скучным голосом уже в который раз повторяет, словно заученную молитву:

— Он говорит, это вопрос жизни и смерти.

— Примешь его, Мегрэ?

Для таких разговоров отведен маленький кабинетик рядом с инспекторской.

— Садитесь. Сигарету?

Обычно мы угадываем профессию и социальное положение посетителя прежде, чем он сам их назовет.

— Як вам пришел по очень щекотливому и сугубо личному делу.

Банковский кассир или страховой агент, человек, живущий спокойной, размеренной жизнью.

— Ваша дочь?

Речь пойдет либо о его сыне, либо о дочери, либо о жене. И мы чуть ли не дословно знаем наперед историю, которую он сейчас выложит. Нет. На этот раз он говорит не о сыне, запустившем руку в хозяйскую кассу. Не о жене, сбежавшей с молодым человеком.

Но о дочери: девушка получила отменное воспитание, никогда не давала родителям повода к недовольству. Нигде не бывала, время проводила дома, помогала матери по хозяйству.

Подруги у нее тоже девушки серьезные. Почти никогда она не выходила из дому одна.

И вдруг исчезла, забрав кое-что из своих вещей.

Ну что на это ответишь? Что каждый месяц в Париже исчезает примерно шестьсот человек, а найти удается только четыреста?

— Ваша дочь красива?

Он принес несколько фотографий, уверенный, что это поможет розыску. Если дочь красива — тем хуже, меньше надежд на удачу. Если же она, напротив, дурнушка, то, по всей вероятности, вернется через несколько дней или недель.

— Можете на нас рассчитывать. Мы примем меры.

— Когда?

— Сейчас же.

Он станет звонить нам каждый день, по два раза, а нам нечего будет сообщить ему, разве только что мы еще не успели заняться этой девицей.

После недолгого расследования мы обычно узнаем, что некий молодой человек, живший в том же доме, или продавец из соседней бакалейной лавки, или братец одной из подруг исчез в тот же день, что и она.

Нельзя же прочесать Париж и всю Францию в поисках девушки, сбежавшей из дома, а поэтому ее фотография через неделю добавится к тем, которые мы размножаем и рассылаем в комиссариаты, различные полицейские службы и на границы.

Одиннадцать часов вечера. Телефонный звонок из дежурного пункта, расположенного напротив, в здании муниципальной полиции, — туда передаются все срочные телефонные вызовы, и каждый из них регистрируется на световом табло, занимающем целую стену.

В участок Пон-де-Фландр только что сообщили об убийстве в баре на улице Криме.

Это на другом конце Парижа. Теперь в распоряжении уголовной полиции есть несколько машин, но в прежние времена приходилось брать извозчика, а потом такси, расходы на которые не всегда оплачивались.

Бар на углу еще открыт, одно из окон разбито, какие-то тени осторожно жмутся в стороне — жители этого района предпочитают держаться подальше от полиции.

Полицейские в форме уже здесь, «скорая помощь» тоже.

На заплеванном полу, посыпанном опилками, лежит скорчившись человек, он держится за грудь, и сквозь его пальцы ручьем льется кровь, собираясь в лужицу.

— Умер!

Рядом с мертвецом на полу чемоданчик, раскрывшийся, когда убитый, падая, выронил его; из чемоданчика высыпались порнографические открытки.

Хозяин бара встревожен и пытается убедить нас, что он здесь ни при чем:

— Все было тихо-мирно, как всегда. У нас тут скандалов не бывает.

— Вы его раньше видели?

— Нет.

Этого следовало ожидать. Судя по всему, хозяин отлично знает убитого, но будет упорно твердить, что впервые увидел его сегодня.

— Что произошло?

Убитый — человек неприметной наружности, среднего возраста, вернее, вообще без возраста. Одет в старый, заношенный костюм, воротник рубашки черный от грязи.

Бесполезно разыскивать его семью или квартиру. По всей вероятности, он ютился в третьеразрядных номерах, неделю в одном месте, неделю в другом, а товаром своим торговал в районе Тюильри и Пале-Рояля.

— В баре было три или четыре посетителя…

Где они — спрашивать тоже бесполезно. Их и след простыл, в свидетели не позовешь.

— Вы их знаете?

— Можно сказать, нет. Только по виду…

Черт возьми! Все эти ответы заранее известны.

— Потом вошел какой-то незнакомый человек и уселся как раз напротив него, за другим концом стойки.

Стойка имеет форму подковы, на ней — опрокинутые рюмки, в нос бьет запах дешевого вина.

— Они не разговаривали. Первый вроде бы испугался. Сунул руку в карман за деньгами…

Это верно, оружия при убитом не было.

— А тот, не говоря ни слова, выхватил пушку и выстрелил три раза подряд. Он бы еще стрелял, если б не осечка. Потом преспокойно нахлобучил шляпу и ушел.

Картина ясна. И никакого нюха тут не требуется.

Круг поисков весьма ограничен.

Не так уж их много, торговцев такого рода картинками. Мы их знаем почти наперечет. Время от времени они проходят через наши руки, отбывают небольшой срок и опять берутся за свое.

На ботинках убитого — ноги у него грязные, носки дырявые — марка берлинской фирмы. Он здесь чужак.

Ему, очевидно, дали понять, что в этих краях ему делать нечего. А может быть, он на кого-то работал, его послали с товаром, а он присвоил выручку.

На расследование уйдет дня три, от силы четыре.

Никак не больше. К розыску подключается бригада, в ведении которой меблирашки, и назавтра будет известно, где проживал убитый. Полиция нравов со своей стороны будет наводить справки, имея в руках его фотографию.

Сегодня возле Тюильри задержат несколько подозрительных личностей, с таинственным видом предлагающих прохожим все тот же товар.

Обойдутся с ними не слишком ласково. В прежнее время им бы еще не так досталось.

— Ты с этим типом встречался?

— Нет.

— Уверен?

Есть у нас на первом этаже такая каморка, темная-претемная, тесная-претесная, как шкаф, куда отправляют тех, у кого плохая память, и обычно через несколько часов они уже дубасят в дверь.

— Кажется, я его видел…

— Фамилия?

— Я знаю только имя: Отто.

Клубок разматывается медленно, но он размотается до конца.

— Он педик!

Отлично! Круг розысков совсем сужается.

— На улице Бонди он не бывал?

Обязательно бывал. Там есть маленький бар, который посещают педерасты из определенного слоя общества — самого низкого. Есть еще один такой бар, на улице Лапп, куда заходят поглазеть туристы.

— С кем ты его там видел?

Дело почти закончено. Остается только, когда преступник будет у нас в руках, добиться, чтобы он сознался и подписал свои показания.

Но не все дела так просты. На некоторые розыски уходит несколько месяцев. А иных преступников удается задержать только через несколько лет, и зачастую совсем случайно.

Но всегда или почти всегда путь расследования одинаков.

Главное — знать среду, в которой совершено преступление, образ жизни, привычки, нравы, поведение людей, замешанных в нем, будь то жертвы, виновники или просто свидетели. Ничему не удивляться, проникая в их мир, держаться с ними по-свойски, говорить на их языке.

Это правило остается неизменным всюду: в бистро возле Ла-Виллетт или Итальянских ворот, среди арабов, среди поляков и итальянцев, среди веселых девиц в кабачках на площади Пигаль и хулиганов района Терн.

Оно неизменно и на бегах, и в игорных клубах, среди взломщиков сейфов и похитителей драгоценностей.

Вот почему мы не тратим попусту время, топая по улицам, карабкаясь вверх по лестницам, подстерегая воровок в универмагах.

Это наши годы учения, такого же учения, как у сапожника и булочника, с той разницей, что мы учимся чуть ли не всю жизнь, ибо круг людей, с которыми мы сталкиваемся, практически безграничен.

Девки, карманники, карточные шулера, грабители или специалисты по подделке чеков узнают друг друга с первого взгляда.

То же самое можно сказать о полицейских, у которых за плечами годы службы. И дело вовсе не в подкованных башмаках и не в усах.

Думаю, что сходство кроется во взгляде, в определенной реакции — а вернее, в отсутствии реакции — на определенных людей, определенные несчастья, определенные отклонения от нормы.

Пусть не обижаются авторы романов, но полицейский — прежде всего профессионал. Чиновник.

Он не разгадывает загадок, не увлекается захватывающей охотой.

Когда он ночью мокнет под дождем, не спуская глаз с плотно закрытой двери или освещенного окна, когда он терпеливо топчется на бульварах, разыскивая на террасах кафе знакомое лицо, или готовится к многочасовому допросу бледного от страха человека, он выполняет свою повседневную работу.

Он добывает свой хлеб, добросовестно трудится за жалованье, которое правительство выплачивает ему в конце месяца.

Я знаю, что моя жена, прочитав эти строки, покачает головой, посмотрит на меня с упреком и, может быть, тихо скажет:

— Вечно ты преувеличиваешь! — И, вероятно, добавит: — Люди будут неверно думать о тебе и твоих сотрудниках.

Она права. Возможно, я и впрямь преувеличиваю, но это моя реакция на ходячие представления, которые так меня раздражают.

Сколько раз после появления очередной книги Сименона мои сотрудники, посмеиваясь, смотрели, как я вхожу к себе в кабинет.

Я читал в их глазах: «Гляди-ка! Сам Господь Бог явился!»

Вот почему я делаю такой упор на слове «чиновник», хотя иным, может быть, и покажется, будто этим я принижаю нашу профессию.

Чиновником я был почти всю жизнь. Я стал им чуть ли не с юности благодаря инспектору Жакмену. Точно так же, как мой отец в свое время стал управляющим поместьем. И так же гордился своей профессией. Так же стремился постичь все тонкости своего ремесла и добросовестно выполнять свою работу.

Разница между прочими чиновниками и теми, кто служит на набережной Орфевр, заключается в том, что последние сохраняют своеобразное равновесие между двумя мирами.

Их одежда, воспитание, жилье, образ жизни такие же, как у всех людей среднего класса, и они так же мечтают о собственном загородном домике.

Однако почти все свое время они посвящают изнанке жизни, отбросам, накипи, тем, кто покушается на организованное общество.

Я не раз удивлялся этому противоречию, от которого мне порой становилось не по себе.

Я живу в буржуазной квартире, чисто прибранной и удобной, к моему приходу всегда готово аппетитное жаркое. Из своего окна я вижу квартиры, похожие на нашу, матерей, гуляющих с детьми на бульваре, хозяек, идущих за покупками.

Разумеется, я принадлежу к этой среде, к тем, кого называют порядочными людьми.

Но ведь я знаю и других, знаю их так хорошо, что между ними и мной установилась определенная связь.

Девки из пивной на площади Республики, мимо которых я прохожу, знают, что я понимаю их язык и смысл каждого жеста. Знает это и мошенник, шныряющий в толпе. И еще многие другие, кого я встречал и встречаю каждый день, в чью жизнь, скрытую от посторонних глаз, я проникаю.

Разве этого мало, чтобы образовались некие узы?

Это не значит, что надо оправдывать этих людей, поощрять, отпускать им грехи. Это не значит также, что надо создавать вокруг них ореол, как это модно было одно время.

Надо только принять их как факт и взглянуть на них трезво. Без любопытства, ибо любопытство быстро притупляется. И без ненависти, разумеется. Словом, смотреть на них как на людей, реально существующих и которых, заботясь о здоровье общества и порядке, надо держать, хотим мы того или нет, в определенных границах и карать, когда они эти границы преступают.

Они-то это понимают! И не питают к нам злобы.

Они часто говорят: «Такая у вас работа».

А вот что они думают о нашей работе, я предпочитаю не знать.

Что же тут удивительного, если после двадцати пяти — тридцати лет службы в полиции у вас тяжелая походка и взгляд тоже тяжелый, а подчас и пустой?

«Неужели вам не бывает противно?»

Нет! Нисколько! И наверное, именно благодаря своей работе я получил довольно прочный запас оптимизма.

Перефразируя изречение моего преподавателя закона Божьего, я мог бы сказать: «Малое знание отталкивает от человека, большое приближает к нему».

Именно потому, что мне довелось повидать немало мерзостей всякого рода, я понял, что они отнюдь не исключают мужества, доброй воли или смирения.

Законченных негодяев очень мало, и большинство из тех, с кем я столкнулся, были, к сожалению, недосягаемы для меня, да и для всей нашей службы тоже.

Что касается других — я всегда старался, чтобы они не натворили слишком много дурного и заплатили за содеянное.

А потом? Что ж, счет оплачен, и незачем к нему возвращаться.