Онлайн чтение книги Заполье
29

На скорую руку летучку проведя, вернулся в кабинет и, решившись, набрал номер бывший свой: дочку увидеть, соскучился — не то слово… Услышав его голос, Лариса бросила трубку. Вот так-то звонить в бывшее, прошлое…

— Нет, но как бандитствуют на этом поле дураков?! Уже ж и военно-промышленный под себя подминают комплекс!.. — Левин в сердцах подбросил ему на стол несколько страниц на скрепке, устало отвалился на диванчике. — Почитайте-ка… Ах как шустро, нагло прихватил химпредприятие, из-под носа же у всех увел! Кто? Да некий Абросимов, проходимец. А оттуда, между прочим, завод точной аппаратуры комплектующие и материалы получает. Вернее, получал, а теперь неизвестно, как будет…

за горло возьмет, а пойди найди сейчас поставщиков, товарец-то крайне редкий! Шутка ли, высшей очистки кремний и прочая специфика стратегическая, какую и на Западе не купишь ни за какие башли… да-да, под запретом Вэника которая!

Реже редкого приходилось видеть в таком возбуждении Левина — нет, в злобной обреченности какой-то, достало, видно, и его даже. Иван внимательней обычного глянул на него и не то что подивился, а понял его; что ж, рабочая злость не помешает, давно бы так… Листнул статью, каким-то Надеждиным подписанную:

— Кто такой?

— Из рабкоров еще знакомец, пишет редко, но… В номер бы срочно ее, забойный матерьялец, горячий. Почаще таких, за просторечье извиняюсь, прихватизаторов вытаскивать из тени на белый свет, чтобы всех народ знал — по именам! По фейсам, гадов!

— А ты прав, Дим, даже и рубрику можно по случаю завести… Заведем. А что ж на летучке сейчас не заявил статью? В номер?

— Да как-то перебили… перешибли, у всех же горячее. С ходу же полосы компоновал, вот и подзашился. Но утрамбую, найду местечко ей. Она-то стоит того.

— Ладно, пробегу сейчас. С типографией как — звонил, столковался наконец?

— Да на мази все, башлей подкинул им, они и… Кто-то роет там постоянно под нас, график печати сбивает, путает, а кто — не могу вычислить пока. Сколько нам срывали уже!..

— Не трудись искать — не они это, а сверху…

Никак уж не серьезны, по правде если, все эти сбои и срывы, похоже больше, что дразнят, нервируют. А могли просто запретить, и катался бы по соседним областям, печатный станок искал. Нет, будто чья-то рука берегла от всех таких, мало сказать — неприятных волеизъявлений пусть рыхлой еще, толком не сформировавшейся, но власти, лая хватало, но до болятки-то пока не кусали. Можно и Левина понять, наш общий интерес то есть: банк «Русичъ», газеты кормилец, порядком-таки вложился в завод, и если это химпредприятие неведомое начнет заламывать цены, каким другим манером руки выкручивать…

Статья, впрочем, малодоказательной была, больше на эмоциях, даже на истерике некоторой по отношению к тому Абросимову, скопищу негатива, выстроенная, фактов какого-то злого умысла, считай, не имелось. Ну, акционировались, бумажки акций работникам раздали, даже народным предприятием назвались — якобы для прикрытия хищнических посягательств директора, якобы готового остановить производство и бумажки эти по бескормице несчастных работяг за бесценок скупить… Да, схема обкатанная, классикой «большого хапка» уже ставшая, но где доказательства-то, что так именно и будет? А ничего, одна ругань, да к тому ж еще и партвзыскание за самовольство восемьдесят восьмого года припомнено этому негодяю Абросимову… Нет, мелко все, мелочно, и не навредить бы, не озлобить поставщика.

Хотел было Левина позвать, но тут же раздумал: к первоисточнику надо, а им мог быть, скорее всего, только сам Воротынцев. И еще одно всплыло, вразумило: если стратегию менять, о чем подруга проболталась, то чего лучше завод подставить… да, поссорить с важным поставщиком, трудностей всяких нагородить ему, а тем паче инициаторам сотрудничества из правления концерна. Убытки, протори возможные заводские сущий пустяк, когда столько бабла спекулятивного будущего на кону стоит…

Некогда было удивляться всем изыскам вполне вероятной интриги, тут же набрал номер шефа. Ответила Елизавета — с грудной воркотцой нежной, и он сразу вспомнил ее всю, представил себе. Сказал, что надо бы срочно переговорить и встретиться с Леонидом Владленовичем. «Срочно? Но он же улетел еще утром… да-да, в столицу. На сколько? Дня на три ли, четыре, точно сам не знает… А что, проблемы?» — «Они самые, Лиза, без них не живем. Но не буду вас огружать…» Скучает сидит, женские журналы листает, наверное, их сейчас прорва какая-то объявилась, все киоски позабиты цветастой пустотой этой — пустоту другую заполняющей…

Совпаденье, нет? Воротынцев отбывает, и тут же ответсекретарь статью в зубах приносит — как пес верный, с порученьем посланный. А у хозяина его случайности если и бывают, то больше метафизического свойства, под настроенье экспромтом может всякого наговорить. Хотя совсем уж пустыми импровизации эти назвать нельзя, есть там некое ядро, как не быть…

Не случайность, скорее всего, и потому ходу статье давать нельзя. Правду же наверняка знают многие правленцы, вот только довериться некому, расклад мнений средь них ему неизвестен, считай, и застольные симпатии-антипатии ничего, конечно, тут не решают: посидели-выпили иногда, покурили-поговорили… Ах да, Народецкий! Добрый малый Слава, секретарем и подавалой у шефа бывший и вполне ему преданный, — вот кто должен знать, юридическую службу банка и концерна теперь возглавляя, все тонкости отношений, по должности обязанный распутывать, запутывать по мере надобности тоже.

В разъездах по городу, ответила некая сотрудница — почти мужским басом, как нарочно Елизаветиному образу противопоставясь, даже темные волоски на морщинистой верхней губе обнаруживши в базановском воображении, этакая тертая бабеха с тяжелым взглядом то ль адвоката, то ли следователя, без разницы, все и всякие изнанки человеческих жизней видавшая-перевидавшая, в многолетних изматывающих распрях и сутяжничествах, человеческих тож, погрязшая — а ведь девчушкой-первоклашкой некогда была… Будет когда? Так ведь начальство нам не докладывается, мил человек…

Безошибочно угадала, что ему и так можно ответить.

Кто знает всю ситуацию до донышка, так это неизвестный ему директор завода, с год как заступивший место старого зубра Никандрова, не пожелавшего подогнуться под министерские и местные власти и раздербанить производство, а теперь, по слухам, негласный совет «красных директоров» возглавившего. Новый же и молодой оказался погибче, как-то сумел вот связи страховочные заиметь и основные цеха сберечь, заказы выбить им… Карманова послать к нему, тот разведает.

Николая не нашлось уже, не любил засиживаться в редакции, вольный поиск предпочитая; и Базанов в комнатку другую заглянул, где Ермолин с Сечовиком обитались, кивнул Михаилу Никифоровичу: зайдите. Придется его попросить, больше некого.

— Да он что… он совсем охренел?! — Сечовик и до середины не дочитал статью, заглянул в концовку. — Этот Надеждин? Я ж Абросимова знаю немного, не тот человек Вячеслав Алексеич, чтобы…

— Вот как? Да вы дочитайте прежде…

— И откуда эта дрянь? — уже гневно вопросил, пробежав глазами до конца, потряс ею в воздухе Сечовик. — Принес кто, прислали?

— Есть источник…

— Акционировались, да — так ведь заставляют! И чтоб это в нашей газете?! Одно дело — ложь, а другое… Что Леонид Владленыч скажет? Они ж однокашники, связаны с каких пор, вроде даже семьями дружат!

— Да все ясно, Михаил Никифорович… ясней некуда.

— Нет, но кто это мог, кто такой Надеждин, паскудник этот?!

— Смогли… — Не стоило посвящать его во все, самому бы до конца разобраться… да и есть ли он, конец? — Вот что попрошу вас: снимите-ка мне копию на ксероксе. Только не у Левина, а у Лили, и незаметно. Сделаете — принесите сразу.

— A-а, так вот оно откуда надуло…

— Все-все, Михаил Никифорыч… остальное — потом. И строго между нами.

Под Воротынцева клин, теперь-то хоть с этим вполне понятно. Но и его же, Базанова, под удар подставляют, хотели подставить, вернее, им прикрыться — некие, в то же время на него виды имея? Это-то как понять? Или уж так уверены в силе своей, в том, что могут защитить его перед шефом, прежней власти уже не имеющим?

Обольщаться ни в каком варианте не стоило, он для них — расходный материал, и только. А как таковой он может быть более или менее ценным, даже дорогим, но оставаться все тем же материалом. С ним уверенно и, надо признать, достаточно точно играют втемную, учитывая все его психологические и прочие параметры, — если бы не некоторые случайности хоть с тем же Сечовиком теперь или вчера с подругой. Если б не единица поселянинская, по убежденью Лешки — Божья в его формуле «эн плюс единица», где «эн» — наиточнейшие расчеты человеческие. Играют на заведомое опережение, где он всегда будет в лучшем случае запаздывать с реакцией, сиречь вчистую проигрывать и все больше подпадать в зависимость — от них, разумеется. И единственное, что тут можно противопоставить, это знанье, информация, осведомленность. Не считая, заметь себе, сугубого умения ими пользоваться.

Опять набрал номер Народецкого и через пару гудков длинных услышал бархатное, несколько вальяжное: «Вас слушают…» Хорошо бы — без «жучка», усмехнулся себе Иван, так ведь и это совсем не исключено теперь, вспомни настройщика программ компьютерных… бабки там, грандиозные бабки, а значит, все возможно. И голоса, как различны голоса, их разновидностей, как кажется, неизмеримо больше, чем человеческих типов вообще, ибо человек-то, в сущности, искусственен, тем или иным, частенько поточным воспитаньем выделан, а вот голос его, любого, природен, а потому неповторим… Но — внимательней сейчас, не проговорись, даже если все подозренья твои и опаски не более чем чушь собачья нервная.

— День вам добрый, Слава. Беспокою вас из газеты нашей беспокойной я, Иван. Впрочем, не по тревоге какой-то, не сглазить бы.

— Добрый день, слушаю вас.

— Да встретиться хотелось бы, уточнить кое-что в статье второй вашей… не против? Хотел бы нынче и к Леониду Владленычу заглянуть, комментарий получить по некоторым аспектам ее…

— Не заглянете, в Москве Леонид Владленович.

— Вот я и говорю: хотел бы, а… — Раз уж начал не доверять телефону, то и дальше следуй тому, разговор-то с кроткой Елизаветой уже имел место… в чьей-то записи место, может статься, так что валяй дурака до конца. — А он улетел, к сожаленью. И скоро будет?

— Ну, в выходные, может быть, не позже. Поскольку в понедельник заседание правления. Важнейшее, могу сказать вам, Иван Егорович.

— Да-а?

— Да. Вы даже представить себе не можете, насколько важное. Так что если не очень срочно, то не беспокойте его. Но все это только для вас я сказал.

— Спасибо. А я, можете считать, не расслышал. Так мы встретимся — где-то, скажем, после обеда, часа в три?

— Что ж, звоните, Иван Егорович. Я надеюсь быть у себя. Будь, Слава, будь. Ты тоже, сдается, даже не представляешь себе ценности всегда у тебя имеющегося, тебе врожденного блага — быть у себя, в себе.

Вот и фабула подколодная проявилась: накануне решающего заседания ударить — в газете своей, не где-нибудь, с незащищенного тыла. Решающего стратегию, скорее всего, если уж на слове этом и смысле запала даже подруга, из малых сих и скудоумных… да, и не та ль это ситуация обещанная? Победу им обещающая, выходит, а ему — в известном обговоренном случае — реабилитанс полный, окончательный в их глазах и с заработанным грандприварком. Просчитали почти все, ничего не скажешь, наверняка и другие приуготовлены команде Воротынцева контраверзы, и не позавидуешь ей.

И другой давно напрашивается вопрос: но зачем так уж нужен им он, провинциальный журналист Базанов, совсем даже не из их стада, вернее — стаи? Сколько ни тасуй догадки с доводами, а получалось одно: как местный, ни много ни мало, авторитет политический, пусть неразвернутый пока, в потенции, за которым пойдет в случае чего весьма-таки немалое число людей, электоратом обзываемых и всячески обираемых; иными хоть сколько-нибудь ценными качествами и возможностями он уж точно не обладает. Бросить если предвыборный клич, масштабной агиткой подкрепить — пойдут люди, да еще и от коммуняк часть их оторвать-урвать можно, и от власть в прямом и переносном смысле имеющих… «третья сила», да и только. На нее расчет у предусмотрительных покровителей, на политическое обеспечение их целей, без которого им уже завтра никак не обойтись, и намеки на то с их стороны уж дадены, только согласись. И тогда и с депутатством думским проблем особых не будет, а значит, и со всякого рода и вида лоббированьем всякого вида и рода интересов… как, ты не согласишься? Ну да, сразу нет конечно же, ежели по кратчайшей попробуют прямой. А вот если по хорошо изученной и освоенной этими доками спирали сужающейся и нисходящей, основательно детерминированной, обусловленной всяческой общественной в первую очередь нуждой, интересами дела, ну и твоими тоже, как носителя его… Оглянись, оглядись получше кругом, логика спирали этой обыкновенно сильнее человека, и тебе-то с ней бороться совсем уж не с руки, ни к чему. Нет уж, делай то, что должно, что умеешь лучше других, и пусть будет что будет, как умными, не тебе чета, людьми говорится.

Можешь, кстати, и почеркушку набросать сейчас к очередному полит-фельетону: оппортунизм как знамя эпохи самой, хотя на эпоху-то никак не тянет это межвременье смрадное с фарсом придурков политиканских, паяцев нанятых на всех авансценах и шатких подмостках бывшей великой страны, так что за кулисами посмеиваются только, оно ведь и в самом же деле смешно, а ничто человеческое им, закулисным, отнюдь не чуждо — даже слишком человеческое…

С почеркушкой он не успел, явился Левин — за ответом, разумеется, — верстку номера предложил глянуть на мониторе. Захватив статью,

Иван неохотно прошел за ним в общую комнату, разговор предстоял не из простых, проходных. И увидел улыбающегося, навстречу ему вставшего из угла своего Мизгиря, других никого не было… Надо ж, как оперативно подкрепленье вызвал, лицедей, неплохо-таки возмущенье разыгравший ему час назад, негодованье благородное. И осторожничал совсем не зря, как знал, не стал при всех на летучке статью в номер заявлять, иначе сразу б на Сечовика нарвался…

— А не шарахнуть ли нам кофейку — двойного? — Давненько что-то не объявлялся он за своим кофейным аппаратом, разве что позванивать не забывал, о делах справлялся, хотя, угадывалось, вполне-то был осведомлен о них. — Или, может, незачем время мимолетное терять, а по коньячку сразу?

— Нет-нет! — неожиданно запротестовал Левин, даже руки выставил протестующе. — Дело у нас срочное, Владимир Георгиевич, вы уж… Экстренное, номер же горит, надо быстрей!

Перехватывал с этим актер самодеятельности, ничего-то не горело; и последовало то, что и должно было:

— Что еще за дело? Не секрет ежели?

— Да какие секреты… — небрежно подал ему Иван странички. — Статейка сомнительная, только и всего.

— Как — сомнительная? — оторопел Левин, стоячие глаза его округлились в неподдельном изумлении. — Вы ж сами сказали…

— Ну да. А вчитался — этак мы любое и каждое акционированное предприятие должны на прицел брать, громить. Нету криминала, Дима… Фактов стоящих — нетути! — Надо было сразу ломить, не давать опомниться — пока там, нахмурившись и даже будто губами шевеля, изображал чтение Мизгирь. — В суд подаст за клевету — и ведь выиграет, прав будет в общем-то. Тем более — завода поставщик… считай, нашего завода, так?

— А вот как поставщика и надо — упредить, приструнить! — поторопился Владимир Георгиевич, забыв статью долистнуть, глядя зло уже, настороженно. — Главное, рабочих предупредить, пролетарскую — да! — солидарность… э-э… выказать, иначе грош цена газете, да и нам тоже. Категорически за! Опоздаем если с этим — себе ж не простим. А предупредим, настроим рабочий люд — и никуда он не денется, Абросимов этот или как там его… В суд? Да хоть в Страсбургский, хоть к самой Карле! Отобьемся, надо будет — даже и проигрыш оплатим, но предприятье в народных руках оставим! Вот мой народный капитализм, мое кредо, ежели хотите. А это, — прихлопнул он статью ладонью длинной, — не токмо в газету, а и в листовки надобно и на столбы, на стены цехов клеить, каждому рабочему в руки, иначе не остановим захватчиков-перехватчиков. Ведь несчетно уже, сколько потеряли так, все-то зная-понимая… что, отдадим и это?! Печатать!

— Напечатать — не вопрос. Вопрос: что получим? — И не с ним спорь, ему ты как кивал, так и кивай согласно, а вот подчиненный твой явно не просекает, по-нынешнему говоря, всей глубины проблемы, слабоват еще такое решать, вот ему-то и втолковывай, учи. — Тут ведь даже не столько факты вменяются, Дим, сколько намерения, а их за хвост не ухватишь, дружище, и любой адвокат из нас, обвинителей, форшмак натуральный сделает и к судейскому столу подаст… ведь так, если юридически? Так? — перевел он взгляд на адвокатского барона, замотавшего тяжелой, рыжевато подпаленной неведомым огнем головой, несогласного. — И что-то не хочется никак в подставу эту лезть, другую щеку подставлять…

— Суд, процесс — это все вельми и вельми предположительно, я бы даже сказал — фантазийно… Не подаст, воры трусливы! Да и есть кому там не принять исковое заявленье, претензии недостаточными счесть… — Мизгирь, явно мимо ушей пропустив это, про подставу, глядел тяжело, упорно. — Где же ваш красный рефлекс на нашей белой идее, Иван Егорович?.. А вот я готов с этой не бумагой, нет — манифестом по членам правления нашего пройти, подписи за обнародованье собрать — тех, в ком совесть жива. И ведь же подпишутся!

— Да, это ж идея, — встрепенулся и Левин, — проголосовать большинством, как оно и… Времени в обрез, но ведь можно!

— Нет уж, лучше людей на совесть не испытывать… от греха подальше, — напряг напрягом, а еле подавил усмешку Иван. — А как с теми, кто против будет? Нет, не надо экстрима. У меня паллиативное предложенье — взвешенное, надеюсь, оцените. И во всех отношениях честное, без судов всяких и следствий. Ты, — и намеренно, и с удовольствием ткнул пальцем, самую малость не достав до костюмчика щегольского, но, впрочем, плохо сидевшего левинского, — идешь к тому самому Абросимову и на стол ему выкладываешь материал этот. И пусть сам отвечает, изворачивается как хочет… да, сам ли что напишет или в интервью тебе — как хочет. И мы тут же оба даем, да хоть на первой полосе, дело-то и вправду важнейшее. Вот тогда рабочие пусть читают и думают, сравнивают… Закрывай номер этот, а в следующем дадим твое, что добудешь… надо и тебе проветриваться хоть иногда, да и кому еще я поручить это могу? Другим не доверю. И не церемонься, вопросы самые жесткие ему, до подноготной!..

Молчали, и нехорошее было молчание, какое надо бы поскорее прервать. Он и поспешил, еще один довод приберег:

— И потом, мы ж не знаем, главное, как директор завода аппаратуры к этому всему отнесется, я даже и не в курсе, кто там после Никандрова теперь. Они же в связке плотной, и как бы не навредить сдуру — и связке этой, и деньгам «Русича»… Резонно?

— Даже логично, — не сразу и сумрачно проговорил Мизгирь, все вглядываясь в него, будто решая что-то для себя. — Вся-то беда в том, что сам человек алогичен: и в деяньях своих, и в восприятии поступков чужих. И не всегда она ему на пользу, логика… далеко не всегда. Скорей уж наоборот. — Это он как бы себе сказал, но никто тут уже не обманывался, на чей счет сие. — Ладно, решите сами.

— А верно вообще-то, — с видимой охотой поддержал Базанов это никого и ни к чему не обязывающее, пожалуй, и плоское рассуждение — его-то точно и ни в малой степени не касающееся… при чем тут он? — А если и есть, то чаще всего вывернутая какая-то, вывихнутая логика, да в том же хоть акционировании. Но еще хуже, согласитесь, эмоции поспешные; по себе знаю, сам каюсь иногда… — Но и переигрывать нельзя было, с чуткими товарищами свела его втемную судьба, и лучше отвлечь на что-нибудь постороннее, общее. — Вот на этих двух столпах и шатается теперь россиянская государственность — пошлостью вдобавок подпертая. Как это: шалтай-болтай сидел на стене…

— Ну, мы-то люди простые, тверезые, зрим в корень и за дураков себя никому не советуем держать. Как там с делами рекламными?

— Держит бумаги, не вызывал пока. В отъезде, Елизавета говорит. Нет, смысл в агентстве, конечно, есть, сам масштаб дела того требует. А отдел при газете, я так подумал, лишняя ступенька. Все равно ее перешагивать придется.

— Что ж, трезво. — Но высматривал что-то в нем все так же недоверчиво, жестко даже. — Хотя трезвость никак не отменяет эмоции — контролируемые, естественно.

— На этом и я настаиваю, а вот Дима увлекся… Азартные игры — не мое, Владимир Георгиевич, давно это понял. — И решил дожать, зло брало: не выгорело? Оправдывайтесь теперь, чтоб неповадно было. — Даже в дурака подкидного не любитель… в подставного тем более.

Прибитый к месту, Левин и рта не раскрыл, бумаги суетливо перебирал: себе на уме малый, но разве что на заемном, своего-то не сказать чтобы с излишком. Пришлось хозяину отдуваться, выручать — посмеиваясь уже, но довольно-таки делано:

— Ну как вы могли подумать, Иван Егорович?! Материал уж больно горячий, вот и обожглись… бывает в спешке рабочей. Но вы-то на месте, а это гарантия здравого смысла, трезвости взыскуемой. Держитесь его во всех предлагаемых обстоятельствах, и все будет как надо. А нам с вами много чего надо еще…

— Я Надеждину поверил, — глухо выговорил наконец Левин, все какую-то бумагу отыскивая. — И верю, с нюхом на аферы человек, не зря писал.

Что-то не припоминал такого средь пишущей братии Базанов, за десяток-то с лишним лет на газетной исковырянной ниве всех и всяких графоманов знававший; не исключено, впрочем, что его и вовсе не существовало никогда — ну да черт бы с ним… Не выгорело у них, и так-то оно лучше. Воротынцева предупредить, хоть как-то помочь — это он решил сразу, копию статьи заготовив: пусть порушенную уже, но контраверзу необходимо ему знать… как, телефона не имея домашнего, в выходные? Или в понедельник, с утра пораньше, хотя и сверхзанят конечно же будет он? А может, через Народецкого, все ему изъяснив? Вот это, пожалуй, вернее будет…

— Верить человекам? — поднял бровь парадоксалист, отпирая сейфик свой, коньяк выставляя, конфет коробку. — Врут люди, милый Дима, так же привычно и естественно, как, скажем, поглощают пищу иль испражняют продукт переработки оной. К Надеждину твоему, впрочем, я бы отнес это в данном случае лишь частично… есть, есть зерно истины в статейке, поскольку в обычай уже вошел этот способ грабежа. Н-но — не навреди… А не учредить ли нам, други, общество здравомысленной трезвости — и не в буквальном смысле, разумеется, что попахивало бы ханжеством, а в наполнении другом, существенном? — Наплескал в кофейные чашечки, подвинул в их сторону жостовский поднос. — Присоединяйтесь… Трезвости политэкономической, скажем так, уж не меньше, — пусть в рамках и масштабах концерна нашего и отнюдь не безразмерного кармана его, банка. В известности ли вы, что заведение сие наше находится на грани кризиса, как финансового, так и организационного? И что если он воспоследует, то придется нашим недальновидным начальствующим самым примитивным и пошлым образом сбрасывать всякого рода балласт, чтобы не пустить пузыри? А отсюда вопрос: и как вы себя чувствуете в роли этого самого балласта?..

Ожидался очередной словесный балаган, но оборачивалось все куда более серьезным… Пугает? Похоже на то, ему ль не знать самое уязвимое место базановское. А мы не будем пугаться, и пусть-ка он дальше и побольше, поконкретней доказывает, как это плохо и опасно:

— Что уж, так всерьез?

— А вы не знаете, как это бывает? Заурядная ныне ситуация: в эйфории первоначального накопления нахватают объектов, с ними и обязательств, а потом подсчитают и… Не прослезятся, отнюдь, а просто скинут ненадобное, и вся недолга. И наш финансовый гений Рябокобыляка, Сигизмундыч между профанами, раньше других это узрел, понимая: не потянем невод широкого захвата, выдохнемся… Тем не менее за газету он, за наше не токмо экономическое, но и политическое бытие, присутствие в этой дрянной действительности с неотменимыми законами города Глупова. Вопреки, заметьте себе, таки многим, совсем даже противным мнениям в правлении, по каким лишь бы башли набегали, счета пухли… — Значительно оглядел их, поднес к губам красным своим чашечку, выцедил неторопливо, смакуя. — А посему грядет некий пересмотр, а по-нашенски, по-кондовому говоря — переформатированье всей деятельности концерна, и будет ли в ней, будущей, место газете и какой быть ей — зависит и от нас тоже… Но как, в чем зависит? Ась? Не слышу ответа…

— Материя, увы, первична, — невесело усмехнулся Иван. — Решат если — стало быть, сбросят. И будут дураки дураками, оставят себя без политического будущего.

— Блистательный ответ! Но совершенно нас не удовлетворяющий. И здесь пришла пора выбирать: или — или… — Мизгирь как-то подобрался весь, остро блеснул глазами на него, к нему именно адресуясь, не к Левину же. — Или понимающий все это Сигизмундыч, газету считая политическим нашим инструментом и одновременно плацдармом для наступления, для раскрутки наших претензий, реальных притязаний на власть, пусть пока местную. А для того собирающий бог знает где и кому разбросанные финансы в кулак, наращивающий их куда более эффективными способами, нежели вложеньями в обреченные на прозябанье, это уж в самом лучшем случае, кузницы империи былой… Либо Владленыч расслабленный, в коем наследственность и великая энергетика его названного батюшки на пресловутой печи отдыхает — в надеждах на эволюционное расстройство кишечника и нервно-вегетативных функций монстра, которого вы же антисистемой в газете именуете. Но что-что, а кишечник-то у него исправней свинячего, все сожрет, будущее наше общее схавает и не подавится. Скис Владленыч, до теории малых дел опустился, съехал, каковая обыкновенно вернейшим признаком политической деградации и, кажись, фрустрации бывает, неуменья и нежелания ставить цель выше, дерзостней, целить выше по теченью, реку переплывая. Газета для него скорее эмоциональная отдушина, чем оружие, и вы ж сами это видите, не отказывайтесь… Ну и долго нам дышать позволят в нее — пока не заткнут, не прихлопнут? Скромненько этак дышать, в одну ноздрю…

Нет, но как аргументирует, точней уж — аранжирует музычку, поневоле джазменов вспомнишь Ларисиных, только что головкой не поматывает в такт… И о чем, дюже интересно, толковал он с тем усатым в подвальной кафешке? Понадобился опять усатый, и никак не к добру это.

— Без достаточных финансов, вы должны же понимать, никакой ныне борьбы не выиграть, сразу в маргиналы свалишься, с самодельным кривым плакатиком будешь в пикете у мэрии торчать, мерзнуть всем на смех… И при нынешнем менеджменте их нет у концерна, хоть сколько-нибудь достаточных, и никогда не будет… понимаете ли? — проникновенно, умно смотрел уже Владимир Георгиевич. — Прозябание — вот наш удел тогда. Вкупе с подспудным гниением конформистским головки нашей правленческой — пока еще не забывшей о рабоче-крестьянском происхождении своем. Вот и надо сейчас их задействовать — пока не забыли!.. А на какие, позвольте спросить, шиши?! На длинных кредитах нынче любой банк так, пардон, просраться может — пурген не понадобится. Посему и нужна коррекция курса, не скажу — революционная, нет же, но сбрасывать-то балласт придется, дабы кораблю нашему, огруженному по мачты, не сыграть в элементарный оверкиль… Я к тому, что случайность эта, — и кивнул на статью, — могла бы тоже иметь некоторое значение для искомой коррекции — ведь необходимейшей, разве не так? А кто не рискует, как известно, тот не пьет шампанское… скажу даже — столетнее винцо за пару-другую тысяч баксов бутылка. И баб, получается, не поит, а значит, и не танцует…

— А как же трезвость? — Эка их на изыски всякие потянуло в последнее время: замки с джакузи, «Теннесси», даже астралы в подпорки, в оправданье себе приспособили… Не иначе деньгу большую почуяли, засуетились, и много ль от нее, большой, на дело останется — гадать особо не приходится. — В печать подписать? Тогда уж вместе с заявлением по собственному…

— Как знать, сударь мой, как знать…

— Вот именно — как?..

— Ну, это каждый решает сам… А малыми делами, скажу я вам, большого дела ни в жисть не сделать. Они замкнуты сами на себя, съедают сами себя; да, людское стадо напоминают, свой же корм стаптывающее. С головой утонешь… Нет, я не циник, я другой. Киник — вот что, пожалуй, более пристало моему самочувствию. А киники были меж тем первыми средь человечества людьми свободы, от стада не зависящими, если хотите — первейшей почкой Ренессанса как движения Освобождения, подчеркну, с прописной. Угощайтесь же, други… — И переставил к ним, пристукнул бутылкой, вольней расположился в кресле, по лицу его бродила знающая ухмылка. Очередной импровизацией отступление свое прикрывает? Похоже на то. — Мы, конечно, люди простые, нам оно все одно: сыр воняет ногами или ноги пахнут сыром… бактерии-то одни, мы ж понимаем. От нас порой и селедкой с луком разит, и суете мы подневольны отчасти, не без этого; зато и мудрейших понимаем как надо, а не как кому-то хочется, навязывается нам. И графа Льва Николаевича ох как понимаем, и Элифаса Леви, и Булгакова… нет, не мракобеса длиннополого, а другого, восхитительнейшего! И не прозябать желаем, как иные-прочие двуногие, но жить!

— Вы о прозябании все говорите… — Что ж, импровизации и нам не чужды, к трепу не привыкать. — Вообще-то, если точным быть, про-зябанье — это прорастание семени, это великое дело жизни… не знали? Отсюда и слово — «зябь», под семя вспаханное то есть.

— Вот оно как?

— Да. Любого семени, зародыша. По вере, человек тоже в некотором смысле зародыш. Вопрос один: куда он прорастет — в какую-то иную жизнь? И что из нас произрастет тогда? Семя, аще не умрет, не даст плода — есть такая, говоря грубо, формула в Евангелии известная, но для растений-то неверная. Семя прорастающее не умирает, само собой, оно в другое качество жизни переходит, куда более пространное, полное; погибает же, сгнивает не проросшее. А вот человек, чтобы прорасти в полноту бытия, должен умереть, дескать. Для человека писана формула.

— Ну да, ну да… читал когда-то где-то. И что, только и делов, что умереть, копыта откинуть, дабы оную полноту обрести?

— Да нет, отцы Церкви, вы же знаете, на самоспасении души настаивают. С вышней помощью, конечно; один-то человек с этим не управится. Спасти душу еще.

— Это по их-то установлениям, канонам?! А для того платить им, содержать, да еще кланяться, лапы загребущие лобызать? Ну нет уж, поищите дураков!.. Спасаться — от кого-чего, от себя, черт знает кем и как формованного? Дичь какая-то…

— От себя, выходит. И себе подобных. Иной раз думаешь, что человек человеку в сугубое наказанье дается, даже и любовь тоже… И любовь особенно.

— Эрго, как баяли латиняне, лучше не любить? А что, здраво… Страданья — любые — уродуют человека, что тут доказывать. Измордуют так, что и мама родная не узнает…

— Да, это еще и Пушкин сказал: несчастья — хорошая школа, но счастие — лучший университет… Гармоничную личность в несчастьях, понятно, не вырастить.

— Умно, соглашусь. Вот только кто бы мне объяснил, шо цэ таке — эта самая личность гармоническая? Как ни стараюсь представить ее себе, а все какой-то придурок с гармошкой выходит, блазнится… так это говорится?

Грубоват бывает Владимир Георгиевич Мизгирь, даже простоват; но как бы то ни было, а конфликт заболтали пока — надолго ли? Вопрос риторический, считай, и разрешаться он будет, похоже, очень скоро — потому хотя бы, что ты для себя его уже разрешил.