Онлайн чтение книги Зеленые млыны
Глава ВТОРАЯ

Ксан Ксаныч тогда же перебрался к Соколю кам, и уже на следующее утро Явтушку пришлось с ним поздороваться, и притом как можно любезней — сосед есть сосед. Ксан Ксаныч ответил так, словно видел Явтушка впервые, словно обо всем было позабыто за одну ночь — солдат солдата поймет лучше родного брата. Весь день он копал картошку с Даринкой на ее огороде, чувствуя себя неплохим хозяином. Явтушок не имел к нему никаких претензий, только выговаривал Присе, что та, не успел муж погибнуть на войне, уже завела себе примачка, да еще намного моложе и намного красивей своего супруга, а это досадно. Теперь, видя его с Даринкой, Явтушок все сплевывал в сердцах и бубнил свое: «Э, все вы одним миром мазаны. Хотел бы я только увидеть, как поведет себя Лукьян, застав Ксана с Даринкой на картошке». Но Лукьян не появлялся, а Ксан Ксаныч все увереннее утверждался там как хозяин. Покрикивал па Даринкиных детей, по вечерам созывал уток с пруда на свой лад (пуль, пуль, пуль, пуль!), принялся перекрывать крышу, которую Лукьян совсем не чинил, словно не думал больше жить под нею. Одним словом, осел надолго и основательно, верно, решил и зимовать в Вавилоне и даже подружился с Явтушком. Однако новые власти заметили его и прислали за ним Савку Чибиса. Ксан Ксаныч в управу не пошел, наскоро собрался в дорогу, и только его видели. Даринка с неделю потужила о нем, сама дошивала крышу, сама покрикивала на детей и даже уток звала, как ушедший: пуль пуль пуль пуль пуль! И вот этого Явтушок не мог стерпеть, выбегал во двор и кричал Даринке: «Ты как зовешь вавилонскую утку, пуль тебе в пуп?!» Да как закричит по утиному: тась тась тась тась! — тут не то что свои, чужие утки причаливают к берегу. А потом спросил о Ксане Ксаныче: «Нету?» — «Нету. Видно, домой подался…»

Но Явтушок и без нее догадывался, куда мог податься Ксан Ксаныч. Скорей всего к Пилипу Живому в Рогачин. Это соседний с Глинским район. Дело в том, что после исчезновения Ксана Ксаныча бесследно исчез и Пустовойт, староста, присланный из Глинска самим гебитскомиссаром. Напуганный загадочным исчезновением старосты, гебитс прислал в Вавилон шефа гестапо Рихтера. Тот нитку за ниткой размотал весь клубок и добрался до особы Ксана Ксаныча. Кто такой, откуда пришел, куда подевался? Явтушок на допросе уклонялся, как мог, но под угрозой смерти вынужден был во всем признаться. Да со страху так разболтался, что едва не погубил Присю. Спасло бедняжку разве то, что знакомство со старшиной состоялось у нее еще до прихода немцев — он был у них на постое, когда здесь стоял фронт, а потом, бежав из плена, совершенно случайно очутился здесь, пробыл недолго, потому что скоро вернулся ее Явтушок, законный муж, вот этот самый, готовый со страху и отца родного погубить. Не будь Рихтер немцем, Явтушок ни за что не стерпел бы такого оговора со стороны супруги, дал бы ей как следует, но при чужеземце только показал из под полы кулак, побагровев от ярости. Бесило его еще и то, что для нее настоящий герой — Ксан Ксаныч, хоть Явтушок и очутился в плену намного позже, чем старшина.

— Вы с ним спали? — поинтересовался Рихтер.

Прися Не знала уже, что и говорить. Бросила на чужеземца взгляд, мол, господь с вами, разве я могу при Явтушке признаться? Но Явтушок, видя, с кем имеет дело, сказал за нее:

— А разве ваши немки не спят с чужими старшинами?

— Спят…

Рихтер засмеялся, и это, пожалуй, спасло Присю. Ее отпустили. Даринку же почему то н вовсе не потревожили, только велели Явтушку день и ночь следить за ее хатой и, как только появится Ксан Ксаныч (а он непременно появится, заверил Рихтер), немедленно доложить об этом ему, Рихтеру. И только ему, никому другому. Явтушок согласился.

Переводчиком на допросе был австриец Шварц. Он смерил Явтушка недобрым взглядом, подумав: «Этот далеко пойдет, немало горя принесет Вавилону». Раза три он постукивал деревянной ногой, что могло быть и предупреждением для допрашиваемого. Зато Рихтеру этот вавилонянин явно нравился, правился прежде всего своей готовностью па все. Гестаповец сказал, что такого можно бы и старостой назначить, но Шварц деликатно отвел эту кандидатуру и назвал вместо пего Левка Хороброго.

А Явтушок, едва оказавшись на воле, сразу же побежал к Даринке и предупредил ее обо всем. Теперь они вдвоем высматривали Ксаиа Ксаныча, чтобы сказать ему, что за ним следят, но Ксан Ксаныч, если верить Даринке, не показывался ни днем, ни ночью, во всяком случае Явтушок так и не дождался его. Рихтер тоже вроде бы забыл о Ксаие Ксаныче. Но после покушения на гебитскомпссара, которое произошло в самом Глин ске (убит был шофер, самого же гебитса черт не взял), гестапо снова вспомнило о Ксане Ксаныче. Фабиану, который по рекомендации Шварца временно исполнял обязанности старосты, приказано было переправить Явтушка в гестапо. «Не хватало еще, чтоб я его переправлял, — возмутился Фабиан. — Поди, Савка, скажи ему, пусть чешет пешком».

— Ну? — спросил Рихтер на этот раз без переводчика, с глазу на глаз.

— Нету, Я слежу, ночей не сплю — ни слуху, ни духу.

Тогда Рихтер взял со стола фотографию и показал Явтушку.

— Он?

С фотографии смотрел совсем незнакомый человек, и Явтушок, поколебавшись, счел за лучшее признать его:

— Он, господин начальник, натурально он, Ксан Ксаныч. — Явтушок ткнул пальцем в усы незнакомца. — Усы его, ну и голова, ясное дело. Старшинская голова. Я этих старшин узнаю с первого взгляда, хлебнул от них горя, добра бы им не было. Как что, сразу на плац и — ать два, ать два! — он зашагал по комнате с такой выправкой, что Рихтер просто залюбовался и подумал: вот кому быть вавилонским старостой, а не тому без вольному костлявому старцу, за которого почему то ра тует Шварц. Но сейчас Явтушок был в глазах Рихтера только заложником.

— Если он не явится, мы вас… — и гестаповец пока зал бедняге жестом, как затягивают петлю на шее. Да так свободно и точно изобразил, словно выучил все это с детства.

— Явится, непременно явится. Куда ж ему деваться? Поваландается до сугробов, а там придет погреться. И тогда я его прямо за руку и к вам, сюда… — Явтушок даже вспотел, разыгрывая готовность и верность. (А на уме одно: «Да я тебе, палач, Ксана Ксаныча за тысячу тысяч не отдам! Только бы он скорей объявился. Сам уйду с ним. Убью Фабиана, хоть он еще и не полный староста, и уйду. Да лучше погибнуть, чем дрожать тут, терпеть на себе этот противный взгляд зеленой жабы, вымытой нашими дождями».) Почему то выхоленное (на наших харчах!) лицо Рихтера производило на Явтушка именно такое впечатление.

Вернувшись из Глинска, он обо всем рассказал Даринке.

— Погибать мне из за твоего Ксана Ксаныча.

— Молчали бы уж. Он такой же мой, как и теткин.

— Как придет, прямо его ко мне…

— Приходил уже…

— Неужто?! Ах, так его растак! Почему ж я ничего не знаю?

— У Пилипа Шуляка он. В лесах. Только им не говорите…

— Кому?

— Тетке вашей…

— Сохрани бог! Да она за десять шомполов и отца родного выдаст. Это же не я. Меня убей, я смолчу, ежели решил молчать. Я так и думал, что он там. И Фа биану не проговорись. Слыхала? Фабиан, Фабиан, а стакнулся с ними через Шварца. Похоронное бюро взяло власть в свои руки. Кто, думаешь, послал меня к ним сегодня? Ну, кто?..

— Он?!

— Такая сволочь! Вон что выползло на Вавилон из козлиной шкуры. Заметила, то опасался. ходить с козлом, а теперь свободно разгуливает, как барип. Прямо царь вавилонский… Я б его и сам… но лучше пускай Ксан Ксапыч… Чужому легче брать грех на душу…

Наступил вечер, и после этой беседы под вербами собеседники принялись звать уток с пруда — каждый своих, — особенно старался Явтушок, хотя его утки добирались домой сами и, верно, давно уже, лопаясь от ряски, сонно переговаривались в хлеву. Чуть ли не каждый печер они приводят с собой приблуду, и Прися потихоньку режет ее на борщ, поскольку нет ничего вкуснее борща с чужой уткой, пока собственные набираются жира для знаменитого вавилонского жаркого, которое подают на осенних свадьбах. Заправленное мукой, красным перцем, лавровым листом и бесчисленным количеством других приправ, это жаркое на свадьбах прогоняет хмель, придает сил и бодрости, стоит лишь обмакнуть в него ломоть другой белого хлеба. Даже хваленой пекинской утке не сравниться с этим созданием вавилонянок, но для того, чтоб его приготовить, надо выдержать эту самую утку, в то время чак их поголовье в Вавилоне катастрофически уменьшается задолго до того, как настает свадебная пора, — борщи с чужой уткой любят не одни Голые. В конце концов все приходит к равновесию, каждый съедает столько уток, сколько выпустил в пруд утят, хотя каждому при этом сдается, что он выиграл одну две утки за счет соседа. Вавилон есть Вавилон, и тут уж ничего не поделаешь.

Шварц приехал давать указания старосте. К Фабиану прибежал Савка Чибис, сказал, что господин районный староста интересуется философом и хочет видеть его сию же минуту. Шварц знал Фабиана как лютого врага похоронного бюро и теперь называл его господином Хоробрым. Он начал издалека, дескать, настало время, когда Европой правят великие гробовщики, так что ему, пану Хороброму, самое время править Вавилоном… Хочется, чтобы здесь был свой человек.

— Берите Явтушка.

— Голого?! Никогда!

Прибежал Явтушок, открыл дверь и замер, увидев Фабиана. Сам то Явтушок был в соломенной шляпе, в вышитой рубахе, в диагоналевых галифе — только крас ный кант из них выпорол, — и в новехоньких кирзовых сапогах. Чем не староста?

— Рад приветствовать вас в Вавилоне!

— Знакомьтесь. — Шварц встал, опираясь на деревяшку, — Новый вавилонский староста, господин Хоробрый!

— Он у нас Фабиан, так что мне непривычно…

— Считай, что над Вавилоном теперь поставили моего козла. Это все равно — что я, что он.

— Поздравляю, господин Хоробрый!..

Фабиану и в голову не приходило править Вавилоном единолично. Он согласился на должность только для того, чтобы на это место не сел Явтушок, которого он со вчерашней ночи считал предателем, а тут еще увидел, как тот настроился править, какие чертики вспыхивают в его зеленовато желтых глазках. Еще будучи, в сущности, ничем, Явтушок жил уже другими представлениями о своей особе, которую мог бы считать и не столь уж бренной, стань он правителем Вавилона, «царем» или хотя бы «царьком». Верно, догадывался, бестия, что больше такой возможности в его жизни не представится — на этот раз история Вавилона словно бы повернулась к нему лицом, и если философ мог постичь ход его рассуждений, то выглядело это приблизительно так: «Власть надлежит брать везде, где ее можно взять, даже из рук этого австрийца на деревянной ноге. Шварц сядет в бричку и уедет, Вавилон забудет о нем в тот самый миг, когда последний вавилонский пес гавкнет вслед ему на околице, я же, Явтух Голый, обретя власть из его рук, останусь здесь, буду править Вавилоном как захочу, после всех невзгод хоть разок искупаюсь во власти, в том довольстве, какое она дает, а вернутся наши (во что Явтушок искренне верил), с ними то как-нибудь столкуемся. Весь его вид говорил: господин Шварц, я согласен. Когда люди захватывают власть или стремятся к ней, они мало думают о своем будущем. Вот и Явтушок сейчас не думал об этом нисколько, однако сам Шварц слишком высоко ставил этот народ, чтобы вручать его судьбу, пусть даже временно, в руки этого слишком ретивого Явтушка.

— Я должен сказат, гражданин Голый, что имею к вам лично недоверие. Я испытываль его еще в те времена, когда вы быль страховой агент.

— Разве я кому нибудь не выдал страховки?

— Нет, почему. Выдаль. Много выдаль.

— Только мне не выдавал, — сказал Фабиан улыбнувшись, хотя Явтушок воспринял это как укор.

— Но если бы не началась война, вам пришлось бы очутиться в тюрьме. За пожары. Незаконные пожары, — добавил Шварц, — Поэтому я питаю к вам личное недоверие, гражданин Голый.

— Спасибо и на том… — Явтушок вышел, чуть не сбив с ног Савку, подслушивавшего у дверей.

— Немцы пришли и уйдут, а мир останется. А пока человечество надо избавить от этого человека. Он может много навредить. Поверьте мне, товарищ Фабиан.

— Может, сукин сын. Это правда.

— Надо собирать народ, или я вручу вам власть над Вавилоном тихо?

— Лучше тихо. Скажите Савке, кто я для него, и этого совершенно достаточно.

— Савка! — позвал Шварц. Савка стоял у дверей, тоже волнуясь, как бы Вавилон не попал под власть Явтушка. Он открыл дверь, потирая синяк на лбу.

— Тут я…

— Вот ваш староста, пока не вернутся наши. Савка показал на козла.

— Он? — и засмеялся.

— Господин Фабиан. Или как вы его здесь называль?

— А они у нас оба Фабианы, — сказал Савка.

— Для немцев Фабиан очень хорошо.

— И для нас тоже, господин Шварц, — сказал Савка.

— Кажется, все. Я могу ехать? Желаль успеха! На козлах сидел тот самый кучер, который возил еще

Максима Теслю, а потом Клима Синицу. Савку он знал как облупленного, не раз ночевал с ним в сельсовете, на дубовой скамье, когда привозил сюда Теслю. Потом, когда привозил Синицу, они ночевали у Зингеров. От него Савка успел узнать, что Шварц — свой человек, что немцы назначили его силой, как австрийца, но он ненавидит немцев всей душой из за какого то Инкварта, который продал им Австрию. Что это за Инкварт, кучер не знал, но, вероятно, большой негодяй. Кучер поинтересовался, не появляется ли в Вавилоне Мальва Кожушная. За нее кучера вызывали в гестапо, по он ничего о ее подполье не знает. В гестапо уверены, что она где то здесь. Кучер просил Савку предупредить Мальву об этом, если она покажется в Вавилоне.

— Савка, нам надо расстрелять Явтушка, — сказал философ, когда они остались вдвоем — правитель н его подчиненный.

Савка расхохотался, поскольку имел некоторое представление о борьбе за власть.

— Я почувствовал в нем изменника… — продолжал Фабнан.

— Вы теперь больше изменник, чем он. Так что расстрелять надо вас, господин староста.

— Меня после. А его сейчас, Савка. Может, нынче же ночью…

— За что?

— За Ксан Ксаныча…

— Он???

— Он, аспид. Только как расстрелять? Кто это сделает? Может, ты, Савка? Как исполнитель вавилонской власти, то есть как представитель Советской власти. Именем республики…

— Из чего? Чем расстрелять?

— Вот тебе оружие. — Фабиан вытащил из за пазухи тронутый ржавчиной наган, провернул полный барабан патронов. Савка взял, прицелился в козла, тот вытаращил глаз и поглядел на хозяина: за что, мол? Савка еще раз осмотрел наган, взвесил его на руке и вернул философу.

— Я, наверно, не смогу… Как бы я мог убить живого Явтушка? Мертвого еще туда сюда. Но живого? Он же станет молить меня, просить, упадет на колени. Нет, Фабиан. Если бы я мог убивать, меня взяли бы на фронт. А ведь видите — не взяли же. — И он снова захохотал. ….. — Не взяли тебя из за вот этого твоего смеха. Дело идет о смерти человека, и не какого то там чужого и неизвестного, речь идет о смерти Явтушка, а ты хохочешь.

— Так ведь смешно же! Разве можно убить Явтушка? Да без него и мы не мы, и Вавилон не Вавилон. Можно убить меня, вас, вашего козла, но убить Явтушка — все равно что убить птицу в гнезде. Об том и подумать страшно.

— Ладно, я сам это сделаю, — сказал Фабиан таким голосом, что Савка вынужден был сразу же посмотреть па правителя другими глазами. — Только никому ни слова. Понял?

— Чего ж тут не понять?

— А сейчас господин староста хотел бы пообедать в твоем обществе. Куда бы лучше податься?

— Можно к Стременным. У Петруаи малыш родился, так они сегодня гонят для крестин. Погодите минутку…

Савка выбежал, глянул на трубу Стременных, господствующую на одном из бугров, и вернулся, вполне уверенный, что многолетний опыт не обманул его:

— Гонят…

— У них закуски пет. Бедность.

— Так бы сразу и сказали. Вам есть или пить? — И то и другое. Какой же обед без рюмочки?

— Тогда лучше всего у Явтушка.

— Что?!

— Самая распрекрасная еда у Явтушка. Вы что, не знаете, какие обеды Прися готовила, когда он был страховым агентом? Чудеса! Он иногда звал меня, так прямо скажу — таких обедов я больше нигде не видел. Ребрышки с хрящами, а ежели петушки, так с таким дымком, что их не есть — нюхать хочется. А вареники с требухой? А коржи с маком? А борщи? Таких борщей сам гетман Хмель не пробовал. И рюмочка. А как же.

— Ну, веди. Вроде и полагается попрощаться с человеком.

Поспели как раз к обеду. Явтушок выпил рюмочку, разомлел под грушей, после борща взялся уже было за вареники, а тут в воротах троица: козел, Савка и новоиспеченный староста, перед которым Явтушок, по прав де сказать, заметно растерялся. Он так привык за эти годы к чинопочитанию, что, будь у козла чин, Явтушок, пожалуй, и перед ним вытянулся бы с выражением покорности и преданности. А уж перед Фабианом челове ком Явтушок совершил такое коленопреклонение, что философу стало неловко, и он отвернулся. В эту минуту как раз из хаты вышла хозяйка с горшком, и гость воспользовался этим, чтобы не видеть согнувшегося в три погибели Явтушка. Прися несла пахту, только что слитую из дубовой маслобойки, — Явтушок любил запивать вареники с творогом холодной пахтой.

— Прися! — крикнул Явтушок, не сдерживая восхищения. — Можешь поздравить Левка Хороброго. Наш новый председатель, то есть господин староста. Неси графинчик и коврики — землица то уже холодная, могут выскочить чирьи, а господин староста и без того слаб здоровьем. Бери тот коврик, что я когда то из Киева с совещания привез, — это настоящая шерсть, туркменская. Я когда то при Лукьяне, царство ему небесное, большим человеком был, а кем буду при вас — это уж время покажет, бог вам помощь! Где ты там, Прися?

— Иду!

— Это что же — староста должен так долго стоять?

Ковер был плотный, из чистой шерсти, краски словно только что родились. Явтушок разостлал его и с удовольствием наблюдал, как Фабиан возлег на нем к трапезе на манер древнего римлянина.

Козел залез мордой в горшок, опрокинул его, и пахта залила все вокруг. При других обстоятельствах Явтушок непременно наказал бы бородатого, прогнал бы прочь, но теперь…

— Ничего, — сказал Явтушок снисходительно. — Скотинка тут ни при чем. Это Прися виновата. Кто же ставит пахту перед голодным козлом, даже если это козел самого старосты?

Но когда уже сам староста нечаянно опрокинул графинчик и из него забулькало на ковер, Явтушок все же разозлился:

— Козел, леший тебя возьми, ну что ты вытворяешь?

— Это я, это я, Явтуша… — сказал Фабиан, подхватывая графинчик. Там еще осталось на дне, и староста выпил эту малость прямо из горлышка тем непристой ным способом, которым пользовался задолго до того, как стал правителем Вавилона. Явтушок отметил про себя не без злорадства: «Немцы не потерпят от ста росты такого бескультурья, и править ему Вавилоном не долее, как до первого застолья с ними».

— Прися, поди нацеди нам еще в графинчик. Только я уж буду держать его в руках, это, братцы, последние запасы.

Новый графинчик, который Явтушок держал меж колен, дал прекрасный толчок к беседе.

Когда Явтушок размечтался и заговорил о земле, на которую он хотел бы вернуться с соизволения нового старосты, Фабиан почувствовал, что пора начинать готовить Явтушка «к смерти». Он достал из кармана за писку, которую получил прошлой ночью от глипского гробовщика, и дал ее Явтушку. Тот прочитал: «Люди, берегитесь Явтушка. Он провокатор, Бужанка». Руки у Явтушка задрожали, и, пока он раздумывал, что делать с запиской, Фабиан успел выхватить ее из его похолодевших пальцев и снова спрятать в нагрудный карман.

— Что с тобой, Явтуша? — спросила Прися, принесшая миску свежих вареников.

— Ничего, ничего, Прися. Маленькое недоразумение. Господин староста подумал обо мне черт те что, а я ведь читаю мысли на расстоянии, ну и чуть не подавился вареником. А ну, стукни ка меня промеж лопаток. Еще, еще!

Савка рассмеялся. Прися лупила мужа между лопаток, кулак у ней был здоровый, после третьего удара Явтушок закатил глаза и в самом деле походил на подавившегося.

— Принесите ему водички, — велел Фабиан.

Когда Прися побежала за водой, Фабиан сказал Явтушку:

— Побойся Советской власти, Явтуша. На этой земле она вездесуща, она в каждом из нас… Она вернется!

Фабиан встал с ковра, поблагодарил хозяев за обед и сказал исполнителю:

— Пойдем, Савка, служить…

За ними шагал козел, он шел грациозной походкой царедворца, даром что был вторым в этой иерархии власти — после Савки.

Явтушок остерегался Фабиана так же, как Фабиан — Явтушка. Разница была только в том, что Явтушок вполне серьезно искал убийцу для Фабиана, тогда как тот не терял надежды спасти товарища и потому решил расстрелять Явтушка сперва символически, выслушав его «предсмертное» слово, а потом уже действовать по законам военного времени. Таким образом, надлежало найти убийцу, в карательную миссию которого прежде всего поверил бы сам Явтушок. Свою кандидатуру Фабиан категорически отбросил, он знал, что достаточно будет ему глянуть на красные ноги и красные руки Явтушка, которые к тому же задрожат перед «смертью», как он рассмеется, а может, и расплачется над судьбой «казнимого». Савка тоже совсем не подходил для этого, он станет хохотать и тем испортит весь ритуал расстрела. Фабиан перебрал всех вавилонян, мертвых и живых, и остановил свой взгляд на Тапасе Незампжном, еще при царе служившем в знаменитой тогда Брацлавской тюрьме и, разумеется, понимавшем в расстрелах.

Тапасу было уже за восемьдесят, он плохо видел и слышал, но это ничего не меняло в судьбе Явтушка. Услыхав от Фабиана, что Явтушок предатель, старик так разволновался, что готов был пойти на Явтушка среди бела дня, и старуха едва угомонила его. Фабиан велел Танасу быть на рассвете у ветряков. «Считай, что" я уже там», — сказал старик, в котором словно через много лет проснулся тюремный надзиратель. Когда Фабиан поинтересовался, из чего дед Танас будет «расстреливать» предателя, царский тюремщик усмехнулся в выцветшую бороду, покосился многозначительно на свою старуху и сказал: «Об том пусть у тебя голова не болит. Ты готовь хороший приговор. И читать будешь громко, чтобы я слышал. А то, как ворвались эти люциферы, я совсем оглох».

Договорились вечером, а на рассвете Савка разбудил Явтушка, вызвал его полусонного на крыльцо (это застекленное крыльцо Явтушок пристроил как раз накануне войны, намереваясь вскоре пристроить к крыльцу новую хату).

— Такая рань… Что стряслось, Савка?

— Придется вам пройтись к ветрякам.

— Куда? — не расслышав, переспросил Явтушок, жуя кончик уса.

— К ветрякам. Там вас ждет Фабиан. — С чего это вдруг? Еще и не полный староста, а уже ждет…

— Приказано раздать ветряки хозяевам, чтобы при вести их в порядок. Ну и вам один ветрячок…

— Вот это умно! — Явтушок сразу ожил и сбежал по ступенькам. — А который, Савка, который? Вон тот, левый или правый?

— Как я стою, то левый. А как вы — то правый. Вот так, — Савка повернулся к ветрякам, — правый.

— Во, во во! Левый то совсем ветхий. Лечу!

Он побежал в хату, надел солдатскую гимнастерку, обулся в кирзовые сапоги, на ходу кинул Присе:

— Режь петушка, того, пепельного, ну, который поет невпопад. Сегодня сам Фабиан у нас обедает.

Прися засмеялась.

— О боже, какой высокий гость!

— Чудачка! Фабиан дает мне ветряк, — Явтушок показал в окно: — Вон тот, что справа! Хе хе, нежданно негаданно— и вдруг ветряк! Одним словом, режь петушка да напеки к жаркому пампушек, у Фабиана зубы совсем никудышные, а хлеб у нас черствый, как камень, его и козел Фабианов не угрызет.

— Хлопот то сколько!

— Да ведь ветряк же, ветряк! — крикнул Явтушок и выбежал из хаты.

Он не чуял земли под ногами, а в душе творилось что-то такое, от чего он давно уже отвык. А ветряки торчали на горе искалеченные, один, каменный, совсем выгорел, другой стоял без крыши и без крыльев, ему вражеским снарядом снесло голову, и только третий все еще походил на ветряк, хотя и у него осталось только полтора крыла вместо четырех. Именно о нем мечтал сейчас Явтушок, взбираясь на кручу по тропке.

Пришел, встал, отдышался. А там ни души. Явтушку стало жутко наедине с этими калеками. К тому же он припомнил Тихона Пелехатого, которого когда то повесили здесь кулаки.

— Эй, есть тут кто?!

Из развалин донесся старческий голос:

— Есть, а как же!

У Явтушка подкосились ноги, отнялся язык, он не мог пошевельнуть большим пальцем в правом сапоге, а это уж совсем худо. Из за руин вышел Танас Незамижный, поддерживаемый бабкой Килиной, пряча правую руку за спиной. «Что бы это могло означать?»

— Сейчас, Явтуша… Погоди…

Думая, что дед Танас тоже пришел получать вет ряк, Явтушок успокоился:

— Доброе утро. Соседями будем… А где же Фабиан? Из правого ветряка вышел Фабиан с козлом. Поправил очки, поздоровался.

— Так что, Явтуша, будем делить ветряки?

— Мне бы вон тот, правый. Я б его за неделю запустил, только б ветер… За одну неделю…

— Вижу… Выродок ты, Явтуша. Вавилонский выродок.

— А мы тут все вавилонские выродки. Разве мы виноваты, что тут родились? И я, и ты, Фабиан, и дед Тапас… И козел твой… И бабка Килииа…

— Тьфу! — сплюнула бабка, возмущенная тем, что ее помянули после козла.

— Берите его на мушку, Танас, а я прочитаю приговор.

— Беру! — сказал Танас, вынося вперед руку с чем то ржавым. Потом отыскал мушку, навел свое оружие на Явтушка. Рука у него дрожала, как в лихорадке." Явтушок даже не пошевельнулся, для него все это было слишком неожиданно.

— Скорее! — торопил Фабиана дед Тапас.

— Сейчас, сейчас! — Фабиан вынул из кармана бумажку, развернул и начал читать: «Как стало известно из достоверных источников, гражданин Голый выдал оккупантам пленного Ксана Ксаныча, бывшего старшину, который скрывался в Вавилоне летом нынешнего тысяча девятьсот сорок первого…»

— Я??? — возмутился Явтушок.

— Не перебивай! — сказал Танас.

— «Этот суд я учиняю не от нынешней власти, как временный правитель, назначенный принудительно, а именем родной Советской власти осуждаю гражданина Голого Явтухия Оникиевича, который в тяжелое для Вавилона время продал душу свою и честь, изменил Отчизне…»

— Но я же… Эй, люди! — воскликнул Явтушок. — Разве ж я не сражался за Вавилон? — Стой тихо, не мешай слушать! — приказал дед Танас, которому понравилось это чтение, хотя рука его уже дважды соскользывала с курка и еле возвращалась в боевое положение. Фабиан читал дальше.

— «Исходя из вышеизложенного, я, Левко Хоробрый, считая себя представителем Советской власти во временно оккупированном Вавилоне, выношу смертный приговор гражданину Голому Явтухию Оникиевичу, моему бывшему другу и побратиму, без права захоронения его на погосте. Пусть его тело съедят" вавилонские собаки, а кости его пусть гниют под открытым небом, пока не обратятся в прах и тлен».

— Все? — спросил Танас, поддерживаемый Килиыой. Силы его истощались, ржавая «пушка» в руках дрожала. Это был «смит» времен Крымской войны, только крепкий молодой матрос мог бы совладать с таким оружием.

— У тебя есть что сказать, Явтуша? — спросил судья в очках.

Явтушок хотел сказать, что он не изменник, по последние слова приговора, где говорилось о костях, так проняли его, что он не мог произнести ни слова в свою защиту, и если его мозг еще годился на что то, то он (мозг), помимо воли Явтушка, сам принял решение о бегстве. Ноги окрепли, и большой палец в правом сапоге зашевелился. Явтушок ожил, улыбнулся судьям:

— Пойдемте съедим петушка, а потом уж расстреляете, если я такой враг… Прися зарезала петушка на завтрак… Для вас зарезала…

— Нет, Явтуша, петушка мы съедим одни. За упокой твоей души. А ты говори, что у тебя там. Может, есть что передать деткам, Присе? Соседям? Немцам?..

— Есть…

— Что же?..

— Что??? — Явтушок, как юла, крутнулся па месте и так понесся по тропинке вниз, что за ним и вихрь не поспел бы.

— Стреляйте! — приказал Фабиан.

Дед Танас пальнул вслед Явтушку, но пуля не настигла беглеца, и не потому, что стрелок плохо видел и карающая рука устала, а потому что они уже здесь, возле ветряков, договорились с Фабианом не убивать— это был символический расстрел Явтушка, расстрел на будущее. На Явтушка залаяли собаки, и лай их раз давался все громче, все настойчивее. Собственно, никакого Явтушка там уже и не было, это удирал от смерти один лишь его дух. Когда он вбежал во двор, Прися как раз резала за птичником петушка, на том лобном месте, где резала чужих уток для борщей.

— Не режь, не режь! — закричал Явтушок, спрыгивая в яму под шалашом.

— Уже зарезала, — ответила Прися.

Из дула старого «смита» еще шел дымок.

— А теперь пойдем на петушка… — проговорил Фабиан, охваченный чувством выполненного долга.

— А я целюсь! А я целюсь! Ведь живая душа, хоть и вредная. Целюсь, а сердце кровью обливается. И знаю, что не буду его убивать, да только «смит» есть «смит» — возьмет да и выстрелит. А ведь мы со старухой еще дома уговорились не убивать. Так, старуха?

— А как же еще! Неужто убивать человека, который нашу» старую хату сжег и страховку выплатил до копеечки? Да нам бы без Явтуха век новой хаты не видать.

— Хата хатой, а измена изменой… — сказал Фабиан, пряча в карман приговор.

— Теперь из каждого можно сделать предателя. Дескать, кто под немцем, тот и предатель. А вернутся наши, и станем такими же, как были. Пошли домой!

Явтушок сидел в яме под шалашом и хоть весь дрожал, но уже искал способ отомстить Фабиану. Раньше ему и в голову не приходило, что тот может быть таким грозным врагом. А Танас чего стоит! Истинно, царский палач… Подошла Прися с зарезанным петушком.

— По ком там стреляли, Явтуша? — По мне, Прися…

— Немцы? В такую рань? — Свои…

— Свои?.. Господь с тобой! Что ты несешь?..

— За Ксаиа Ксаныча…

— А! Ну и поделом! Такая страшная война, а он в ревность играет, как мальчишка. Воевать надо было, а не удирать к жене. По ямам рассиживается! А какие письма писал с фронта!.. Душа радовалась за мужа! Вот и сиди теперь в яме…

Но едва запахло в хате жарким, Явтушок выбрался из своего убежища и с риском для жизни почти по пластунски переполз на крыльцо. Осторожненько отворил дверь и ужаснулся. За столом сидел Ксан Ксаныч, усатый, бородатый, в крестьянском платье. На сундуке, заложив ногу за ногу, что-то весело рассказывала Даринка. В обливной миске над жарким подымался пар, а Прися хлопотала у печи, держа на ухвате сковороду, пекла пампушки. Она вся расцвела, не то от печного жара, не то от счастья, что в хате такой" гость. Узнав хозяина, Ксан Ксааыч встал, поклонился.

— Хорошо, что вы появились, — сказал Явтушок, присев к столу. Потом вспомнил о чем то, выбежал в чулан, через минуту вернулся с бутылкой, заткнутой ощипанным кукурузным початком. Вынул из посудного шкафчика рюмки. — Говорю, хорошо, что вы вернулись, Ксан Ксаныч. Тут без вас просто жизни нет…

— Я попутно. А что?

— Есть тут одна сволочь. Может, слыхали, Фабиан, философ? С козлом ходил, пока был фронт, в очках.

— Как же, видел его перед отступлением.

— Продался немцам. Такой гонитель, такой гонитель, что просто нет спасения. Совсем забыл о Советской власти. А такой был активист, такой философ — куда там. Кресло в столицу отослал…

— Какое кресло?

— Качалку. Из ореха, значит. Ну, за ваше здоровье и за смерть Фабиана! Этого немецкого подручного. Если вы не захотите, я сам его порешу! Как есть, сам. Пойду и убью. Вон Прися меня знает… Тут дело такое. Ты не убьешь, тебя убьют. Да ринка, ты уже говорила Ксану Ксанычу?

— Говорила.

— Когда это я был там? Ага, прошлый понедельник. Распинают за вас. Надо что-то придумывать.

— А что придумывать? У солдата одна придумка… Для того мы и рассыпались по селам…

— А я, по вашему, не солдат? Вы что — не читали моих писем с фронта?

— Все мы солдаты… Но до весны придется переждать в селах. Лесов больших нет — так что придется по селам… Вон Пилип Шуляк держится своего Ро гачина., .

«Немцы из села, он — в село. А что же? Родная земля, родные люди. Есть на что опереться.

— Рогачин одно, а Вавилон другое. Вавилон на это не годится. Вон глядите, глядите — идут уже! Сюда идут! — Явтушок заметался. Он выбежал в сени, а оттуда — в чулан. Там стояла огромная плетеная корзина из под муки. Ну, он — скок, и в корзине. Крышкой накрылся. «Стань я мельником, не была бы корзина пустой».

Пришли Фабиан с козлом и Таиас с Килиной. На петушка пришли. Все трое уселись на лавке, козел — в дверях. Не знал, разрешат ли ему войти.

— А где ж хозяин? — спросил Фабиан.

— Явтуша! — заорала Прися. — Да где ты там? Явтушок все сидел в корзине, но Прися выбежала в чулан, выволокла мужа оттуда и силой привела к убийцам. Те сидели рядком на лавке, посмеивались, а царский тюремщик, засунув свой ржавый «смнт» за ремень, покашливал в кулак. Похоже было, что они и в самом, деле пришли на петушка. «Век живи и век не понять этих проклятых вавилонян», — подумал Явтушок. На всякий случай он вооружился обрезом, засунув его под пояс (обрез висел в чулане под вейками лука). Оружие мешало удобно сидеть и вольно дышать, рукоятью упираясь в живот, а холодным дулом в одно деликатное место, где и так все похолодело от страха. Да что поделаешь? На коварство врага следует отвечать тем лее (теперь тот обрез в коллекции Рихтера).

— А это тот самый Ксан Ксаныч, которого дяденька приревновал к тетеньке.

И Даринка на сундуке рассмеялась.

— Кто кто? — гаркнула в волосатое ухо мужа Килина.

— А а! Слыхал, слыхал. В приговоре стоял такой… А, стоял?..

Фабиан усмехнулся.

— Не припоминаю…

Вавилоняне умеют повоевать, но умеют и погулять. Не разлучаясь с обрезом, заряженным пятью патронами, Явтушок все бегал и бегал в чулан, приносил оттуда бутылки — чем дальше, тем крепче, дважды лазил на чердак за салом, которого в мешочке на балке ух как убавилось за этот день, все яйца, снесенные кура ми Голых и Соколюков, пошли на яичницу, и где то к полудню немецкие армии были уже разгромлены вконец, а остатки их беспорядочно отступали через тот же Вавилон, через который шли на Восток, по здесь им преграждал дорогу Ксан Ксаныч со своими ребятами партизанами, став к тому времени бог знает каким атаманом Явтушок все подбивал его — тут же, при Фабиаие — покончить с философом не далее как нынче в ночь, пока этот аспид не стал еще полным вавилонским старостой. Ксан Ксаныч улыбался на эта, подмигивал Фабиану, а тот, в свою очередь, подмигивал Явтушку, и тогда Явтушок принимался искать себе союзника в лице царского тюремщика, но тот, глухой черт, решительно не разбирался в расстановке политических сил в этой хате, и только все «акал» да «чтокал». Явтушок чуть не сплюнул в сердцах на его волосатое ухо, напоминавшее ухо Фабианова козла, которого, чтоб не путать эти два уха, хозяин прогнал от стола. После этого Танас согласился таки расстрелять Фабиана при условии, что Явтушок сумеет составить хороший приговор, потому что для него, Танаса, главное не «сама акция расстрела», а хороший приговор, — уточнил царский тюремщик. Явтушок ответил, что об этом пусть у Танаса голова не болит, он, недавний ординарец генерала, позаботится о том, чтоб не подвергать Фабиана длительным мучениям, тем более что с этим отступником нечего и цацкаться. «Советская власть только поблагодарит нас за это», — добавил Явтушок. Трудно сказать, как дальше развивались бы события за столом и кто стал бы жертвой этого заговора против философа, если бы на пороге не вырос запыхавшийся Савка Чибис с криком:

— Немцы!

Палачи и жертвы мигом достигли взаимопонимания и дружно высыпали на крыльцо. Там Савка пропускал их поодиночке и парами. Фабиан с козлом направился к немцам, сказав для собственного успокоения: «Плевал я на них с высокой крыши!» Однако идти пришлось, потому что Савку прислали именно за ним. Ксан Ксаныч побрел через огороды в заросли краснотала, пламенеющего над Чебрецом; царский тюремщик с Килиной рванули домой, а Явтушок — в чулан, в пустую корзину. Для большей надежности Прися прикрыла его крышкой, проронив по адресу немцев: «А, пропади вы пропадом! Уж и посидеть не дадут!» — «Пойди, — велел ей Явтушок из корзины, — пронюхай, за кем приехали?» Вскоре она вернулась, сбросила крышку с корзины:

— Вылезай, немцы не «наши», чужие. За картошкой приехали. Целых семь машин. Требуют с каждого двора по мешку картошки.

— По мешку?

— По мешку.

— Слава богу, что не за Ксан Ксанычем. С чужими немцами всегда легче, чем со своими. — Явтушок разыскал мешочек и полез в погреб, хотя накануне они отобрали с Присей несколько мешков картошки, чтоб везти на ярмарку в Глинск. Те мешки стояли в сарае упакованные, увязанные, дожидались воскресного дня.

Ксан Ксаныч наблюдал за Явтушком из краснотала. Вылезши из погреба, Явтушок выглянул из за овина, всполошил кур в бурьяне, те раскудахтались, еще услышат немцы это кудахтанье и могут прийти за курами. «Ну, чего, чего вы, глупые?» — прикрикнул на них Явтушок. Потом повернулся, взвалил мешок на спину и потащил его к управе, где стояли машины.

Мешок был никудышный, латаный перелатаный (Ксан Ксаныч в краснотале невольно улыбнулся, он то знал, сколько в хозяйстве Голых добротных мешков). И когда Явтушок подошел к грузовикам и сбросил мешок на землю, он лопнул, как гриб дождевик, и из него посыпалась картошка, да такая мелкая, что и сам Явтушок ужаснулся и невольно зажмурился, чтобы не видеть. Немец, который был за старшего и принимал у крестьян картофель, вытаращился на Явтушка, закричал что-то по своему, показывая на высыпавшуюся из мешка мелкоту. Наверное, он кричал, что великая немецкая армия освободила его, Явтушка, а он хочет кормить ее этим горохом. Не выйдет, не выйдет! В ярости он схватил Явтушка за ворот, повалил на землю и, упершись ему в живот железным коленом (именно таким оно показалось Явтушку), приказал бедняге раскрыть рот.

На расправу прибежали еще несколько немцев, но рот у Явтушка был уже набит картошкой, а лицо с белыми усиками так исказилось, что один из немцев невольно рассмеялся, хотя Явтушок уже посинел, глаза вылезли из орбит — вот вот отдаст концы.

Старший приказал поднять Явтушка и поставить под грушу. Его поставили, картофелинки посыпались из него, одна застряла, и он едва вытолкнул ее. Придя в себя, он узнал Фабиана и других односельчан, стоявших там, по большей части женщин. Никто из них не посмел вступиться за Явтушка, поставленного под расстрел. «Вот когда пришел мне конец», — подумал он с ужасом. И в самом деле, кого он хотел обмануть?.. Немцев?.. В погребе он думал о них иначе. Дуралей, захвати он другой мешок, жил бы да жил. А яй яй! Погибать из за какого то паршивого мешка… Перед смертью некогда мыслить отвлеченными категориями, и Явтушок в своих размышлениях был конкретен, как конкретна, вероятно, и сама смерть. Вот старший (он был с тесаком) приказывает солдатам взять из машины карабины. «Неужто я такой живучий? — подумал Явтушок, вдыхая дивный вавилонский воздух. — С меня же довольно и одного выстрела».

И тут выстрел из краснотала заставил старшего на мгновение забыть о Явтушке, повернуться в другую сторону. Над пламенеющим красноталом поднялся сизый клуб дыма, старший показал туда, приказал: «Шиссен! Шиссен!», и все четырнадцать немцев принялись обстреливать краснотал, хотя оттуда им не отвечали.

Явтушок нырнул в густую крапиву, которую никто никогда не расчищал. Через несколько минут он был уже дома, самое время, чтобы удрать и жить себе дальше, но Явтушок устроен не так, как все люди. Он потребовал у Приси самый лучший мешок из тех, что стояли в сарае в ожидании ярмарки, и, согнувшись в три погибели, попер его к управе. Бегом, из последних сил.

На его месте под грушей стоял Фабиан. Старший уже решил расстрелять старосту за сбежавшего и вообще угрожал уничтожить этот коварный Вавилон, где обманывают и стреляют в немцев. И тут является Явтушок с гигантским мешком, просто удивительно, как столь тщедушное существо могло допереть сюда этот груз. Сбросив мешок, он развязал его и показал старшему. Такой отборной картошки немец сроду не видал. Он взял одну, взвесил на ладони, показал своим. Потом похлопал Явтушка по плечу: «Гут! Мо ло дец! Настоящий хозяин». И показал на машину. Фабиан кинулся помогать Явтушку. И только козел продолжал оставаться под грушей. Эти существа все понимают буквально и готовы каждое дело доводить до конца.

Солдаты были уже пожилые, тыловики. Старший уточнил и записал название села — Вавилон. Он сказал, что южнее картошка не уродилась, а здесь просто картофельный рай. Фабиан понял, что Вавилону не избежать еще одной картофельной «контрибуции», если только в ближайшее время не пойдут дожди и не отрежут Вавилон от больших дорог. Перед тем как сесть в головную машину, старший долго смотрел на заросли краснотала, угасавшего в сумерках.

Ксана Ксаныча нашли в краснотале, в нескольких шагах от Чебреца. Он лежал на камнях и был еще жив. Решили отвезти его ночью в Глинск, днем ехать туда с ним было бы еще опаснее. Никто не знал, работает ли больница, но здесь то уж во всяком случае раненого не спасти. Явтушок положил в телегу гостинец для врачей — двух сонных петушков. Перед самым Глинском они запели и разбудили Даринку, которая уснула под боком у дядьки Явтуха.