Онлайн чтение книги Засуха
Глава седьмая

После отъезда Лёньки наступила какая-то усталость. Нет, Андрей работал столько же, жил в том же ритме, но плечи ощутимо сковал мороз, свёл их к лопаткам так плотно, что даже шевельнуться больно, а ноги будто в капкан попали, на них висит непомерный груз.

Однажды, когда служил Андрей в Карелии, в последние дни войны с немцами во время ночного караула у артиллерийского склада услышал он тягостный звон в кустах и даже оцепенел: что за наваждение такое, что случилось? А звон всё нарастал и нарастал, из кустов нёсся сдавленный хрип, и напарник Андрея Степан Севрюков не выдержал, полыхнул короткой очередью. Прибежали лейтенант и сержант Корноухов, с фонариком обследовали куст. Оказалось, кабан, небольшой поросёнок килограммов на сорок притащился с капканом. Стальные острые зубья врезались ему в ногу до крови, и лишь пули Степана лишили животину жизни. Вот и сейчас Глухову будто перехватило ноги тугой металлической скобой.

Он возвращался с конюшни, закончив пахоту. День угасал, густился, как туман, ночной полумрак. Значит, оставалось одно на сегодня: подоить корову и завалиться спать, сон – лучший лекарь от усталости и плохого настроения, он будто разглаживает холодным утюгом складки пережитого, физического и духовного недомогания. Андрей думал о Лёньке, постоянно терзался вопросом: как он там, сыт или голоден, не обижен ли озорными парнями? Наверняка, тоскует парень… По себе знал Андрей, как тяжело прощаться с родным домом, кажется, вынули душу из тесной груди, и она улетела, как сокол в поднебесье, оставив в теле сквозную кровоточащую рану, зияющую холодную пустоту. Надо долго привыкать, чтоб отодвинуть из памяти домашний быт, тепло, уют, чтоб затуманилось, затянулось дымкой постоянное ощущение рядом близких людей…

У дома Силиных заметил он Ольгу, видимо, занимавшуюся переборкой картошки, и захотелось остановиться, спросить, как здоровье. И вообще сердце требовало какого-то человеческого участия, облегчения, снятия напряжения, иначе будет ещё труднее, оно не выдержит, даст трещину, как лёд при сильном морозе, или окостенеет, превратится в морёное дерево.

Он по тропинке подошёл к дому, громко поздоровался, и Ольга встрепенулась, словно испугалась, наверное, смущённо зарделась – в сумерках не рассмотреть – зябко запахнула кофточку на груди, ответила приветливо:

– Здравствуйте, Андрей Фёдорович!

Не величали Глухова в деревне по батюшке, и ему даже странным показался этот официальный тон, но он постарался не придавать этому большого значения.

– Никак, картошку собираетесь сажать?

– Ага, – просто ответила Ольга. – Уже все сроки прошли. Одна я, наверное, в деревне осталась…

Она хотела добавить, что эта скряга бабка Мореева всё тянула и тянула с семенной картошкой, трясла с Ольги деньги, но пенсионное дело, видно, ещё не вернули, иначе военкомат её бы известил, и только день назад соседка предложила: «Забирай пока без денег», но зачем Глухова посвящать в свои проблемы, у него, небось, своих забот хватает.

– Нет, не только вы, – усмехнулся Андрей, – я тоже… Когда Лёнька, брат, был дома, начали, а теперь в единственном числе остался, не получается…

Он и в самом деле попробовал сажать один, но трудно, говорят, одной рукой и нос, и ногу ухватить. Сначала надо ямку лопатой выкопать, потом картошку бросить в лунку, землёй присыпать, снова лунку подготовить… Морока, да и только…

– А можно я вам помогу? – сказала Ольга.

– Да не стоит беспокоиться, Лёнька на выходные придёт, и тогда…

– А если не придёт, если его не отпустят?

Не думал об этом Андрей, а сейчас в душе согласился… Не на своей воле братан, их, как солдат-первогодков, наверное, охраняют. Попробуй, выберись, наведайся в гости! Лучше уж действительно попросить помощи у Ольги, а заодно и ей помочь. Вот и квиты будут.

– Вот что, соседка, – кивнул головой Андрей. – Наверное, правильно вы говорите – вдвоём легче управиться. Только сначала у вас посадим, а потом у меня. Пойдёт?

– Пойдёт, – облегчённо вздохнула Ольга. – Я тогда попробую у Бабкина лошадь попросить… Небось, не откажет… Сама-то я не умею сохой пахать…

За военные годы всему научилась Ольга: и крюком хлеб косить, и сено заготавливать, и на волах работать, а вот картошку сохой сажать – не получается. Соха-то в землю зарывается, кажется, до воды достаёт, то выскакивает совсем, землю дермыжит, не больше.

– Было бы здорово – и быстро, и надёжно, – сказал Андрей.

– Ну тогда я утром на наряд сбегаю, – сказала Ольга, – и вам скажу.

Осталось спросить про здоровье – и можно было прощаться, но Андрею не хотелось уходить от этого дома, будто неведомая бечёвка привязала его, держит накоротке поводок, даже смешно стало: что ты, в самом деле, прилип сапогами, что ли, к этому месту, клеем приклеился?

На вопрос о здоровье Ольга ответила быстро: «Нормально» и спросила с напряжением:

– А где вы меня прошлый раз подобрали, не помните?

– Как же не помню: в молоканской канаве…

– А меня, как мраком, накрыло, память вымело – ничего не помню. Только в деревне поняла, что меня на руках волокут, как мешок… Спасибо вам, доставила забот… С голодухи всё это, я ведь целый день без еды.

– Разве можно так? – Андрей почувствовал, как у него обиженно дёрнулись брови.

– Сама понимаю, что нельзя. – Ольга виновато улыбнулась, – только денег у меня не было… За пенсией в Хворостинку ходила, а не получила, прошлёпала впустую…

– Случилось что-нибудь? – спросил Андрей.

Пришлось рассказать о неожиданно объявившемся свёкре, о тяжбе, затеянной им, и Андрей возмущённо сказал:

– Вот мироед проклятый… Как сына воспитывать – так смотался, а деньги делить с сиротой – явился, не запылился. Вы бы ему, Ольга, в лицо плюнули, паразиту этому… Сколько лет он по свету мотался, как перекати-поле, а теперь вот, пожалуйста, вынырнул…

– Всё правильно, – откликнулась Ольга, – только где он сейчас, ещё не знаю. Говорят, в Воронеже обосновался.

Уже стемнело совсем, от пруда потянуло приятной такой прохладой, которая чуть присадила густую духоту, освежила воздух. Надо было идти, корова, наверняка, ждёт хозяина, протяжно мычит, а ему не хочется уходить. Может быть потому, что устал сильно… Но когда простился с Ольгой, приветливо кивнувшей ему, пошёл домой – усталости в ногах не было, исчезла, растворилась, будто вытолкнула её свежая прохлада ночи.

Благодарное существо – корова. Пока доил Андрей свою кормилицу, она лизала его шершавым языком, тихо мычала, будто жалела. Может быть, есть у неё понимание, как тяжело её хозяину мыкать одиночество, быть в доме одному, тянуть все мужские и женские заботы, даже вот это, не мужицкое занятие – доить корову – освоить? Животные – существа понятливые, душевные, за ласку готовы платить лаской. Корова вот ведром молока расплачивается…

Кстати, скопилось этого молока в погребе с добрый десяток горшков, даже сметану снять некогда… Сейчас бы заняться этим, поставить сметану в тёплую печь, а потом сбить янтарное, духовитым лугом пахнущее масло. У Андрея и маслобойка есть – квадратный, из досок сбитый сосуд с тяжёлым дубовым поршнем. Вот бы угостить завтра Ольгу, ребятёнка её – сила бы в момент вернулась!

При воспоминании об Ольге Андрей улыбнулся легко и приятно – в душе мелодично тонкий колокол зазвенел, зазвучал, как под ветром. Почему, отчего – не понять, но так удобно, просторно, покойно давно не было, будто ночная тишина, мирная и цельная, сделала сердце наполненным сосудом радости, закупорила его от волнений.

Закончив доить корову, Андрей спустился в погреб, занялся сметаной, потом при свете лампы провёл уборку в доме. Все дела его имели сейчас один смысл – завтра, а точнее, уже сегодня, должна прийти Ольга, и у него должен быть в доме не солдатский бивак, а нормальное жилище, приветливое и ухоженное. Он помыл полы, отскоблил ножом стол до воскового блеска, даже стёкла окон промыл чистой тряпкой, протёр полотенцем.

И спал Глухов неуютно, как испуганная птица, воробей в скворечнике, из которого его скоро выбросят настоящие хозяева. Он всё боялся пропустить рассвет, не подняться вовремя, до прихода Ольги.

Вскочил он от духоты, липкого пота, выступившего на шее и лице, отчего подушка стала мокрой, быстро умылся и разжёг огонь на загнётке. Как на грех, не оказалось спичек, и огонь пришлось долго высекать «катюшей».

Великая мудрость заложена в народе, удивительная непотопляемость! Не стало спичек во время войны – и вот этот маленький блестящий кусочек металла помогает добывать огонь. Надо только иметь кремень, кусок ваты и не упустить момента, когда зачадит высеченная искра, раздуть пламя. Вспомнил Андрей этот лозунг декабристов, вычитанный в учебнике: «Из искры возгорится пламя», и грустно улыбнулся – для него сейчас это было реальной задачей, необходимостью, иначе останешься без завтрака.

Когда вспыхнули кизяки, и поставил Андрей чугунок с картошкой на огонь, вспомнил он с благодарностью брата. Лёнька постарался, чтоб не голодовал Андрей. Два дня назад пришмыгал к нему вечером Иван Тихонович, глухо проговорил:

– Картошку забери, Андрей!

И больше ничего не сказал. И Андрей молчал скованно, глядел недобро-удивлённо на него, хоть отлично понимал, что поступает несправедливо. Разве виноват дед Иван в гибели Анюты, разве он, как и Андрей, не имеет в своём сердце открытую рану?

Он сходил на край деревни к Тишкиным. Бабка Меланья, завидев Андрея, метнулась к нему, хотела, наверное, что-то спросить, но застыла на месте, наколовшись на холодный взор. Горько было во рту, спеклось всё – кровь, рот, губы, и он унёс молча тяжёлый мешок.

Картошка оказалась царской едой – рассыпчатой, вкусной, как сало с мороза. Ну как тут не вспомнить Лёньку, не поблагодарить его хотя бы мысленно!

Пока варился завтрак, успел Андрей сбить масло, желтоватые катыши уложил в миску. За заботами голова не выпустила думы об Ольге – он словно жил ожиданием, волновался, выглядывал в окно, глядел на тропинку – не показалась ли? И когда Ольга застучала башмаками в сенях, встрепенулся, натянутой ниткой выпрямилось тело. Она появилась на пороге с усмешкой на губах, со спокойными грустными глазами, и Андрей понял: значит, всё в порядке, смилостивился Бабкин для вдовы.

– Порядок? – спросил Андрей.

– Вот записку написал конюхам.

– Ну, тогда завтракаем – и за дело. Есть хотите? Молчала Ольга, Андрей усмехнулся: спросил у больного здоровье! Да кто же её кормил, где такой хлебосольный стол? Уж не Бабкин ли расстелил белую скатерть-самобранку от щедрот своих?

Он поднялся с лавки, принёс пищу на стол, придвинул масло:

– Подкрепляйтесь, день у нас тяжёлый будет!

– Бабка Таня пообещала помочь… – сказала Ольга, без жеманства усаживаясь за стол.

– Ну, тогда лучше. Двое, трое – не как один.

Завтракали они торопливо, ели толчёную картошку с маслом – и запах степного разнотравья висел в комнате, и показалось Андрею, будто так было всегда, вот эта женщина сидела здесь и вчера, и позавчера, и неделю назад. Даже тогда, когда была жива мать. Ничто для человека не проходит впустую, бесследно – вот и этот миг стал для Андрея дорогим и добрым, дом посветлел, вроде в нём подняли потолки, расширили окна, будто вкатилось игривое солнышко, высветило каждый уголок.

Они поели молча, время торопило, почти два огорода за день посадить – нешуточное дело, и только когда закончили, Андрей предложил:

– Возьми домой масло, Ольга!

– Зачем? Не надо…

Хорошее настроение, которое словно с приходом Ольги вошло в дом и вселилось в Андрея, подтолкнуло его к весёлому разговору:

– Вы знаете, у нас до войны Олдоша приходил из Шехмани. Блажной, люди его кормили, давали хлеба на дорогу. А он этот хлеб деревенским собакам отдавал. Пришёл к нам, обращается к матери: «Молодая, – он так всех величал, – давай я твоей собаке хлебушка дам». «Не надо», – отвечает мать. А он приплясывает, радостно говорит нараспев: «Ты говоришь – не надо, а я говорю – надо, ты говоришь – не надо, а я говорю – надо». И с песней шёл собаку кормить. Вот и я говорю – надо. И спорить не следует. Считай за блажного!

Кажется, с лёгким сердцем восприняла этот рассказ Ольга, сказала с усмешкой:

– Надо так надо – возьму!

Собрался на конюшню Андрей, а Ольгу попросил готовить семена. Надо порезать некоторые клубни – так практичнее, меньше потребуется. Ольга вооружилась ножом, в сенях насыпала картошку в вёдра, принялась за дело. Сноровисто работала, ловко, Андрей даже залюбовался её быстрыми движениями.

Андрей шёл на конюшню, и где-то глубоко внутри у него возникло сначала неприметно, а потом уже осознанно, твёрдо: в это трудное время надо держаться им с Ольгой рядом. Вот у него молоко пропадает, а у Ольги – малыш, ему оно полезно. Или мужские руки потребуются, скажем, ту же картошку перепахать. Людей сейчас должна объединять общая беда.

Он вернулся домой с лошадью в поводу, разыскал за сараем соху – ещё в военную пору кузнец Семён Андреевич отковал для отца. Долго искал палицу – широкую, похожую на лопату, вставку, выполняющую роль отвала, в душе ругнулся на Лёньку – видно, пострел куда-нибудь засунул. Но напрасно ругался – палица подсунута под пелену сарая, надёжно прибрана.

Он заглянул в сени, спросил:

– Готово?

Ольга приподнялась, красивым движением руки смахнула растрепавшиеся волосы со лба:

– Готово!

– Ну, тогда к тебе поехали?

Губы у Ольги шевельнулись в улыбке, и впервые Андрей рассмотрел, что она не такая уж угловатая, как ему она показалась в первый раз, и глаза у неё живые, открытые, и вот эта приметная улыбка… Бывает, всё забываешь в человеке, истирает память его облик, а вот улыбку, усмешку, тонкую дрожь губ память держит всю жизнь. Вот и у него ворохнулось сердце, будто от испуга, и лёгкая дрожь пробежала, как от крика из темноты.

Они привели лошадь на огород к Ольге, вскоре приплыла, другого слова не подберёшь, бабка Татьяна с Витькой. И хоть давно Андрей не держался за чепыги сохи, первую борозду он провёл как по линейке. Пока сажали женщины грядку, он отдыхал, присел на межу. И сразу подскочил Витька, закрутился как волчок, начал задавать вопросы. Забавный малыш! Голос чистый, звучный, волосы выгоревшие, белёсые. В глазах – голубых, как у Ольги, – сейчас светилось живое любопытство, интерес.

– Дядь Андрей, а ты на фронте воевал? – опять задал вопрос Витька.

– Воевал…

– Немцев много убил, а?

– Ладно, брат, – засмеялся Андрей, – вон уж женщины заканчивают сажать, мне надо новую борозду им нарезать.

Витька коротко острижен, машинкой «под нуль» парня оболванили, как солдата-новобранца, нос прямой, длинный, лицо с выступающим подбородком. Он как-то по-взрослому серьёзен, смотрит изучающе. И сейчас сказал решительно:

– Они – не женщины…

– А кто ж они? – удивился Андрей.

– Они – моя мама и бабушка Таня.

– Ну ты даёшь, Витёк…

Он снова взялся за чепыги, крикнул на лошадь. Опять заструилась под ногами земля, лёгкий воздушный пласт рассыпался, как пена. Работать было легко, и вообще у Андрея поднялось настроение. Когда поравнялся с Ольгой, неожиданно даже для самого себя подмигнул ей дружески. Наверное, он смутился, но Ольга улыбнулась мягко, как утром, и на душе воцарились мир и покой.

Посадку огорода у Силиных они закончили часам к двум, и Андрей решил поскорее перегнать лошадь к себе, пустить её на пустырь – пусть походит, подкормится. В это время можно и самому подкрепиться.

Он шёл за сохой и неожиданно перед домом повстречался с Бабкиным. Видимо, тот направлялся после обеда на конный двор.

– Никак в зятья к Силиной определился, Андрей? – Бабкин вопросец этот задал с едкой ухмылкой, оголив рот.

Глухов поморщился – не может человек без пошлых намёков, но ответил спокойно:

– Ага, в зятья…

– Мать у меня, покойница, такую притчу рассказывала, – Бабкин остановился, закатил глаза. – Про зятьёв, стало быть. Будто бы идёт по лесу зять и видит, как заяц осину грызёт… «Ну как, зайчик, горька осинка-то?» А заяц в ответ: «Да не горше, чем ты в зятьях живёшь». Ну как?

– Мудрый заяц, ничего не скажешь. На вас похож… Фыркнул Бабкин, не ожидал, видимо, такого дерзкого ответа, но ничего больше не сказал – пошёл прямой, как жердь.

Они работали дотемна. Андрей притомился, пришлось скинуть гимнастёрку, она промокла совсем, будто под свирепым ливнем, стала комом. Но рубашка бязевая была не суше, пришлось и её сбросить. Стало легче ходить за сохой.

Видно, устал и Витька за долгий день – он возился на меже, а потом уснул, опрокинулся в мягкую траву, смежил свои глазки, засопел ровно. Эх, хорошо пареньку! Никакие заботы его не терзают. Спит, и наверняка, видит сейчас красивые сны, где, как в сказке со счастливым концом, всё чинно и ладно, царят мир и благополучие. Когда это у него было? Так давно, что вспомнить трудно, тяжкое время всё заслонило, выветрило, как в кино – самые радостные кадры вырезало, и остались в памяти только серые будни, война, голод, потеря близких людей.

На память пришёл один эпизод из их детства с Лёнькой. Меньшему было тогда года четыре, говорил брат картаво, не давалось проклятое «р», хоть ты лопни. Однажды мать послала их рвать телёнку повилику в колхозных подсолнухах, и Андрей, пока шли, учил брата: «Говори – грач», – а Лёнька шепелявил – «глач», снова: «берёза», а в ответ: «белёза», и так до бесконечности, до раздражения. Махнул Андрей рукой, видно, ленивый человек его брат, а тот неожиданно крикнул: «Рягушка!» Лёнька боялся лягушек, и этот неожиданный, похожий на вскрик ночной птицы, голос и напугал, и рассмешил одновременно. Выходит, наука на пользу пошла брату…

Весенний день, яркий, как звезда, угас, когда закончили они посадку. Андрей – не суеверный человек, но чуть не перекрестился: тяжкий день выдался, но, кажется, слава Богу, одолели. Теперь надо отвести коня на скотный двор, что-нибудь поесть – и в постель, блаженно вытянуть гудящие ноги, вроде не живые это ноги, не плоть человеческая, а столбы прямые, негнущиеся под проводами, стонут под тугим ветром.

Не хотелось Андрею будить Витьку, разбросал малыш грязные, в ссадинах, ручонки, вроде хотел обнять землю, взять в охапку, и Ольге не разрешил.

– Донесу до вашего дома, всё равно на конюшню идти.

Они поменялись ролями с Ольгой – та вела в поводу лошадь, а Андрей топал сзади них, нёс перед собой на затёкших руках Витьку. Спал малыш, лицо порозовело, малиновым всполохом играли щёки. Интересно, а сейчас какие сны снятся ему?

Около дома Ольги он передал ей мальчонку с потных рук, но Витька опять не проснулся, только чуть вздрогнули его белёсые, выцветшие брови. Ольга улыбнулась, попросила:

– Вы сейчас ужинать заходите, Андрей Фёдорович. И ты, бабуля, – она повернулась к шмыгавшей сзади бабке.

– И-и, какой там ужин, – махнула рукой старуха, – еле ноги волоку…

– Правильно, – кивнул головой Андрей. – Намаялись все, теперь отдыхать надо…

– Нет-нет, – решительно закачала головой Ольга, – так не годится… Великое дело сделали, да не поужинать? У меня и сюрприз для вас, Андрей Фёдорович, заготовлен, честное слово.

И уже снова, обращаясь к бабке, сказала:

– Пойдём картошку варить по такому случаю…

Нет, в душе был рад такому приглашению Андрей. Ему казалось, что попади он сейчас в дом Ольги, где царят женский уют и покой, и распахнётся настежь душа, ослабнет усталость в ногах, выветрится звон из головы.

Он кивнул головой и двинулся на конюшню. Конюхов уже никого не было – и Андрей ругнулся про себя: «Вот лодыри проклятые, уже домой разбежались».

Два конюха на шесть рабочих лошадей и четыре вола, а скот – впроголодь, шерсть на лошади топорщится от худобы. Но Бабкин к конюхам относился, как индусы к священным коровам, вместо того, чтобы заставлять работать. Их бы драть с песочком или крапивником по ленивым спинам, а председатель тих и ласков, как невеста. А ответ простой – калымят мужики на лошадях, сбивают магарычи в той же Верхней Лукавке, заодно перепадает и Бабкину из той кормушки, и царят тишь да гладь, да божья благодать в этом благородном обществе.

Пришлось Андрею отвести лошадь на Жидково болото, спутать и пустить на ночь – пусть подкормится на вольном выпасе. Когда возвратился в деревню, звёздное небо опрокинулось на Парамзино, мерцало и искрилось, и на востоке выплыл жёлтый, как ком масла, месяц, осветил дома, деревья, напитал мир струящимся серо-голубым светом. Опять возник вопрос – может быть, не стоит заходить к Ольге, но показался этот вопрос пустым, зряшным: ведь ждёт человек!

Ольга и в самом деле ждала, на шаги в сенях распахнула дверь, глянула приветливо:

– Проходите, Андрей Фёдорович!

И бабка Таня зашевелилась на сундуке, недовольно покряхтев, – видно, уже дремала старая, усталая и разомлевшая от тепла, щемящего запаха пищи. Она сползла со своего сиденья, невидяще выставив вперёд руки, двинулась к столу.

Хоть и ожидал этого Андрей, но всё равно поразило его ощущение уюта в доме Ольги. Занавески на окнах – хоть и из подсинённой марли, и полотенца над ними, и кровать с красивым набивным подзорником, с высокими белоснежными подушками, другие маленькие детальки, – всё это напомнило мать. Любила порядок в доме Надежда Сергеевна, словно ласкала своими руками каждую вещь, и та под этими руками светилась и мерцала особым светом.

Поставила на стол Ольга бутылку очищенной – так в деревне «Московскую» именуют, улыбнулась:

– Вот сюрприз, Андрей Фёдорович!

Хорош сюрприз, ничего не скажешь! Не считал себя пьющим Андрей, не любил он пьяных, но на фронте без неё, родимой, тоже лихо было. Как вспомнишь окоп с водой стылой осенью, грязь вонючую, со ржавчиной, или морозный день с позёмкой вертячей, обжигающей – тут, брат, сто граммов, а может, и побольше – в самый раз. Иногда перед атакой не успевал старшина разлить норму, а после боя шептал, скрипя зубами:

– Делите её, ребята, в душу и бога мать, для себя – свою и мёртвых…

И делили, пили, не морщились, из кружек, чтоб живым жилось и пилось, а тем, кто до чарки этой не пришёл, не дотянул – чтоб земля пухом была. Да ещё за немецкую скорую погибель. Тост такой гвардейский был: «За нас с вами, и хрен с ними!» Может быть, и попрямее чуть-чуть выражались, пояснее – для прочности…

Сейчас в деревне с водкой туго, всё больше самогон, а «очищенная» – вроде денег, за всякие услуги, работу тяжкую. Вот и Ольга, видать, припасла на всякий случай.

Глухов разлил водку в три стакана, но Ольга замахала руками, и Андрей усмехнулся: что он, в самом деле, по себе женщин мерит?

Водка обожгла, опалила, покатилась по телу тугой волной, размягчая натруженные руки и ноги, свет от лампы стал матовее, закачался плавно. Бабка Таня тоже выпила полстакана, по-мужски крякнула, потянулась к солёным огурцам, захрумкала редкими своими зубами. Показалась Андрею необычно вкусной картошка с маслом, вроде пряной, во рту тающей, и он припал к тарелке, ел, не стесняясь уже.

Они с бабкой ещё выпили по половинке, и Андрей почувствовал, что, не уйди он сейчас, не выберись на воздух – разморит окончательно водка, и он грохнется на пол, блаженно вытянется и захрапит.

Он поднялся, стряхнув ладонью пот со лба, поблагодарил Ольгу за ужин, пошёл нетвёрдым шагом к двери. Ольга вышла за ним проводить и закрыть дверь, и Глухов, выбравшись на крыльцо, постоял несколько секунд, вглядываясь в темноту, привыкая к тусклому свету.

– Спасибо, Андрей Фёдорович, – Ольга стояла рядом.

– Слушай, Ольга, не зови ты меня по отчеству, не надо, не обижай, – махнул рукой Андрей и вдруг сказал твёрдо, не пьяным заплетающимся языком, а бодро и уверенно: – Выходи за меня замуж, Оля!

Сказал – и сам удивился своей смелости, решительности, с какой произнёс эти слова, и словно просторнее, как в широкой необъятной степи, стало в груди. Нет, он не думал раньше об этом предложении, оно пришло неожиданно, налетело, как шквальный ветер. Тряхнуло душу, но каким-то особым чувством Андрей уловил, что оно зрело в нём все эти дни.

– Ой, что вы, Андрей Фёдорович, – пробормотала Ольга. – Да вы идите, отдыхайте.

– Ладно, – опять твёрдо сказал Андрей и повторил: – Ладно.

Он постоял, устремив взор вперёд на дорогу и пошёл, покачиваясь, сливаясь с тусклой темнотой.

* * *

Через неделю неожиданно приехал в Парамзино рябоватый, лет тридцати пяти, прораб Мрыхин. Ольга смотрела на него с интересом, когда Бабкин пригласил в контору её и несколько других женщин. Председатель сидел за столом, а Мрыхин разгуливал по кабинету важный и прямой, как сосна. Был прораб высокого роста, жилистый, энергичный, тряс патлами. Что-то было в его фигуре от горделивого лесного богатыря-лося – литой торс, могучие ноги, толстые губы, обветренные и вялые. «Тоже, наверное, как у сохатого» – с улыбкой подумала Ольга.

Прораб, дождавшись, пока все женщины усядутся, заговорил высоким бабьим голосом:

– Вот что, дорогие гражданочки, по очень важному дельцу решили мы вас побеспокоить… Нужда возникла огромная.

– Нужды у нас своей хватает! – буркнула Нюрка Лосина и мрачно посмотрела на Мрыхина.

– Про вашу нужду я знаю, дорогие бабочки, знаю, не про то разговор. Вот какая нужда у нас – в райцентре детский сад строим, а кирпича нет. А церковь ваша без дела стоит, глаза мозолит. Вот, нужно её разобрать, милые гражданочки, на кирпич расшвырять.

– Пойди попробуй расшвыряй! – скривила рот Шурка Мореева. – Да она, как литая!

– Не горюйте, милые. Ломы я для вас привёз, аккуратные такие, как карандаши.

– Ну и пиши ими сам, – вздохнула Нюрка Лосина.

Мрыхин осмотрел женщин, поморщился, заговорил недовольно:

– Торопитесь вы больно, не поймали, а уж ощипали. Да не бесплатно, бабоньки, не за дорогие трудодни дельце это вершить станете, а за хлебушек, натуральный хлебец, печёный. Полкило за тысячу…

– Сам ломай, – крикнул кто-то.

– Значит, милушки, цена не устраивает? – улыбнулся Мрыхин. – Тогда поднимем – два фунта за тысячу… Ладно! Самую красную цену, дорогуши, называю – килограмм…

Женщины зашушукались, и Ольга поняла, что предложение Мрыхина их заинтересовало. Она подморгнула хитровато подругам, и те продолжили торг. Наконец, Мрыхин заморгал учащённо, захрипел:

– Всё, бабоньки, больше не могу! Полтора килограмма – и баста!

– А колхоз нас отпустит? – спросила Ольга.

– Вот разлюбезный товарищ Бабкин даёт согласие, – Мрыхин указал пальцем на развалившегося Бабкина.

– Ладно, бабы, давайте соглашаться! – крикнула Нюрка, и Мрыхин расцвёл в улыбке.

Эх, не знали бабоньки, на что соглашались! Церковь в Парамзино построена лет сто назад – говорят, специально проектировали её итальянские инженеры по заказу барина, и кирпич готовили недалеко, в буераке на Сорочьей горе. Глина там вязкая, что смола, и получился кирпич прочный, как гранит. Клали церковь на известковом растворе, а он будто прикипел к шершавой поверхности, приварился, и сейчас только искры летят из-под мрыхинских «карандашей».

К церкви Ольга взяла с собой Витьку – не всё же время ему на соседкиной шее сидеть, и поначалу он даже стал помогать ей – обтюкивал выломанные кирпичи молотком, сбивал известковый слой. Но нудная работа быстро наскучила сыну, надоела, и он сначала гонял голубей камнями в церкви, а потом убежал к бабке. Ольга тоже бы убежала – провались она пропадом, эта морока – только нужда великая заставила зубы сцепить, энергично шуровать ломом, и вскоре пот заструился по телу, защипал неприятно.

Она проработала до вечера, посчитала кирпичи – не густо получилось, всего полтысячи, а пот ручьём бежит. И у других женщин – не лучше, только Нюрка похвалялась:

– Берите пример со стахановки – почти тысяча, бабоньки.

– Врёшь ты, Нюрка, – вскипела Шурка Мореева, – как можно! Стена-то, как чугунная, не расшибёшь…

– Бить с умом надо, – Нюрка постучала пальцем по лбу. – Надо ломом поддевать кирпич, деревяху подложить под «карандаш» – рычаг получается. Ты физику учила в школе, Шурка?

– Учила… – буркнула Шурка.

– Ну и применяй знания на практике… – засмеялась Нюрка.

Попробовала Ольга – и удивилась: права Нюрка! И легче, и – самое главное – результативно, крошится извёстка, иногда даже два кирпича можно ломом поддеть.

Но уже внизу, на Моховом озере, закурился туман, пополз белёсыми космами над берегами, начал окутывать ольхи. Пора домой идти, а вот завтра с утра Нюркин способ освоить…

Появился Мрыхин, начал обмерять штабеля с кирпичом.

– Не обманешь, миленький? – спросила Нюрка с ухмылкой.

– Нужна ты мне… – буркнул Мрыхин.

– А может быть, и потребуюсь, – засмеялась Нюрка.

К штабелю Ольги Мрыхин подошёл в последнюю очередь, когда другие женщины уже побрели домой. Он бесцеремонно оглядел Ольгу, глаза загорелись, засверкали, как у кошки ночью, он хмыкнул удовлетворённо.

– Сколько? – спросил.

– Пятьсот.

– Не шибко много, милая…

– Сколько есть…

– А записать сколько?

– Столько и пиши…

– Видать, не поняла ты меня, – округлил глаза Мрыхин. – Для тебя я хоть тысячу запишу.

– За что такая щедрость?

– Да просто так… Хочу к тебе вечером в гости зайти.

– А тебя кирпичом давно не гладили? – улыбнулась Ольга.

– Это как?

– А по физиономии… Гляжу я – она лоснится у тебя. Кирпичом протру – потускнеет.

– Играешь, милая. Не потужи, я ведь только для некоторых щедрый, не для всех.

Уходила Ольга с чувством брезгливости, будто вываляли её в грязи, в коровьем навозе, в липкой вонючей моче. Ну, ничего, завтра она его отбреет – будет до пят горячо. Найдёт такие слова Ольга, что собьёт с него спесь, самодовольство. Ухажёр несчастный!

И вдруг пришёл на память Андрей, побелевший, с непослушными губами от выпитой водки. Что он сказал тогда, что? Почему возникла в голове эта нелепая мысль? Кто она ему, Ольга, с какой стати в жёны идти предлагает? Да он и не знает её вовсе, так, шапочное знакомство, и если бы не случилась с ней беда, наверняка бы проходил мимо, как в городской толпе, не задерживался взглядом. Нет, только от выпитой водки голова у парня закружилась. Ведь он не женился, хоть и была у него любовь. Ольга это знает. Она помогала хоронить внучку Ивана Тихоновича во время войны, готовила стол для поминок…

Думала так Ольга, а внутри жёг крутой жар. Ну, а если не спьяну сказал об этом Андрей, а может быть, выстраданную, из глубины сердца вынутую тайну ей поведал, желанное высказал? Тогда как? Ох, Господи, туман какой-то в голове и жизни! Что ждёт её завтра, послезавтра, впереди?

За годы войны Ольга лишь однажды чуть не сделала опрометчивый шаг, но вовремя одёрнула, приструнила себя. Набивался к ней в ухажёры Николай Боровков, капитан, приехавший в отпуск по ранению. Дрогнуло сердце: ладный, красивый Николай приходил к ней домой, и сухой жар заполыхал в Ольге. Наверное, ещё миг, ещё какой-то короткий кусочек жизни – и она бы махнула на всё, пошла бы на зов, вечный зов любви, распахнула бы створки души. Но женским своим чутьём угадала она – нет, не угадала, а даже увидела, поняла: не то…

А Николай остался жив, приезжал опять в отпуск в сорок пятом, когда Ольга ещё была председателем. Но к ней больше не заходил, и Ольга в душе благодарила его. Дурь слетела, развеялась, угасла, ей захотелось тишины и покоя. Николай же прилип к Настёне Панфёрычевой, и недавно та родила сына – копию капитана, и в душе Ольга даже испытала радость.

Дома Ольга с трудом отмыла будто вкипевшую в руки грязь и ржавчину от лома, привела в порядок разлетевшиеся волосы и только хотела заняться ужином, как в дверь постучали. Она не успела ответить, дверь распахнулась без скрипа, и на пороге вырос Андрей, немного смущённый и растерянный:

– Вот, Ольга, молока принёс…

– Ну зачем вы, Андрей Фёдорович?

– А мы вроде договорились прошлый раз, чтоб без этого обходиться… без отчества…

Словно молния сверкнула в сознании – оказывается, он помнит тот вечерний разговор! Значит, и про предложение жениться помнит? А вдруг сейчас ещё раз спросит? Как отвечать, как поступить? О-ох, не готова, не готова!

Наверное, испуг или удивление вспыхнуло у неё в глазах, короткий такой высверк получился, и Андрей посмотрел на неё с тревогой.

– Что-нибудь случилось?

– Нет-нет, ничего…

– А-а, – махнул рукой Андрей, – а я подумал… Говорят, что самый страшный тиран в жизни – тонкое попискивание собственной совести. Где-то внутри, в сердце, в печёнке, во всех внутренностях Андрея этот писк вызывал жжение, горячечный озноб: почему он тогда своим бесцеремонным вопросом, как неожиданным выстрелом, оглушил Ольгу? Наверное, не так поступают люди, уважающие мнение и желание другого человека, – не в упор и не в лоб.

А у Ольги, хоть и открещивалась она сейчас от Андрея, хоть и жило в голове, как мольба, как стон, желание не возвращаться к старому разговору, может быть, родившемуся в минуту слабости или размягчённости, вызванной водкой, всё-таки, как тоненький лучик света, скользнула мысль: «А если это не случайно? А если это серьёзно?»

За долгие годы одиночества знала Ольга, как тяжело оставаться наедине с собой, оставаться надолго, постоянно ощущать гнёт тишины и роковой безысходности. Для неё самое страшное время – ночь, когда кажется, что темнота не только поглощает предметы, но и растворяет тебя целиком, без остатка, как кусок сахара в кипятке, только воспалённый, испуганный мозг лихорадочно ищет успокоение, будто лекарство от страха и тоски одиночества.

Между тем Андрей потоптался у порога, взял горшок, опорожнённый Ольгой, спросил без внешнего интереса:

– Говорят, вы на заработки подались?

– Да, – усмехнулась Ольга, и внутреннее напряжение в ней ослабло.

– Ну и как работёнка? Не пыльная, но денежная, так?

– Да уж не приведи лихому лиходею…

– Зато начальник ваш на высоте!

– Какой начальник?

– Да прораб, Мрыхин… Сейчас шёл к тебе, а он навстречу с буханкой хлеба под мышкой. Как журавль длинноногий шагает, шеей крутит, будто от оводов. К Насте Панфёрычевой подался…

– А зачем к Насте?

– Зачем? – усмехнулся Андрей.

Он цепко посмотрел на Ольгу, как насквозь прожёг раскалёнными лучами, и отвернул взгляд. И Ольга смутилась, наверное, побагровела, вспомнив нахальный нажим Мрыхина, отвела глаза, спрятав растерянность и смущение.

– Завтра и я церковь крушить буду, – усмехнулся Андрей. Сквозь толщу смущения вернулось к Ольге ощущение реального, и она с удивлением уставилась на Андрея.

– Пахота кончилась… – Андрей говорил с удовлетворением в голосе. – Пары одни остались. Но Бабкин сказал – попозже заняться этим, надо тяглу роздых дать. Как-никак, всю весну мылились лошадки и быки, холки понабили. Вот и стал я вроде безработный. Так что пойду на кирпич.

Он кивнул на прощанье головой и скрылся за порогом, а Ольга почувствовала, как из груди кто-то вышиб тугой клапан удушья, в нос, в лёгкие, во все поры ворвался свежий воздух облегчения, и даже мозоли на руках от лома перестали ныть.

Но в это ощущение приятного вмешивался тонкий оттенок грусти – почему промолчал Андрей, почему же не вспомнил о прошлом разговоре? А может быть, само время, тяжкое, страдальческое, извечный дух природы должны сейчас объединить их, потому что вместе – значит надёжнее и прочнее, вроде стального каната, который трудно разорвать и взять на излом?

Движением души поняла Ольга, что нет, не кончился их разговор с Андреем. Он будет продолжен, и томительное ожидание предстоящего снова сдавило грудь.

* * *

Церковь в Парамзине стоит на высоком холме, прилепилась на самом краешке порыжевшего взгорка, голого, как череп, а дальше местность обрывисто спускается к Моховому болоту, затянутому сейчас сизым облаком осоки. Андрей всегда удивлялся смётке русских: находили они для храмов самое высокое место в округе. И откуда бы ни двигался человек – взгляд в первую очередь натыкается на церковь, на её золотистые головки-маковки, плывущие в летнем мареве среди зелени хлебов и трав. Давно не действует церковь в Парамзине, а горделивый вид сохранила, возвышается, как стройная красавица, в безликом окружении похилившихся домишек, будто ликует и радуется солнцу.

Власть не раз покушалась на парамзинскую церковь. И перед войной даже пытались развалить её тракторами. Андрей помнит, как протарахтели два могучих «челябинца», и его крёстный отец, первый колхозный тракторист Егор Кукишев крикнул собравшейся деревенской малышне:

– А ну, пескари, разбегайсь. Иначе может грех быть. Ещё придавит кого-нибудь!

Мелкота убежала на выгон и оттуда наблюдала, как заводили трактористы толстые (кто-то сказал: «танковые») тросы за маковки, а потом взревели машины, вздыбливая землю, исчезли в клубах пыли, как растворились, и только рёв сокрушал тишину. Грохнула одна из маковок, как срубленная голова одуванчика, закрутилась в пыли, но больше ничего не произошло. Несколько раз трактористы пытались завести по новой трос, по-медвежьи рычали дизеля, но церковь, как кряжистый дуб, даже не колыхнулась. Поняв тщетность своих потуг, трактористы поругались для порядка матом и уехали по дороге, оставляя за собой клубы пыли и ароматный запах горючки.

Жалко было и сейчас Андрею рушить красоту. То, что не сломали трактористы, сделают люди. Но нет ничего в мире беспощаднее голода, он начиняет человека могучим динамитом, голодный способен зубами, как речной бобр, грызть стены, деревья. Вон как лихо орудуют ломами парамзинские бабёнки, будто ярость движет их поступками.

Глухов пришёл к церкви попозже – пока подоил корову да процедил молоко, солнце поднялось уже на два дуба. Бабы встретили его недовольно, молчаливо, наверное, им нравилось кромсать церковь одним, а тут ещё мужик в компании, даже по нужде теперь надо бегать к болоту. Только Ольга глянула на него приветливо, улыбнулась краешком губ. Андрей взобрался на стену, принялся за лом довольный – кажется, Ольга не сердится на него, эта улыбка – как слабый намёк на доброе отношение.

С работой Андрей освоился быстро, влегал с силой в лом, грыз куски стены. А вскоре пришла ещё одна рациональная мысль – он будет ломать стены, а женщины пусть внизу очищают кирпичи от известкового раствора. Так и скорее, и лучше получится. Он предложил Ольге спуститься вниз, вооружиться молотком, но та неожиданно отказалась.

– Почему? – удивился Андрей.

– Да… так… – отмахнулась неопределённо Ольга.

Была она сегодня низко покрыта ситцевым платком, только глаза да нос открыты. Но на Ольгу зашипела Нюрка:

– Тебе что, особое приглашение нужно, да?

Нехотя спустилась Ольга со стены и до обеда молчком стучала молотком, укладывала штабеля. Только изредка поглядывала на Андрея.

Наверное, у каждой работы есть свой азарт, своё вдохновение, и Андрей словно начинил себя силой, начал крушить стену с ожесточением, будто так, как на фронте, когда надо было окапываться, в мёрзлом карельском грунте готовить для себя окоп. Там, на войне, над солдатом не надо было иметь бригадира: отрыл окоп в полный профиль – глядишь, останешься жив, хоть и слабая защита, а всё-таки какая-то надежда. Недаром говорят, худа борона, да всё тише за ней. А поленишься – пеняй на себя, любой осколок тебя достанет.

К обеду навалил Андрей груду обломков, и теперь уже Нюрке Лосиной пришлось спуститься вниз на помощь Ольге. Та спускалась вниз весёлая:

– Ты как комбайн, Андрюха, за тобой не угонишься.

Мрыхин появился перед обедом, приволок с собой мешок, и даже те, кто был на стене, уловили неповторимый кисловатый запах хлеба. Был прораб лукав, светел лицом, будто электрическая лампочка светилась, и Дашуха не выдержала первой, спросила глухо, как ударила в бубен:

– Видать, Алексей Семёнович ночевал сладко?

Прораб расплылся в улыбке, ещё не улавливая подвоха, лениво ответил:

– Поспал, поспал, бабоньки!

– На белой ручке самое милое дело отоспаться, – подхватила Нюрка.

– Это на какой такой белой? – Мрыхин закрутил головой, сытой своей физиономией. Кажется, на разморённом лице, каком-то полудрёмном, холёном, царит само благодушие и самодовольство. Он и спрашивал с артистической надменностью, картинной жеманностью.

– Да у хозяйки твоей, Настёны, у ней руки белые. Только конопушки, правда… лицо вроде яйца куропаткина…

– Ну-ну, вы играйте, бабочки, – опять блаженно растягивал рот Мрыхин, – да не заигрывайтесь. Знаете, как учёные люди говорят: «Каждый судит в меру своей испорченности».

– Уж не Настёна тебе эти премудрости сообщила?

У Дашухи щёки в румянце, по верхней губе плыла светлая струйка пота.

Эта перепалка, наверное, продолжалась бы, но Мрыхин заметил на стене Андрея и словно замер: не ожидал увидеть здесь мужика. А мужик – не бабе чета, при нём не разговоришься, да и присутствие его женщинам силы добавит, облают, сконфузят так, как им хочется. Тут надо выбрать верное направление в разговоре, и Мрыхин начал обходить штабели, нарочно громко считая кирпичи, сосредоточенно жевал губами.

– Ты хлеб давай, не тяни! – крикнула Дашуха.

– Успеешь, бабонька, – ответил Мрыхин и, примостившись на штабеле, начал что-то писать в блокноте.

Пришлось и Андрею соскочить со стены, и он вместе с Ольгой прикинул: работнули они на славу, около тысячи есть кирпича, да ещё Нюркины триста. Теперь придётся на троих делить, но впереди ещё целых полдня, и тут можно развернуться.

Не глядел сегодня жадным взглядом Мрыхин на Ольгу, будто отпретило, воротил масленый, котячий взгляд в сторону. И только хмыкнул удивлённо:

– Одна, что ли, управилась, Силина?

– А твоё какое дело? Принимай лучше кирпич…

– Понятно, понятно. Что ж это я помощника твоего не разглядел. Так бы и сказала вчера, что подмога у тебя молодая да надёжная.

Что-то взметнулось в душе Андрея, словно фонтан от взрыва получился внутри, ещё секунда – и накроется Мрыхин этим фонтаном с головой. Но надо сдержать недовольство, не спустить тормоза, иначе этой самодовольной физиономии придётся в скором времени играть синяками. Торопливость – не лучший судья в любом деле.

Мрыхин с достоинством обошёл штабель, достал из мешка четырёхугольную буханку хлеба, протянул Ольге.

– Можешь не взвешивать – ровно два килограмма. С авансом даю. До конца дня отработаешь.

И опять не удержался, подмигнул:

– Вон у тебя какой помощник!

Пошёл, покачиваясь, по пыльной штукатурке, громко давя сапогами мусор. Вороны, на время оседлавшие маковки церкви, дружно взлетели, наполнили воздух свистом крыльев. Андрей проводил его взглядом, предложил Ольге:

– Домой сходи, сына покорми.

В какую-то секунду уловил он жёсткость во взгляде Силиной, оттенок гнева, но сказал ещё раз мягко, хоть и с нажимом:

– Да-да, отнеси хлеб сыну… А мы свою долю с Нюркой ещё заработаем… Правда, Нюра?

Нюрка сглотнула слюну, она, как и все в деревне, давно голодует, впалый живот и худые, выпирающие острыми ключицами плечи напряжены, но Андрею она перечить не может, и молча кивнула головой. Несколько минут Ольга стояла в нерешительности, сверкала готовыми вот-вот пролить слёзы глазами. Что она испытывала, Андрей примерно догадывался: ощущение стыда за свою бедность мучает её, а с другой стороны – страшное желание спасти сына, удержать рядом с собой это маленькое существо, во имя которого она готова жить и испытывать любые муки.

Наконец она двинулась с места, и Нюрка начала оттаивать лицом, напряжение её спало на глазах, и в словах зазвучало не бессмысленное, а осознанное приказание:

– Да иди ж ты быстрее, дура! Иди и возвращайся!