Глава ТРЕТЬЯ

Онлайн чтение книги Зеленые млыны
Глава ТРЕТЬЯ

Как тяжко искать брата, когда хочется, чтобы, кроме тебя, его никто больше не нашел! Лукьян вырвался из дому только на денек, чтобы ни в Вавилоне, ни в Глинске не заметили его отсутствия, но прошло трое суток, пока он добрался сюда, в Горловку. В Долинской сел не на тот поезд, очутился в Кривом Роге, а уж оттуда двое суток добирался сюда, испытав все невзгоды заблудившегося пассажира. Самое страшное, что на всех станциях почти безошибочно угадывают, что он, вавилонянин, пустился в путешествие тайком и чинят ему такие препятствия, каких на тех же станциях и в тех же поездах, где побывал в эти дни он, не чинили ни одному пассажиру. В конце концов дошло до того, что какая то тетенька, с которой он ехал в од ном купе, обозвала его неотесанным только за то, что он утерся ее полотенцем, приняв, естественно, его за казенное. А он тут только вспомнил, что Даринка дала ему в дорогу отличное полотенце, чуть ли не мамин еще рушник. Он достал его из корзинки и показал разгне ванной даме, чем вызвал у нее новый взрыв возмущения.

О господи, как же тяжко ехать к родному брату, когда приходится таить это от всех окружающих! Каждый рассказывает, куда едет, к кому или по какому делу, каждый радуется новой станции, а ты сидишь, молчишь, разве что вздохнешь поглубже. И хотя в это время твой брат добывает уголь под землей для всех этих пассажиров, ты не можешь даже похвастаться, ибо не уверен, что это и в самом деле так, — а вдруг тот же Явтушок давно уж разоблачил его. На это весьма и весьма похоже, поскольку после того утра Явтух больше не вспоминал о Даньке.

Очутившись на рассвете в Горловке, Лукьян метался от участка к участку, от одной клети к другой — как раз заступала новая смена, — вглядывался в сотни лиц, но Данька так и не встретил. Конечно, проще всего было бы обратиться в управление (его Лукьян нашел сразу), назвать там забойщика Голоту, справиться, в какой он смене, и тем завершить поиски, но Лукьян опасался, и не без оснований, что так можно Даньку повредить. Обладая горьким вавилонским опытом, он был уверен, что и здесь начнут расспрашивать: кто, откуда, чего доброго, могут поинтересоваться и документами, а у него при себе только справка вавилонского сельсовета, что он, гражданин такой то, едет в город Горловку по личному делу, да к тому же и подписана справка им же самим. И хотя на нужном месте стоит печать, все равно глупость невероятная — ну какой же гражданин выдает самому себе справки? На это обратили внимание еще в Кривом Роге, и ему бы оттуда не выбраться, не будь у него плетеной корзинки, свидетельствующей, что он птица невысокого полета. Когда отправляешься в большой мир, не возомни, что можешь и там чувствовать себя такой же шишкой, как дома, будь ты хоть и вавилонский предсельсовета. Человек в дороге теряет вес, и спесивцам даже полезно испытать это, чтобы потом, вернувшись домой, не преувеличивать собственного значения.

Даже не верилось, что под землей, по которой он ходит, трудятся сотни, тысячи людей, о чьем адском труде свидетельствовали здесь терриконы. Один был старый, дымилась лишь его верхушка, а понизу окружали его чахлые деревца, а может, и просто боярышник, а другой горячий, словно внутри его клокотало что то. На вершину второго одна за другой поднимались вагонетки, опрокидывались там сами, и спускались вниз так медленно, словно чья то невидимая рука придерживала их, чтоб не сорвались, неразбились. Лукьян прилег неподалеку в полыни и получал "огромное удовольствие, наблюдая за этими исполинами, извергнутыми людьми из бог знает каких глубин. По дороге он наслышался, что «Кочегарка» трудится на километровой глубине, что угольные пласты здесь крутые, как нигде, зато уголь чуть ли не лучший в мире. И как подумаешь, что один из добытчиков его твой брат, на которого ты когда то устраивал вместе с Савкой Чибисом засады, становится даже совестно перед собою самим. Убей он тогда Данька, и в этом терриконе, возвышающемся над миром, как памятник человеческому труду, не было бы от Соколюков ни пылинки. Ведь пришел сюда не он, а тот великий труженик с Абиссинских бугров. Постепенно он стал убеждать себя в том, что Данько мог бы и не очутиться здесь, если бы в свое время не оказался среди стрелков на крещении, может, он и до сей поры ходил бы себе в конюхах, ездил бы, как Явтушок, в ночное, крал бы яйца в курятнике, жарил на примусе яичницу и, конечно же, плодил детишек. И не было бы никакого Ивана Голоты ни тут и нигде. Вот только зачем же так хитрить, так маскироваться? Голота! Стал бы себе Иваном Соколюком, и все. Мало, что ли, Соколюков среди украинских пролетариев? Лукьян знал только начало и не знал конца этих превращений брата. Слыхал только от кого то, вроде бы от Фабиана, что каждому человеку дается в жизни ровно столько горя, сколько он может вынести, не больше. Вот и у Данька, верно, предел подошел… — Тю! Насмерть перепугал! — раздалось вдруг сзади.


Женщина. В брюках, в шахтерской фуражке, в руке недоуздок.

— Слушай, тут Серый не пробегал? — Какой серый?

— Ну, конь, конь. Сбежал из клети. Второй раз… Не хочет под землю, хоть убей.

— Конь? Нет, не пробегал… Я на террикон гляжу, мог и це заметить.

Синие, как чебрец, глаза сверкнули из под козырька, да так насмешливо, так свысока, что у Лукьяна даже сердце замерло: цыганка. А что, если братнина?

— Нашел на что глядеть… — И побежала.

За терриконом начиналась степь, серел ковыль. Туда и мог податься Серый, пока Лукьян размышлял о Даньке. А что, если все-таки родственница?.. Лукьян вскочил на ноги:, — Стой! Стой!

Цыганка остановилась. Выражение лица злое, по мужски строгое:

— Что, понравилась?.. — и побежала дальше, огибая террикон.

— Чудачка! — Лукьян в сердцах сплюнул. И решил ждать ее на том же месте, все равно — родственница или нет. Ждал он долго, но «родственница» не появлялась ни с Серым, ни без Серого, может, подумал Лукьян, по ту сторону терриконов есть ход под землю и она уже вывозит из штолен те самые вагонетки, которые приводят его в такой восторг.

Солнце, которое здесь, над шахтами, палило, как нигде, поднялось в зенит и стало так припекать, что Лукьян оставил заросли полыни и перебрался в тень, под старый террикон. Там в кустах стояла лавочка — должно быть, для гармониста, подумал Лукьян, перед лавочкой была большая, круглая, утоптанная, потрескавшаяся от зноя площадка, из щелей кое где пробивалась трава. Тут они, верно, собираются вечерами, танцуют, влюбляются в таких вот цыганок, как братнина жена. Везде, верно, есть места, подобные вавилонским качелям. Лукьян снял сапоги, размотал портянки, устроился поудобней на лавочке и тут же уснул.



Разбудил его гудок на обед, а жаль — так сладкД как на этой лавочке, ему, кажется, нигде еще не спалось. Там, вверху, чадил террикон, а здесь была такая


прохлада, что Лукьян даже вроде озяб. Он огляделся спросонок и не увидел корзинки. Пиджак на месте, сапоги тоже стоят там, где он их поставил, а корзинки нет. «Цыганка, — подумал он в первую минуту. — Небось возвращалась с Серым и прихватила». Он даже было обрадовался — ведь если цыганка и правда братнина жена, то, как принесет она корзинку домой, Данико сразу догадается, что здесь Лукьян — в корзиночке мамин рушник и вышитая самим Лукьяном рубашка, новенькая еще, он вышивал ее Даньку перед тем, как сюда поехал, несколько вечеров потратил. А из за всего остального не стоит и расстраиваться: кусок хорошего сала, хлеб, соль, вареные яйца, ну и бутылочка первача, ради встречи сваренного на совесть, из чистого хлеба бабкой Отченашкой… Вот попирует коногонка, если это ее рук дело! А хороша! Лукьяну еще и сейчас виделось, как сверкали ее глаза. Вообще то ему и легче будет без корзинки, это изделие глинских мастеров только привлекало к нему внимание и на станциях, и здесь, на «Кочегарке». Корзинка была двухцветная, с крышкой на застежке, тут, известно, о таком товаре и понятия не имеют. Даринка отдала за нее семь рублей. Вот только он хотел привезти в ней домой уголька от брата, по тому — какой же еще, в самом деле, гостинец можно детям с Донбасса привезти? Что ж, придется раздобыть обыкновенный мешочек. Но, окончательно проснувшись, Лукьян, как и каждый крестьянин на его месте, все-таки еще раз осмотрелся, чтоб убедиться, что ничего здесь не забыл. Корзиночка спокойно стояла под лавкой. Лукьян, однако, хорошо помнил, что поставил ее под вон тем кустом. «Она…» Когда он спал, переставила, чтобы кто-нибудь из прохожих не соблазнился. Аи цыганка! Ну точно — родственница. Чужая никогда бы так не позаботилась. Крышка была отстегнута, но в корзинке все осталось на месте. Женщина… Мужчина, будь он хоть, и с «Кочегарки», уж чем чем, а бутылочкой не побрезговал бы!

Взвесив все «за» и «против», Лукьян решил заглянуть в столовую. Он надеялся увидеть там если уж не самого Данька, то по крайней мере ту цыганку, и прикидывал уже, что теперь мог бы поблагодарить ее за шутку с корзинкой и разговориться.

Он не сразу нашел свободное место за столиком, где сидели трое пожарников в белых брезентовых робах. Их медные каски лежали у столика на полу рядом и словно бы тоже ждали очереди пообедать. Пожарники уже кончали, пили компот, и один из них подвинул Лукьяну меню. Выбор был небольшой: борщ по флотски, макароны с мясом и компот.

— Компот никудышный, теплый, лучше закажи пиво, — с искренней благожелательностью посоветовал один из обедающих с рыжими, прямо таки пылающими усами. — А борщ хороший, шахтерский борщ. Еще бы перчику красного.

— Ты бы, Лывон, нашего борща отведал, глинского, с карасями. Вот это борщ! — утираясь после компота, сказал усачу совсем еще молодой паренек, верно, недавний здесь житель.

— «Кочегарку» карасями не накормишь, — усмехнулся усач.

Он встал, остальные двое за ним, все стали надевать медные шлемы, на которых заиграли солнечные зайчики. Лукьян не сообразил, что они могли рассчитаться заранее, и подумал, что здесь кормят даром. Он встал, задержал на минутку парня из Глинска.

— Давно здесь?

— Да уж скоро год. — И, подумав, добавил — Ну да, прибыл я на троицу, а скоро и снова троица подойдет.

«Верующий, — подумал Лукьян. — Две глинских церкви сделали свое».

— А из наших, из вавилонян, никого не встречал?

— Здесь? Нет, не случалось. Из Козова есть. Из Прицкого один человек, а из ваших нет. — Потом он показал на корзинку: — Я по корзинке догадался, что вы из наших краев. Тут таких не умеют делать. Да и лоза не та. Давно оттуда?

— Я? Только что приехал.

— Наниматься?

— Нет, куда мне! Просто так, в гости.

— Дожди там идут?

— Этого хватает. Ливни. Сена будет полно…

— А тут гибель. Все горит. Хлеб горит. Реки пересыхают.

— Наш Буг не пересохнет. Буг — это Буг…

— Эх, искупаться бы! С Марковой скалы… А сейчас ведь как раз картошка цветет… Ну что ж, кланяйтесь там всем, кого встретите. Вивтаренко я. Скажете, что видели здесь Грицка Вивтаренка. Правда, я им пишу, что я там, внизу, — вы ведь знаете, как у нас в Глинске на пожарников смотрят. Лодыри, лентяи. А тут это дело серьезное. Тут с огнем не играют. Газ… — Он пожал руку Лукьяну и побежал догонять товарищей.

Цыганки не было. Да и шахтеров осталось немного; собравшись в кружок, пили пиво. Обедала, вероятно, наземная «Кочегарка». Но Лукьян прикинул, что под землей накормить горячим такую массу людей дело почти невозможное. Еще утром, возле нарядной он заметил, что каждый нес с собой небольшой пакетик, а кое кто и молоко. Вот, должно быть, и весь обед. Перенесшись мысленно в Вавилон, он сообразил, что горячие обеды под землей вещь не только фантастическая, но до известной степени и вредная. Истинный вавилонянин после хорошего обеда любит часок поспать, не важно где — в борозде ли, под скирдой, под телегой, а то и дома под грушею… А в подземелье какой же сон? А этот парнишка в медной шапке уж не из тех ли Вивтаренок, что держали в Глинске во время нэпа просорушки и маслобойни? Крупу там обдирали хорошо, но и за крупу хорошо обдирали. Крупы, масло, помол — это все были заботы Данька. Возвращаясь домой, он клял хозяев этих предприятий за непомерные поборы, которые год от года росли, а ветряк Бубелы даже поджечь грозился.

— Что вам? — Откуда ни возьмись — полненькая тетенька в пестром передничке.

— Мне? — Лукьян растерялся. — Все.

— Комплект?

(Ого, какое словечко!)

— Комплект… — И уже вдогонку — Комплект и пиво…

— Одно?

— Одно… — И отругал себя: надо было два пива. Это он из за «комплекта» растерялся.

Тетенька принесла сразу весь комплект, попросила рассчитаться — верно, приметила, что нездешний, подумал Лукьян, беря сдачу. Он, однако, успел спросить:

— Скажите, пожалуйста, Иван Голота здесь обедает? — И уточнил: — Нет, нет, не сейчас, а вообще.

— Он кто?

— Забойщик. Передовой забойщик… — У нас две тысячи забойщиков, и все передовые. Наверно, обедает, раз забойщик. Сам директор «Кочегарки» здесь обедает… — гордо проговорила тетенька и заторопилась к столикам, за которыми сейчас обедали, на взгляд Лукьяна, как раз работники шахтоуправления. Оттуда долежали шутки, остроты, смех. Несколько обедающих были в очках. Среди них Лукьян, отпивая пиво (точно как в Глинске — свежее свежее!), и стал искать глазами директора «Кочегарки». И, кажется, отыскал. Средних лет, уже полысевший, с худощавым лицом, в летнем сером костюме, в рубашке с отложным, поверх пиджака, белым воротником, как у Эрнста Тельмана на портретах. Пива он не пил, а борщ похвалил и принялся за второе. С ним были еще трое в синих застегнутых спецовках, один почему то ничего не ел, только потягивал пиво. Именно его внимание чем то привлек Лукьян. Может быть, тем, как внимательно вчитывался в надпись на стене, оправленную в золоченую раму. Речь там шла, разумеется, об угле: «Сей минерал, если не нам, то потомкам нашим зело будет полезен!» Больше того, Лукьян уже было вынул карандаш и вознамерился переписать эту надпись на обороте меню, а теперь, увидев, что на него смотрят, совсем смутился. Тихонько спрятал карандаш, налег на обед, но не рассчитал, справился с «комплектом» быстрее управленцев и заколебался, как лучше поступить, выйти или сидеть? Так или иначе, на него уже обратили внимание, и сам «директор» покосился в его сторону, а точнее, на его корзиночку на полу, и все четверо заговорили о ней, словно эта вещь каждому из них напомнила что-то родное. Опять у него неприятности с этой корзинкой! К тому же на стене больше никаких надписей не было, а шнырять глазами по пустым стенам вроде бы даже и не очень прилично — только снова обратишь па себя внимание. Преодолев колебания, словно дело шло о чем то необычайно важном, Лукьян взял корзинку и вышел.

Навстречу ему шла большая толпа шахтеров, кое кто в спецовках, с неотмытыми лицами, должно быть, спешили за пивом, которое и в знаменитой «Кочегарке» бывает не каждый день. Это Лукьян понял по тону вопроса, обращенного к нему первым из идущих:


— Качают пиво?

— Качают…

— Красота!

Было их человек двенадцать, должно быть, вся бригада, прикинул Лукьян, многие уже в летах, крепкие, как старые коряги, только глаза сияли на лицах молодо. Есть и в Вавилоне такие вечные, не стареющие лица. Лукьян собрался с духом и все же остановил последнего, отставшего перед входом в столовую, чтобы смахнуть пыль с сапог. Тот поднял на Лукьяна ласковые серые глаза, выслушал. Есть такой забойщик, есть. На пятом участке, в бригаде Цехмистрова, кажется, Максима — точно он имени бригадира не знал. Выход у них за копром, у бань. Там ворота, в которые ведет узкоколейка. Это недалеко. И у них вот вот будет пересменка. А лучше всего зайти в шахтоуправление и спросить, там про каждого все знают. И прибыл Иван, кажется, из Донтопа, есть такая шахта за Харцизском, прибыл недавно, так что живет, наверно, либо в Шанхае, либо на Собачевке, с жильем тут всегда туго. Когда то все они прошли через Шанхай — это еще бельгийское на, следство. Шахты растут, народу прибывает, вот и приходится пока что жить в тесноте, что поделаешь. Пожилой шахтер как бы посвящал новичка в те трудности, с которыми ему предстоит здесь столкнуться (уж не месткомовец ли?). Откуда ж ему знать, что перед ним сам председатель Вавилонского сельсовета — владелец хаты, сада и всяческих угодий, даром что прибыл сюда с плетеной корзиночкой. Соберись он сюда насовсем, Фабиан смастерил бы для него что-нибудь покрепче да посолидней. В дверях показались управленцы, Лукьяц заторопился, горячо поблагодарил шахтера и пошел к копрам, прибавив шагу, чтоб не опоздать на пересменку.

Возле самого участка его обогнала «эмка», за рулем сидел «директор». Он был в соломенной шляпе, и потому Лукьян едва узнал его, когда обернулся на сигнал, а рядом сидел тот, что пил пиво, в синей спецовке, сейчас на нем была еще и фуражка. Перемолвились — верно, о нем, — но не остановились. За старыми копрами «эмка» круто повернула вправо, подняв столб пыли. Который же из них директор? Впрочем, какое это имело значение? Надо же, выдумает себе человек какую нибудь задачку и бьется над ней, вместо того чтобы готовиться к встрече с братом…

Металлические ворота в штольню с лязгом растворились, и Лукьян с трепетом подошел ближе, заглянул в шахту, освещенную так, что хоть иголки собирай, и всю в каких то фантастических сооружениях. Из туннеля показался состав вагонеток с углем, Лукьян не мог сообразить, какая сила толкала состав сюда, пока не увидел женщину, которая правила им, стоя за последней вагонеткой. «Эй, там, с корзинкой!»— крикнула она. (Проклятье какое то с этой корзинкой, подумал Лукьян.) Состав выбежал весь — добрый десяток вагонеток, до краев наполненных тем самым минералом, о котором так красиво сказано в столовой (позже Лукьян узнал, что слова эти принадлежали русскому горному инженеру П. Горлову, основавшему здесь первые шахты, в честь которого названа и сама Горловка), а уже за ними, за этими сокровищами., которые заискрились всеми гранями, впервые увидав солнце, шли неторопливые, исполненные какой то демонической силы и веры в себя, люди в измятых фуражках, с погасшими фонариками на груди, с отбойными молотками на плечах — их шаги наполняли все подземелье гулом. Выходили они молчаливые, черные, строгие, а выйдя, одни срывали с голов фуражки, вздымали руки, словно собирались взлететь, радовались солнцу и белому свету, другие, курильщики, прямо тут, у ворот, освобождались от инструмента и, собравшись в кучки, торопливо закуривали, шумели, острили, смеялись; от одной из этих кучек до Лукьяна донесся словно бы знакомый смех. Данько! Лукьян протолкался к этой кучке, но Данька там не было, и тогда он спросил о бригаде Цехмистрова. «Цехмистров? Это на какой лаве?»— «На третьей». — «Так они еще не вышли. У них нынче громадная кобыла». — «Сейчас выйдут…»— «С кобылой?»— спросил Лукьян. И снова раздался смех, похожий на смех Данька. Смеялся молодой, ладный шахтер, зубы белые белые. Лукьян, смущенный его смехом, вернулся к воротам и снова стал ждать.

Идут. По трое, по четверо, безо всякой кобылы, и снова эхо от шагов и молчаливые фигуры. Каким то непостижимым чутьем Лукьян отгадал, кто меж ними Цехмистров, и, едва тот вышел за ворота, обратился к нему:

— Вы товарищ Цехмистров?

— Я. А что? В бригаду?.. — спросил тот, смерив глазами незнакомца.

— Нет, нет… Мне Ивана… Ивана Голоту.

— Кого, кого ему? — спросил, не расслышав, один из подошедших шахтеров.

Лукьян оглянулся: это, кажется, был Вазоев. Он узнал по глазам — сколько раз смотрел на него в «Вистях», разглядывая Данька. Вазоев, высокий, степенный, поставил отбойный молоток у стены, достал из спецовки папиросы, попросил у Цехмистрова огоньку.

— К Ивану приехал, — сказал Цехмистров. — А его уже сколько как нет?

«Неужто погиб?» — у Лукьяна ёкнуло сердце.

— Да уже с месяц…

«Точно, — подумал Лукьян, — больше месяца, как пришли в Вавилон «Висти».

— Рассчитался. Не дали ему квартиру, вот он и оби, делся, уехал. Отличный был шахтер, — продолжал Цехмистров. — На кострах стоял (т. е. убирал завалы), играл со смертью. А потом — в нашей упряжке…

— И далеко уехал? — вздохнув с облегчением, спросил Лукьян.

— Донбасс большой, на «Кочегарке» свет клином не сошелся. А мог и на "Кузбасс податься. — Цехмистров двинулся со двора и все за ним.

— …Мог, — подтвердил Вазоев, который был, очевидно, к Даньку ближе других. Товарищ его, подумал Лукьян. — Семья еще, верно, здесь, если не отправил в Та тарбунары.

— В какие Татарбунары? — Лукьян остановился.

— А они из Татарбунар. И он, и жена. Тут татарбунарских полно. Еще с девятьсот пятого, как разбежались после восстания. Вот он к ним и приехал, на Дон топ, а потом сюда. Там, на Донтопе, у него товарищ погиб, ну он и поменял шахту. Чувствительный… «Данько не из таких. Не оставит шахты только потому, что там погиб товарищ…»— Лукьян пытался как то связать нити своих сомнений, запутавшиеся под впечатлением услышанного. Он мысленно обратился к Явтушку, к «Вистям», наконец, к своей поездке. Проклятый Явтушок: убедить его и весь Вавилон, что это Данько! Но ведь какое невероятное сходство! В глазах, в улыбке, в том, как держит голову, не говоря уж об ушах. Когда то Данька дразнили в Вавилоне Ушастым. Избавился он от этого прозвища, только как бороду отпустил, уже парнем.

— А ты кто ему будешь? Не из Донтопа часом?

— Нет, я не из Донтопа… Из других краев…

— А кто, кто? — настаивал Вазоев.

— Теперь уже никто… ежели… Это, брат, целая история. — «И притом вавилонская, — подумал он про себя. — Об том, товарищ Вазоев, в двух словах не расскажешь». Как то уютно было ему с этим Вазоевым, а может, стало спокойней на душе, что есть где то на свете подлинный Иван Голота, из Татарбунар, татарбунарско го корня (о Татарбунарах Лукьян давно уже слыхал!), а Данько живет где то тут, под собственным своим именем, как Данько Соколюк, искупает тайком грехи прошлого, очищается, обновляется и, быть может, сейчас стоит где нибудь «на кострах», играет со смертью. Ведь все вот эти пришли сюда не из под палки, а по своей воле, пришли строить социализм на этой «Кочегарке».

— Ну почему же «никто»? — успокоил его Вазоев. — «Кочегарка» как Вавилон (Лукьян невольно вздрогнул при этих его словах), здесь все меняется, организуется, сплавляется, одни уходят, другие приходят, а кто то отсеивается навсегда. Изотова нашего видел?

— Видел директора вашего…

— Был у него?

— Обедал с ним…

— Ого! Человек замечательный, был другом Серго М Все может, «Кочегарка» держится на Изотовых. На нас… На таких, как Цехмистров. Он когда то батрачил в Волновахе. Мытарился у нэпманов. А нынче — гроза «Кочегарки». За Ивана самому директору выдал… Пласт нюхом чует. Все тайны ему открыты под землей. Это, чтоб вы знали, талант, призвание. Вот и Иван был

Речь идет о С. Орджоникидзе. такой же. Отсюда и обида. — Он остановился. — А может, Люба, и правда, еще здесь?..

…Пришли в поселок. В сумерках он производил впечатление игрушечного городка с одной улочкой и бесчисленным количеством дорожек переулков, ведущих к удивительным, словно не людьми, а какими то чудо птицами сооруженным жилищам. Сюда прилетали и улетали с давних давних пор; кто то, верно, и умирал здесь, но здесь и рождались — философы, поэты и те же Изотовы. Быть может, самые бескорыстные из людей. Потому что, если подумать, величие духа измеряется не размером жилищ, а временем и силой строя. И не во дворцах ли чаще всего плодилась низость, некогда разбитая извечными обитателями этих жилищ… «Вазоев, а Вазоев, давно тут люди живут?» — «Тут? — Вазоев посмотрел на поселок, словно увидал его впервые — Лет сто, должно быть. Закрывали уже при мне и не раз. А он снова оживает. Тут вода, белые осокори, речонка вот там внизу… А зимы прямо как в сказке. Занесет — весь поселок белый, будто и нет его, только дымки, словно свечки…»

— Здорово, Вазоев! — Это Цыганка с полным ведерком идет от колонки. Та самая… «Родственница»…

— А, Лейла. Здравствуй, здравствуй!

Она уже переоделась, отмылась, шла босиком, в широкой цветастой юбке, в белой открытой кофточке в горошек, на шее — ниткикрасных бус.

— Кого это ты к нам привел? — Разумеется, она узнала Лукьяна.

— Свояка к Ивану Голоте… Не знаешь, Люба еще здесь?

— А что ей тут делать без Ивана? — Лейла усмехнулась. — Мы уже видались, а, свояк?

— Видались… — виновато подтвердил Лукьян.

— Совсем выехала? — снова спросил о Любе Вазоев.

— Совсем… — Она поставила ведерко. — Бери, неси, увидишь. — Так запросто она обращалась со знаменитым Вазоевым. — Я теперь в их дворце. Красота. Одна. Могу взять в примаки. Ха ха ха!

Ночью Лукьяна провожали на поезд. Теперь оии знали всю историю двух братьев из Вавилона. Вазоев посоветовал ему никогда больше не искать Данька. Сам найдется… На Донтопе, в Кузбассе или еще где нибудь. Шахтер хоть трудится под землей, а душою всегда здесь, на людях… Не будь у Данька тут привязанностей, чего то для него дорогого, не написал бы он то письмо… А Лейла сказала, что могла бы влюбиться в такого, как Данько, встреть она его здесь, на «Кочегарке». Сказано это было наверняка в пику Вазоеву… Цыганское коварство. На перроне стоял директор «Кочегарки», тоже кого-то провожал. Лукьян узнал его по тельманке. А «Кочегарка» полыхала огнями, дымила, трудилась, не знала передышки ни днем, ни ночью. Лукьян стоял у окна просветленный, душа была исполнена чего то прекрасного, вечного…



Читать далее

Глава ТРЕТЬЯ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть