Онлайн чтение книги Зеленые млыны
Глава СЕДЬМАЯ

Мальва в Глинске, словно в далекой чужой стране. За полночь, когда уже отпели первые петухи, а она совсем выбилась из сил перед свирепыми следователями и потеряла сознание, ее доставили сюда и бросили в это огромное сырое подземелье. В гражданскую люди Скоропадского вместе с немцами замучили здесь первых глинских комсомольцев. Мальве слышатся во мраке их голоса, но она ничего не может понять: что это, плод воображения, крики давно убитых или мольбы живых, обращенные к матерям, к отцам, а может, и к ней самой? Да, именно к ней. «Мама, мамочка, не оставляй меня, мне тут страшно…» «Дети, — догадывается Мальва. — Чьи они и зачем здесь?» Она не видит ни их глаз, ни их тел, вероятно, разметанных по закуткам этой затхлой ямы, а слышит лишь стоны, тихие рыдания, словно это и в самом деле одни только души детские. Может, принеслась сюда и душа Сташка, потому что как только Мальва подумала о нем, чей то мальчишеский голос из дальнего угла обратился к ней: «Кто тут? Кто?» Мальва отвечает: «Это я, не бойся, мальчик. Это я…» А в ответ: «Я девочка… Который час?» — «Два», — говорит Мальва наобум, не зная, как долго она пролежала здесь в забытьи. «Не может быть! — возражает та. — Уже больше. Наверно, уже три. Гриша Яро вер начинает кричать ровно в три. Гриша! Перестань!» —: «Ой ой ой ой!» — кричит Гриша где то в противоположном углу подвала. А та душа с мальчишеским голосом крадется сюда, к Мальве, перешагивает через спящих, кто то из них вскидывается в страхе, а она шепчет уже совсем рядом: «Где вы? Где вы?» — «Сюда, сюда», — так же шепотом отвечает и Мальва, протягивает руки во тьму, нащупывает детские руки, совсем детские, теплые, с длинными худенькими пальчиками, привлекает к себе девочку, чует запах ее волос, ее возбужденное дыхание, гладит худенькие плечики. Девочку зовут Ритой, то есть Маргаритой, фамилия ее Эдельвейс.

Здесь их семнадцать. Семнадцать мальчиков и девочек. Самых маленьких разобрали по селам, а их, старших, отняли у родителей и на ночь загоняют в этот подвал, а утром под стражей выводят в город и заставляют разбирать домишки, в которых они родились и выросли. Родителей их держат на окраине в колхозном дворе, там лучше, чем здесь, там теплые стойла в коровнике, там есть где поспать, а здесь камень и страшная темнота, к которой Рита не может привыкнуть. Хоть бы одно окошечко… «Ой-йой-йой!» — кричит Гриша Яровер.

Уже вторую неделю они ничего не знают о родителях. Раньше родителей посылали на морковь, копать морковь замечательно, она сладкая сладкая, они и им сюда переправляли ведерко другое моркови, а теперь родители, наверно, на какой нибудь еще работе, может быть, в карьерах, тут, недалеко от Глинска. Однако глинские о них не забывают, женщины приходят туда, где они, дети, всем скопом разбирают лачужки, верно, еще с ночи туда пробираются или на рассвете и оставляют там хлеб, лук, а то и молоко в крынках, а вчера какая то добрая душа поставила за дверями покойного Мони Чечевичного корзинку пирогов со свеклой. Там было семнадцать пирогов. «Вы когда-нибудь пробовали ржаные пироги со свеклой?» «Я выросла на них, — говорит Мальва. — К ним еще хорошо добавлять калины и маку». «Чудо! — подхватывает девочка. — Белые пироги не такие вкусные. Мама пекла с фасолью, с рыбой и с повидлом. А как поспевала вишня, то и с вишнями. А вы сами откуда?» «Из Вавилона… Вчера они там убили одного…» «Уже убивают?..» — ужаснулась девочка. Им сказали, что их не тронут. Только когда разберут свои халупы, их из Глинска увезут. Начальник полиции не говорит, куда именно их отправят, но все равно нигде не может быть хуже, чем в этом страшном подземелье. Вот они и спешат разобрать свои старые жилища. Уже немного осталось, еще пять или шесть домишек. Немцы решили снести всю улочку. Гриша Яровер наконец от кричался, и Рита, пригревшись под боком у незнакомой женщины из Вавилона, заснула. Перед этим она еще успела рассказать, что ее отец почти каждую неделю ездил на своей повозке в Вавилон, и всегда охотно. Она тоже мечтала побывать с папой там, но так и не пришлось съездить.

Мальва тоже задремала, но тут с грохотом упал железный засов по ту сторону двери, а потом полоса света выхватила их из тьмы, лежащих па кирпичном полу. Дети вставали друг за дружкой и выходили на свет, двигались торопливо, каждый боялся опоздать, чтобы, не дай бог, не остаться в подвале.

«Пойдем», — сказала Рита. Мальва встала, шагнула за девочкой, но в дверях их остановил жандарм. Это был вчерашний убийца, Мальва не сразу узнала его, а узнав, снова увидела всю сцену расправы: услышала размытый изморосью крик мальчика, увидела вилы, потом выстрел и страшное, улыбающееся лицо вот этого убийцы. Но она и теперь еще не знала, что он убил ее сына… Жандарм приказал Рите догонять остальных, потом обратился к Мальве:

— Доброе утро, мадам. Мой шеф снова хочет видеть вас у себя. Я провожу вас к нему, но сперва зайдите сюда, — он показал на боковую дверь. — Там вода и все необходимое. Наведите красоту, шеф любит красивых женщин. — И засмеялся.

Мальва, уверенная, что жандарм издевается над ней, все же вошла в комнату довольно просторную, с небольшим окошком под самым потолком. «Караульня», — догадалась Мальва. Чан с водой, зеркальце на стене, на перекладине несколько полотенец, одно вышитое. У глухой стены топчан. Мальва умылась, подошла к зеркальцу и нисколько не испугалась, увидев себя совершенно седой. Дверь приоткрылась, жандарм догадался, что у нее нет расчески, вынул свою металлическую и подал Мальве. Она подержала ее в руке и вернула. Жандарм извинился, спрятал расческу и повел ее так, непричесанную.

Вел он ее через Глинск, к Бугу… На рыночной площади несколько заключенных вкапывали виселицу, один узнал Мальву, это был предсельсовета из Овечьего, уже немолодой человек, Степан Дудко, он поклонился Мальве, потом сокрушенно покачал головой. По ту сторону площади маленькие разрушители принялись за очередной домишко. Увидав Мальву в сопровождении жандарма, они притихли. К дому, некогда такому родному для Мальвы, подошла машина, из нее вышел Кон рад Рихтер, часовой у калитки отдал ему честь, выбросив руку вперед, и отворил перед ним калитку. Потом часовой пропустил Мальву. Сколько раз в своей жизни входила она в этот дом, а не заметила, что деревянные ступеньки крыльца посередине совсем стерты. Наверно, потому не заметила, что тетка Палагна застилала их ковриком…

Здесь все отдает смертью. Мальва ощущает ее запах — изысканный запах мыла, которым пользуется Рихтер, мыла нездешнего, с едва уловимым ароматом ландыша и еще какого то цветка. И вот в этом преддверии смерти взгляд Мальвы ненароком остановился на инвентарном номере стола, выбитом на белой жести. Стол знакомый, под зеленым сукном, с львиными лапами, а вот номера этого она почему то не замечала. Может, его и не было. Да нет — бляшка прибита двумя гвоздиками, головки у них ржавые и лишь номер четкий, словно только что выбит:,… «Это сумасшествие, наверно, так начинается сумасшествие», — и она снова повторяет мысленно это число.

«Кто ты такой на нашей земле? Даже стол этот захвачен грабительски. Вон номерок на нем. Наш номерок. И гвоздиками прикреплен нашими. А твое на нем разве что число!» Ах, вот почему засел у нее в голове этот номер! Они напали на нас 22-го, июня… Вот почему она не может избавиться от этого навязчивого числа…

На сукне несколько гильз, скрепленных булавками, пять или шесть револьверных гильз. Рихтер показывает на них и спрашивает у нее через Шварца:

— Кому принадлежат эти гильзы?

— Какие?

— Вот эти, что на столе. Вам?

Гильзы нацелены на Мальву своей черной пустотой. Откуда ж ей знать, чьи они?

— Шеф полагает, что гильзы принадлежат десятому. Десятому из нашего десанта. — (Шварц так и сказал — нашего).

Но Мальва притворяется, что ничего не знает про десант. Какой десант? Где, когда?

«Двадцать два… двадцать два… двадцать два…» — читает Мальва, создавая для себя небольшую, недоступную для них зону независимости, своего почти подсознательного бытия.

— Десятый шел к вам. Он пришел?

— Я не знаю такого — десятого…

— Он был у вас прошлой ночью. Вот эти гильзы, шеф подобрал их на запруде. Это был ваш муж — Федор Журба. Не так ли?

— Федор? Федя?! Неужели он???

— Шеф так думает. У него есть доказательства. Вещественные доказательства. Вот. — Шварц встал, взял замусоленную книжечку, подал Мальве: — Посмотрите. Здесь список высокоурожайных звеньев. И урожайность сахарной свеклы за несколько лет. Мы нашли это в Зеленых Млынах. На хуторе Властовенко…

— Почерк не Федин. А люди знакомые… в звеньях. Нет, это не его книжечка. У него была совсем старая, потрепанная. Я теперь припоминаю. Но каким образом это очутилось там, на хуторе, не знаю…

— Я же говорю… Десятый из десанта. Его сбросили с парашютом…

— Федю сбросили? Да он боялся самолета! Когда передовиков катали на самолете, он отказался. Побоялся. Какой же из него десятый? Сами подумайте… Вы же умный человек, Шварц. Кто возьмет в десант Федю? Да он высокой скирды боялся.

Шварц поговорил с Рихтером. Вероятно, перевел ему Мальвины слова. А она тем временем снова углубилась в созерцание инвентарного номера. Рихтер, выслушав Шварца, вышел из за стола, поинтересовался, чем она занята. Поймал ее взгляд на бляшке. Порывисто подошел, закрыл бляшку пальцем. Спросил через Шварца:

— Это был ваш стол? Ваш номер?

Шварц знал, кому принадлежал стол, но перевел Мальве вопрос шефа.

— Нет, не мой, — ответила Мальва. — У меня был маленький столик. В Зеленых Млынах. В сельсовете. Без номерка… — Мальва вздохнула, сама дивясь своему вздоху. Шварц перевел ее ответ.

Рихтер улыбнулся, снова сел в кресло. Кресло черное, с драконами на высокой спинке, в свое время его, кажется, принесли сюда из больницы… Там в этом кресле умер Володя Яворский. Мальве вспомнился тот рассвет, Глинские петухи пели тогда так же, как и сейчас, но Мальва их словно не слышит, тогда их не слышал Володя, а сейчас она. «Это перед смертью», — подумала Мальва, напрягши внимание и убедившись, что за открытым окном действительно где то поют петухи.

Рихтер открыл ящик, достал белый лист бумаги и положил перед Мальвой. Потом дал ей ручку.

— Пишите, — перевел Шварц.

— Что писать?

— Состав подпольного райкома…

Мальва, не задумываясь, обмакнула перо в чернильницу, размашисто написала: «Мальва Орфеевна Кожушная».

И подала Шварцу лист. Он был поражен ее откровенностью.

Но после того, как эта запись была переведена Рихтеру, тот совершенно спокойно сказал Шварцу несколько слов, и переводчик вернул лист Мальве.

— Шеф просит писать дальше. Он рад, что вы правильно понимаете суть дела. Скрывать и в самом деле нечего.

— Больше я никого не знаю…

— А вам и не надо знать. Вы напишите…

— Товарищ Валигуров, оставляя меня, предложил мне завербовать вас, Шварц. Он сказал, что вы можете стать для подполья необходимым человеком. А я, как видите, не успела этого сделать. Но если вам так хочется, я могу дописать вас. — Она склонилась над листом, занесла ручку. Заколебалась.

— Писать, писать! — крикнул Рихтер.

Мальва записала: «Фридрих Янович Шварц — переводчик, до войны — начальник районного похоронного бюро».

— Все! — сказала Мальва. — Больше я никого не знаю. — И передала лист. Фридрих Янович долго вчитывался, потом передал написанное Рихтеру.

— Скажите ему, что я не успела вас завербовать. Просто не успела. Так и скажите.

— Скажу, — покорно проговорил Шварц, встав на деревяшке. Рихтер выслушал его, сокрушенно покачивая головой, должно быть, хваля его за откровенность, ведь Фридрих Янович мог об этом и промолчать, не передавать просьбу Мальвы.:

— Я сказал, — обратился Шварц к Мальве, словно сбросив с себя тяжелый груз. — Вы, правда, имели это в виду?

— Что?

— Завербовать меня. Мальва молчала.

— Считайте, что вы это сделали. Не думайте, что мне с ними сладко. Полагаю, что моей родине тоже не сладко. Как и вашей…

Потом он стал что-то говорить Рихтеру. Мальва не поняла, что именно. Но по тому, что они оба слоено бы забыли о ней, о ее присутствии, догадывалась, что речь шла о пей, как об отсутствующей уже.

— Ваша последняя просьба? — вдруг перевел Фридрих Янович вопрос Рихтера.

— Моя? Какая же может быть у меня просьба? А, есть одна!.. — вдруг вырвалось у Мальвы. — Освободите детей. Глинских детей. Тех, что ночуют в подвале. Там сыро, холодно, дети голодные, еще совсем маленькие. Мерзнут. В тряпках завелись вши.

— Сейчас я скажу ему. Дети, и правда, не виноваты… Я знаю о них.

Рихтер выслушал спокойно, даже с некоторым сочувствием.

— Шеф тронут вашей добротой. Но вам следует просить за себя. По законам, которые у нас действуют, он вынужден вас…

— Я готова… Так и скажите ему.

— Я сказал. Шеф спрашивает: а как же райком?

— Какой райком?

— Подпольный, которым вы руководите, руководили?

Рихтер что-то долго растолковывал Шварцу, тот перевел:

— Шеф полагает, что вам лучше остаться в подполье. Другого выхода он не видит… И я тоже не вижу, — вставил скороговоркой Фридрих Янович, — Вам помогут сегодня же организовать бегство. Сегодня ночью…

— Зачем? Мне некуда бежать… Я дома. Пусть бежит он.

— Оставьте, Мальва. Вы понимаете, о чем речь. Вы же умная женщина. Я знаю вас давно. Еще с тех пор, как вы родили сына. Была весна… Я работал тогда завхозом в больнице. У меня не оказалось стекла для большой лампы… А вас привезли ночью. Паника, крик, беда… Слава богу, сын растет. Подумайте о нем. Это я уже от себя… Сколько ему?

— Десять…

— Как летят годы! — ужаснулся Шварц.

В глазах блеснули слезы.

— Also, was? — спросил Рихтер переводчика — Ну что?.

— Sei ist bereit… — сказал тот. — Она готова. И продолжал переводить для нее:

— Я сказал, что вы согласились. Теперь слушайте дальше. Раз в месяц вы должны будете докладывать о работе подпольного райкома: можете являться сюда, а хотите, люди шефа будут приходить на вашу явочную квартиру. Шеф спрашивает, есть ли у вас такая квартира?

— Есть.

— Здесь, в Глинске? — Здесь.

— Будьте добры, адрес.

— Подвал, где вы держите детей. Я согласна умереть вместе с ними. Туда пусть и посылает людей ваш шеф.

Фридрих Янович совсем растерялся.

— Напрасно, Мальва, напрасно. Мы здесь с вами никто. Одно его слово, полслова — и мы с вами на виселице. А кто же будет бороться?.. Кто, если всех перевешают?

— Не вы, Шварц!

Он, вероятно, доложил, что у нее нет явочной квартиры. Она согласна приходить сюда. В гестапо. И перевел ей дословно:

— Тогда каждое первое число. В ночь на первое. Мои люди будут знать об этом. Вот здесь на этой бумажке будет пароль.

Рихтер взял листок, что-то написал и подал Мальве. Она не стала читать.

— Спрячьте, — сказал Фридрих Янович. Мальва сложила листок вчетверо. Спросила:

— Все?

Фридрих Янович был заметно растерян. Он не знал, что еще могут от нее потребовать. Как будто все. Пароль дали, согласие получено, теперь у нее впереди месяц, а это немало, чтобы все обдумать, взвесить, выверить всеми высотами души. Шварц приписывал себе спасение этой женщины, которая, быть может, и в самом деле хотела иметь союзника в его лице. В душе он благодарил Валигурова, надоумившего Мальву так поступить. Мальва хотела встать, но Рихтер удержал ее резким движением руки.

Шварц переводил:

— Ваша мать говорила мне о давних связях вашей семьи с фирмой «Зингер». Я потом проверил. Это правда. Мой род имеет некоторое отношение к этой фирме. Мой двоюродный дядя изготовил для их машинки уникальную иглу, которая одинаково хорошо шьет и батист, и английские сукна, и полушубки из герцеговинских баранов, и хром из кожи монгольских лошадей. Другой такой иглы в мире нет. Это ваш отец знал, не мог не знать. Нечто подобное этой игле есть и у гестапо — уникальное создание нашего фюрера. В нашей машине есть игла, которая может прошить все кожи и материалы, из чего бы они ни были изготовлены. Поэтому я советую вам относиться к этому безотказному инструменту с уважением. Я понимаю, это трудно, вы, вероятно, считали себя честным человеком — я только что убедился в этом по вашей записке, но она должна быть заполнена до конца. Через месяц, через два, пусть через десять месяцев. Нас интересует еще и подпольный обком и так далее. Вы пользуетесь доверием, за что я и дарую вам жизнь. Живите, но мы должны определенным образом использовать это доверие. Не так ли? — Переводчик едва поспевал за ним. — Нынешней ночью вас отпустят. В ночь на первое я вас жду… Докажите, что вы имеете право на жизнь. Один наш философ, собственно, не столько наш, сколько ваш — вы, вероятно, слышали про такого чудака — Иммануила Канта? Так вот он говорил, что человеку все становится понятным в конце жизни. Можете считать, что ваша жизнь едва не кончилась сегодня… Вот и все. — Он встал. — А чтобы вам было легче и чтобы мы могли вам верить — об этом уж мы позаботимся… Мы и дальше будем разыскивать Мальву Кожушиую… Но пусть все это вас не

г пугает… Это наши внутренние дела. Желаю успеха…

Фридрих Янович, стуча деревяшкой, проводил Мальву до дверей. Там ее встретил тот самый жандарм, убийца. Он повел ее через Глинск в тюрьму.

Как она лотом узнала, ее привели в камеру смертников. Их было пять или шесть, когда за нею заперли дверь, никто не поднялся с нар. Только один, уже пожилой человек в форме железнодорожника, поздоровался с нею и сказал: «Проходи, проходи, не бойся, тут все свои. Места нету, да и ни к чему. Тут прохлаждаться недолго. Не видела, виселица готова уже?»— «Не видела…» — «Тогда размещайся».

Старичок подкрутил ус, кашлянул, сказал Мальве:

— Сейчас я закончу, и мы займемся тобой. Такая молодая, красивая, а уже в преисподнюю. Тьфу, какая ненадежная штука жизнь. Размещайся… — И к слушателям на нарах: — Так вы слышите? На чем я остановился? Ага, работаю я на маневровом, и раз вызывает меня начальник службы движения. В «Южнороссийском железнодорожном обществе» машинистов называли меха ншсами. Господин механик! — это звучало. Так вот, вызывает он меня и говорит: «Господин механик, поведете первый поезд в Фастов». Трогаемся.

— С какой станции?

— Из Жмеринки…

— Ну, ну…

— Ага, едем! Настроение чудесное, паровоз новенький, эшелон длинный, длинный. Ночь, а по обе стороны пути картошка цветет. Первая самостоятельная поездка в ранге механика. Ну, думаю, я вам покажу, как надо водить товарные поезда. Но вот на одной маленькой станции заминка. Семафор закрыли, а наш товарный на полном ходу переводят на запасный путь. Понимаю, надо пропустить почтовый, который идет за нами. Веду на запасный. Но запасный оказывается тупиком, и все мои попытки удержаться на нем — напрасны. Тормоза не выдержали, паровоз врезался в шлагбаум и влетел в цветущую картошку, всю белую в ночи… Я растерялся, схватил масленку и, выбравшись из кабины, стал зачем то смазывать буксы, от которых валил дым. А тут в домике поодаль скрипнула дверь, вышла молодица и, сложив руки, говорит: «Ам ай яй! Господин механик! И не совестно вам ездить на паровозе но чужой картошке! Что вам, линии мало?..» Вот так я и познакомился со своей будущей женой Одаркой. У нее муж на империалистической погиб. Немцы убили… А я — молодой «господин механик». С тех пор больше я на паровозе в чужую картошку не лез… Неудобно вроде. — И Мальве, которая все еще стояла у обитой железом двери, не зная, куда двинуться: —Ну, а ты как же тут очутилась, голубушка?

Кто они, эти люди? Один совсем больной, умирает на нижних нарах. И лицо вроде знакомое. Чуть бы побольше света. Тоненькая струйка его падает как раз в противоположный угол, на ведерко, накрытое деревянной крышкой. И почему ее, женщину, бросили сюда, к мужчинам?

— Разве вы не глипские? — спрашивает Мальва.

— Есть и глинские, — отвечает машинист. — Вот я глинский. Как вышел на пенсию, построился тут, на Буге, подрабатывал на станции. Про деда Морозенка слыхала?

— Так вы отец того самого Морозенка? Героя финской?

— Того самого… За то меня и на виселицу… Размещайся, чего ж ты стоишь, словно в гости пришла.

— А это кто?

— А это вот товарищ Гапочка, — показал он на умирающего на нижних нарах. — Тоже глинский. Харитон Галочка.

— И за что же товарища Гапочку?

— Приемник нашли. Не сдал приемник. Приемник с батарейками. Москву принимал. Вот они его и расчехвостили, бедного Харитона Гапочку. Царского, почтмейстера. А то молодежь, — он показал на нары. — Пятеро нас тут. Ты шестая.

Мальва подошла к Тапочке, склонилась над ним, зашептала:

— Товарищ Гапочка! Товарищ Гапочка! Это я, Мальва Кожушная. Вы слышите меня? Мальва Кожушная. Помните мои письма из Костромы? Тогда еще, давно… Неужто забыли? Товарищ Гапочка!..

Гапочка раскрыл глаза, тупо уставился на Мальву.

— Не знаю… Не видал тебя. Я никого не знаю. Какая Кожушная? Какая Мальва? Много вас тут. А я никого не знаю. Я царский почтмейстер… Харитои Га почка…

А Валигуров в ту ночь сказал, что товарища Тапочку они оставляют здесь. На вспомогательной работе… Беспартийный… Однажды заклейменный публично в районной газете, как царский чиновник… И вот теперь… На нее смотрят из сумерек холодные глаза.

Но вот они узнают Мальву, теплеют, вспыхивают искорками, что-то говорят ей. Вялая рука показывает: подойди поближе. Тапочка подвигается, освобождает место, чтоб она могла присесть. Губы тихо шепчут:

— Да, да, это я, Харитои Тапочка. А ты, и правда, Мальва Кожушная? Та, что писала из Костромы?

— А разве есть какая нибудь другая?

— Ага, ага. Та самая. Вавилонская. Славно ты когда то писала про Кострому. Неужели эти аспиды и туда дойдут? Я что? Мне уже все равно. А ты ж еще молодая. Совсем молодая. Только бы жить… Только бы строить Зеленые Млыны… Это они, Зеленые Млыны, отправили тебя сюда, на смерть?

— Нет. Я сама пришла…

— Сама?

— Так случилось… Хотели забрать сына, ну, я сама и…

— Смелая ты… Я бы сам не пришел. К кому? К кому, Мальва? К убийцам? К этим вандалам?

— Я матьтоварищ Тапочка. Мать…

— Видишь, что со мной сделали…

— Вижу…

— Нагнись сюда. Хочу тебя спросить… Она нагнулась. Он был горячий.

— Ты знала Максима Теслю?

— Знала, как же не знать. И жену знала, Иван ну Ивановну.

— Говорят, он здесь. В районе. Может быть, даже в Глинске.

— Тесля?

— Тесля. Максим Сакович. Из Белого Лебедина. Последнее письмо его я уже давненько читал…

«Либо Харитон Гапочка складывает твои письма для истории, либо ты молчишь. А тут, брат, голодные кони. Идут и идут через Глинск… А куда? На Шаргород, на Литын, как будто там их ждут. Никто их не останавливает, никому они не нужны, потом придется освобождать от них дороги…

А еще дети… Каждое утро, как иду на работу, вижу: тянутся ребята в школу, вижу их угасшие глаза, и так мне за них больно, словно это я отобрал у них эту весну, которой никто уже не вернет им. Я вводил для них в школах горячие завтраки и горячие обеды, но запасы подходят к концу, кое где уже кончились совсем, и я послал Мальву в Харьков, к товарищу Чубарю, он обещал несколько вагонов сои на семена, вот я и жду со дня на день этих вагонов. Разумеется, никакой сои я здесь сеять не собираюсь, какая там соя, и какие семена, когда речь идет о детях. Перемелю и раздам, а потом пусть что хотят со мной делают. Одна учительница прислала мне только что письмо из Овечьего: «Приезжайте, посмотрите, в нашей школе учителя съедают детское мясо». Поехал я туда, разобрался, председатель колхоза оказался там большим законником, на детей выписывает мяса самую малость, а учителям и вовсе ни грамма, как будто они божьим духом живут. Где ж тут удержаться и не взять мяса, даже если оно «детское», то есть для детей. Теперь там два котла: один для детей, другой для учителей, и так я завел во всех школах, учти, Максим, этот мой урок, потому что кто же может быть выше учителя!

Пишу тебе в поле, в тракторной бригаде Дарин ки Соколюк, она тебе кланяется, помнит тебя. Сажаем, сажаем свеклу…»

«Дядя Клим! Папа поехал за семенами в Поволжье, давно уже поехал, не может достать там вагон, сидит в степи на какой то станции, еще с двумя нашими: с дядей Яковом Подковой и тетей Христей Вербицкой, может, и вы слыхали об этой нашей звеньевой, в газетах были ее портреты? Папа рассказывал мне про вас, про Глинск, про вашу коммуну, вот я вам и пишу, потому что та станция далеко за Волгой и паровозы туда ходят редко, так что они еще бог знает когда приедут, а тут их ждут не дождутся, сеять то уже пора. Мама присылает мне хлеб из Краматорска, сдобный, иногда белый Даже, вкусный вкусный. Я одна не ем, несу в школу. Отдаю Ксении Хомовне, нашей учительнице, она делит его между нами, всем поровну. Нас кормят в школе два раза в день — утром и в обед, и так вкусно, что я наедаюсь. Колхоз каждую неделю режет для нас вола. А папа, наверно, будет сердиться, как приедет. А у вас есть старые волы? Они вкусные, если их варить долго долго. Со мной живет Марыся — Христа Вербицкой, мне с ней хорошо, она тоже вам кланяется. Галька».

«Здравствуй, Клим!

Вернулся с Поволжья с семенами. Сею… Вспоминаешь теперь наши бессонные ночи в коммуне, наши тревоги? Легко все ломать, да нелегко строить. Оказывается, надо пройти и через это, чтобы знать цену хлебу й земле. На Поволжье полно наших людей, еще из тех давних переселенцев. Целые украинские селения. Хлеба там навалом, но достать вагон — большая проблема, чем сам хлеб. Не знаю, что там тебе Галька писала, а вот Христя Вербицкая шлет тебе привет, мы с ней… дружили еще в детстве. Христя — чудо! Я никогда еще не чувствовал себя таким счастливым. Вот что выкинул твой маленький Тесля! Э? Теперь я верю, что всеми нами никто не правит так мудро, как сама жизнь. Максим».

Тапочка умер тихо, без конвульсий и крика, так, вероятно, умирают и все великие почтмейстеры. Мальву же больше всего поражала его память на письма. По ним он выстраивал для себя свой собственный мир, из которого ушел так спокойно…

— Вот и снова нас пятеро… — сказал машинист.

Только уже к вечеру лучик света, обшарив всю темницу, осветил лицо Харитона Тапочки. Высохшее, измятое жизнью и молчаливыми предсмертными муками, оно со своими золотистыми усиками все еще казалось пытливым и сосредоточенным, словно покойник хотел постичь причину своей преждевременной смерти. Появление Мальвы могло оказаться той последней каплей, что доконала Тапочку. Ведь именно за нее вынес он чудовищные пытки прошедшей ночью, Но не выдал ни ее, ни кого бы то ни было. И вдруг она сама, живая Мальва Кожушная.

«Будь осторожна, — шепнул машинист, освобождая для нее свои нары. — Один из пятерых доносчик. Вчера подсадили…»