Онлайн чтение книги Засуха
Глава одиннадцатая

Сенокос в Парамзине закончился через неделю. Недоброе лето и здесь наложило свой тяжкий отпечаток – скирд получилось меньше раза в три, чем в обычные годы, и жители все от мала до велика понимали: грядёт ещё более тяжёлая зима. Андрей после сенокоса в колхозе ушёл на два дня косить осоку в Голую окладню. Да, сейчас она как бритва острая, жёсткая и рогатая, а зимой через резку её пропустят, горячей водой обдадут – лучше любого сена пойдёт. Уж не первый раз такое в крестьянской практике было.

К концу второго дня пришла на окладню Ольга, и вдвоём они вытащили накошенное на сухое место, быстро переворошили жёсткую осоку. Радость, ликование, покой вселился в душу Андрея – вот, значит, есть у него теперь жена. Интересный расклад в жизни получается – когда ты один, то рассчитывай на свои силы, вроде бойца, который залёг в окопе, и никого рядом. А вдвоём – пожалуйста, любой фронт держать легче, на дополнительные резервы рассчитывай.

Они вернулись домой с поля как с праздника. Андрей нёс в одной руке косу, а второй обхватил Ольгу за плечи и вроде теплом её проникся. Ему нравилась эта, хоть и скудная, бедная, но размеренная жизнь, в которой всё теперь было подчинено смыслу, клеилось и садилось, носило отпечаток взаимной заботы.

Неожиданно перед домом Глуховых встретили они Кольку Дашухина, и тот, взмыленный, запыхавшийся, крикнул:

– На собрание, Андрей Фёдорович, в контору кличут!

Больше всего не хотелось сейчас Андрею идти куда-то, тратить время, уж лучше бы залечь с вечера, вытянуть уставшее тело, и всласть выспаться, но Ольга глянула на него тревожно, и он спросил:

– Когда собрание-то?

– Да сейчас, – Колька смахнул пот с лица, – сейчас, из района там один приехал.

– Может и ты пойдёшь? – спросил Андрей у Ольги, но та только рассмеялась.

– Нет уж, теперь ты решай.

Он быстро выпил холодного молока и пошёл в контору, недовольный и злой. Но то, что узнал от Илюхи Миная, направлявшегося тоже на собрание, по-иному заставило отнестись к предстоящему сбору. Рассказал Илюха, что будто бы решили сегодня районные власти закрыть школу в Парамзине.

Что такое школа в деревне, даже в такой маленькой? Как сердце у человека. Пока живёт и существует она, отзывается добрым стуком, и деревня остаётся на карте, рождаются и растут дети, звучат их голоса, веселятся отцы и матери. Но случись противное – и угаснет жизнь, разорвётся та чувствительная пуповина, что питает родное Парамзино.

Они опоздали на собрание, и, когда вошли в здание, уже все колхозники были на месте. Как всегда, мрачно возвышался в президиуме Степан Кузьмич, а выступал приземистый мужик с жгуче-красным лицом, с приглаженными на лысине волосами.

– Так что школа ваша, дорогие товарищи, нам сплошной убыток. Тут и топливо, и зарплата учителю, техничке…

– Кто это? – толкнул Андрей Сергея Яковлевича Зуева.

– Заведующий районо Храпов, – шепнул тот на ухо.

– Ну и даёт! – воскликнул Илюха. – Да какое ж топливо для нашей школы они заготавливают?

Илюха был прав. Долгие годы общественные здания в Парамзине – правление колхоза, школу – отапливали торфом, заготавливаемым в Торфяной окладне, километрах в двух от села. Обычно председатель отряжал двух-трёх мужиков, которые снимали верхний слой грунта, а затем начинали пластовать торф. Тогда Иван Фомич, сельский учитель, собирал ребятишек, и они укладывали влажный торф на землю, а когда подсыхала одна сторона – переворачивали к солнцу другой.

И к концу лета высился в Торфяном огромный штабель, который по осени, когда освобождались люди и лошади от полевых работ, перевозили в деревню.

От торфа в школе стояла жара, и Иван Фомич обычно говорил: «Вот и у нас, ребята, страна Лимпопо». И детишки весело смеялись.

Правда, от торфа шёл противный запах, но ученики привыкли, только чихали, как козлята в душном закуте. И сам Андрей несколько лет подряд сушил торф, а две недели назад, теперь уже с Илюхой, они вымахали огромную яму с залежью торфа на двенадцать штыков. Тогда ещё смеялся Минай: «Гляди, Андрюха, землю с места не стронь, не дай Бог, поменяешь наш север на страну Лимпопо, тогда и торф не потребуется».

Всё это вспомнилось мгновенно, и на душе стало пасмурно. А заведующий районо продолжал:

– Контингент у вас маленький – всего девять ребятишек… Наверное, учёное это слово «контингент» всколыхнуло баб.

Первой сорвалась с места Нюрка Лосина, выскочила на середину избы тётки Дуни, упёрлась кулаками в бёдра – артистка, да и только:

– А кто его даст нам, этот контингент! Вот вы из района и дайте!

Грохнули мужики, начали перемигиваться. Нюрка на секунду смутилась, зыркнула своими жёлтыми глазами, поняв, что врюхалась с этим учёным словечком, но дальше уже пошла чесать без тени сомнений:

– А девять человек – это что, щенята? Как они зимой за три километра пойдут, а? Бабы, я вас спрашиваю? Да им, миленьким, соплей морозить – не переморозить…

Теперь уже настала пора смутиться Храпову. Он быстро-быстро начал приглаживать волосы, глаза стали круглые, чем-то похожие на яблоки-лесовики с зеленцой, прыщеватый нос задёргался.

– Но поймите, граждане, – Храпов поднял руку, призывая к спокойствию, – что это за школа в девять человек. А если далеко ходить – интернат сделаем, вам же облегчение…

– Ребят мы нарожаем! – крикнула Нюрка. – Правда, бабы?

Улыбнулись бабы, а Илюха прогнусил:

– Ты-то хоть от кого родишь?

Но тут же Нюрка в карман за словом не полезла:

– Не от тебя, грешного, а от мужика нездешнего!

И так это смешно получилось, что снова грохнуло собрание, зазвенело, заойкало, Андрей чуть не свалился на Илюху.

Храпов терпеливо ждал, когда отхохочет и отстонет развеселившееся собрание, а потом, когда приумолк смех, опять замахал руками, поднимал и опускал голову, хоть и понимал, что серьёзного разговора теперь не получится, собрание, вроде речки в половодье, из берегов вышло. А всё эта бабёнка, откуда её чёрт занёс!

Нюрка между тем почувствовала весёлый интерес к её словам, снова начала:

– Это что ж получается, бабы? Вот товарищ нам интернат сулит… Выходит, нарожали мы детишков, в войну с ними голодали-мыкались, а теперь по разным щелям, как кутят слепых раскидаем? Да в интернатах этих их вша источит, клопы заедят!

Вздыхали и смеялись люди. Смешно у Нюрки получается, хоть говорит она о делах серьёзных. Кому понять не дано, что ребятишки за глазами – неприкаянные существа. И не накормят, и вовремя спать не уложат, да ещё гадостей всяких как репьёв наберутся.

– В интернате кормят, – вставил Храпов.

– Да, – Нюрка сверкнула своими желтоватыми глазами, – раскормили, держи карман шире! В завтрак кулеш, а в обед – пузо урежь!

Нет, определённо не было удержу сегодня Нюрке! Словно включили ей самую повышенную скорость, и она шпарит слова, как из автомата. И не чепуху мелет, а в точку, в самую суть, в яблочко метит. Андрей в душе был с ней согласен на сто процентов, вспомнив младшего братана, который сейчас на казённой баланде мается. А ещё подумалось с грустью – если школу закроют, значит, исчезнет из деревни учитель Иван Фомич! Разве можно это допустить!

Иван Фомич жил в Закустовке, каждый день ходил на работу в Парамзино. На войне он потерял руку, правый рукав теперь у него всегда засунут под ремень на гимнастёрке, а пишет он левой всё равно с красивым наклоном. Уже два десятка лет учились парамзинцы у Ивана Фомича и к учителю привыкли, как привыкают к самому близкому родственнику, а в каждой избе был он желанным гостем.

Учитель не баловал ребят, и из поколения в поколение потихоньку передавалось, что когда-то стукнул Фомич (так за глаза звали его ученики) Илюху Миная линейкой. Правда, Илюха это отрицал, но легенда жила и делала своё дело – на уроках у Ивана Фомича стояла такая тишина, что слышно, как бьётся о стекло и звенит крыльями нудный комар.

Впрочем, на переменах в школе стоял невообразимый гвалт: насколько строг был Иван Фомич в классе, настолько снисходителен к детским шалостям в минуты отдыха. Когда цела была правая рука, даже в лапту играл с ребятами. Может быть, святого извечного правила придерживался Иван Фомич: делу – время, потехе – час, веселье должно сменяться трудом.

Иногда в школе проходили праздничные вечера, на которых пели, плясали ребятишки, а в конце выходил Иван Фомич и начинал читать стихи. Стихи он читал как-то по-своему, чуть нараспев, и Андрею казалось, что не вирши рассказывает учитель, а слагает песни, красивые и звучные. Он замирал от неожиданности, слушал, не пропуская ни одного слова. Однажды учитель прочитал стихотворение, два куплета которого отложились в памяти на всю жизнь.

В стишке этом было много красивых непонятных слов, но всякое непонятное привлекает больше всего, оно волнует и радует, в груди вскипает какой-то пенный бурун счастья, словно ты сам плывёшь по морю, качаешься на волнах. От этого стихотворения у Андрея появлялась потребность петь, звучно говорить, исчезала грусть и тоска. И даже на фронте в окопе он мурлыкал это стихотворение на собственно придуманный мотив:

Изменения в судьбе, надломы, фронтовые и домашние потери не вытравили это стихотворение, оно, кажется, всё время жило в голове. На фронте Андрею объяснили ребята – был среди них один студент второго курса педагогического института Иван Саталкин, – что стихи эти вроде запрещённых, их написал Есенин, который повесился в ленинградской гостинице, но это только добавило любви к Ивану Фомичу. Значит, учитель их – ещё и мужественный человек, если он не боялся читать запрещённые стихи, хотя нутром понимал Глухов – запрещать, собственно, нечего, просто о красивом и далёком вздыхает умный талантливый человек.

По любому случаю Иван Фомич – первый советчик и, когда заканчивались занятия, в школу нередко приходили мужики – покурить, посудачить. У школьных сараев давно лежали два дубовых бревна – остались от смены перерубов, на которых усаживались, как воробьи на ветки, мужики, кряхтели, дымили, слушали учителя.

Время было бурное, тревожное, радостное, непонятное, и, наверное, ни дня не обходилось, если не собирались мужики у школы. Зимой, правда, Иван Фомич разрешал мужикам заходить в классы, но тогда дымить – ни-ни, хоть пусть уши пухнут.

В тридцать седьмом начали печатать в газетах про врагов народа, и Иван Фомич постарел буквально на глазах, лицо его вытянулось, стало иссиня-жёлтым, глаза потускнели, словно в них не отражался солнечный свет. Мужики пытались его разговорить, но он отмахивался руками: «Ничего я не знаю, мужики, ни-че-го!» От учителя на время отступались, а когда он вернулся с фронта по ранению, снова заседали на пеньках, только теперь не мужики, а деды и подростки, основная «ударная колхозная сила».

…Всё это сейчас сиротливо впилось в память жителей, и не случайно даже молчаливая Дашуха пробубнила:

– Пусть учитель скажет!

Иван Фомич поднялся, отрешённо как-то оглядел собравшихся:

– Что мне говорить? Сами решайте!

– Нет, нет, ты скажи!

Подал голос Храпов:

– Мы обсуждали с Иваном Фомичом ситуацию и пришли к выводу, что ему лучше перебраться в большую школу.

– Да не говорил я вам об этом! – вдруг зло сказал Иван Фомич, и Храпов сузил жёсткие глаза, словно расстреливал взглядом учителя.

– Нет, это что ж получается, – взвизгнула Нюрка Лосина, – вроде обманывают нас, бабы?

Нюрка явилась разнаряженной на собрание в красивый сарафан, на шее у неё повязана ярко-красная косынка, как пионерский галстук, и только сыромятные, с ободранными носами тапки портили вид. С крутого лба свисала чёлка рыжих волос, и Нюрка казалась красивой, какой-то пронзительно-яркой, как звезда, рдела щеками от горячих слов.

Видно, понял Храпов, что собрание ему не придётся убедить, и он выразительно посмотрел на молчавшего, горой возвышающегося над столом Бабкина: дескать, выручай, угомони свою гвардию. И Степан Кузьмич поднялся проворно, но заговорил не в пользу Храпова.

– Насколько я понял, дорогой Владимир Федосеевич, не желает народ школу закрывать. А раз народ против – значит, баста! Народ у нас – хозяин!

Храпов медленно и тяжело брякнулся на стул, смахнул пот со лба тыльной стороной ладони и прокряхтел глухо:

– Народ, народ! А райком зачем?

– Народу служить, – ответила Нюрка.

– Ну и служите, – гаркнул Храпов, – а школу мы всё равно закроем.

Он схватил с вешалки свой кожаный плащ, загремел, вставляя руки в рукава, расталкивая колхозников, шагнул к распахнутой двери и скрылся в темноте сеней.

Ещё несколько минут шумели бабы, и больше всех возмущалась Нюрка:

– Ишь, хозяин какой на наших ребятишек нашёлся! Учи свою жену щи варить!

Андрей выбрался на улицу – больше здесь делать нечего. Он шёл по притихшей перед вечером деревне, вдыхал сладковатый дым печей, затопленных, наверное, для того, чтобы приготовить пищу на ночь. Вечер был тихий, без единого ветерка, и белёсые столбы дыма прямо впивались в небо, пронзали сквозную сизоватую высь, как острым мечом. Высоко-высоко, над самой головой, качался какой-то причудливой ладьёй полумесяц, тоненький серпик в теряющем голубизну небе.

Впечатление от собрания было тягостным, будто шёл сейчас Андрей с деревенского кладбища, где оставили покойника. Кажется, и в этом проявится своего рода засуха – закроют школу, и иссякнет маленький родник деревенской культуры, её притягательный центр, который сплачивал и объединял малых и старых.

Дома Ольга долго сокрушалась, узнав об этом решении, вспоминала – была бы сейчас Евдокия Павловна – завтра бы пошла к ней Ольга, убедила бы, что нельзя закрывать школу. Но вспомнила о горестной судьбе Сидоровой, и стало жутко и мрачно на душе – ей, видать, голубушке, сейчас самой не до себя.