Онлайн чтение книги Земля за океаном
Зеленые острова

Пешком по штатам

Было у нас по Америке пешее путешествие. Небольшое, правда, почти символическое…

В Вашингтоне есть клуб знаменитой туристской тропы, идущей по хребту Аппалачских гор, тропы длиною в 3300 километров. В клубе мы попросили совет: где лучше провести день? Нам сразу сказали: район реки Шенандоа. Нашелся и спутник – активный участник клуба, работник госдепартамента Джек Туи. Обычно Джек ездит в горы с двумя сыновьями. Но он сказал, что готов оставить своих сорванцов и отправиться с нами.

Майское воскресенье. После столичной жары тут, в горах, прохладно. Моросит дождик. Лес буровато-зеленый – только-только лопнули почки. Запах черемухи, молодой травки, прелых слежавшихся листьев… Десять минут над картой – изучение троп и дорог. И вот мы у цели – Аппалачская тропа! Стоим у столбика с буквами «АТ» и цинковым ободком, по которому выбита краткая информация для идущих. Метров двести – еще один столбик. Развилка – опять тот же знак. Сбиться нельзя. От столбика к столбику по хребту Аппалачей можно пройти четырнадцать штатов.

Аппалачи – древние горы, примерно такие же, как Уральский хребет. Возможно, на Севере они на Урал и похожи, но тут, в Шенандоа (район лежит южнее Ташкента и Бухары), горы совсем не суровые. Поросшие лесом хребты. Один за другим уходят они в пространство, синея и растворяясь в дымке.

Дождь перестал. Из долин подымается пар. Подсвеченный солнцем, пропитанный запахом зелени майский туман. В него и сбегает с гребня тропа. Опускаемся как в молоко. Прохладная сырость и тишина. Слышно, где-то по каменистому ложу гремит вода. Лес смыкается прямо над головой – цветущие дикие яблони, ели, черемуха, ива. Тропа тут мягкая от опавших иголок и листьев. Дрозды и пурпурные кардиналы порхают в ветках.

На поляне первые встречные.

– Хеллоу! С горы Катадин?

– Да, сэр, оттуда, – принимают шутку нашего спутника парень и девушка.

Гора Катадин – это начало тропы на севере США, в штате Мэн, более тысячи километров от этого места.

– А вот они из России…

Это тоже принимают за шутку.

Наши первые встречные – школьники, брат и сестра. У них двухдневное путешествие по тропе. Пока беседуем, на поляне появляются еще три ходока. Идут, правда, двое. Третьему чуть больше года, он сидит в полотняном мешочке-седле, ноги болтаются, руки запущены к папе в прическу. Мама несет рюкзак. У этих маршрут – один день. Раньше папа и мама ходили помногу. Теперь, с «живым рюкзачком», – один день, «но и то хорошо, не изменяем заведенному правилу – отдыхать только тут, на тропе».

Поднявшись на новый гребень, встречаем двух хайкеров (пешеходов) в полной боевой выкладке: рюкзаки, большие круглые фляги, бинокли, ножи, топорик. Слегка помяты, нечесаны, но совершенно счастливы, пожалуй, даже слегка во хмелю от ходьбы. Идут восьмой день. Осилили двести километров. Пройдут еще пятьдесят – и домой, в Вашингтон! Это студенты-историки Рей Слак и Дэнис Мартин. После взаимной съемки, примерки мешков, угощения водой – робкий вопрос:

– А у вас там, в России, тоже есть хайкеры?…

Прощаемся дружелюбно, с поворота тропы машем друг другу…

Привал! Тропа прошлась под карнизом нависших камней и спустилась к ручью. Аккуратный трехстенный бревенчатый дом. Перед домом тяжелый стол, очаг, туалет. Домики-шелтеры (убежища и места для ночлега) стоят друг от друга на расстоянии дневного перехода. Ничего, кроме двухъярусных нар и крючков для одежды, тут нет. Дверей тоже, просто проем в стенке с видом на заросшую травкой лощину. Домик пропитан запахом старого дыма. На бревнах соединенные крестиком имена: «Джони + Марта», «Боб Дан + Кэти». Год, число, месяц. Судя по этим датам, домик стоит на тропе уже года четыре. Для любителей оставлять о себе память в укромном месте на маленькой полке лежит тетрадка из плотной бумаги. Это нечто вроде бортового журнала тропы. Можно просто отметиться – ночевал такой-то, можно сказать, что компания из пяти человек ела не фабричный обед, а приготовила нечто вкусное из черники и теста, испеченного на костре. Можно похвастаться, сколько прошел по тропе километров, изругать предыдущих ночлежников за неубранный мусор. Некий Том Келлер сообщает с восторгом: «Еноты ночью сожрали запасы еды, и теперь придется оставить тропу».

Пока мы обходим приют, Джек готовит обед. Его рюкзак, содержимое рюкзака, а также способ приготовления еды стоят внимания.

Рюкзак… В отличие от наших походных мешков он имеет каркас из алюминиевых трубок. В результате двадцать килограммов груза по спине Джека распределяются равномерно, а не висят исключительно на плечах. Ремни рюкзака в том месте, где они упираются в плечи, сильно расширены и подбиты упругим пластиком. Рюкзак имеет как бы три этажа. В верхней части крепится спальный мешок, внизу – палатка, середина – для всякой всячины.

Посмотрим теперь, что Джек достал из мешка… Маленькая, с папиросный коробок, печка, баночка топлива (ацетон), три алюминиевые миски, ложки, салфетки, жестянка растворимого кофе, галеты и прозрачный пакет порошка – «цыпленок с картошкой». Мы застали момент, когда Джек, обезвредив воду какой-то таблеткой, сыпал в нее «цыпленка с картошкой».

Утверждать, что желтая клейкая масса очень вкусна, даже из вежливости было нельзя. За столом в доме тарелку с подобной едой оставишь нетронутой. Но тут, на тропе, слопаешь что угодно. Во всяком случае, миски наши почти не нуждались в мытье. И если уж говорить о разного рода изготовленных для туристов порошковых омлетах, гуляшах, индейках с горохом, говядине с овощами, то есть у них одно большое достоинство: они ничего не весят – в рюкзаке Джека уместился бы месячный провиант. А те, кто носит рюкзак, да еще на дальние расстояния, знают, чтó это значит.

Пьем кофе. Сжигаем на маленьком костерке все, что может сгореть, а что не горит, Джек собирает в рюкзак. Одно из правил тропы: «распаковался – упакуйся», ничего не должно остаться после тебя.

До самого вечера тропа то подымает нас вверх – открывает панораму хребтов, то опускает в низины, тихие и прохладные. На одной из полян находим домик из бревен и дикого камня с трубою, окнами и дверями. Это тоже приют, но кое с какими удобствами – камин, кровати с матрацами, лампа, посуда, топор, пила. Случайный путник сюда не зайдет. За три недели надо сделать заказ, внести плату (два доллара в сутки), сюда приезжают на несколько дней. День бродят в горах, а вечером собираются у огня. Спрос на такие приюты очень велик. И ясно, что в первую очередь попадают в избушки члены клуба тропы. Однако за привилегию надо платить трудом – поддерживать на тропе чистоту, чинить переходы через ручьи, расчищать завалы камней и деревьев, следить за порядком в приютах, подновлять указатели. Эту работу исполняют, однако, охотно и считают ее почетной.

Домик, к которому привела нас тропа, был на замке – заказчики, видимо, не явились. Мокрый лужок у дома пестрел цветами. В траве неслышно тек ключ, большая птица глядела на воду со старой ольхи. На сучке висел оброненный кем-то картузик с пластмассовым козырьком. А столбик с пометкой «АТ» напоминал: мы на тропе.

На запад и на восток справа и слева от Аппалачей и прямо на склонах гор лежали районы плотно населенной Америки – автомобили, пашни, дома, заводы, шум и бензиновый смрад. Тут же по гребням струилась ниточка тишины, заповедник для пешеходов. Сверившись с картой, мы поспешили засветло выйти к асфальту и найти способ добраться к своим машинам.

Если хайкера назовете туристом, он оскорбится. (Примерно так же к слову турист у нас относятся альпинисты.) Турист в Америке – это тот, кто путешествует на машине, в автобусе, в самолете, на пароходе, на яхте. А хайкер – это ходок. Он гордится, что обходится без бензина, что весь свой багаж несет на спине. Зачислим его, однако, в общую массу людей, подвижных, жадных до впечатлений, заполнивших сейчас тропинки, дорожки, дороги и бездорожье Земли. Где находится эпицентр знаменитого «взрыва туризма», вряд ли кто-нибудь скажет. Туризм повсюду – явление века. Что представляет собой это явление в Америке?

Попытавшись найти ответ на этот вопрос, мы вдруг почувствовали себя муравьями, которым надо обследовать и описать огромных размеров ветвистое дерево. В Америке это дерево выросло после войны, главным образом в 50—60-е годы, и продолжает ветвиться. Плоды с него, обратите внимание, приносят в год 55 миллиардов долларов. Чтобы яснее ощутить значительность этой цифры, скажем: по доходам туризм далеко позади оставил, например, мощную нефтедобывающую промышленность и в огромной многоотраслевой экономической машине США занимает третье (!) место после промышленной индустрии и сельского хозяйства. Лишь на питание американцы тратят сейчас больше, чем на разного рода поездки.

Чтобы иметь хоть какое-нибудь представление об этом удивительном феномене, утром, после путешествия по тропе мы отправились в бюро компании «Discover America» («Открывай Америку»). Принимал нас весьма ответственный, занятой человек (начинался туристский сезон) Ральф Данфорд.

Он ведет огромное дело, но и сам, конечно, тоже турист, несколько раз ездил в нашу страну. Вот что могли мы понять после часа беседы с Ральфом Данфордом и после того, как окунулись на пять недель в поток «открывавших Америку».

Раньше представление о туризме американец связывал с путешествием в Старый Свет, то есть в Европу. Это была мечта для многих. Осуществляли эту мечту только богатые. Теперь в Европу (а также в Азию, Африку) ездит значительно больше американцев – индустрия туризма удешевила странствия. Однако с возраставшим год от года потоком из Америки плыли деньги, и, как показали подсчеты, очень большие. Вот тогда появилась идея «открыть Америку заново».

Нельзя сказать, что американцы до этого вовсе не интересовались своей страной. Туристские пути в национальные парки, на Ниагару, к местам сражений гражданской войны, в музеи Вашингтона и Линкольна существовали давно. Но подлинная индустрия туризма зародилась после войны.

– Мы соблазняем путешествовать почти каждого взрослого американца, – улыбается Ральф Данфорд. – 93 процента из всех людей, имеющих отпуска, отправляются путешествовать. В выгоде все, ветер для всех оказался попутным.

Это действительно так. Государство, обернув своих граждан «лицом к Америке», прикрутило тем самым вентиль большого оттока долларов за рубеж и к тому же способствовало росту патриотизма американцев. Путешественник в самом деле заново открывал свою землю и, кроме того, имел возможность хотя бы ненадолго вырваться из нестерпимой тесноты городов, подышать чистым воздухом.

Но самое главное – прибыли! Без этого двигателя громадный механизм индустрии остался бы неподвижным. Сейчас это четко отлаженная система. Прибыли текут и капают во все карманы, в большие и маленькие. Заводы по производству автомобилей, дорожные, авиационные и нефтяные компании, владельцы мотелей, заправочных станций, ресторанов и супермаркетов (универсамов) получают тем больше доходов, чем скорее вертится колесо путешественника. Продавцы и производители туристского снаряжения, одежды, фотокамер и пленки, путеводителей, географических книг, открыток, молока, специальной еды и питья для туристов, производители средств от загара и средств от москитов, таблеток для очистки воды, древесного угля, льда, темных очков и так далее – все берут свою долю. К каждому листику на древе индустрии туризма по стволу идет сок.

Мы попросили мистера Данфорда показать список членов компании «Открывай Америку». В нем было 700 фамилий и названий крупнейших фирм, корпораций, объединений, кровно заинтересованных в раскручивании «колеса». Но мистер Данфорд считает, что возможности далеко не исчерпаны. Среди брошюрок, проспектов, листков «советов туристу», в числе карт и маршрутов, расписанных по часам, попалось и обращение к бизнесменам, еще не охваченным индустрией Солидный проспект на ярко-желтой плотной бумаге. Разъяснения откровенны и предельно ясны: «Большие новые доллары для вас!.. Путешественник приблизился к двери. Побуждайте его войти и наблюдайте, как растут ваши прибыли!» Затем дается много советов, где, что и как надо выставить, каким образом надо заманить, не отпугнуть, увлечь, соблазнить открывателя Америки и заставить сдвинуться с места тех, кто пока еще не поднял паруса. «Наличные! Получайте их сейчас же!» – таков конечный призыв документа.

Что касается управления массой текущих по стране путешественников, то стратегия, как мы поняли, состоит сейчас в том, чтобы разгрузить сколько можно очаги наибольшего притяжения – Йеллоустонский парк, Диснейленд, Рощу секвой, Большой Каньон, Эверглейдс, Ниагару, города – Вашингтон и Нью-Йорк. Сюда едут и без рекламы. Задача компании – направить движение не столько в артерии (уже вздувшиеся от избытка давления), а в капилляры – привлечь внимание ко всему, что может сколько-нибудь заинтересовать путешественника. При разработке маршрутов на учет взято все: памятник старины, живописный пейзаж, водопад, музейчик старых автомобилей, пещера, древняя тропа индейцев, мост, поле битвы, причудливый камень, место для ловли рыбы, памятник, пляж, дом знаменитости, брошенный городок, старая шахта, место убийства Кеннеди и даже гнездо скопы…

Чтобы легче были нанизывать этот бисер на нитки маршрутов, все пространство Америки разбито на девять туристских зон, получивших цветистые титулы: «Страна Великих Озер», «Земля Джорджа Вашингтона», «Восточные ворота», «Новая Англия», «Юг», «Граница Запада», «Старый Запад», «Дальний Запад», «Острова».

Автомобиль – краеугольный камень всей индустрии туризма. Эта главная шестеренке вертит весь механизм. Прокладка маршрутов, строительство кемпингов, дорог и мотелей, все экономические расчеты строятся на том, что 90 процентов путешествий в Америке совершается в автомобиле.

Нынешний лагерь туристов – это прежде всего лагерь автомобилей. Тут может стоять и палатка, но возле палатки непременно автомобиль. А чаще палатку заменяет жилой прицеп, или сам автомобиль оборудован так, что ты в нем едешь, а стал на прикол – можно жить. Прикол (кемпинг) – это нечто вроде стоянки для дач на колесах. К твоей площадке подводят воду, канализацию, тут может быть душ, прачечная, холодильник со льдом, лавочка первых необходимостей. По данным ведомства мистера Данфорда, в Соединенных Штатах 150 тысяч кемпингов частных и государственных. Они, естественно, платные.

Мы посетили пять таких лагерей. Главное впечатление, как это ни покажется странным, – чрезмерность удобств. Временами кажется, что человек упивается набором всего, что привез сюда из города на колесах. Весь городок автомобилей, палаток, прицепов слегка напоминает ярмарку тщеславия. И мы вполне понимаем ребят-ходоков с рюкзаками, которые морщились при слове кемпинг.

У этих «пристаней на природе» есть, однако достоинство, которое следует взять на заметку. Они сохраняют природу от «потравы автомобилями». Только тут, на приколе, на отведенной тебе площадке, ты можешь поставить машину.

Существует, однако, в Америке и проблема опасного вездеходства. С последние годы промышленность усиленно выпускает разного рода новинки повышенной проходимости – вездеходы, пустынеходы, болотоходы, дюноходы, снегоходы, сверхлегкие самолеты и вертолеты, суда на воздушной подушке. Техника эта находит широкий спрос – кто не соблазнится проникнуть в малодоступный мир болот, снегов и пустынь! Но что будет с хрупкой жизнью этих районов? Вчера еще защищенная недоступностью, завтра она будет растоптана грозной моторизованной любознательностью. Понимают ли это в Америке? Понимают. Но защитникам природы противостоят все те же «700 компаньонов» – открывай Америку, гони деньги! И хотя три четверти всей территории США – частная собственность, куда не пустят не только с мотором, но даже босого, джинн вездеходства опасен, вернуть в бутылку его непросто. И это тоже надо взять на заметку.

Механизм американской индустрии туризма громаден. В беглых заметках коснуться каждой из «шестеренок» почти невозможно. Но даже невооруженным глазом видно: туризм – это мощный рычаг экономики. Туризм влияет на образ жизни американца, на его представление о мире и о своей стране, туризм помогает решать проблемы здоровья, проблемы свободного времени и занятости людей. Охрана среды непосредственно связана с миграцией массы людей. Туризм влияет на формы хозяйственной деятельности, коммуникации, использование земли…

Немаловажный вопрос: всем ли доступно «открытие Америки»? Короткий ответ таков: всем, кто может платить. Стандарты жизни в Америке высоки. Отпуск с дальней поездкой может позволить себе средней руки чиновник, квалифицированный рабочий. Но вот лежащее на виду, заметное без каких-либо исследований явление. По мере удаления от восточного побережья на запад перестаешь встречать негров. У Ниагары их еще видишь, а в туристском водовороте Йеллоустонского парка – мекке всех путешественников – негров встречаешь не чаще, чем в Москве на улице Горького. Большинству негров отрывать Америку не на что. К этому же числу «неподвижных» людей относится официально признанная беднота (восемь процентов населения США). И хотя бедность в Америке – это не бедность, например, Индии, паруса путешествий шьются все же не из однодолларовых бумажек. И потому большие пространства Америки для некоторых ограничены продымленным жилым кварталом, в лучшем случае островком зелени где-нибудь на краю города. И есть люди, для которых открытие Америки – это мучительный поиск работы.

«Всякому свое», – сказал бы на это мистер Ральф Данфорд. Но разговор не коснулся людей, «не имеющих паруса». Для компании «Открывай Америку» эти люди просто не существуют.

Не существуют практически для компании и хайкеры-пешеходы. На вопрос об этих энтузиастах Данфорд снисходительно улыбнулся:

– Ими не занимаемся…

Мы даже не стали спрашивать – почему? Компания доит корову, которая доится. А что возьмут «700 компаньонов» с туриста, у которого в рюкзаке зажигалка, баночка кофе, пакет «цыпленка с картошкой», а сам рюкзак, единожды купленный, служит полжизни. Об Аппалачской тропе представитель компании знал только то, что она есть и что это «национальная гордость Америки». Об остальном он посоветовал справиться у самих хайкеров. Так мы снова попали в круг пешеходов.

Президент Потомакского клуба Аппалачской тропы готовит на плитке фирменное блюдо клуба – поджаренный сыр. За этой нехитрой закуской мы и ведем беседу. Эдварду Гарвею за пятьдесят. Много лет он работал бухгалтером, сейчас служащий магазина туристского снаряжения. Президентство в клубе (на нашем языке – общественная работа Гарвея) – его страсть и, можно сказать, главное содержание жизни. Он прекрасно знает тропу, потому что прошел ее от начала и до конца.

С помощью Гарвея окинем взглядом это необычное географическое понятие – пешеходную тропу на тысячи километров. Идея ее родилась в самом начале этого века, когда цивилизация запрудила пространства с запада и востока от Аппалачей и начала подниматься вверх по горам. Вершина хребта оставалась еще не тронутой человеком, и лесничий Бентон Маккей предложил учредить нечто вроде заповедника для пешеходов – проложить тропу через все Аппалачи. Если бы по Америке можно было ходить где вздумалось, идею лесничего вряд бы заметили. Но на плотно освоенных землях восточной части страны всюду сидели частники. Гребешок гор оставался почти единственным местом для дальнего пешего путешествия. К тому же более живописной тропы невозможно было придумать. Энтузиасты взялись за прокладку ее.

Кое-что было уже готово – на многих участках Аппалачи давно освоены пешеходами, – но большую часть маршрута тропили заново. По трудоемкости это, конечно, не прокладка шоссе, но хлопоты были все же немалые. Старались использовать звериные и охотничьи тропы, лесные просеки, участки «великой военной тропы индейцев». На крутых каменных склонах прорубали тропу-карниз. К 1922 году пешеходная нитка от штата Мэн на северо-западе до конца Аппалачей на юго-востоке в Джорджии была готова. И сразу же сделалась любимым местом для ходоков и любопытным географическим явлением.

Тропа пересекает четырнадцать штатов, два национальных парка и восемь лесных заповедников. Проходит она по разным природным зонам страны. На севере – хвойный дремучий лес и озера в каменном ложе («почти скандинавский пейзаж»). На юге – кудрявая зелень жаркого пояса. На тропе есть подъемы, завалы камней и осыпи, где, по словам Гарвея, надо быть горным козлом. И есть пологие склоны с мягкой травой, доступные детям и старикам. Можно назвать вместе с тропическим пеклом и участки, где ледяной ветер достигает ста метров в секунду, а снег выпадает двадцатиметровым пластом.

Но самое главное состоит в том, что на этой дорожке идущий чувствует себя наедине с нетронутой дикой природой. Рядом – справа и слева – разлито море человеческой деятельности. Но волны ее лишь изредка забегают на заповедную жилку. Пешеходу трудно поверить, что он идет по самой населенной части Америки (по обе стороны Аппалачей живет 120 миллионов людей). Тропа иногда вьется по фермерским землям, можно с тропы увидеть поселок, бывает, на коротком участке ее съедает шоссе, и только колышек с буквами «АТ» сигнализирует путнику: одно усилие – и ты снова увидишь дорожку шириною в полтора метра.

Человеческая деятельность выжимает снизу к тропе животных. Тут, вблизи пешеходов, они чувствуют себя в безопасности и даже пытаются поживиться кое-чем из туристского рюкзака. Гарвей рассказывает, самое крупное приключение у него было с лосем: «Проснулся в шелтере, а в проеме стены – большая рогатая голова».

От тропы на всем протяжении ответвляются узкие тропы к ручьям, в тайники леса, к площадкам, с которых открываются панорамы горных земель.

Тропа обжита пешеходами. Колоритные названия мест: «Птичья скала», «Ущелье старой кобылы», «Водопад молочный», «Поляна индейцев», привалы «Шабаш» и «Духовка» – свидетельство того, что ходок с рюкзаком – всегда очарованный странник. Фантазия, шутки и приключения – главные его спутники.

Пешеходы стали и главными опекунами Аппалачской тропы. Объединенные в 100 клубов (самый многочисленный из них Потомакский клуб в Вашингтоне – 1700 человек), энтузиасты-добровольцы поддерживают на тропе порядок, борются за упрочение убежища пешего путешественника. Самой большой победой считают закон федерального правительства, объявивший в 1968 году тропу заповедником. Это оградило ее от готовой сомкнуться над Аппалачами цивилизации. На расстоянии в полтора километра справа и слева запрещается что-либо строить. На расстоянии шестидесяти метров от тропы нельзя рубить лес. Остается, однако, проблема, с которой в условиях Соединенных Штатов справиться нелегко, – треть тропы проходит по частным землям…

Тут мы чуть-чуть отвлечемся от разговора с Гарвеем и еще раз припомним: три четверти территории США – частная собственность. А если учесть, что четверть пространства, «принадлежащего всем», – пустыни Запада и Аляска, то станет понятно: в заселенной части Америки земли – почти сплошь частные.

Колючая проволока, известная ныне по всему миру, – американское изобретение. Ковбой Джеймс Глидден взял на нее патент в 1847 году, и, кажется, ни одно новшество не утверждалось с такой быстротой, как это. Сейчас колючий барьер – надежная гарантия от всяких недоразумений. Частная собственность – это частная собственность. Надо ли объяснять, почему американцы так дорожат полоской земли в Аппалачах, почему тропа перегружена ходоками и какого рода конфликты появляются там, где дорожка, сужаясь до полуметра, проходит по частной земле.

– Воюем и не сдаемся. Ни в одном месте нить не должна обрываться, – горячо говорит Гарвей.

У владельцев земли, однако, свои интересы. «Во многих местах появились бульдозеры, – сообщает не выступающая по пустякам „Нью-Йорк тайме“. – Один из хозяев на границе участка повесил таблицу: тропа закрыта». Но пешеходы полны решимости выиграть эту войну. Им просто некуда отступать.

В Америке, правда, есть пешеходные тропы в национальных парках. По федеральным землям в Скалистых горах и на западном побережье проходят Континентальная и Тихоокеанская тропы. Но далековато ехать туда с Востока, чтобы пройти пешком…

В конце беседы мы попросили Гарвея рассказать о тех, кто прошел тропу от начала и до конца. Энтузиастов оказалось около сотни. Все они занесены в особый почетный список, который продолжает расти. Первым (в 1936 году) прошел тропу Мирон Эвери. Нешуточная дистанция – 33000 километров – оказалась по силам тринадцатилетнему мальчугану Марку Боеру и восьмидесятилетнему старику Фредерику Лурину. Некая бабушка Эмма Гейтвуд (65 лет), пройдя тропу один раз, сочла, что этого мало. Пошла второй раз. Два ходока (Гарнет Мартин и Эльмер Онстог) известны тем, что всю дорогу не принимали горячей пищи, ели изюм и орехи. Есть человек, который осилил тропу зимой. Самый быстрый ходок – Брэдли Оуэн. Он делал за сутки в среднем по сорок семь километров и кончил поход за семьдесят дней. Все это дань особой любви к разного рода рекордам,

Сам Гарвей прошел тропу за 158 дней. («Питался из рюкзака – вес его был 25 килограммов. Двигался с юга на север. Вышел в апреле, пришел в сентябре. Сносил две пары ботинок и похудел на семь килограммов. Встречал много людей и много животных. На одном из привалов хищные птицы пикировали на стол и хватали еду из-под рук».)

Эдвард Гарвей вел аккуратно дневник и написал о своем путешествии книжку. Мы получили ее в подарок вместе с вышитыми нарукавными эмблемами «АТ». В конце беседы шел разговор о туризме у нас, в Советском Союзе, о маршрутах для пешеходов, о лесах Подмосковья. Можно ли было предполагать, что через год мы увидимся с Гарвеем, и не где-нибудь, а на тропе под Москвой!

А вышло именно так. Перед открытием выставки «Туризм и отдых в США» один из нас получил от спутника на тропе Джека Туи письмо. Он сообщал: «На выставке будет работать Гарвей. Выбери воскресенье, покажи ему Подмосковье».

Найти Гарвея на выставке было нетрудно. Толпе любопытных он показывал пешеходное снаряжение: «Ровно минута, и палатка готова!» На шнурочке у его стенда лежала знакомая книга «Аппалачская тропа».

Вечер вместе с Гарвеем мы провели в гостях у журнала «Турист», встретились с нашими ходоками по Заполярью, по Камчатке, Сибири, Уралу, Кавказу. А утром отправились в пешее путешествие… Этот день в Подмосковье для седовласого ходока, надеемся, был столь же памятным, как и для нас символическое пешее путешествие по Америке. Мы проходили по тихим полянам и лесным зарослям, по мосткам и по бревнам переходили ручьи и речку. Обедали у костра. У деревни Кончеево шел сенокос. Гость из Америки попросил грабли и подтвердил, что детство провел на ферме. В крайний дом мы зашли попросить воды. Но хозяева, узнав, в чем дело, поставили самовар, достали соленых грибов, воскресные пироги… К шоссе мы вышли в сумерки.

– Ну вот, – сказал Гарвей, – для меня Аппалачская тропа стала теперь на тридцать километров длиннее.

Ниагара

Мы колебались: заехать или сберечь один день для чего-то другого? Ниагара – место истоптанное. По опыту знаешь: открытие безымянного ручейка, текущего в зарослях тайно и незаметно, трогает чувства сильнее, чем обнаженное для толпы зрелище.

И все же Ниагара… У нас-то читатель не видел половодья открыток с видом на водопад. Вот пижоны, скажет читатель, были в ста километрах и не заехали. Предвидя упрек, мы решили: заедем.

Городок Ниагара-Фолс. Весь он похож на огромную пасеку. Ульи-мотели наставлены густо один к одному. Медосбор идет круглый год. Но лето, конечно, лучшее время. Дорога в Ниагара-Фолс забита автомобилями. Владельцы мотелей улыбчивы и приветливы – городок кормится водопадом. Мед оседает в бочках туристских компаний, владельцев мотелей и ресторанов. Но пахнет в Ниагара-Фолсе вовсе не медом. Где-то поблизости химические заводы…

– Ветер сегодня как раз оттуда… – Швейцар в отеле шутливо зажимает свой нос – ничего, мол, не сделаешь, вы приехали и уедете, а я каждый день.

У нас номер на шестом этаже «с видом на Ниагару». Ставим чемоданы. Отодвигаем шторы. Ниагары не видно. Видно стоянку автомобилей, высоковольтные мачты, мотели, сплетенье дорог. Рядом с отелем возле уютного домика – огород. Чучело в огороде для отгона скворцов, одолевающих, как видно, зелень на позорных грядках. А рядом большая труба. Огромная кирпичная труба с буквами, выложенными при кладке: «Прачечная Уолкера». За трубой что-то парит. Но выясняется: к стирке белья этот пар отношения не имеет. Клубятся брызги над водопадом. Слышен гул. Утверждают, что ровный, спокойный гул слышно за двадцать километров от Ниагары. Это замечено было, как видно, давно, возможно, еще при индейцах племени ирокезов, назвавших водопад «Ниакаре» – «Большой шум». В то время соперником «Большого шума» были разве что птицы. Сейчас гул реки уже за милю от водопада сливается с гулом автомобилей.

«Прачечная Уолкера» – это рубеж, по который туристские фирмы, скупая за очень большие деньги землю в окрестностях водопада, оттеснили старый, не очень красивый город от берега. Намечено постепенно все в Ниагара-Фолсе подчинить только туризму. Сейчас геометрия аккуратных дорожек, газонов и металлических изгородей подводит туриста прямо к шумящей воде…

Чувствуешь на лице влагу, еще не видя реки. Три десятка шагов на пологий холм – и вот она, Ниагара… Молчание. Так встречаются с водопадом. Даже очень шумливые из туристов тут умолкают. Водопад невозможно перекричать. К тому же минут на десять люди просто лишаются дара речи, увидев это величие.

Пестрое половодье людей. Вертолет с наиболее любопытными и богатыми кружится над рекой. Скамейки на берегу. Дремлют старики и старушки. Малыши ползают по траве. Подростки носятся по асфальту на велосипедах. Вверх по течению пробуют счастья два рыболова. Молчаливо молится негр, сидя на зеленой лужайке сзади толпы. Жмутся друг к другу парочки. Молчаливо стоят восемь бирманских монахов в желтой одежде. Щелкают фотокамеры… Водопада суета людей не касается. Он делает свое дело, как и тысячу лет назад, когда лишь пирóги индейцев изредка подплывали к стремнине. Индейцы считали водопад божеством. В лодках, увитых цветами, к водопаду они посылали жертву – самых красивых девушек.

Вода Ниагары срывается с высоты семнадцатиэтажного дома. Зеленоватого цвета поток вблизи водопада несется быстро, вскипает пеной на гребнях камней, как травинки, качает подмытые вербы, дубки и сосны. Как веревки, змеятся в воде корни деревьев. Плот или лодка, оказавшись на этой стремнине, обречены.

На видном месте висит спасательный круг с надписью: «Бросишь без надобности – год тюрьмы». Круг с веревкой приготовлен не случай, если чья-то лодка вверху вышла из под контроля или кто-то сорвался в воду. Такое бывает. В 1960 году неожиданно сдал мотор на лодке некоего Джеймса Хоникотта, катавшего двух ребятишек. Джеймс Хоникотт утонул еще на подходе к обрыву, а двух ребятишек понесло вниз. Девочку удалось выхватить из потока в нескольких метрах от водопада, а семилетний ее братишка Роджер Вудворт у всех на глазах скрылся в пене обрыва… Мальчик остался жив.

Равнодушная ко всему, льется вода. У обрыва она вскипает гребешками бурунов. На самой кромке шестиметровая толща зеленовато-прозрачна. Но, ринувшись вниз, вода вспухает, становится белой. Стена водопада извилисто тянется на километр с лишним. И весь этот белый грохочущий фронт окутан мельчайшими брызгами, светится радугой. Из-под обрыва поток, разбитый падением, размолотый на камнях, вырывается пенистым молоком. Но метров сто ниже – и Ниагара стихает. Вода темнеет. Тесный каньон не дает ей разлиться. Глубокая узкая потемневшая Ниагара течет в Онтарио. Где-то ниже она еще раз вскипит на порогах. Но тут, после прыжка, река отдыхает.

Вот по ней к водопаду упорно, медленно плывет катеришко. На борту люди, одетые в черное. Это один из способов получить особенно острые ощущения. Туристам выдается непромокаемая одежда с капюшоном. Похожая на шествие монахов толпа занимает палубу «Девы тумана» (так называется катеришко). И «Дева» осторожно подводит туристов к белой стене. Сверху хорошо видно: катер достиг предела. Скорлупка с людьми окутана брызгами. Минуты борьбы с течением, и «Дева тумана» медленно отступает. На катеришке флаг с кленовым листом. Это вылазка из Канады.

Канада рядом, на другом берегу. Видно людей, автомобили, постройки. По стометровой вышке, похожей на гриб с тонкой высокой ножкой, оранжевой божьей коровкой ползает лифт. Это устройство – глянуть на водопад сверху. У Америки тоже есть башня – пониже, попроще, без ресторана, но водопад с башни хорошо виден. Виден муравейник людей, заполнивших берег. Виден зеленый кудрявый остров, разделяющий воду на два рукава. Водопадов фактически тоже два – американский и канадский. Над канадским тумана побольше – основная масса воды изливается там. Но живописней, пожалуй, обрыв воды правого русла: именно тут больше всего туристы расходуют пленки, и все открытки славят именно это место…

Посмотрим на Ниагару глазами географа. Эта река, так же как наша Нева, коротка. Как и Нева, Ниагара не имеет родниковых истоков – это водный рукав между большими озерами. Но Нева спокойна и глубока, Ниагара же катится вниз (из Эри в Онтарио) по порожистой каменной горке. Высота горки – сто метров. Половина понижения сравнительно плавная, а потом сразу обрыв. Поток воды в Ниагаре всегда постоянен – река несет к океану избыток воды из Великих озер. Все, что приносит весеннее половодье, вся вода бесчисленных речек, переполнив озера, льется из них только одним рукавом. В этом смысле Ниагару можно сравнить с Ангарой.

Запас энергии Ниагары огромен. И река крутит, конечно, турбины. Несколько крупных электростанций (канадских и американских) питают льнущую к Ниагаре алюминиевую, химическую, пластмассовую промышленность, снабжают энергией обширные районы Великих озер. Одна гидростанция расположена чуть ниже водопада. Ее не сразу и замечаешь: так искусно спрятана в берег. Плотина тут не нужна, вода к турбинам льется по пробитым в камне туннелям. До строительства гидростанций в нашей стране Ниагарская ГЭС считалась в мире самой большой – 2200 тысяч киловатт. Эту мощность сегодня превосходят несколько наших станций, а Красноярская ГЭС (6 миллионов киловатт) превосходит почти в три раза. Потребность в энергии приозерных районов выше того, что могут дать все турбины, подключенные к Ниагаре. Но принят закон, разрешающий отводить гидростанции лишь 27 процентов воды. Остальная вода оставлена водопаду.

Водопад признан неповторимой природной ценностью. Паломничество к Ниагаре дает доход, превышающий стоимость электричества. Но энергия все же нужна. И ее «воруют» у водопада ночами, когда туристы растекаются по мотелям. Есть уже предложения брать воду (в том месте, где «кража» не будет слишком заметной) также и днем. Как далеко зайдут притязания энергетиков, трудно сказать. Пока же водопад вполне полнокровен.

У водопада есть природная слабость. Он медленно подгрызает уступ, с которой низвергается. Понемногу грызет – от нескольких сантиметров до полуметра в год. Со дня рождения водопад «съел» одиннадцать километров верхнего ложа реки. До озера Эри он доберется не скоро, но он потихоньку уходит от нынешних наблюдательных пунктов. Кроме того, возможны обвалы от которых потеряется красота, – вода не будет падать отвесно вниз. В 1971 году такая угроза возникла. Решено было немедленно «ставить водопад на ремонт». Воду пустили в канадское русло. Обнаженную часть тщательно осмотрели. Из лучших сортов бетона сделали пломбы. «О’кэй, – сказали ремонтники, – можно пускать!» Водопад опять заработал.

По мощности ниагарский прыжок воды уступает двум самым крупным водопадам Земли: водопаду Сети-Кедас на реке Паране в Южной Америке и водопаду Кон на Меконге в Лаосе. Однако третий в великой тройке – это тоже немало. Пять с половиной тысяч кубических метров воды в секунду – такая сила у Ниагары. Если же говорить об известности, то Ниагара – это звезда. В сравнении с ней Сети-Кедас и Кон мало кому известны. Шестнадцать миллионов туристов в год бывают на Ниагаре. Этот человеческий водопад, конечно же, превращает природное чудо в некий аттракцион. Но можно ли этого избежать в наше время, когда туристы забрались уже в Антарктиду? Чудеса, лет двести назад доступные только смелым землепроходцам, сегодня видят бабушки с внуками и все, кому пожелается.

Ниагаре и водопаду на ней примерно 9 тысяч лет. Европейцы увидели водопад в XVII веке. 150 лет назад тут появилась первая гостиница, и, видимо, это время надо считать истоком туристского половодья. Одной из забав богатых людей было пускать по реке отслужившие баржи и корабли. Толпа зевак наблюдала, как судно скорлупкой валилось вниз и как из пены внизу выплывали перемолотые водой и камнями обломки.

Музей Ниагары хранит реликвии «покорения водопада» авантюристами, смельчаками, искателями популярности, чудаками. Таких людей всюду полно, но в Америке, где слава, пусть скандальная, приносит деньги, охотников покорять Ниагару было отменно много. Первопроходцем был, однако, француз, знаменный акробат Блонден. По канату на высоте сорока пяти метров он прошел из Канады в Америку. Балансируя на канате, акробат пил шампанское, зажарил и съел яичницу, проехал по канату на велосипеде, толкая впереди еще тачку, и даже прошел… на ходулях.

Итальянец Баллини (тоже канатоходец) оказался не столь удачливым. Он оступился и с высоты в пятьдесят метров полетел в воду. В те годы моментальная фотография только-только рождалась. В музее хранится шедевр репортажа – раскоряченный человек летит с неба в пучину… Но жив остался канатоходец! Шансы остаться живым, даже при неудаче, подстегнули испытать счастье даже не очень искусных канатоходцев. Стив Пир стал первой жертвой…

«Эпоха канатоходцев» на Ниагаре сменилась «эпохой бочек». Тут мастерства и не требовалось. Избыток смелости, желание прославиться влекли сюда много людей. В музее висят их портреты. Тут же рядом – корабли-бочки. Они хранятся как дорогие реликвии. Дубовая бочка. Похожий на окурок помятый железный цилиндр. Резиновый шар с арматурой. В них залезали люди. Нескольких водопад пощадил. Другим поломал кости. Многим жажда прославиться стоила жизни.

До сих пор, несмотря на запреты властей, энтузиасты «покорить водопад» все еще есть. С помощью вертолетов их ловят на подходе к обрыву. Но прорываются! Один из последних экспонатов музея – «орех» из металла, обтянутый пластиком. Пассажиром «ореха» был некий Уильям Фицджеральд…

Таков человеческий цирк у равнодушно шумящей воды. На глазах у природы трюкачество всегда коробит. Но особенно неприятно, когда саму природу наряжают в цирковые одежды. Между тем с водопадом поступают именно так… Как только над Ниагарой сгустились сумерки, с высоты канадского берега по воде ударили светом. Полтора миллиарда свечей! Специальной конструкции прожекторы освещают каскады воды малиновым светом. Минута – фиолетовый свет… Ярко-желтый… Слово «шикарно» точнее всего определяет этот эффект. Что там бочка в волнах! Весь водопад выглядит трюком в постановке не пожалевшего средств режиссера…

Последний листок в ниагарском блокноте к водопаду прямого отношения не имеет…

В Вашингтоне, в госдепартаменте, нам сказали: «Зайдете в отель – сразу спросите письмо. В нем будет адрес. Звоните – вас встретят». Кто встретит? Зачем? Ясно, мы не поняли.

Мы спросили письмо в отеле. Усталая после ночного дежурства, насквозь синтетическая блондинка письмо для нас на полочке с буквой «Р» не нашла. Ну нет так и нет. Мы отправились к водопаду и побывали до вечера всюду, где полагается побывать. В отель вернулись, еле волоча ноги. Вручая нам ключ, блондинка кому-то кивнула, и мы оказались плену у маленькой, но энергичной женщины.

– Тысячу извинений! Получилось недоразумение. Я вас потом караулила целый день… Нет, нет, никаких разговоров – в автомобиль!

Женщину звали Милена. Полностью: Милена Попович Силог.

– Гречанка?

– Нет, югославка, американская югославка…

Остаток дня мы провели с Миленой. Осмотрели окрестности водопада, старый форт на берегу Онтарио и в конце концов попали на домашний обед.

Обряд гостеприимства был обозначен двумя букетами почти подмосковных ромашек и пожеланием «быть как дома». Потом в просторную комнату вошел маленький старичок с деревянным подносом. Старичок был из той породы людей, которых очень любят внучата и которые сами любят внучат. Но дети в доме не гомонили. Запас стариковской нежности был обращен к двум гостям. Мы узнали, что в нашу честь испечен сегодня домашний хлеб и открыта бутылка сливовицы… Старику было семьдесят девять. Старик приехал в Америку из Югославии. Дочь Милена родилась тут.

В середине застолья, улучив подходящий момент, мы задали Милене Силог вопрос:

– Чему мы обязаны?..

– О, очень просто! – засмеялась Милена. – В один прекрасный день, горя желанием хотя бы раз в жизни увидеть отцовскую Югославию, я угодила в некую кабалу…

Милена соблазнилась побывать в Европе. («Полет от Ниагары до Калифорнии стоит дороже».)

– Поездка была счастливой. Но только позже я в который раз поняла: за все в жизни надо платить.

Путешествие превратило Милену в добровольца «Общества по гостеприимству». Такие общества есть во многих местах Америки, куда приезжают «знатные иностранцы». Гостей надо встретить, помочь сориентироваться, пригласить к домашнему очагу. Госдепартамент дает знать: едут такие-то. На месте руководители общества решают, кто должен гостя встречать. Немца встречают местные немцы. Англичанина – англичане. Мы тоже, как видно, попавшие в список «знатных гостей», оказались в объятиях славян… Такова индустрия гостеприимства, характерная для Америки, где все запрограммировано, расфасовано, снабжено ярлычком и рассчитано по часам. В такой системе гостеприимства можно усмотреть слабости, кое-что может даже и покоробить. Но все дело, как видно, в том, на какого хозяина повезет гостю и каким окажется гость для хозяина.

– Милена, это, наверное, тяжелая ноша?

– Ну что вы! Сначала я, правда, перепугалась… А теперь просто рада, что все так случилось. Все время новые люди. Ну скажите, разве сегодня нам плохо тут за столом?..

И правда. Из вавилонской толчеи у Ниагарского водопада мы уезжали с чувством, что неожиданно встретили тут друзей.

«Зеленый квадрат»

Есть на карте Америки зеленый квадрат. С разных сторон к нему тянутся жилки дорог. И на нашей зеленой нитке маршрута квадратик висит половинкой костяшки от домино. Название месту: Йеллоустонский парк.

Слово «парк» нельзя толковать применительно к нашим понятиям. Квадратик на карте – это площадь земли примерно 100X100 километров. Место расположения парка – северо-запад Америки, на стыке трех штатов (Монтаны, Айдахо, Вайоминга), в середине Скалистых гор. По широте – наш Крым, но для американца это холодный север. Горы. Снег тут с октября до середины июня. «Столица туризма», «жемчужина Америки», «лучший национальный парк на земле» – так величают американцы «зеленый квадрат»…

Границу Йеллоустона пересекаем в полночь. Будка, где собирают плату за въезд, пуста. Однако шлагбаум открыт. Тихо, почти что ощупью, едем по коридору между высоких черных деревьев. Окорока снега в рост человека смутно белеют по сторонам. В полном соответствии с картой через тридцать минут езды лес по левую руку исчез, и при свете звезд мы увидели мглистую даль с огоньком. Дорога пошла вдоль озера. И тут первое приключение. Из темноты справа вдруг кто-то грузно шагнул. В свете фар сверкнули зеленым светом два глаза. Резко затормозили… Огромный лось неторопливой тенью пошел вдоль берега по воде. Мы глянули друг на друга: а если бы скорость не двадцать, а сорок миль?..

Огонек был местом ночлега. В рубленном из вековых елей, просторном, как ангар, доме горел камин. За стойкой перебирала бумажки напудренная и накрахмаленная старушка. Мы назвали себя, сказали, что пять дней назад заказали по телефону… Старушка заглянула на полку и сразу же протянула нам пачку брошюр, газету и ключ.

Слегка поплутав в темноте по городку из одинаковых «кэбинов», мы разыскали свой ломик 73. В нем было все, что мы нашли бы в хорошей гостинице. Но, сверх всего, на спинке одной из кроватей, под картиной, изображавшей спелые груши, сидел полосатый маленький бурундук. Живой. Любопытный. Мы аж присвистнули: вот это сервис! Выше не прыгнешь – «отдельный номер с бурундуком», знайте, мол, что находитесь в заповеднике. Но в парке девять тысяч таких, как наш, номеров для ночлега. Девять тысяч бурундуков? Вряд ли… Небоязливый проказник юркнул сюда, как видно, во время уборки. Мы открыли пошире дверь. И бурундук сразу понял, где ему следует ночевать.

На сон грядущий развернули брошюры и карты. На них зеленый квадрат был уже не с костяшку от домино, а занимал всю метровую ширь листа. В этом масштабе выступали соблазнительные подробности земли, название которой – Йеллоустон – переводилось неожиданно просто: «Желтый камень». Газета, врученная нам старушкой, тоже называлась «Йеллоустон». Прямо под заголовком крупными буквами было написано: «Газета выходит один раз в сто лет». Мы приехали в юбилейный год. Парк отмечал круглую дату…

Во второй половине прошлого века, когда доступные земли Америки были почти полностью поделены, оставались земли в горах не только не застолбленные, но даже еще нехоженые. И вот охотники за бобрами (они всюду шли первыми) стали приносить вести, что есть-де земля, «куда страшно и заходить». Сейчас вспоминают, первым белым человеком, увидевшим Йеллоустон (в 1807 году) был Джон Кольтер. Рассказам его никто не поверил – «бедняга слишком долго был в одиночестве». Но и потом, полвека спустя, рассказы охотников были один фантастичнее другого: «Река течет так быстро, что нагреваются камни на дне». «Лес – каменный, трава – каменная». «Рыбу поймал, тут же рядом опускай в кипящую воду – ужин готов». «Фонтаны горячей воды бьют выше леса».

В 1871 году в горы послали официальную экспедицию – «положить конец выдумкам или их подтвердить». Экспедиция (в ней был и фотограф) поняла, что видит сокровище. Так ли было или не так, но пишут, что у костра пошел разговор: как распорядиться открытием, еще никем не застолбленным? Предложено было поделить землю. И это было бы делом обычным – даже открыватель пещеры в то время становился ее собственником. Но нашелся человек (это был некий Густав Доан), который сказал: «Нет. Частной собственностью это не должно стать!» Как видно, в экспедиции были люди, умевшие глянуть вперед. Они не только согласились с Доаном, но горячо взялись пропагандировать мысль о создании в Америке уголка «для удовольствия и радости». К ним прислушались. В 1872 году специальным законом был создан первый в мире заповедник «Йеллоустонский национальный парк».

Уже в первые годы тысячи дилижансов устремились в Йеллоустон. «Пошаливали индейцы», понявшие, что и отсюда, из гор, белые люди их вытеснят. Нападали на дилижансы бандиты. Но туристский «ручей» уже побежал в Скалистые горы. Правда, надо было еще зазывать, уговаривать (турист по привычке ехал в Европу). Газета, «выходящая в сто лет один раз», приводит рекламу тех лет: «Патриоты Америки! В этом году – не в Европу! В Йеллоустон!» А сегодня какую рекламу мы только не видели по дороге. Но только не рекламу Йеллоустона! Туристские реки текут сюда без рекламного побуждения. Текут из Америки и Европы. Два с половиной миллиона туристов в год. И если учесть, что река не течет равномерно, а разливается половодьем в сезон отпусков (июнь – август), то стоит ли удивляться, что в «природном театре», даже образцово организованном (девять тысяч благоустроенных номеров для ночлега, две с половиной тысячи кемпингов для палаток), мéста все-таки не хватает.

Утро. Мир после ночи сияет красками ранней весны. Синее небо. Сиреневый строй деревьев. Крутая зелень хвои. Застывшие ручейки из-под снежных пластов. Незнакомая птица чешет клювом синие перья. На припек выползли погреться из муравейника муравьи. Пахнет подогретой смолой. Капель с плоской крыши. Последние числа мая. Но тут апрель, и в самом зачине. Под соснами снег колюч. Автомобиль наш белый от инея. Пробуем заводить. Завелся. Но тут же смолк. Время дорого. Бежим к телефонной будке и подаем «SOS». Через пять минут ровно подкатил красный аварийный грузовичок. Веселый парень сказал: «Гуд монинг!» Не спросив, в чем дело, сразу полез в мотор и тут же крикнул: «Пробуйте!»

Завелось…

– Десятый случай за утро. Машина чувствует высоту. Три тысячи метров – воздух тонок…

Парень отозвался по рации и сейчас же умчался спасать кого-то еще от кислородного голодания.

Описывать по порядку все, что увидели за день, дело немыслимое. Природа тут сдвинула в кучу уйму диковинок. Озеро?.. Есть. Огромное, чистое! Горы?.. Самых причудливых очертаний, разного цвета, поросшие лесом, со снегами и без снегов. Лес?.. Нехоженый, нетронутый, непроглядный, главным образом хвойный – сосна и ель. Ручьи и реки? Ими питается озеро. А избыток прозрачной холодной воды уносит из озера речка Йеллоустон. Течет она поначалу в низких болотистых берегах, где можно увидеть лося, достающего из воды корм, наблюдать уток и лебедей, слышать плеск рыбы. Ниже река обрывается водопадом, высотою превосходящим обрыв Ниагары. А дальше – каньон, узкая желтая щель глубиной в три сотни метров. Реку сверху, с края каньона, видишь тоненьким пенистым ручейком…

Что же в этом музее природы открыто для глаз? Это важно подчеркнуть: «открыто для глаз» – большинство посетителей видят лишь то, что лежит у дороги. Правда, дорога мимо «шедевров» музея как раз и проложена. Мамонтовыми ключами названы гигантских размеров натеки солей. Теплые воды вынесли их на поверхность, и они застыли огромной перламутровой лестницей, твердым искрящимся водопадом. А рядом лужайки, болота, поросшие красными ивняками, сверкают блюдца озер… Смена ландшафтов, разного рода сюрпризы природы, частые встречи с животными в самом деле создают ощущение, что ты в музее, что все тут сдвинуто в кучу на забаву и удивление.

И мы ведь еще не сказали о самом главном, о гейзерах. Без гейзеров парк при многих своих достоинствах вряд ли имел бы столь много славы. Парят гейзеры по всему парку. Но есть площадка в Йеллоустоне, где гейзерам тесновато. Они, соревнуясь друг с другом, украшают синее небо султанами пара. Это особое место. (Мы непременно сделаем там остановку.) Но и вся земля парка еще не остыла после гигантской ломки, трясений, вулканических взрывов, какие были тут пятьдесят миллионов лет назад. Расплав магмы подходит в Йеллоустоне к земной коре местами ближе чем на два километра. Подземные воды (а их тут обилие) кипят, рвутся наружу, и по всему парку – на склоне горы, в глубине леса, у ледяной кромки озера – клубится пар. Весь парк, если глянуть с места повыше, – в белых султанах. В одном месте подземный пар прорвался наружу прямо посредине асфальтовой трассы. Место бережно огорожено. Сделан съезд, чтобы можно было заснять свистящую белую струйку. Снимаешь с забавным чувством: «Под асфальтом лопнули трубы, и надо бы звать ремонтников».

Есть места, где теплые воды образуют самых разных цветов озера. Вода бирюзовая, а дно у озер красное, ярко-желтое, цвета медного купороса. Окрасили дно бактерии, живущие почти в кипятке…

На 10—15 минут выходят туристы из автомобиля, следуя предписаниям на дороге: «Лучшая точка для обозрения», «Тут можно сделать хорошие снимки», «Место для отдыха». Задержаться в месте непредусмотренном не всегда можно – сзади сотня, а то и двести автомобилей. Мы ехали в день, когда, по сводке, в парке находилось пять тысяч автомашин. Медведей, которые нам попадались, снимали без особых помех. Но когда в парке одновременно собирается 25 тысяч автомобилей, ты будешь пленником на дороге. Правда, служба в парке безукоризненно четкая. Штат работников (более тысячи человек) дело знает отлично. Одни «отгоняют медведей от людей или людей от медведей». Другие дают информацию, сопровождают экскурсии, наблюдают порядок. Третьи убирают мусор, предупреждают дорожные пробки. В двадцати пунктах (на карте они отмечены рисунком широкополой шляпы) расположены станции рэйнджеров – особой охраны парка. Любой инцидент между человеком и зверем, между человеком и человеком, между природой и человеком – рэйнджер тут как тут. Машина «скисла» – ее сейчас же отбуксируют в сторону. А ведь надо еще прорву людей накормить, обеспечить ночлегом, врачебной помощью, сувенирами, обеспечить автомобилями и бензином. Для этого в парке есть еще одна служба, и тоже немалая (3 тысячи человек). Это уже мир коммерции. Парк отдан ему в концессию. И, понятное дело, коммерция делает все, чтобы деньги туристов осели тут, в заводях парка.

В Йеллоустоне работают шесть ученых-биологов. Трое наблюдают млекопитающих, один ботаник и два ихтиолога – рыба в здешних водах обильна.

Два, иногда три дня тратит американец на осмотр парка, приезжая сюда нередко с дальнего Юга. Конечно, он видит только «главную экспозицию» Йеллоустона. «Запасники», помеченные на карте пунктирами пешеходных троп, мало кого волнуют. Два дня – и биография человека становится полноценной: видел Йеллоустон!

Но есть люди, которых тянет с большой дороги. Одного мы встретили, когда сами, оставив машину в укромном местечке, спустись к ручью. Поравнявшись с нами, хайкер приветливо поздоровался, скинул рюкзак, пригоршней плеснул воды на лицо:

– Жарко сегодня.

Штаны у парня были разодраны, из кармана торчал помятый картуз. От рыжей копны волос вился парок.

– Пешком?

– Восьмой день на ногах.

– Кое-что видели?

– Кое-что видел…

Лесными тайнами парень был переполнен.

– Медведей видели?

– Видел… Хотите, угощу рыбой?.. Сам поймал, руками. Варил в ключе (вопросительный взгляд в нашу сторону: верим или не верим?).

Четыре форельки, обернутые фольгой, в самом деле хранили сернистый запах природного кипятка…

Парень признался, что «шел, минуя законные тропы, и ставил палатку там, где хотел». Он сказал, что это была настоящая жизнь.

– Похож на наших, – переглянулись мы, когда пеший турист уже издали, через речку, помахал нам измятым картузиком. Это был нарушитель законов парка. Восемь дней он жил тут, как жили люди сто лет назад, впервые ступив в эти горы. Он видел такое, чего увидеть с дороги нельзя. Остаться с природой наедине – радость очень большая. Но представим, что два с половиной миллиона туристов Йеллоустона, забыв о таблицах и указателях, вдруг ринулись прочь от дорог палить костры, «ловить руками форель», ставить палатки, где захотелось. В тот же год парку, хотя он и очень большой, пришел бы конец.

Но парк держится. С одной стороны, продуманная организация, а с другой – дисциплина американцев, привычка не вылезать из машины и строго следовать указаниям.

Несколько слов о животных. Без них любое место, самое живописное, лишено радости. Животных в Йеллоустоне много. Зоолог Дуглас Хьюстон, с которым мы встретились для беседы, показал нам карту, покрытую разноцветными точками. Ежедневно после сообщения рэйнджеров точки на карте перемещаются. Ученые видят, в каких местах чаще всего встречали медведей, где держатся лоси, бизоны, олени. Несколько синих точек под особо тщательным наблюдением. Это пумы (горные львы). Их теперь не стреляют. Санитарная служба по выбраковке слабых животных оставлена хищникам. Кроме пум, в парке живут койоты. И недавно забрел сюда волк. Его путь отмечает на карте красная точка – одна среди россыпи черных, коричневых, голубых.

В парке много бобров, кроликов. 15 тысяч оленей, лоси и четыре сотни бизонов (Йеллоустон был последним прибежищем истребленных повсюду зверей). Главным героем, можно сказать, эмблемой наравне с гейзером Йеллоустону служит медведь. Их два вида в парке: черный медведь – барибал и бурый – гризли. Гризли держатся скрытно (собираясь, впрочем, большими группами ночью на свалках). А черные вполне сроднились с потоком автомобилей и приспособились попрошайничать. Охота в парке запрещена. Браконьерство карается строго: 500 долларов штраф, конфискация снасти, автомобиля, ружья. (К этому могут добавить еще и полгода тюрьмы.) Однако перед зимой половина примерно оленей парка спускается с гор в долины. Вот тут, на границе заповедника, их ожидают полчища вооруженных людей. Стрельба, как пишут, такая, что человеку без красной шапочки или куртки появляться опасно – могут принять за оленя.

В парке животным ничто не грозит. Их беспокоят только фотографы. И наша машина, оснащенная полдюжиной камер, исключением не являлась. Снимали бизонов, причем подходили к ним метров на двадцать. Снимали уток, канадских гусей. Снимали оленей. К одному великану с рогами, огромными, как лесная коряга, мы крались с большой осторожностью. А он подпустил вплотную и даже головы не поднял от травы.

Медведи же выходили прямо к автомобилю. Первого попрошайку мы встретили утром. Медведица с медвежонком держала возле себя десятка четыре автомобилей. Из каждого окошка выглядывал объектив. Но медведица хорошо отличала эти блестящие штучки от чего-либо съедобного и терпеливо ждала.

Она сидела на сугробе снега в позе спокойного ожидания. Когда появлялась какая-нибудь надежда, медведица поднималась. Медвежонок ковылял следом. Но кормить зверей теперь запрещают, и мать с очень худым медвежонком возвращалась на исходный сугроб. Наконец чья-то душа не вынесла – из окошка показалась рука с апельсином. О, медведица поняла сразу, что время терять нельзя. Прыжок. Брошенный апельсин схвачен едва ли не на лету. И все. Съемка окончена. С апельсином в зубах, подбрасывая задние ноги, медведица кинулась в лес. А за ней медвежонок.

Потом в течение дня такие сцены мы видели не единожды. Но к вечеру повстречался настоящий артист, на которого мы ухлопали уйму пленки. Здоровенный медведище! На задних лапах он шел к машине, убеждался в отсутствии дани и резво шел к следующей. Шоферы спешили задраить окна, дамы в машинах визжали. А медведь был спокоен. Там, где окошко не успели закрыть, он стремился просунуть в автомобиль голову или лапу. Заглянул он и к нам, на сиденье сзади попытался лапой достать бумажный комок. В отличие от медведицы, ожидавшей подачки сидя, этот предпочитал двигаться сбоку дороги параллельно идущим машинам. Автомобили шли медленно, и он ковылял вперевалку. Быстрее пошли – и мишка выжимал нужную скорость. Образовался затор – медведь принимался делать досмотр. Он хорошо помнил, где уже побывал, и, если не было новых машин, начинал заниматься делами, какие приняты у медведя в лесу: нюхал землю, скреб лапой по стволам сосен или чесался. Это занятие вызывало в машинах хохот. Для чесания выбиралась невысокая сосенка. Под здоровенной тушей она, конечно, сгибалась. Но у мишки был отработан прием: стоя на задних лапах, передние он поднимал кверху, хватал сзади деревце за макушку и, прижимая его к спине, начинал приседать… Несколько наиболее рьяных фотографов снимали медведя, выскочив из машины. Но дверцу надо было держать открытой – иногда медведи все же напоминают: лес – это их территория. Особых трагедий, правда, не происходит но примерно около сотни раз за сезон медведи награждают людей оплеухами или даже изрядно треплют. (За сто лет существования парка шесть конфликтов кончились смертью людей.)

Если какой-нибудь из зверей проявляет постоянную агрессивность, его ловят и в сетке, подвешенной к вертолету, выдворяют из парка. Такие меры не применяются к людям, хотя как раз люди чаще всего виновны в том, что добродушные звери вдруг огрызаются. Людей просвещают, увещевают, предупреждают: «Наслаждайтесь ими издалека», «Если некуда деться, лезьте на дерево», «Не кормите медведей!» Последняя просьба особенно важная. Медведи за лето привыкают жить иждивенцами. Но пришла осень. Машины из парка вдруг исчезают. А медведь-то не знает, что туристский сезон окончен. Он каждое утро выходит к дороге. И ждет. Снег повалил. Дорога пуста… Медведь ложится в берлогу тощим. А для медведя гиблое дело – заснуть без жира.

…Наш артист провожал кавалькаду машин километров шесть или семь. Потом неожиданно повернулся и побежал назад. Немного проехав, мы сразу поняли, в чем дело. Медведь достиг пределов своих владений. У дороги уже маячил другой попрошайка. В полном соответствии с законами лесной жизни участки дороги у мишек были поделены. И, как видно, «конвенция» добросовестно соблюдалась.

В Йеллоустоне живут 300 медведей-гризли и примерно пять сотен черных медведей.

И, наконец, гейзеры… Этот «главный зал музея», самое посещаемое место парка, был переполнен. К гейзерам надо было протиснуться через толпу, плотную, как на ярмарке в Лужниках. Одни искали кофе, другие силились разглядеть на огромной стоянке свою машину, третьим нужен был туалет, четвертые только что подрулили и жаждали видеть гейзеры. Электронное табло огромными цифрами сообщало, через сколько минут зара-

ботает каждый из главных гейзеров. Добротная карта разъясняла, где именно расположен каждый «любимец публики».

Грустно было почти до слез. Гейзеры… С детства читал о них, любовался картинками. Сегодня утром сердце твое еще было наполнено предвкушением романтической встречи. А тут вокзальная суета, цифры – спешите, можете опоздать! Природное таинство было раздето тут донага. Деревянные кладки разводили людей по всему «гейзедрому». Поплыли и мы в общем потоке, с некоторым удовольствием убеждаясь, что не всех тянет туда, где вода извергалась без четкого расписания…

Мысленно надо было остаться наедине с этим огромным, окутанным паром пространством, чтобы сстро почувствовать: перед твоими глазами действительно чудо природы. Тысячи лет днем и ночью свистят, рвутся из земных недр фонтаны воды и струи пара, шевелится, подобно тесту, горячая разноцветная грязь, светятся бирюзой прозрачные озерки влаги. Гейзерит (соли, осевшие из воды) сверкает, как жемчуг. И рядом с тобой в небо вдруг ударяет фонтан воды. Мостки проложены так, что к лицу долетает только горячий, пахнущий серой туман. На деревьях туман оставляет кремниевый иней – вся лесная опушка подернута белой каменной коркой.

На мостках надписи: «Ни шагу в сторону – кипяток!» Но маленький коричневый куличок, видимо, хорошо знает, где горячо, а где можно с пользой для здоровья купаться, – взъерошил перья, с наслаждением возится в бирюзовой воде. Опускаем руку рядом с купальщиком – вполне терпимо. Пробуем на язык – вкус у воды щелочной.

Дымы… Со всех сторон дымы! Люди на деревянных кладках похожи на призраков Можно понять индейцев, суеверно сторонившихся этих мест. Можно догадаться, какими глазами глядели на это пекло охотники за бобрами, можно позавидовать первым исследователям, спокойно, без суеты, без мостков и стрелочек-указателей обходившим эти места. Они, приглядываясь к характеру водяных вулканов, горячих ключей и фонтанов, нарекали их именами: «Старый Верняк», «Тюрбан», «Пароход», «Чернильница», «Беспокойный»…

Природа гейзеров во всех уголках Земли – в Исландии, в Новой Зеландии, у нас на Камчатке и тут, в Скалистых горах, – одинакова. И везде одинаково у людей желание видеть земное чудо. Лесную поляну, берег тихой речки человек посещает множество раз, хотя и знает там, кажется, все до последней травинки. Такие места – вроде любимых стихов. Тут же читаешь некую «остросюжетную повесть» – второй раз не потянет, но один раз взглянуть обязательно хочется.

Чудо природы в окружении суетливой толпы выглядит почти балаганом. Извержение главного знаменитого гейзера ни дать ни взять пышный аттракцион. «Начало в 15.20!» – кричит электронная надпись. И люди с ходу спешат занять места на тяжелых, амфитеатром скамейках. По мере того как в недрах земли созревает взрыв пара, на скамейках густеет толпа (иногда до трех тысяч). Примерно час ожидания, и Старый Верняк просыпается – из грифона на вершине пологой горки клубится пар, потоком льется вода.

Сейчас, сейчас… Все глядят на часы… Началось!!! Водяной столб взлетает на высоту а 50 метров. Пар, брызги! Оживление на трибунах. Щелкают аппараты. Охотники сняться на фоне Старого Верняка выбегают вперед… Три минуты – представление окончилось. Толпа валит к автомобилям, оставляя после себя опрокинутые скамейки, бумажный мусор и какую-то странную пустоту… Но минут через пять все начинается снова…

Мы прожевали «изюминку» Йеллоустонского парка со смешанным чувством: видели чудо. Но оно не такое, как представляется издали.

Рано утром мы покидали старейший заповедник земли. У въезда стояла длинная очередь автомобилей. Будочник, взимавший за въезд два доллара, позевывал. Все непременно хотели сняться и терпеливо ждали, когда можно будет картинно стать рядом с массивной вывеской «Йеллоустонский национальный парк». Одни, снимаясь, дурачились. Другие были серьезны – поездка в Йеллоустон бывает раз в жизни.

Большие деревья

Предположим, что где-то в малодоступном месте обнаружились динозавры и тебе судьба подарила лотерейный билет, выигрыш по которому – возможность увидеть этих зверей… По желтым, похожим на покатые лбы холмам Калифорнии мы ехали с чувством, что этот билет похрустывает у нас в кармане…

Природа тайны свои окружает зонами неприступности. Солнце на этих холмах выжгло все до последней травинки; выпило речки, мощенные мелким камнем; выбелило коровьи черепа, лежащие возле брошенной хижины пастухов. Три цвета в пейзаже – синее небо, желтые травы и кое-где, островками, темные пятна сосен. Пешком мало кто решился бы одолеть эту сушь. Но машина за два часа съедает растянутый по холмам сиреневый холст дороги, безлюдной дороги – ни бензиновых будок, ни торговли водой. Облегченно вздыхаешь, как будто выскочил из горящего дома, когда вдруг видишь крутую зелень апельсиновых рощ, поливные каналы и вдалеке туманную зубчатую синеву с названием Сьерра-Невада.

Час езды в горы. И вот у встречного на площадке, где отдыхают от крутых серпентин, можно спросить:

– А что, их видно уже?..

Встречный знает, о чем идет речь. Протягивает бинокль.

– Проследите по гребню. «Травка» – это обычный лес. А высокие свечи – это они…

Секвойи… Деревья, уцелевшие на земле только тут, на западном склоне Сьерра-Невады. В сопоставлении со всем, что обильно пока растет на планете, секвойи – это зеленые динозавры. Кстати, они современники этих зверей. Динозавры вымерли. Деревья тоже повсюду вымерли на Земле. Отпечатки их веток находят на каменных сланцах в Европе, Азии, даже в Гренландии. Но тут, в Калифорнии, на полоске земли, не тронутой ледником, осталась полоска леса – одно из главных чудес Земли.

Первое чувство – растерянность. Наверное, ничто на Земле не находится так далеко за гранью привычного и понятного, как эти деревья. Кажется, муравьи под ними должны быть не меньше собаки. А гриб, случись ему вырасти под секвойей, пришлось бы валить пилой. Надо оглядеться и отдышаться, обвыкнуть, чтобы понять: все тут взаправдашнее, земное. Орешник… Вполне нормальные сосны и ели… Густые заросли папоротников… Белка, схватившая из-под ног шишку, окончательно приводит тебя к привычному ощущению: ты на Земле. Секвойи тоже дети Земли. Питают их те же соки, что и орешник. Конструкция тоже привычная: вот оголенные ручейком корни, ствол, зеленая шапка веток… Есть, правда, какая-то тайна в этих громадах, выросших из семечка величиною с головку спички. Но где ее нет, тайны? Папоротник с резными узорами листьев, пронизанный солнцем, разве он без загадок? И все же тайну папоротника или орешника постигать легче. Они родятся и умирают у нас на глазах, а дереву тысяча лет. И это лишь средний возраст. Пройди немного в глубь леса – встретишь деревья трех тысяч лет. Меришь мысленно эту бездну, и голова кружится. Есть доступный для каждого способ ощутить бездну мира и времени – погожей ночью поднять глаза к небу. Но к звездам мы привыкаем с рождения, необъяснимая тайна лишь изредка нас тревожит. Секвойи же сразу и властно заставляют подумать о сущности жизни. Ни один храм, построенный человеком во имя богов, не может сравниться с величием этих деревьев…

Рассказать о них трудно. Зарисовать, снять? Увы, никакой снимок не сообщит волнения, пережитого возле секвой. Ну что фотография может сказать, например, о спокойствии леса? А это главное, что сразу же в нем замечаешь. Где-то там, в синеве, на «тридцатом этаже» привычных нам измерений, ветер, возможно, и есть. Однако дрожь веток вниз не доходит. Красноватого цвета стволы похожи на скалы – качнуть монолит невозможно. Тихо. Тоненький голос птицы. Бег воды по камням. Но звуки эти услышишь только вблизи. Тысячелетняя плоть стволов лишь издали кажется грубо тесаным камнем. На самом деле стволы одеты пористым войлоком, рыхлым и теплым на ощупь. В таком лесу аукаться или дурачиться в голову не придет. Но даже если и найдется любитель, лес спрячет звуки в коре деревьев, в хвойной подстилке, в солнечных кружевах папоротника.

60 сантиметров – толщина волокнистой коры. Кора морщиниста, издали кажется грубоватой. Но чуть надавил – мякоть легко отломилась, и ты чувствуешь на ладони вес пробки. Размял – пригоршня красноватой мягкой трухи. Кора, подобно теплому одеялу, хранит дерево от морозов. Но важнее другое свойство коры: обугливаясь снаружи, она не дает проникнуть огню к древесине. Без этого свойства коры генетическое долголетие дерева не имело бы смысла – пожар настигал бы секвойю задолго до старости. Пожаров тут было много. Одни, как видно, недавно. Другие лет триста… пятьсот… девятьсот. Девятьсот лет назад бушевал тут огонь, и секвойи хранят отметки огня – стволы обуглены. Есть старушки, у которых огонь выел и сердцевину. Но секвойи стоят… Есть и еще одно свойство деревьев, без которого долголетие невозможно: древесина секвой не гниет. И никакие другие болезни им не знакомы. На елках рядом можно увидеть длинные бороды мха. Орешник одолели и иссушили грибы. Секвойя как заколдована! Красный ствол чист от шишковатого низа до самой тонкой веточки наверху.

Секвойи тысячелетние растут поодаль одна от другой. К ним надо идти, продираясь сквозь обычный лес – ели, сосны, травяное переплетение, валежник. Посчастливится – можешь найти сосновую шишку размером с хорошую дыню. Зазеваешься – можешь свалиться в холодный каменистый поток. Временами обходишь огромные глыбы камня. Их много. И ты не сразу соображаешь: серые камни – это ж стволы секвой! Упавшее дерево не гниет. С него опадает кора, а древесина лежит неизвестно как долго, разрушается, подобно камню, только дождями, морозами и ветрами.

К особо знаменитым секвойям в лесу проложили дороги. Вот один из лесных старожилов. Высота – 90 метров. Толщина по диаметру – 10. Возраст – больше трех тысяч лет. Колумб, стало быть (500 без малого лет назад), увидел бы дерево почти таким же, каким мы видим его сегодня.

Возле этого старожила Земли мы разыскали крошку в платьице из хвои. Секвойке было лет пять. Возможно, родимое зернышко для нее занесла сюда белка. Но скорее всего родитель был рядом. Три тысячи лет. И пять лет. Где еще у отцов и детей разница возраста так велика?! У малютки есть шанс увидеть со склонов Сьерра-Невады восходы солнца в 4972 году. И можно сейчас представить, как она будет выглядеть. Подобное предсказание можно ли сделать для человека? 4972 год… Немыслимо даже прикинуть, чем станет Земля и люди на ней.

Секвойи среднего возраста и «подростки» лет по 300—400 живут сообществом. Это особенный лес. Зеленая крона у этих деревьев спускается низко. Стволы стоят чаще. Воздух пахнет хвоей и окрашен внизу в розовато-зеленый цвет. Иногда не раздробленный ветками световой луч достигает земли, и ты видишь, как ползают по хвоинкам козявки и сказочно светится папоротник.

В чаще деревьев, пожалуй, даже сильнее чувствуешь вечность, чем у ног долгожителей-одиночек. Но ничего вечного нет. Как все живое, и эти деревья смертны. Ветер может в конце концов повалить, ручей подточил корни, или без видимой глазу причины при молитвенной тишине секвойя вдруг падает, старость! Считают, она выражается в неровном распределении по стволу влаги. Падение секвой человек видит реже, чем падение звезд. Но в 1953 году одно из старых деревьев рухнуло на глазах у людей. Срез с него установлен на массивной подставке из бревен. Набравшись терпения, можно на срезе сосчитать паутину годовых колец, а можно поверить табличке: «Дерево жило 2415 лет». Бляшками с номерами на срезе помечены вехи истории человека. 323 год до нашей эры – смерть Александра Македонского. Останки великого полководца в бочке, заполненной медом, несли из Азии для погребения на родине. Секвойе было в тот год 136 лет… 44 год до нашей эры – смерть Юлия Цезаря. Секвойя имела уже 400 колец на стволе толщиной в полтора метра… 570 год нашей эры – «рождение Магомета» (рождение мусульманской религии). Секвойе было 1032 года. И так далее. Первый крестовый поход. Чума в Европе (1348 год). Открытие Америки (1492 год). Война с Наполеоном… Многое есть на кругах долголетия, многое помнит секвойя.

К годовым кольцам приглядываются, однако, не только ради философского любопытства. Оказалось, по кольцам (более плотным и тонким в сухие годы и более рыхлым, широким – о дождливые) можно проследить колебания климата на Земле. Установлено: 600—900 и 2 тысячи лет назад секвойями были «записаны» периоды влажности. Отмечен также период лет в двести «великой суши». Все деревья способны вести подобную запись. Но дуб и сосна, подобно песочным часам, считают минуты жизни, на кругах же секвой записана вечность.

Белые люди секвойю увидели, можно сказать, «вчера». Сто с небольшим лет назад некий Хейл Тарп был приведен индейцами к тайникам гор. Несомненно, Хейл Тарп был поражен видом необычного леса. Возможно, он вместе с индейцами стал на колени перед каким-нибудь деревом. Но, поднявшись и отряхнув со штанов хвою, знаете, что он сделал? Он достал ножик и вырезал на коре буквы: «Хейл Тарп 1856 год». Благословенный способ приобщить себя к вечности процветает и ныне на всех широтах. За неимением под рукою секвой имена режут на дубах и березах, на заборах, скамейках. Стыдное дало, пожалуй, только для Хейла обернулось неким практическим смыслом – Тарп сумел доказать, что первым и в таком-то году увидел секвойю именно он.

По следам Тарпа в горы сейчас же двинулся разного рода люд. Одни любопытства ради, другие уже с пилой. Что ножик Тарпа в сравнении с техникой, пусть и XIX века! Появились специальные пилы – семь метров длина. При усердии два человека валили секвойю за десять-двенадцать дней. Чурбачки необычного дерева повезли по выставкам мира. И они собирали, конечно, толпы людей. Еще бы! На одном пеньке умещались: пианино, четверо музыкантов и шестнадцать танцующих пар… Заготовка «чурбачков» для выставок и музеев заметный вред «вечному лесу» нанести не могла. Но секвойи валили не только ради показа в музеях. Дерево шло на обшивку кораблей, обивку подземных труб, на фундаменты (не гниет!), просто на рубленые дома (сорок пятиквартирных жилищ из ствола) и – стыдно за человека – на ящики, на дрова… Пила лесопромышленников на западных склонах Сьерра-Невады поработала так хорошо, что от длинной, в несколько сот километров, ленты драгоценного леса остались лишь островки или даже одиночки-деревья. Умные люди поняли: истребить секвойи на бытовые нужды – все равно что неожиданно обнаруженных мамонтов пострелять на консервы или, например, Колизей разобрать на кирпич для лежанок. Возобладала мудрость: «Их надо беречь так же, как берегут древние храмы».

Остатки леса секвой были взяты под покровительство человека. В 1890 году основан национальный парк-заповедник секвой. Спустя тридцать шесть лет площадь его удвоилась. В 1956 году с севера к роще секвой примкнул заповедник «Королевский каньон». Под охрану взяты также деревья в знаменитой Йосемитской долине. Это хорошо организованные заповедники. Секвойям тут угрожают, возможно, лишь выхлопные газы автомобилей и уплотнение почвы ногами людей.

…Два дня вполне хватает, чтобы проехать в Роще секвой по маршрутам, рекомендованным картой, и заглянуть в потаенные уголки леса. Большинство посетителей стремится правда, увидеть лишь самые древние из деревьев. Старожилы тактично и неназойливо обозначены указателями: высота, примерный возраст, объем древесины (Америка любит цифры). Два десятка деревьев имеют персональные имена: «Генерал Шерман», «Линкольн», дерево «Президент», дерево «Дом», «Телескоп», группа деревьев «Сенат».

По складу характера американцы, нередко в буквальном смысле, за деревьями могут не разглядеть леса. Главное – знаменитости! Но к чести американцев надо отметить: никаких надписей на деревьях (а соблазн-то каков!) и мусора под секвойями не увидишь. Тишина… И она тоже не оскорбляется. Это не значит вовсе, что в Америке нет горлопанов. Их сколько угодно повсюду. Но в заповедниках строгий порядок. И его уважают. Тут же вдобавок и сами секвойи заставляют примолкнуть.

Утром мы уезжали из парка. Солнце коснулось только самых верхушек секвой. Было прохладно. На папоротниках сверкала роса. Остановившись согреться припасенным с вечера в термосе чаем, мы полистали стопку тоненьких книжек о заповеднике. Ничего нового не нашлось, но стоит сказать об истории слова секвойя. Из ученых людей первым гигантское дерево описал англичанин Линдлей. Он назвал его «веллингтониа гигантэа» – в честь генерала-победителя в битве при Ватерлоо. Американцам название не понравилось – «что, в Америке нет своих генералов?!». Решили назвать дерево в честь Вашингтона – «вашингтониа гигантэа». Не привилось! Суета вечностью отторгалась. Деревья называют теперь так же, как их называли индейцы: секвойи, что означает «большие деревья».

Большие деревья… «Кто их увидит однажды, уже никогда не забудет». Это правда.

Каньон

Первое ощущение – видишь сон. Ужасающих размеров провал! Другой берег провала виден сквозь толщу воздуха и потому слегка задымлен, окутан одинаковой плотности синевой. Пятнадцать километров разделяют края провала. Человека на том берегу нельзя разглядеть. Многоэтажный дом показался бы с коробок спичек. И глубина… Дна Каньона не видно. Останкинская башня белела бы в этом проеме еле приметной иглой. Такую «канаву» люди не сумели бы вырыть, если бы даже рыли ее всем миром и с первой недели своей истории. Эту забаву могла позволить себе только природа. И ушло на это десять миллионов лет.

Провал не пуст. Он заполнен странными островами. Они стоят в одиночку и группами. Их называют «храмы». Не надо большого воображения, чтобы увидеть тут пирамиду, крепостные стены, башни, купола, пагоды. Наибольшее сходство, пожалуй, с пагодами – плоская крыша, и под ней, расширяясь, пласты «этажей», желтые, розовые, красные, темные. Все это было когда-то слоистой пуповиной земли, но какие-то силы выскребли, унесли разноцветный податливый грунт. Остались лишь острова-храмы. Они образуют сказочный город, великий и молчаливый. Случись пришельцам других миров приземлиться именно тут, они бы решили: планета необитаема. Сплошные камни. И бездна… Замечаешь не сразу – ворон летит. Мы видим его не снизу вверх, как обычно, а сверху вниз. На крыльях металлом блестят синеватые перья… Клочком ваты на нитке повисла между берегами набухшая влагой туча. Светлая жилка нырнула из тучи вниз. Даже молния кажется тут игрушечной. Но гром вполне настоящий. Сердито и властно он покатился вдоль «храмов». Из тучки сеется снег. Видно, как дымные космы наискось тянутся книзу, но исчезают, испаряются, не пройдя и четверть пути ко дну. Температура тут, у обрыва, сегодня, как сообщили, 17 градусов, а в самом низу жара. 40 градусов!

День, и два, и неделю можно стоять у обрыва, изучая безбрежную панораму, потихоньку вживаясь в этот красноватый странный пейзаж. Лишь постепенно в нем начинаешь видеть приметные точки, запоминать очертания. Это похоже на созерцание звездного неба – сначала хаос, а потом уже видишь некий порядок…

Если до крайности упростить, Каньон – это очень большой овраг, самый большой на Земле. По размерам к нему даже и близко ничто не стоит. Длина – 349 километров. Ширина – от 6,5 до 29 (в среднем 14) километров. Глубина – полтора километра. Но это овраг! Говоря языком геофизиков, агрономов или геологов, это даже классический случай земной эрозии, то есть разрушения земли водой и ветрами…

Но где же она, вода, в этом пустынном, сухом углу Аризоны? Проезжая, мы даже тощего ручейка не увидели. И все же вода (река Колорадо) распилила слоеный пирог земли.

Мы долго искали место, откуда можно увидеть реку. Наконец внизу, в сумраке теней сверкнула ниточка ртути. Колорадо! «Цветная река» по-испански. Когда солнце спряталось в облака, нитка воды поблекла – цвет неба и глинистый цвет потока смешались и дали мутно-зеленый цвет.

Забегая вперед, скажем: то, что сверху казалось ниткой, на самом деле было могучей рекой. Скорость течения Колорадо близка к двадцати километрам в час. Десять миллионов лет, ни на секунду не утихая, река пилила, пилила землю и продолжает пилить. Сверху породы были помягче. Колорадо прошла их сравнительно скоро. Теперь дело дошло до гранитов. Производительность резко упала, но зубья у этой пилы не тупятся – грызет и гранит! Медленно, правда, – пятнадцать сантиметров за тысячу лет. Сама по себе вода и этот пропил в гранитах сделать бы не могла. Но река катит по дну огромные валуны – тысячи тонн абразивного материала. Этот режущий инструмент действует безотказно. За сутки Колорадо проносит в среднем 500 тысяч тонн горного материала. Чтобы цифра эта стала понятной, надо представить себе 100 тысяч пятитонных грузовиков, С интервалом в одну секунду машины должны идти целые сутки, чтобы выполнить эту работу. Представим теперь, что эта колонна машин идет беспрерывно 10 миллионов лет… Вот куда делась земля величайшего в мире оврага под названием Большой Каньон.

Река пилила землю не по линейке. Она извивалась, петляла. Реке помогали талые воды, ветры, солнце, морозы. Все осыпалось, рушилось, обнажалось… Надо сказать, природа работала очень медленно. Сегодня мы видим Каньон почти таким же, каким, возможно, увидел его человек, добывавший огонь от подожженного молнией дерева. Каньон сохранил для нас облик времен, когда человека еще и не было на планете. Надо ли говорить, какая это находка для изучающих Землю! Вся история – два с половиной миллиарда лет накопления пластов и десять миллионов лет «распиловки» – поднесена людям как наглядное пособие: изучайте! Каньон изучается очень тщательно. По его обнажениям, как по некоему эталону, сверяют догадки, гипотезы и находки, сделанные в разных местах Земли. Но большая часть людей приезжает сюда, чтобы просто увидеть Каньон.

О Каньоне много написано. Однако цифры и восклицания мало что говорят об этой, как шутят американцы, «самой большой прорехе Земли». «Ужасающе! Грандиозно! Величественно!» – скажет турист, вернувшись домой. Это все правда. Но слова эти – лишь бледная тень пережитого. Каньон – это как путешествие на другую планету.

Из белых людей первым Каньон (в 1540 году) увидел некий Кардинас из отряда Кортеса. Никаких эмоций в своих записях Кардинас не оставил. Конкистадоры алчно искали золото. Каньон был только препятствием на пути.

Триста лет спустя после этого Каньон обследовали. Интерес был только один: судоходна ли в нем река и какие из минералов можно тут обнаружить? Но человек по имени Джон Хенс, добывавший тут асбест, скоро понял: водить в Каньон любопытных – дело более выгодное, – и забросил рудник. То же самое сделал хозяин медного рудника. Это было началом туризма (1886 год). Дальновидные люди поняли тогда: Каньон до самых краев наполнен золотом. Главная ценность его – неповторимая красота. Однако предложение сделать тут заповедник конгрессом несколько раз отвергалось – в то время мысли об «островах красоты среди моря хозяйственной деятельности» казались нелепыми. «Да и кто поедет в такую даль… Это что – Колизей?» Однако поехали! Сначала на мулах и лошадях. Потом по железной дороге, проложенной сюда специально. Президент Теодор Рузвельт, вовлеченный в поток любопытных, увидев Каньон, сказал: «Никаких рудников! Ничего не делать, чтобы не испортить величия… Каждый американец должен это увидеть».

В 1919 году Каньон был объявлен национальным парком (заповедником). Сейчас, как утверждают, это одно из самых посещаемых туристами мест на Земле. В год их бывает около трех миллионов. Не меняясь, оставаясь пустынным и диким, Каньон дает больше дохода, чем могли бы дать руды, им обнаженные. И конечно, не только денежного дохода. Патриотизм американцев – понятие почти осязаемое. И когда на краю Каньона мать говорит мальчишке: «Это есть только у нас, в Америке», то слова эти действуют очень сильно.

Из всех заповедников США Каньон, пожалуй, меньше всего тронут эрозией многолюдия. Он так громаден, что, спустись сюда половина населения всей Земли, сверху людей не сразу бы и заметили.

В Каньон спускаются тысячи полторы людей в день. Остальные предпочитают созерцать его сверху. Вертикаль в полтора километра растянута в довольно крутую извилистую тропу – пятнадцать километров туда, пятнадцать обратно. «Подумайте, прежде чем мериться силой с Каньоном!» – призывает табличка. Но кому в Америке хочется признавать себя слабым! Спускаются. И кое-кто уже с полдороги подает «SOS». Случается это часто, и потому в Каньоне есть служба спасения и порядка, в ней пятьдесят охранников – рэйнджеров, мулы и несколько вертолетов. Не рассчитавшему силы возвращение наверх обходится на спине мула 40 долларов, на вертолете – 60. Многие судьбу не испытывают – сразу садятся на мулов и за день неторопливо успевают спуститься вниз и подняться обратно. Можно на вертолете – 40 долларов в час.

И все же самый достойный путь к воде Колорадо – «на своих двоих». Можем похвастаться: мы прошли этот путь. Занял он десять часов. С утра и до вечера. Признаемся: выползали мы наверх еле живыми. Даже ужинать не годились. Хлебнули чаю – и спать.

На пути вверх запомнилась больше всего сама тропа. Она карнизом лепится по обрывам. В опасных местах тропа обложена валунами. Она пропитана потом идущих людей и мочой мулов. Тропу, и только тропу, видят глаза на обратном пути. Весь Каньон, да что Каньон – Земля для идущего сужена до двух метров. Вверх, вверх… И когда наконец тропа иссякает и ты увидел наверху у обрыва «благоразумных» с биноклями, то имеешь право подумать: «Об этой ямке я теперь знаю больше, чем вы».

Одно из открытий во время спуска: Каньон не пустынен. На скалах растут: можжевельник, кактусы, сосны, дубы (а в самом низу видели странную смесь – береза, осина, дуб, ивы и тут же плети дикого винограда, зеленые сабли агавы и желтые свечи пустынной юкки). С тропы мы видели уйму белок и полосатых бурундучков, и оленя, стоявшего на возвышении так картинно, как будто он выходил для фотографов специально. И множество птиц! Они проплывали на уровне глаз, ныряли в воздухе так же, как это делают дятлы, порхали в колючках. Запомнилось удивительно красивое пение, похожее на игру старинного клавесина. Хрустальные звуки! Клавесин играя где-то рядом с тропой. Мы подкрались, но застали певца в момент утоления жажды. Из-под навеса камней сочилась вода. По каплям. Птица величиной с галку ожидала падения капель и ловила их, как горошины…

А внизу, в самом низу Каньона, живут люди – индейцы хавасупаи. Представляя, как надоели хавасупаям неизвестно зачем и каждый день приходящие сюда бледнолицые, мы не пошли в деревеньку, а присели на облезлый поваленный дуб у околицы. У ближайшей халупы, залатанной жестью и шифером, старуха чистила рыбу. На жердях висело дырявое одеяло. Крайний кол загородки был украшен помятым бидоном. Куча дров. Ржавая тачка. Неподвижная лошадь в тени у куста, похожего на рябину. Вдоль стенки Каньона между кустами ивы зеленел посев кукурузы. Старуха, не подняв головы, кого-то окликнула. Из кустов с мотыгой вышел черноволосый босой мальчишка. Мимоходом беззлобно показал нам кулак и скрылся в дверях. Подав бабке воду в жестянке, восьмилетний примерно хавасупаи, как видно, в профилактических целях, еще раз показал нам свой кулачок и взялся играть со щенком…

– Они хотят, чтобы их не тревожили, – сказал пожилой джентльмен, присевший рядом с нами на дуб. – Я выходил бы с ружьем на порог, если б туристы вот так же бесцеремонно толпились у моего дома…

Наш спутник был профессором из Бостона и очень сочувственно говорил об индейцах хавасупаях, их быте и образе жизни в этом Каньоне. Профессор решил в Каньоне заночевать. Поднимаясь выше и выше, мы увидели его оранжевую палатку на полянке возле реки…

Людей на тропе по Каньону встречаешь много. Идущим наверх уступают дорогу. Все они часто дышат и почему-то здороваются. Наверху у обрыва этого нет, а тут непременно: «Хеллоу!» – и руку кверху. «Когда люди делят не деньги, а трудность, хотя бы и небольшую, они становятся мягче» – так объяснил нам этот психологический феномен старичок рэйнджер.

Идущий наверх легко вступает и в разговор. Сразу на камень – передохнуть, и пожалуйста, спрашивай и снимай. Потный, тяжело дышащий человек чувствует: чем-то он вроде бы заслужил расспросы и фотосъемку.

Дольше всего мы задержались с Рубином Маронесом, адвокатом из Сиэтла. Двадцатипятилетний толстяк шел медленно, опираясь на палку из кактуса. Рюкзак, фляга на поясе, на руке компас, индейский браслетик из бисера. Нога опухла и забинтована у колена.

– Тут, в Каньоне?..

– Да, свалился с обрыва. Еда, фотокамера, деньги – все утонуло. Мог бы, конечно, и шею свернуть…

– А помощи не просили?

– Нет. Хочу сам. Наверху дам отцу телеграмму…

В Каньоне парень провел тридцать два дня. Шел по дну вдоль течения Колорадо.

– После падения четыре дня лежал у индейцев. Поили каким-то настоем. Потом положил в рюкзак кукурузных початков и вот иду…

– Может быть, все-таки дать сигнал?

– Нет, я дойду.

И он пошел, почти повисая на палке. Такие запоминаются…

Запомнился наркоман. Он сел на тропе, обхватив руками колени. Мы подумали: выбился бедолага из сил. Предложили воды. Сидевший встряхнул длинные пыльные волосы, вскочил, потом сел, зачем-то стал разуваться, опять встал.

– Вы не умеете летать. А я умею…

Парню было лет восемнадцать. Вяло взмахнув рукой, изображая полет, он подпрыгнул и опять сел – лбом уткнулся в колени, тело вздрагивает… Проходившие мимо даже не замедляли шагов. С минуту мы наблюдали парня со стороны. «Их стало много…» – сказала вместо приветствия женщина, сбрасывая рюкзак, чтобы поправить лямки. Но, нагнувшись, она вдруг всхлипнула, нервно стала искать в карманах платок. «Нет, нет, ничего. Просто у меня сын тоже…»

И еще встреча… На площадке, где садятся передохнуть, нас окликнул мужчина.

– Вы русские?

– Да. Из Москвы.

Человек просиял:

– Юта, Билл, Пэт, идите, буду знакомить!.. Я же сразу сказал: это русские. Майн гот, какие встречи бывают! Край света, Каньон…

Молодым, слегка смущенным Юте, Пэту и семилетнему Биллу двух москвичей одноглазый седой человек представлял, как представляют старых знакомых, с которыми долго не виделся.

В минуту все объяснилось. Американец Пэт служил сержантом в Штутгарте. Немка Юта ему понравилась. Поженились, уехали в Штаты, родили Билла. Тестя, Оскара Шварца, пригласили в Америку погостить. Где познакомился тесть с москвичами? А вот…

– Я агроном. Воевал шофером. На Кавказе, как это сказать у вас… Да, дали нам прикурить. Бежали почти без задержки. Орджоникидзе… Минеральные Воды… Пятигорск… Все помню. Эльбрус… Красивые горы! Один свой глаз там оставил… А потом Румыния, Чехословакия…

Старик почти радовался встрече. Начался обмен сувенирами. Пэт отстегнул с куртки значок, Юта сняла косынку, у нас тоже нашлось кое-что. Старику Шварцу достался (удача – оказался в кармане!) металлический рубль. И не простой, а выбитый, в честь Победы. Признаемся, очень приятной была минута, когда бывший военный шофер Оскар Шварц, надев очки, одним глазом разглядывал чеканку всем знакомой фигуры: солдат с мечом и с ребенком.

– Это в Берлине, в Трептов-парке, – сказал старик Шварц, передавая монету дочери.

Монету смотрели Билл, Пэт… Старик в это время нам признавался, что очень хотел бы еще раз в Россию, но только туристом.

– Только туристом! Майн гот, какие бывают встречи…

И была еще одна любопытная остановка. На камне, обняв бидончик с водой, в кедах и в какой-то старушечьей шапочке с рюшками сидел мальчишка. Возраст Тома Сойера. Характером тоже похож – немного смущен, но любопытство так и светилось в глазах. С удовольствием, четко начиная каждую фразу словами «да, сэр…», мальчишка рассказал, что он (Эмми Элен) с сестрою Монди («вот она, сэр»), отцом Мэлвилом Элен, матерью Айворон Элен, с дедом и бабкой приехали из Техаса.

– Да, сэр, увидеть Каньон. Каждый американец, сэр, должен увидеть Каньон.

Дедушка с бабушкой наверху, отец с матерью идут сзади. А они вот с сестренкой…

– Тома Сойера знаешь, конечно?

– Нет, сэр, пока не читал. Она вот читала…

– Ну а как ты думаешь, Эмми, кто мы, откуда приехали?

Ответ мальчишки ошеломил.

– Вы русские, сэр…

(Немая сцена.)

– Почему, Эмми, ты так решил?

– Я видел, сэр, один фильм. Там говорят так же, как вы.

– Хоть одно слово из фильма ты помнишь, Эмми?

– Нет, сэр, не помню…

Попрощавшись с техасским Томом Сойером, мы подчеркнули в блокноте последнюю часть разговора. Для лингвистов это должно представлять интерес: взрослые люди нас принимали за итальянцев, ирландцев, французов, а мальчишка, даже и не подумав, сказал: «Вы русские». Он видел какой-то фильм… Прощание с ребятишками было таким.

– Очень хочется, Эмми, взять камешек из Каньона на память…

– Ну и возьмите, сэр.

– Но ты ведь читал наверху: «Берите с собой только снимки. Каждый по камню – можно ограбить Каньон». Вот если бы ты подарил нам по камню, подарок мы бы, конечно, взяли…

Мальчишка понял все сразу и принял игру.

– Прекрасно, сэр. Я дарю. Это – вам, это – вам…

Мы покопались в своем мешке и, оставив брата с сестрой разглядывать двух матрешек, помахали им с поворота тропы…

Утром, подъехав к обрыву на пять минут, мы попрощались с заполненным синью Каньоном. Синевы было много – нам объяснили – оттого, что недавно в этих местах Аризоны горели леса. Дым стекал в Каньон.

Музей под небом

«Ни цента на пейзажи» – так сказал в конгрессе некий сенатор Кенон. Шестьдесят лет назад сенатор насмехался над теми, кто предлагал создавать и улучшать заповедники. Кенону, говорят, аплодировали – Америка ценит емкую фразу. Слова Кенона и сейчас помнят. Но хлесткое слово стало примером недальновидности. А чудакам, которых обличал Кенон, Америка ставит сегодня памятники и чтит как пророков. Натуралист Джон Мюир, администратор Стефан Матер… Это они, зная, каков аппетит у наживы, предвидя неконтролируемый разгул индустрии, призывали, пока не поздно, оставлять хотя бы островки дикой природы. «Эти места не должны использоваться для обогащения кого бы то ни было. Они должны принадлежать всем „для просвещения и удовольствия“. Это был просто и ясно изложенный статус знаменитых ныне национальных парков.

Национальные парки – бесспорная гордость Америки. При нынешнем взгляде на ценности ни дороги, ни богатства, производимые человеком с помощью совершеннейшей технологии и компьютеров, ни следы пребывания на Луне – ничто не ставится выше сбереженных кусков природы. Все измеряется долларом, и лишь о парках сказано: «Они не имеют цены». И это не субъективная мудрость какого-нибудь философа. Так думают многие люди.

Итак, национальная ценность номер один. Началом ей стал знаменитый Йеллоустонский парк. В 1972 году ему исполнилось сто лет. Юбилей отмечали как событие международное, ибо Йеллоустон был первым заповедником на Земле. Подобно римским законодательным актам, он стал примером, а иногда и моделью организации заповедного дела. И неким символом. Нью-Йорк, Миссисипи, Йеллоустон – для многих это уже какой-то образ заокеанской земли.

Национальных парков в Америке сейчас тридцать восемь. Мы побывали в Йеллоустоне, Большом Каньоне, Роще секвой, Гранд-Титоне. Это самые знаменитые парки. В этот же ряд надо поставить Йосемитскую долину (в Калифорнии), болотистую оконечность Флориды – парк Эверглейдс, «Дымные горы» в Аппалачах островок Айл-Ройал на озере Верхнем, где живут семьсот лосей и три десятка волков. Это все национальные парки.

Национальные парки не следует путать с другими формами охраняемых территорий США. Есть собственно заповедники (резерваты). Их больше трехсот. Это убежища для зимующих птиц на юге и места гнездовий на севере. Это охраняемые зоны на путях миграции птиц, а также места обитания редких животных. Люди сюда допускаются, но могут и не допускаться, если присутствие человека вредит животным. Это места научной и просветительной работы. В последние годы число таких территорий все время растет.

В отличие от резерватов национальный парк – это музей под открытым небом. Экспонаты в нем – горы, речные долины, озера, пещеры, водопады, каньоны, болота, растительность и животные. Природа в таком заповеднике тщательно охраняется. Строжайше запрещена охота, исключается любая хозяйственная деятельность – сенокосы, выпас скота, рубка деревьев, добыча руд и так далее. Но заповедник широко доступен для посетителей.

Существует критерий для учреждения парков. «Это должны быть относительно большие пространства земли и воды, существенно превосходящие по качеству и красоте все, что их окружает… приезжая в парк, человек должен видеть естественную природу в ярких ее проявлениях. Это место для образования уединения, удовольствия и вдохновения людей. Парк должен иметь места для лагерей, пикников, тропы для хождения пешком и поездок на лошадях, площадки, с которых открывались бы живописные панорамы или интимная жизнь природы». Пятачка земли для таких целей мало. Национальный парк – это сотни или хотя бы десятки тысяч гектаров земли (Йеллоустон – 885 тысяч гектаров, Эверглейдс – 522 тысячи, Большой Каньон – 259, Роща секвой – 142). У нас, если дело дойдет до создания заповедников типа «национальный парк» (а идея их носится в воздухе), подобным критериям отвечают места на Кавказе, в Карелии, верховье Волги с озером Селигер, районы Крыма, Алтая, пустыни и горы Средней Азии, Камчатка, Байкал…

В Соединенных Штатах создание национального парка – это всегда решение конгресса и равносильно принятию нового закона. Не тотчас, не просто выделяют (а теперь покупают) земли под парк. Но уж коли он создан, статус его незыблем, и не было случая, чтобы парк «отменили», включили земли его с хозяйственный оборот. Напротив, число парков растет (за последние десять лет их создано пять). Все они рождены в муках, и с тем большим энтузиазмом встречено их учреждение. Для этого есть причины особые.

Мы уже говорили: земля огромного государства США на три четверти – частная собственность. В частном лесу или на громадном безлюдном пастбище в Техасе ваше появление с рюкзаком будет встречено так же, как если бы вы проникли в чужую квартиру и завалились там спать или взялись листать семейный альбом фотографий.

Вы скажете: а куда же податься? Где поваляться на травке, посидеть у костра, поудить рыбу, просто побыть одному? Есть такие места в Америке. За плату это можно сделать на земле частника, на государственной земле в зонах отдыха в меру доступности – в заповедниках и главным образом – в национальных парках. Вот почему американцы так любят парки, так дорожат ими и так гордятся.

Учреждение парка сегодня – это прежде всего покупка земли у частника. Иногда, спасая от бульдозера уникальные земли, парк учреждают, не рассчитавшись сполна за покупку. В парке остаются частные островки, на которых хозяин волен делать что хочет (строит шахту, отель, ранчо, жилые постройки для сдачи внаем). Ситуация: «червяк в яблоке». Почти во всех парках остались подобные «червяки». Изгнать их непросто. Частник хорошо понимает, что значит его земля в окружении заповедника, и ломит за нее сколько захочет. Один пример. В Йосемитской долине покупка вкрапления частной земли (64 гектара) в 1956 году стоила 20 тысяч долларов. Но вышла какая-то проволочка. В 1968 году «червяк» запросил уже 800 тысяч долларов.

Одна четвертая часть земли в Америке – государственная, но большую часть этой четверти составляют Аляска и западные пустыни. Тут легче было учреждать парки. (И отчасти по этой причине большинство из них на Западе и находится.) Всего под различными формами заповедности, под зонами отдыха и парками находится четыре процента площади государства. Это много. Ошибется, кто подумает, что это «капитал мертвый». Тысячу раз нет! Ценность этих четырех процентов земли прежде всего в том, что это «НЗ» (неприкосновенный запас) природных ценностей, эталон первозданности. Второе: парки – это места физического и духовного прибежища для людей. Кроме того, в национальных парках люди приобщаются к невозвратимо далекой, изначальной Америке. Отсюда текут ручейки патриотических чувств, а воспитание любви к отечеству в Америке – дело первостепенное.

Но если даже подступиться к паркам с денежной меркой, то и тут, по исследованиям видного экономиста Эрнста Свансона (университет Северной Каролины), «заповедники не висят камнем на шее у государства». На поездки в эти музеи природы американцы ежегодно тратят около семи миллиардов долларов (расходы по дороге, плата за бензин, ночлег, за аренду лошадей, лодок, спортивного снаряжения, за ужение рыбы и так далее). Из этой суммы, попадающей в руки частников, пятая часть (более миллиарда долларов) в форме налогов с дохода идет государству. К этому надо прибавить прямые сборы за посещение парков (два доллара – билет разовый, семь – «сезонка», единый для всех парков билет). Доход государства, считают, в пять раз превышает расходы на содержание службы и поддержание порядка парках. Исследуя еще и косвенные эффекты парков как «катализаторов экономики» (создают занятость в сфере обслуживания, в производстве туристского снаряжения, предотвращают утечку долларов на путешествия за границей), Свансон пытается оценить стоимость парков в целом. Цифры выходят астрономические, и даже экономист превращается в поэта. «Они бесценны! Деньги ничто в сравнении с главным, что люди в них получают». Это верно.

Путешествуя по Америке, неизбежно прикидываешь: чему поучиться? что подошло бы у нас?.. Организация парков у нас задержалась по причине того, что мы на своей земле можем пойти, поехать, поплыть, полететь практически в любое место. Но всем очевидно: нарастающий беспризорный, бесконтрольный туризм становится злом. Рано или поздно нам придется направлять потоки идущих и едущих в какие-то русла, вводить правила, ограничения, воспитывать культуру поведения в природе. Американцы в этом смысле накопили хороший опыт. Присмотреться к нему обязательно надо.

Национальный парк… Это что, живописное место, очерченное на картах – «сюда езжайте!» – или это в самом деле музей со «входом» и «выходом»? Заглянем в парк и познакомимся с его службами. Заранее скажем: тут появились свои проблемы. О них особо, Сейчас – знакомство с организацией парка в том виде, в каком сложилась она за многие годы.

Парк Шенандоа в Аппалачах (130 километров от Вашингтона)…

Ночлег. Он на разные вкусы и на разные деньги. Можно остановиться в гостиничных домиках. Можно заночевать в кабине-прицепе – плата два доллара. Можно бесплатно в палатке и спальном мешке.

У нас, к сожалению, не было спальных мешков и палаток, и мы отдали себя в объятия пятнадцатидолларовых удобств (душ, умывальник, спальня, сетки на окнах от комаров). Утром мы увидели зеленую лужайку, живописные из жердей загородки, дроздов, скворцов и старушек, веселой стайкой семенивших на завтрак…

Еда – так же, как и ночлег… Можно пойти в ресторан. (Бревенчатое живописное сооружение с крахмальными покрывалами на столиках ценит свой завтрак в 7—10 долларов.) Можно пойти в кафетерий. За два доллара – кофе в бумажных стаканах, сосиски, сандвичи. Те же, кто спал в бревенчатых шелтерах, достают свой завтрак из рюкзака и едят у костра.

Путешествия в парке тоже зависят от вкуса и интересов. Один не вылезает из автомобиля – асфальтированные дороги с ответвлениями приведут его ко всем интересным районам и точкам. Указатели на дороге предупредят, где стоит притормозить, где выйти и сделать снимки, где можно увидеть животных.

Есть люди, которых тянет с асфальта. Для них по паркам проложены тропы. По тропам, и только по тропам, указанным картой, разрешаются пешие путешествия.

И для всех – бродячих, едущих и сидящих возле палаток – есть общие правила.

«Никакого шума. Транзистор можете слушать дома. Тут слушайте птиц».

«Велосипеды и мотоциклы запрещены. Грузовики – только для службы парка».

«Сбор цветов и сувениров рассматривается как акт вандализма».

«Пикники – только на специальных площадках» (их в Шенандоа семь).

«Остановка с прицепами и палатками – только в кемпингах» (их четыре).

«Нельзя рубить живые или стоящие деревья. Купите древесный уголь или запаситесь дровами».

«Получите разрешение на костер. Уходя, потушите его».

«Заберите с собой отбросы, которые не могут сгореть в костре».

«Все животные в парке дикие. Не кормите, не приближайтесь».

«Вырезал имя на дереве – опозорил себя».

Не слишком сложные правила. Допускаем, однако: привыкшие к вольным хождениям «по компасу» почувствовали бы себя тут так же, как чувствуют в доме, где хозяйка излишне уж аккуратна – половички, скатерти… А что прикажете делать?! Без соблюдения правил (надо заметить, американцы их уважают) всю красоту можно вытоптать в одно лето.

Что касается системы обслуживания (отели, бензоколонки, конюшни, прокатные пункты инвентаря, кемпинги, кафетерии, лавки со льдом, древесным углем, фотопленкой и сувенирами), то она безупречна. Ее ведут специальные компании. Но крылья у частной инициативы подрезаны. Место в парке сдают лишь в концессию. Нажива в ущерб природе тут ограничена. Только пять процентов земли каждого парка освоено дорогами и обслуживанием. Остальное – нетронутая природа.

Важно отметить: любое строительство ведется с учетом особенностей парка. Ошибки прошлого, когда сооружались дворцы-гостиницы, исправляются ландшафтными архитекторами – «постройка должна быть возможно меньше заметной, органически соединяться с пейзажем». Материал для строительства, как правило, – дикий камень и дерево. Многочисленные знаки и всякая информация для прочтения продуманы очень тщательно. Никакой пестроты – коричневый столб, коричневая доска, желтые буквы. Так во всех парках – солидно и неназойливо. Мы не увидели ни одного случая покушения на эти знаки с ножом, никто не стреляет в них дробью…

Управляют парком: директор, три-четыре биолога, санитарная служба и служба охранников-рэйнджеров.

Порядки для посетителей строгие. За браконьерство – конфискация транспорта и оружия, крупный штраф. Нарушение мелкое – штраф, выдворение из парка… Карательные меры, однако, предупреждает хорошо организованная служба информации и разъяснений: беседы у вечерних костров, брошюры, карты, иллюстрированные издания… Вся служба парка подчиняется управлению парками в Вашингтоне. Управление, в свою очередь, является частью министерства внутренних дел.

В Шенандоа мы были в самом начале сезона. Только что стаял снег. Хребты Аппалачей еще не окутала зелень. Посетителей было немного. Заповедник дремал, просторный и тихий. В идеале такой и должна быть тут обстановка. Многие годы такой она и была. Но есть теперь у «музеев под небом» свои проблемы.

«Не погубит ли успех национальные парки?» Так называются репортажи Роберта Кана, получившие Пулитцеровскую премию (высшая национальная премия США по журналистике). Пять лет назад все колокола – телевизионные, газетные, научные, коммерческие – ударили в набат: «Национальные парки в опасности! Перенаселение…» Робэрт Кан для изучения этой проблемы «проехал 32 тысячи километров, побывал в тридцати с лишним парках, беседовал с двумя тысячами людей». Его суждения признаны самыми объективными, а конструктивные предложения – самыми дельными. (Сегодня журналист Роберт Кан – советник президента по охране среды.) Мы прочли пятнадцать статей, изданных книжкой, и встретились с Робертом Каном. Приводим итог разговора и выдержки из статей.

«Да, проблемы. И очень серьезные. Парки становятся жертвой собственной популярности. Взрыв посещения фантастический. В 1941 году – 21 миллион посетителей. В 1955 году – 50 миллионов. В 1966 году – 137 миллионов. В 1971-м – 200 миллионов. Что это значит? В разгар сезона дороги в парках забиты сплошным потоком автомобилей. Смог на дорогах такой же, как в городах. Пробки могут быть часовыми. У популярных мест, например у гейзеров в Йеллоустоне, толпы – в несколько тысяч. В кафе очереди. Ходят уже не только тропами. Разрушается тишина… В парках ищут сейчас спасения от городов и приносят сюда городские проблемы: наркомания, бандитизм, грабежи. Парки оказались идеальным местом для воровства – открыть без присмотра стоящий автомобиль сущие пустяки. Помещения парков раньше не знали замков. Теперь всюду замки. Природа, ради которой едут сюда, под угрозой эрозии. Болезни эти в особенно острых формах заметны в Йеллоустонском и Йосемитском парках, наиболее популярных…

Лекарства?.. Как все лекарства, они горьковаты. Но как показал опрос, американцы готовы их проглотить. Вот они.

Места ночлега вывести за пределы парков. Никаких развлечений. Беготня, игры, всякого рода увеселения – все за границы парка.

Закрыть по возможности доступ в парки автомобилям (как минимум – ограничить). Ввести специально для этого созданный транспорт. Автобусы будут ходить по строгим маршрутам с остановками в нужных местах.

Растянуть сезон посещения так, чтобы срезать пики наплывов в летние месяцы. (Возможно, для этого придется в разное время делать каникулы в школах.)

Всемерное сокращение посетителей. Для этого рекламировать менее популярные парки, открывать новые и как главное средство – ввести «театрализацию». Сейчас идут изыскания: сколько людей может вместить каждый парк, чтобы отвечать своему назначению. По числу «кресел» будут продаваться билеты. Придется соблюдать очередь.

В качестве мер, пока что спорных, предлагается:

Резко повысить плату за въезд (до 20 долларов). Не строить в парках дорог, ограничить комфорт. («В общении с природой человек должен довольствоваться только необходимым».) Экзаменовать посетителей – «знаешь ли правила поведения в природе?». Установить лимит времени пребывания в парке.

Роберт Кан убежден: эти меры дадут желаемый результат.

Таковы у «музеев под небом» достоинства, устройство, проблемы. Мы рассмотрели их бегло. Возникни практический интерес – их следует изучить специально. Столетний опыт заповедного дела в Америке – это ценность. А этого рода ценности – достояние всех людей. Землю надо беречь сообща.

Увидеть зверя…

В свете фар сверкнули глаза, быстрая тень метнулась через шоссе. Собака? Вряд ли. Южный угол Дакоты угрюм и пустынен. Холмы, горбами встающие друг за другом. Холодный, бесстрастный отблеск дорожных знаков. И вдруг два живых огонька.

– Койот…

Даем задний ход, ставим машину наискосок – осветить фарами гребень холма.

Ясно, это койот, хотя мы оба видим его впервые. Он почему-то не скрылся за гребнем, навострив уши, наблюдает за нами. Свет едва его достигает. Можно лишь догадаться, что шерсть у зверя и метелки полыни примерно одного цвета. Койот рискует. Дробь его не достанет, но пуля наверняка. И все же он не спешит укрыться за гребень, любопытство держит его на месте.

Койот – близкий родственник волка. Точнее сказать, это и есть волк, равнинный луговой волк. И все же волк в Америке – это волк, а койот – это койот. Волков почти полностью истребили, а койот пока держится.

Вряд ли есть на земле еще зверь такой жизненной силы. Убивали койотов без одной ноги; с перебитыми, но сросшимися ногами; без челюсти; оскальпированных; с колючей проволокой, впившейся в тело. Он приспособился к климату всех широт, он изворотлив, хитер и находчив осторожен и дерзок. В любом месте койот найдет себе пищу. Его добыча – мелкие грызуны, птицы и птичьи яйца, змеи, лягушки, желуди, виноград, земляника, горох, кузнечики, падаль. Ну и справедливым койоты считают дележ с человеком кур, ягнят и телят. Вот почему закон милосердия этого зверя обходит. Койотов бьют беспощадно. И по этой причине зверю невольно сочувствуешь. При нынешнем натиске на природу человек сознательно дает шансы выжить многим животным, оберегает их. Этот же зверь обязан жизнью только самому себе.

Минут восемь, не выходя из машины, мы наблюдали койота. Дикое умное существо глядело с пригорка. В сильный бинокль видны были искорки глаз, торчком стоящие очень большие уши. Зверь не такой скуластый, как волк, в морде, пожалуй, есть что-то лисье… Игра в молчанку, наверно, интриговала койота, и неизвестно, как долго он простоял бы, но на шоссе сзади скользнули лучи быстро идущих автомобилей. Мы поспешили дать им дорогу. И все. Койот мгновенно исчез. Очень возможно, что он все-таки наблюдал, как двое людей прошлись по холму, помяли в пальцах пахучие стебли полыни, посветили фонариком, посвистели и вернулись к машине.

На чужой земле любая травинка, любой след, звук, всплеск на воде будоражат твое любопытство. Как хотелось иногда неторопливо уйти от шоссе хотя бы на километр. Смоляная духота леса, покрытое белым туманом болото, степные речонки в кудряшках ивы и тополей прятали недоступную глазу жизнь. Шоссе было берегом океана, на который лишь изредка волны бросали глубинную живность.

Этот койот в Дакоте… А через день в штате Вайоминг в полдень при ярком солнце мы увидели стадо вилорогих антилоп. Они паслись в болотце рядом с дорогой и, казалось, не обращали внимания на пролетавшие мимо автомобили. Но стоило одному из них сбавить ход, замереть (на почтенном расстоянии от болотца), как антилопы дружно подняли головы. Машина тихо попятилась – антилопы сошлись кучнее. Из машины вылез фотограф – антилопы, подобно кузнечикам из-под ног, желтоватыми пятнами брызнули по пригорку. Но совсем убежать они не спешили. Зная, что любопытство держит на месте этих аборигенов Америки, фотограф подливает масла в огонь – расставил широко в стороны руки (в одной – фотокамера, в другой – белый платок) и, плавно покачиваясь, Идет на пригорок. Хорошо видно: антилопы волнуются – хвосты над белыми «зеркальцами» нервно шевелятся, головы круто повернуты. Критической дистанцией оказались шагов полтораста. Первой срывается то ли вожак, то ли самая осторожная, и за ней все – в четверть минуты стадо скрывается за холмом. Но великая вещь любопытство! Пока фотограф выливает из ботинка болотную жижу, антилопы возвращаются на пригорок. Стоят, смотрят… Возможно, эта игра могла бы и затянуться. Но люди ведь тоже существа любопытные. Из проезжающих по дороге автомобилей видят необычное зрелище. И вот уже три машины стоят у обочины. В обход болотца бежит девчонка в голубых шортах и старик с фотокамерой. Но это уже слишком для антилоп…

В штате Вайоминг мы, пожалуй, больше, чем в другом месте Америки, извели пленки на птиц и зверей. Олени, бизоны, лоси, медведи, бурундучки, вороны, казарки и кулички, казалось, только и ждали фотографа. Но все, что слишком доступно, не может взволновать так же, как нечаянная встреча с диким и осторожным зверем. Даже лось (он чем-то неуловимо отличается от нашего), со всех сторон обхоженный нами в Йеллоустоне, совсем иным зверем показался в штате Айдахо, когда он лишь на минуту выскочил на поляну и тотчас ринулся в гущу приречного тальника. Хруст веток, хлюпанье, плеск воды… И вот уже лось отряхнулся по другую сторону речки, опасливо оглянулся и сразу же скрылся в подлеске.

Иногда, зверя даже и не увидев, испытываешь необычайное волнение от сознания его близости. В Аризоне, у края знаменитого Большого Каньона, мы встретили возбужденного человека. Он уверял: только что видел пуму. «Она поднялась на скалу, потянулась вот так и прыгнула. Вон туда прыгнула, поглядите в бинокль». Человеку ужасно хотелось поделить с нами радость. Но пуму мы увидели лишь в Вашингтонском зоопарке. Хищник (на вид – помесь льва с рысью) дремал под визг ребятишек. Но можно было представить этого зверя в трехметровом прыжке на спину оленя или идущим по гребню скалы в Каньоне.

В Америке обитают 400 видов млекопитающих. Если бы выстроить, как на смотру, все четыреста видов, то, проходя мимо, мы различили бы много знакомых: лось, олень, антилопы, медведи, волк, выдра, бобр, лисы (красные и серые), дикобраз, росомаха, норка, куница, рысь, белки, бурундучки, дикие свиньи пекари… Европейцы, вслед за Колумбом ступившие на неожиданно найденный континент, сразу поняли его родство с Европой и Азией. Бизон мало чем отличается от зубра. Медведи, бобры, лоси, волки и лисы имели те же повадки. Пуму посчитали за льва. И, пожалуй, только четыре животных были тут явно чужие. Тяжелая небоязливая птица индейка, столь же небоязливый вонючий скунс, белка-летяга и странный, «носящий детей в кармане», опоссум. Эти «коренные американцы» стоят особого разговора. Они и сегодня поражают так же, как поражали первых белых охотников. А вот ондатру в болотистой пойме Миссисипи мы разглядывали как хорошо знакомого «своего зверя». А между тем ондатра – коренной самобытный американец. Переселенцы не сразу ее заметили (в те времена настоящую цену имели только бобровые шкурки), но сегодня ондатра едва ли не главный поставщик добротного и красивого меха. У нас в стране ондатра нашла вторую обширную родину и расселилась поразительно быстро. В 1928-м американку впервые к нам завезли. Через десять лет ее стали уже промышлять. А в 1956 году было добыто шесть миллионов ондатровых шкурок. Из многочисленных вольных или невольных переселений животных ондатру надо считать эмигрантом очень желанным. (В плотно заселенных местах Европы она, впрочем, объявлена вне закона – разрушает плотины и дамбы.)

В Америке ондатру кое-где истребили, но не сознательно, а в результате изменения режимов рек, озер и болот (за последние 30 лет численность сократилась почти в три раза).

Но в разном числе ондатру по-прежнему можно встретить на всех широтах от Аляски до Мексики и от восточного побережья до Калифорнии. Американцы тратят немало усилий для сохранения зверя. У Миссисипи мы наблюдали систему специальных запруд, плоты и убежища для ондатры. Тут истребляют хищников, приносящих урон пушному хозяйству.

В жизни Америки до последнего времени животные играли заметную роль. А если глянуть назад лет на 150—200, в те времена, когда разведку земель вели охотники и лесные бродяги, мы увидим: жизнь человека во многом зависела от того, с пустыми руками или с добычей вернулся он в хижину. А еще раньше, до белых людей, природа снабжала аборигенов Америки всем, что надо было для жизни. И дело не только в том, что охота давала индейцу пищу, мех, шкуры и украшения. Духовная жизнь людей находилась в тесном переплетении со всем, что бегало и летало, плавало, ползало и порхало. Перечитайте «Песню о Гайавате» или записки индейца Серой Совы, и вы почувствуете этот далекий, увы, потерянный мир. Поэзия бытия, школа познаний, объяснение смысла жизни, обряды, лечение от болезней, поверья – все у индейца тесно соединялось с жизнью животных. У каждого племени был свой, особо почитаемый (тотемный) зверь или птица. Весь строй имен был связан с названиями животных. Новорожденных называли: Орлиный Глаз, Одинокий Бизон, Серая Цапля, Бродячий Бобр, Журавлиное Перышко, Пятнистый Лис, Красное Облако, Отставший Лось… До сих пор имена детям индейцы ищут в «святцах» природы. В Южной Дакоте мы говорили с двумя парнями из племени сиу. Их звали Клиренс Двукрылый и Джо Двукрылый. В блокноте у нас были выписки из «Песни о Гайавате», и очень хотелось проверить названия птиц и зверей, упомянутых в знаменитой поэме. Но держались Двукрылые напряженно (от белых индеец всегда ожидает каких-нибудь неприятностей), и природы разговор не коснулся. А между тем вот они, названия птиц и зверей, в том виде, как записал их Лонгфелло и как сохранил их звучание Бунин в переводе на русский. Амик – бобр, Аджидóмо – белка, Амо – пчела, Кэнóза – щука, Моква – медведь, Мушкодáза – глухарка, Шух-шух-га – цапля, Куку-Кугу – сова. По этим звучным словам мы чувствуем самобытность и поэзию индейского языка, непосредственность восприятия мира природы. Произнесите название совы – Куку-Кугу, – и вы обнаружите: это же птичий крик! Да, именно так кричат по ночам совы и в Америке, и у нас. А если вы слышали, как взлетает молчаливая цапля (шух-шух-шух – ударяют по воздуху крылья), вам сразу станет понятна природа индейского слова.

Сейчас дикий животный мир лишь для очень немногих остался источником существования. Зато масса американцев осознала, «как бедна и скучна будет жизнь, если землю заполнят только автомобили». Иногда даже чувствуешь: ценность человеческой жизни ниже ценности жизни животных. В фильмах никого не коробят убийства и пытки людей, но зрители протестуют, если объектом жестокости стало животное. «Это закономерно, – сказал нам в беседе на эту тему один из биологов, – человек размножается, расселяется без всяких ограничений, а некоторых животных мы считаем уже по пальцам».

По животным тоскуют. Житейски люди порывают нити, соединявшие их с природой. Подавляющее число американцев живет в городах. Наезды в национальные парки и отдых в зеленых зонах не восполняют потери. Человек хочет видеть животных возле себя постоянно. В большой мере, как пишут сами американцы, способствуют этому разобщенность людей, жестокость и бессердечность, царящие в обществе, одиночество. В ком же находят друга? В собаках и кошках в первую очередь. Процветают зоологические магазины. Возникла целая индустрия обслуживания животных.

В Вашингтоне мы посетили один из трехсот разбросанных по стране специализированных магазинов, встречающих тебя изречением: «Настоящую любовь за деньги можно купить только здесь!» Это был поразительный магазин. Мы с любопытством рассматривали полки, где стояли собачьи консервы, мешочки с зерном для птиц, пакеты с комбикормами, баночки с сушеными насекомыми и молочными порошками. (На еду для животных Америка тратит два миллиарда долларов!) У полки с пластиковыми костями, пластиковыми бананами и морковками («имеют естественный запах!»), с пластиковыми сосками для собак, с нарядными подушечками и элегантными кроватками для кошек мы задержались и чем-то привлекли внимание молодого щеголеватого продавца.

– У джентльменов есть какие-нибудь пожелания?..

Мы извинились. Но удержать улыбку при виде собачьих ботинок, беретов, пальтишек, трусиишек, мохнатых купальников (надписи – «чистый хлопок», «чистая шерсть», «сшито по последней моде») было нельзя. Нельзя и перечислить всего, что, спекулируя на любви к животным, производят на свет дельцы. На полках лежали собачьи плащи с капюшонами, собачьи очки от солнца, лак для когтей, специальная паста и щетки для собачьих зубов. Отдельно, с пометкой «новинка», лежали часы на лапу овчарки…

Извращения любви к животным поразительны. Наследство в 100 тысяч долларов «любимой собаке», специальные такси для собак, специальные парикмахерские, собачьи рестораны, похоронная служба и кладбища для собак – вовсе не анекдоты. Животное часто бывает игрушкой моды, престижа и благоглупостей. Собака, кошка, хомяк, канарейка – для богатого человека это слишком уж просто. Заводить, так уж крокодила, удава, грифа, кенгуру, обезьяну, волка, варана. И заводят.

Можно почувствовать меру любви к животным, глядя на ребятишек, несущих из магазина в Нью-Йорке морских свинок и хомячков, – зверьков бережно держат в теплых ладонях, их подносят к щеке или прячут за пазуху. Это любовь, несомненно. Без нее человеку, возможно, трудно прожить. Но выложить полтысячи долларов за привезенную с края света рыбешку, построить в доме бассейн для «любимого крокодила», завести льва для удивления и развлечения гостей, похоронить собаку в гробу из красного дерева, с оркестром и памятником (прейскурантная стоимость похорон – 3000 долларов)… От подобной любви к животному миру редкого человека не покоробит.

Перебирая в памяти встречи с животными, почему-то в первую очередь вспоминаешь койота в Южной Дакоте. Недоверчивый, молчаливый и любопытный дикарь подарил нам в дороге десяток очень хороших минут. Храни его бог от любопытства к автомобилям, ведь могут ехать люди с винтовкой… Ну и, конечно, нельзя позабыть «вашингтонский сюрприз». Мы были в гостях в домике на краю города. Хозяин (ученый-зоолог) после ужина пригласил гостей в сад. Не успели мы сесть на скамейку, как в полосу света из окон вышел мохнатый небоязливый зверь. Белые полосы над глазами, белая оторочка ушей, два белых пятна на носу и полосатый хвост…

– Ракун?..

– Ракун, – улыбнулся хозяин и на ладони протянул зверю яйцо. Подарок был принят. Без всякой боязни, держа яйцо в лапах, ракун аккуратно выпил его и, бросив скорлупки, выжидательно поднял морду. Морковка и кусок дыни были съедены также проворно. А ломтик сырого мяса енот унес в темноту. Хозяин поднял кверху палец, и мы услышали плеск воды. Свет фонаря енота не испугал. Он шумно и с видимым удовольствием продолжал полоскать говядину в деревянном корытце. Прирученный зверь? Ничуть не бывало. Дикий енот! В отличие от нашей енотовидной собаки ракун – енот настоящий, енот-полоскун иногда называют его за повадку полоскать добычу в воде. Он обитатель лесов, но, подобно нашим ежам, приспособился жить вблизи от людей. Его встретишь на окраинах Вашингтона, живет даже в парках, в садах у домов. Визит за едой – дело обычное для енота. В середине лета самка приходит уже не одна, а приводит выводок малышей – трех-четырех белобровых, белоносых, с хвостами в полоску прожорливых ракунят.

Увидеть зверя… В большом путешествии это не менее интересно, чем встреча и разговор с человеком.

Услышать птицу…

Из животных в Америке, как, впрочем, и всюду, чаще всего видишь птиц. А из птиц, пожалуй, чаще всего дроздов. В начале пути в Аппалачах мы проснулись от мелодичного пения. В горах только-только растаял снег. Деревья были еще без листьев, певца нетрудно было хорошо рассмотреть. Робин (так зовут американцы дрозда) был несомненный родственник европейских дроздов – те же формы, тот же характерный полет. Чуть иной была лишь окраска. У Великих озер дроздов мы застали уже на гнездах. В городке Клинтоне робин прилежно сидел в гнезде, свитом на перекладине лестницы, прислоненной у двери мотеля. Вечером мы снимали втянувшего голову в перья дрозда с расстояния в пять шагов. А ночью, протянув в темноту руку, можно было коснуться дрозда ладонью. Только после этого птица взлетела…

Через месяц, вернувшись к восточному побережью, в ста километрах от Вашингтона, в купленной нашим посольством усадьбе мы наблюдали черных дроздов. Выводки только-только покинули гнезда и совсем людей не боялись. Дрозды сновали по стежкам, копошились в траве, молодые ветки деревьев буквально гнулись от птиц. Мы не нашли в них какого-нибудь различия с нашим черным дроздом, разве что более суетливы, горласты и многочисленны. Скопления их напоминали стаи скворцов…

Запомнилось пение двух птиц, которых мы не увидели. На равнинах (в Миннесоте и Южной Дакоте) звенел колокольчик, напоминавший нашего жаворонка, но более резкий и звучный. А вблизи Вашингтона и почти всюду, где дорога шла лиственным лесом, мы слышали однообразные звуки какой-то очень распространенной птицы. Мальчишка в Пенсильвании сказал нам, что это «птица-проповедник». Орнитологи подтвердили: это народное название дано красноглазому виреону за монотонное повторение одних и тех же звуков.

Всего в Америке 800 видов птиц. От крошечной колибри до огромных, исключительно редких теперь кондоров. Кондоров и колибри мы не увидели. Но видели сов, скопу, ястребов, журавлей, цапель, уток, гусей, лебедей, куликов, куропаток. Это был привычный, вполне знакомый по Европе и Азии мир летунов. Разве что «платье» у них было скроено чуть иначе, чуть отличались окраска, повадки. Но цапли так же, как на болотах Европы, охотились за лягушками, дятел вел операции на деревьях. Ласточки и в Америке полагают, что провода вдоль дороги натянуты исключительно для сидения. Воробьи в Америке так же нахальны, как и у нас, и так же вездесущи скворцы.

Об этих двух эмигрантах из Старого Света надо сказать особо. В Америке они не водились, и поселенцы, оседая на здешних землях, тосковали без привычных у европейского дома птиц. «Частицей родины» в Америку были доставлены несколько сот воробьев. Место для жизни воробьям показалось вполне подходящим, и они начали плодиться. Радость от чириканья птиц охватила Америку. Серьезные газеты писали о воробьях вот так: «Приветствуем вас, прекрасные божьи пташки! Дышите свободой Америки, размножайтесь и пользуйтесь дарами нашей гостеприимной земли!» («Нью-Йорк геральд»). Домики для воробьев, корма для воробьев, стихи о воробьях, статьи о воробьях… Любовь всеобщая и большая, однако, кончилась очень скоро. Воробьев стало так много, что набеги их на поля сделались нетерпимыми. И пронесся клич по Америке: бей воробьев! Ловушки, сети, яды, проклятия в газетах, в разного рода дискуссиях. Война с воробьями была и смешной и серьезной, ну и конечно, птицы ее проиграли. (А возможно, сама природа утихомирила вспышку чрезмерной численности.) В наши дни воробьи Америке, кажется, не угрожают.

Другой эмигрант, скворец, был привезен в Новый Свет, когда воробей уже перенес и славу, и поругание. В 1890 году в Нью-Йорке, в Центральном парке, выпустили 100 птиц. Сто птиц всего. Но сегодня скворец едва ли не самая распространенная птица Америки, и вред от нее местами ощутимее пользы. Подобно воробью, скворец уже выдержал натиски ядов, сетей, динамита, но, судя по всему, благоденствует – стаи птиц не встречаешь разве только в пустынных районах.

В местам особенно благоприятных стаи скворцов наносят ущерб, сравниться с которым может только ущерб, наносимый полям африканскими ткачиками. В штате Кентукки, считают, обитает 11 миллионов скворцов. Дело дошло до того, что губернатор штата попросил правительство Вашингтона оказать федеральную помощь пострадавшим районам. Дело, однако, не только в поглощении урожая. Несметные полчища птиц заполняют парки и улицы городов. «Тротуары и мостовые становятся скользкими от помета», – пишут газеты. Санитарная служба США находит это опасным для здоровья людей… Такова история двух хорошо знакомых нам эмигрантов.

Из многочисленной пестрой и скромно окрашенной мелкоты опытный глаз мог бы в Америке выделить родичей наших синиц, зябликов, славок и мухоловок. И мог бы сразу заметить птиц, каких не увидишь в Европе. Мы же запомнили только двух наиболее самобытных американцев: на Востоке – пурпурного кардинала, на Западе (в районе полупустынь) – дорожного бегуна. Кардинала просто нельзя не заметить. Кто видел наших розово-дымчатых свиристелей (в Америке эти птицы тоже живут), легко представит размеры и очертания кардинала. Но окраска! Невозможно глаз оторвать от этой пурпурной спокойной птицы. Кардинала немедленно замечаешь в зеленом лесу, и можно представить, как он особо наряден и привлекателен в зимнее время. Снегирь рядом с ним показался бы скромно одетой птицей.

И дорожный бегун… Тощую голенастую птицу мы видели несколько раз у шоссе в Аризоне. Фотограф выскакивал из машины с попыткой заснять бегуна. Напрасно! Не взлетая, скорее, чем наш коростель, бегунчик скрывался в жесткой траве. Скорость серого в крапинку «шильца» – более двадцати километров в час. На полном ходу с помощью длинного, как у сороки, хвоста бегунчик может повернуть круто в сторону или сразу остановиться. В полупустынных районах Америки дорожный бегунчик занимает примерно ту же природную нишу, что и птица-секретарь в Африке – известный охотник на змей. По сравнению с ней бегунчик – малютка, но молодой гремучей змее лучше с ним не встречаться – нападает и побеждает. Так же как кардинал, бегунчик – любимая птица американцев. В штате Нью-Мексико, в лавке, где продавались предметы индейского быта, мы увидели стайку бегунчиков. Из мягкого дерева их вырезал и расцвечивал краской парень-индеец.

А на Северо-Западе, в штатах Вайоминг, Айдахо и даже в жаркой Неваде, мы встретили земляков – над заборами, над верхушками елок, в местах людных и совершенно пустынных порхали сороки. Есть ли более распространенная на Земле птица, чем эта длиннохвостая бестия?! У нас в стране она повсеместна, от Прибалтики до Камчатки, от океана на севере до самых южных границ. В штате Айдахо, проезжая мимо полянок с елками и березами, мы заглушили мотор – постоять в тишине, полюбоваться нырявшими в воздухе птицами.

И воробей способен разбередить воспоминания о доме. Но сороки в Айдахо нам показались еще и очень красивыми. Позже, листая книги об экспедиции (1804—1805 годов) знаменитых американских путешественников Кларка и Льюиса, мы кашли в них строчки и о сороке с восклицанием: «очень красивая!» Льюис и Кларк увидели птицу впервые. На восточном побережье Америки ее не было. «Прелестная птаха!» – писали землепроходцы президенту Джефферсону, пославшему их в экспедицию. Президент был любителем птиц – «держал ручного пересмешника, храбро разгуливавшего по Белому дому». И ему в подарок с дальнего запада землепроходцы решают послать не что другое, а именно сороку. «Четыре пойманные птицы зиму держали в клетке и с первой лодкой отправили вниз по Миссури…»

Американцы птиц любят. Птичьих домиков возле жилья тут, правда, меньше, чем в подмосковной деревне, но если уж строят квартиру для птиц, то это не будет простецкий скворечник из неструганых досок или приют из дуплистой осины. Непременно замысловатой архитектуры особнячок! Все выстругано, прошпаклевано, расцвечено краской. Недостает такому жилищу разве что холодильника, электричества и почтового ящика. Но, странное дело, птицы, обычно предпочитающие простую, без выкрутасов, дуплянку, селятся и в этих «коттеджах». Впрочем, селятся не везде. Есть места, где с людьми выжить могут только неприхотливые воробьи.

В качестве заменителей живых птиц продаются алебастровые в натуральную величину дятлы, дрозды, кардиналы. Птицы искусно раскрашены. Это что-то вроде широко распространенных в Америке пластиковых цветов. Птицы пока еще не поют, но разве трудно заставить их петь в наше электронное время?!

Потеря живой природы вблизи жилья заставляет людей искать ее там, где она еще сохранилась. Этим объясняется широко распространившееся сейчас увлечение «ездить наблюдать птиц». Вооруженных биноклями, магнитофонами и фотокамерами «птичников» сейчас в стране (статистике все известно!) около девяти миллионов. «Наблюдение птиц можно Назвать предрассудком, традицией, искусством, наукой, удовольствием, увлечением или скукой. Все зависит от характера самого наблюдателя», – пишет один орнитолог. Все верно. Но главное в этой непроходящей моде – тоска по миру, от которого человек отдалился либо совсем теряет его.

Некоторые виды птиц на Североамериканском континенте исчезли совсем, другие обречены. О знаменитом калифорнийским кондоре орнитолог Роджер Питерсон в своей книге «Птицы» сообщает следующее: «Менее ста лет назад один охотник, подстрелив антилопу, подсчитал, что к туше слетелось полтораста кондоров». Сейчас этих птиц осталось не более 40 экземпляров.

Надо отдать должное американским ученым: они ведут за птицами серьезные, планомерные наблюдения. Тщательно изучают влияние на крылатую фауну химикатов, делают все возможное для спасения обескровленных видов. Каждый год в Америке устраивается «рождественская перепись птиц». Большое число участников (около 20 тысяч) и хорошо отработанная методика приносят науке важные сведения…

Как и везде на Земле, особо интересное время наблюдений птиц – весенние и осенние перелеты. Из белых людей первым в Америке это волнующее зрелище видел Колумб со спутниками. Сегодня такой ориентир для моряка не слишком приметен – птичьи стаи катастрофически поредели. И все же каждую осень с дальнего севера, из Канады, над массивом Соединенных Штатов четырьмя путями (вдоль побережья на Западе и Востоке, над Миссисипи и Великими равнинами) движутся к югу волны пернатых переселенцев, чтобы весной пуститься в обратное путешествие.

Кое-где на пути перелетов возникают препятствия. Много птиц разбивается о небоскребы Нью-Йорка. А к западу от Великих озер, в городе О-Клэре (штат Висконсин), на пути птиц оказалась высокая телебашня. За ночь с 18 на 19 декабря 1964 года об эту преграду разбилось 30 тысяч птиц, главным образом славки, горихвостки, дрозды.

Однако пути миграций от этого не меняются. В районах с устойчивым климатом поразительно постоянны и сроки прилета птиц. Вблизи Лос-Анджелеса мы проезжали мимо разрушенного землетрясением монастыря Капистрано. Это место известно едва ли не каждому американцу, но отнюдь не своей романтической стариной. Капистрано прославили ласточки. Вот уже более сотни лет они появляются на развалинах в один и тот же день (19 марта) и в один и тот же день (23 октября) улетают. В день отлета и день прилета в Капистрано собирается много тысяч туристов и жителей близлежащих поселков. И ни разу птицы не подвели ожидающих. Зимуют ласточки в Мексике.

Покидают ли птицы землю-Америку? Для массы пернатых океан – препятствие слишком большое, и пути перелетов лежат в пределах южной и северной частях материка. Но несомненное сходство многих птиц Америки с птицами Азии и Европы заставляло подумать, что перелеты, хотя бы случайные, над океаном все же возможны. Кольцевание подтвердило предположение. Меченых странников (всего в Америке окольцовано 14 миллионов птиц – данные 1972 года) стали довольно часто встречать в Европе и Азии. Только Московское бюро кольцевания сообщило орнитологам США данные о 417 птицах (двадцати видов), залетевших в нашу страну. Если учесть, что лишь малая часть перелетных птиц снабжается меткой и лишь небольшое число помеченных попадает в руки людей, то станет понятно: перелеты над океаном не так уж редки. Птицы раньше, чем самолеты, связали материки.

В любом месте Земли птицы – самое яркое, самое щедрое, самое заметное проявление жизни. Сколько горячих слов уже сказано о важности быть бережливыми на Земле. Вот еще одно мудрое изречение – плакатик у сельской школы в штате Висконсин: «Птиц ничто не охраняет больше, чем любовь к ним».

Коренные американцы

Пуще неволи…

Попросите американца назвать, трех-четырех президентов, сменявших друг друга, или спросите, кто был спутником у Армстронга при высадке на Луну, – ваш собеседник может замяться. Но спросите, кто такой Дэниэл Бун или Уильям Коди по прозвищу Буффало Бил, и человек немедленно оживится. Еще бы, речь идет о знаменитых охотниках. В северных штатах, начиная от Миннесоты, в музеях, куда заходят на полчаса скрасить монотонность пути, среди пыльного хлама (старинные ружья, седла, колеса, котлы, полинявшие сюртуки, стрелы и луки индейцев, поблекшие снимки, швейные машинки «зингер» и старые телефонные аппараты) обязательно есть экспонат: шляпа Буффало Била. Никаких пояснений, коротко: «шляпа Буффало Била», ну все равно как «сапоги Петра I».

За дорогу мы видели пять или шесть таких шляп. А в штате Вайоминг въехали в городок с названием Коди.

– Простите, не по имени ли знаменитого охотника?..

– Да, сэр, Буффало Бил жил в этом городе, – ответил встречный, явно гордясь земляком.

Феномен популярности Уильяма Коди и многих других старых охотников – явление особо американское. Открытие и освоение новых земель начиналось с охоты. «Континент завоеван ружьем и капканом», – сказано в одной книге.

Близость к природе, постоянное противоборство с ней, счастливая возможность «бросить все и податься на новые земли», несомненно, оставили отпечаток в характере американцев. Они любят и знают свою природу, считают ее «храмом-крестителем нации». Охота, как можно заметить, в этой стране не просто мужская страсть и удовольствие быть с природой наедине, это еще л некое утверждение себя. Хемингуэй, пожалуй, наиболее яркий тому пример. Но вспомним также и Лондона, Фолкнера, Стейнбека, Сетон-Томпсона, Одюбона. Охотники! По характеру дети своей земли, они и в творчестве не прошли мимо охоты.

Сегодня литература, однако, всматривается уже не в гущу лесов с идущим по ним следопытом, а в дебри городских джунглей. Тут сегодня арена страстей человеческих. Недавний романтический следопыт больше не существует. (90 процентов охотников живут в городах.) Нынешний охотник – человек механизированный, он бежит в природу на день-другой очнуться от карусели городских будней. Он будет гордиться, если осилил десяток миль пешим ходом, был под дождем, посидел у костра, пострелял, пусть даже в пустую бутылку. Такая нынче охота… Драматизм перемен состоит в том, что романтический Буффало Бил с его трофеями – полторы сотни бизонов в день! – жил недавно, об этом можно судить хотя бы по фасону шляп, которые выставляют в музеях. Слишком быстро «все скатилось под гору, и очень много потеряно». Но даже остатки былого в природе оставляют пока что место охоте, и она не такая уж бедная. Она, пожалуй, богаче, чем в любом другом месте Земли.

За год американцы бьют 45—50 миллионов промысловых птиц (примерно 13 миллионов уток, более миллиона гусей, 12 миллионов фазанов, остальное – голуби, куропатки, индюшки). Оленей (вапити, черных и белохвостых) убивают более миллиона. Антилоп – примерно 60 тысяч, лосей – 13—15 тысяч. Добывается также 15 миллионов диких кроликов, миллион зайцев. Миллионами исчисляют шкурки пушных зверей.

Сами охотники тоже сосчитаны. Три с половиной миллиона из них организованы в общества. Всего же «охотой балуются» примерно 17 миллионов владельцев винтовок и ружей.

В Вашингтоне мы побывали в главном штабе охотников и рыболовов. Это специальный большой отдел министерства внутренних дел со штатом в 405 человек (237 специалистов-охотоведов и 168 технических служащих) и бюджетом без малого в 8 миллионов долларов. Полагая, что цифры лучше всего объясняют любое дело, нам сразу сказали: на рыбалку и охоту американцы ежегодно тратят примерно 12 миллиардов долларов. Статьи расходов: покупка снаряжения и транспортных средств, научные исследования, поддержание в порядке угодий, расселение дичи, содержание службы охраны. Сюда же входят расходы богатого человека на поездку, например, в Африку или оплата стрельбы с самолета аляскинского медведя (4 тысячи долларов). Как и во всех сферах жизни Америки, богатый и в охотничьем шалаше остается богатым. Ружье изготовлено для него по заказу, к месту охоты он прилетает на собственном самолете, на рыбалку – на собственной яхте. Простой охотник сам заряжает патроны – «удовольствие и экономия: долларов 10—15». Богатые тоже не прочь повозиться с дробью и порохом, но машинку для закрутки патронов он покупает за 800 (!) долларов (есть подобной цены агрегаты).

Рыночная стоимость добытой дичи не окупает, наверное, и десятой доли огромных затрат. Охота в США – это главным образом спорт, «средство оздоровления народа, поддержание в нем духа исследователей».

Человеку с ружьем в отличие от человека-туриста разрешается появляться в частных владениях. (85 процентов охотничьих угодий – частные земли, и 80 процентов всей дичи добывается именно тут.)

Но охотники платят владельцу земли либо с помощью разного рода средств помогают улучшать землю. В последние годы, не выдержав конкуренции с корпорациями, производящими мясо, зерно и овощи, некоторые фермеры считают выгодным отдавать землю в аренду охотникам.

Растущий спрос на охоту заставил американцев идти по пути европейцев – создаются охотничьи резерваты с искусственно выращенной, полудомашней дичью. И это, конечно, уже начало охотничьего конвейерного ширпотреба. Но американцы еще не отвыкли от охоты добрых старых времен, стрельба в полудомашнюю птицу вызывает у них отвращение – «так можно стрелять и кур у себя во дворе». Однако сохранение дичи и, стало быть, истинной охоты требует немалых усилий. Нужны точные научные рекомендации. Ни средств, ни усилий американцы для этого не жалеют.

Из многих программ по улучшению охотничьих угодий США наиболее эффективной оказалась программа переселения зарубежной дичи из сходных географических зон. Изучая запасы дичи в стране, ученые обнаружили: многие виды местных охотничьих птиц истощены так, что восстанавливать их процветание бессмысленно – необратимо нарушена среда обитания. Выжить в этой среде могут только животные, уже привыкшие к угодьям, сильно измененным людьми. Руководствуясь этим, в Европе и Азии присмотрели около сотни птиц разных видов. Восемнадцать из них нашли пригодными к жизни в США. Эмигранты должны были соответствовать двум главным условиям: не встречать в Америке конкурентов (иметь, как сказал бы зоолог, свою экологическую нишу) и представлять собою интересный объект охоты, «которая ни в коем случае не должна быть легкой».

В числе завезенных в Америку оказались: фазан, серая куропатка, горная куропатка (кеклик), глухарь, тетерев, рябчик. В различных зонах выпустили 16 тысяч отловленных диких птиц и 50 с лишним тысяч этих же птиц, выращенных в неволе. Сейчас подводят итог. Глухарь, рябчик и тетерев как будто не прижились. Зато фазаны и куропатки обоих видов прижились хорошо. «Эмигранты» составляют примерно треть всей добываемой птицы (15—17 миллионов). Из местных пород удалось возродить индюка.

В министерстве внутренних дел нас принимал заместитель министра Рид Натаниэл. Высокого роста, волевой, энергичный, необычайно располагающий к себе человек, принадлежит в Америке к числу смелых и убежденных защитников природы. Об охране природы и шел разговор. Охоты коснулись в перерыве за чаем. Приводим блокнотную запись беседы.

Рид Натаниэл: Охотников мы не считаем разрушителями природы. Напротив, они первыми проявили тревогу об оскудении фауны. Их усилиями и на их средства для охраны природы сделано очень много. Президент Теодор Рузвельт был страстный охотник, и, я считаю, именно этому обстоятельству мы обязаны важнейшими за всю историю США законами, оберегающими природу. Разумеется, речь я веду о культурных охотниках. Просто вооруженные люди – их у нас очень много, – если пустить охоту на самотек, могут, конечно, в два-три года превратить Соединенные Штаты в пустыню. Но наше ведомство как раз и существует для того, чтобы этого не случилось.

Вопрос: Каков же контроль?

Ответ: Первое. Повсеместно мы запретили весеннюю охоту, исключение – охота на индюков в Пенсильвании. Второе. Осенние сроки тоже регламентируем. На пролетную дичь они иногда ограничены 5—6 днями. В зависимости от ситуации (например после трудных зимовок), случается, вводим полный запрет на отстрел какой-либо дичи. Охота у нас запрещена без оплаченного разрешения на нее.

Вопрос: Что же платит охотник?

Ответ: Для местного человека плата 7—9 долларов. А если из Вашингтона я приеду охотиться, скажем, в Монтану или в другой какой штат, платить надо уже порядочно, до 150 долларов. Кроме того, на каждую единицу дичи надо купить лицензию. Для местных охотников убить куропатку стоит два доллара, фазана – два с половиной, оленя – шесть долларов, примерно столько же – лося. Приезжий платит дороже. То же самое касается и рыбалки. Билет-разрешение – «желтый листок» – можно купить в любом охотничьем магазине.

Вопрос: Велик ли сбор по стране?

Ответ: Немалый. Охотники платят примерно миллионов 15, рыбаки, их больше, – 33 миллиона долларов в год. Все деньги идут на улучшение и расширение охотничьих и рыболовных угодий.

Вопрос: Служба контроля…

Ответ: Мы придаем ей большое значение. И она эффективна.

Вопрос: Бывают ли браконьерство, конфликты с охраной?

Ответ: Не могу утверждать, чтобы не было вовсе. Браконьерство караем без снисхождения – конфискуем оружие, снасти, автомобили. Сверх этого – штраф 500 долларов или даже тюрьма, если требуют обстоятельства… Недавно два молодца в штате Луизиана отсидели 60 дней за пустяк, по их представлению, – убили трех уток. Во Флориде, где я работал, за стрельбу по оленям и стычку с охраной один человек получил пять лет тюрьмы. Конфликты чаще всего бывают с охотником местным: он не любит ограничений: «Мы всегда тут охотились…»

Вопрос: Оружие для охотников, способ его продажи?

Ответ: Продается свободно. Выбор – что пожелаешь. Несколько крупных фирм – Ремингтон, Паркер, Фокс, Винчестер – работают на все вкусы. Традиционно винтовка у нас предпочтительней дробового ружья. Калибры самые разные. В ходу оптический прицел. Однако в последние годы охотник не только не ищет в оружии совершенства, но старается как бы «разоружиться» – ограничивает свои возможности, повышает шансы животного выжить. Популярной стала охота с луком. В штате Пенсильвания 120 тысяч таких охотников. Многие вовсе предпочитают ходить без оружия на охоту. Встречу с животными фиксируют фотокамерой. И это, возможно, будущее массовой охоты.

Вопрос: Самый доступный и самый желанный трофей для охотника в США?

Ответ: Доступны птицы: голуби, утки, фазаны, куропатки. Предмет мечтаний, конечно, медведь.

Вопрос: У охотников есть свой журнал?

Ответ: Да, конечно. В каждом штате – свое издание. И есть три журнала для всей Америки: «Жизнь за порогом», «Река и поле» «Дикая жизнь».

Вопрос: Вы сами охотник?

Ответ: Я скорее себя причислил бы к рыболовам.

Вопрос: Интересно, какая рыба клюет в Америке?

Ответ: Постараюсь припомнить… Ну, щука, окунь, плотва, судак, лещ, сом, ерш, форель…

Вопрос: Господин Натаниэл, вы не на Волге, случайно, ловили? Исключая форель, это же волжская рыба…

Ответ: Интересно. В таком случае пора созывать американо-советский конгресс удильщиков и немедленно поделиться всеми секретами. Главный секрет открываю теперь: за стоящей рыбой надо ехать у нас далеко – в штат Миннесота, на Аляску, к Великим озерам, на дальние горные речки или выходить в океан.

Журналисты: Секрет за секрет – хорошую рыбу и у нас тоже ловят не рядом с Москвой. А известно ли вам, что москвич способен потратить на созерцание лунки во льду два выходных подряд? Добыча при этом – десятка три окуньков с палец. Есть ли в Соединенных Штатах хоть один человек, способный на этот подвиг?

Рид Натаниэл (хохочет): Один из них – перед вами. Вот посмотрите карикатуру в газете: «Рид способен дождаться поклевки даже в водопроводе».

Ну а мы в путешествии попытали где-нибудь счастья?.. Возможность подержать удочку появлялась в дороге несколько раз. И мы устоять, разумеется, не смогли. В Пенсильвании парнишка, ловивший в горной речке форелей, с удовольствием дал нам удочку. Увы, пятнадцать минут, какие можно было потратить на эксперимент, окончились нулевым счетом в пользу форели. То же самое было на озере Эри, около города Клинтона. Тут, несмотря на ветер, с полсотни людей (старики, женщины, ребятишки) сидели с донками в ожидании окуней. Мы познакомились с крайним из рыбаков, восседавшим в удобном раскладном кресле. И он немедленно предложил нам роскошную снасть и ведерко с живыми мальками. Рыбаку ужасно хотелось, чтобы окунь не обошел наш крючок. Но, увы, рыбе нравилась удочка нашей соседки справа. Не обращая внимания на рев сидевшего на песке малыша, мамаша вынула одного за другим трех окуней и только потом занялась сыном… Кося глазом, мы прошлись вдоль шеренги удильщиков. Улов у каждого был на уровне подмосковного – на сковородку, не больше.

В штате Вайоминг мы неожиданно встретили рыбоводную ферму. Форель тут стояла спина к спине. Приветливый Том Диксон в пять минут изложил положение дела. Он рабочий. Хозяин фермы живет в другом месте и приезжает лишь изредка. Форель на ферме покупает общество вайомингских рыболовов и выпускает в озера. Одно из них рядом.

– Хотите попробовать?.. – Том кликнул сына. – Чак, возьми удочки и проводи-ка гостей на пруд… Желаю удачи!

На зорьке, возможно, нам удалось бы перехитрить огромных пятнистых рыбин, ловлей которых отец и сын Диксоны коротали время в этой глуши. Но был как раз полдень. В прозрачной воде равнодушные рыбы ходили мимо наживки. По песчаному дну под ними двигались тени. Мы только цокали языками, наблюдая из зарослей эту картину…

Но в штате Огайо нам наконец повезло. Мы свернули с дороги у вывески «2 доллара в час – рыбная ловля». Оказалось, подобным способом пытался поправить дело старичок фермер.

– Ну и как, можно кормиться у пруда? – спросили мы, отдавая хозяину деньги в обмен на две удочки и пакетик с распаренной пшеницей.

– Да как вам сказать, в субботу и воскресенье желающих много, специально из города приезжают…

Три небольших сазанчика мы вынули из воды в полчаса – и решили, что этого хватит. Удочки старику мы вернули вместе с рыбой. Он был озадачен, но, выслушав объяснение, улыбнулся.

– Ну что же, счастливой дороги. Будем считать: этим трем повезло. – И вытряхнул резвых сазанчиков в пруд.

На больших реках, исключая Огайо, рыболовов мы не встречали. Но в полноводной и живописной Огайо рыба, как видно, водится. За городом Цинциннати мы заглянули в прибрежную лавку. В ней, как нам показалось было все, чтобы отнять у рыбы даже маленький шанс остаться в воде. Крючки тут были и с комариную ногу, и такие, что можно было бы вытянуть из воды трактор. Леска – от «паутинки» (японская) до жилки, какую и кит вряд ли сумел бы порвать. Тут продавались разной породы живые черви и черви пластмассовые. Можно было купить живых насекомых (в штате Джорджия есть специальная фабрика, разводящая их для рыбалки), но особенно много было разного рода уловок – искусственных бабочек, резиновых лягушек, стальных и пластмассовых рыбок. Тут продавался специально непропеченный хлеб с волокнами ваты, бычья кровь для приманки сомов, брикеты каши и много всего другого, порождающего надежды. И тут же лежала смешная линейка для измерения рыбы. На одной стороне – дюймы в соответствии с истинной мерой, на другой – фальшивые дюймы и надпись: «Говорите знакомым, что рыба была такой». Но главное – в лавке стояла милая сердцу всякого рыбака атмосфера «обмена опытом», запальчивых разговоров, принцип которых на всей Земле одинаков: «не любо – не слушай, а врать – не мешай».

Охоту ружейную нам наблюдать не пришлось – была весна. Но по жестянкам, изрешеченным пулями, по журнальным карикатурам, по жалобам фермеров можно без ошибки предположить: охотник типа «выпить и закусить» – фигура интернациональная. Что касается дроби и пороха, то именно эта разновидность стрелков тратит их больше всего. В природоведческой лаборатории под Вашингтоном доктор Рей Эриксон познакомил нас с любопытным исследованием Фрэнка Белроуза. Ученый установил: примерно шесть-семь процентов озерной дичи (утки, гуси и лебеди) гибнет не от дроби, настигшей их в момент выстрела, нет, птицы гибнут от свинцового отравления, глотая дробь на дне водоемов. «Тонны металла топят в озерах бесшабашные любители пострелять», – сказал Эриксон. А вот иллюстрация к этим словам. Пишет Джон Стейнбек:

«Когда я мальчишкой жил на ранчо под Салинасом в Калифорнии, у нас был повар-китаец Ли, который хоть и скромно, но все же подрабатывал каждый охотничий сезон. На пригорке, недалеко от нашего дома, лежала поваленная сикомора, опиравшаяся на две сломанные ветки. Ли заинтересовался этой колодой, когда обнаружил на ее желтоватой пятнистой коре дырки от пуль. Он прибил к ней с одной стороны оленьи рога и удалился в свой домишко до конца охоты. Бывали сезоны, когда ему удавалось пожинать фунтов по пятьдесят-шестьдесят».

Так Стейнбек ведет рассказ об охотниках. Как полагается в этом случае, он склонен преувеличить и подшутить. А вот другая манера письма, иное чувство, иные оттенки мысли, тревожный, обобщающий взгляд на природу. Пишет Уильям Фолкнер, тоже американец, тоже большой писатель, так же, как Стейнбек, получивший Нобелевскую премию и так же, как Стейнбек, страстный охотник.

«В старину мы приезжали на повозках – ружья, постели, собаки, провизия, виски… Тогда там еще водились медведи. Человек стрелял не только самцов, но и самку, и детеныша-оленя… Нынче мы ездим на автомобилях, ездим все быстрее и быстрее с каждым годом, потому что дороги становятся лучше, расстояния больше, а Большой лес, где еще бродит зверь, с каждым годом сжимается, как моя жизнь…» (рассказ «Большой лес»).

Ну вот и все о том, что принято называть «охота пуще неволи».

Мустанги

«Доберетесь в Ловелл – попытайтесь увидеть мустангов. Там, в окрестностях, они есть. Возьмите проводников. Конечно, вам может не повезти. Я, признаться, сам их не видел. Но попытайтесь…» Это был совет друга, и мы завернули в Ловелл.

Возможно, не всем известно, что мустанг – это не какой-то зверь, а всего лишь обычная одичавшая лошадь. К давней свободе, когда не надо было держать на хребте седока или ходить в упряжке, возвращаются лошади очень быстро. И очень ценят свободу. В Прикаспии лет сто назад одичали лошади сторожевых казачьих отрядов. Хитрость (а может быть, не очень строгий пригляд людей) давала возможность казачьим коням скрываться. И они становились вольными дикарями. Попытки лет тридцать назад вернуть их в оглобли и под седло не дали желаемых результатов. С большим трудом пойманные лошади отказывались есть и голодовкой вернули себе свободу – дикарей отпустили.

Америка – родина лошадей. Отсюда по перешейку, соединявшему некогда Азию и Америку, они перешли и широко расселились в степных районах Земли. У себя же на родине в ледниковый период лошади вымерли. До времен Колумба континент был полностью безлошадным. Лошадей на эту землю по деревянным трапам с деревянных каравелл свели конкистадоры. Лошадь помогала европейцам покорить новую землю и все, что на ней обитало. Ацтеки, увидев всадников, посчитали, что человек и лошадь – это одно странное беспощадное существо. Индейцы других племен быстро поняли, что лошадь может служить им так же, как и пришельцам. Они стали превосходными всадниками, даже более ловкими, нежели бледнолицые. И теперь уже поселенцам, покорявшим пространство в воловьих повозках, индеец и лошадь казались одним существом, стремительным, неуловимым и мстительным.

Лошади между тем норовили уйти из-под седел и бледнолицых, и краснокожих. Отбиться от рук и скрыться было очень легко, земля для лошадей как будто и была предназначена – на тысячи миль безлюдные вольные степи. Лошадь вернулась на давнюю родину и нашла свое место среди оленей, бизонов, степных птиц и волков. Человек тоже тут расселялся. Но пространства хватало на всех. Ковбой лишь удали ради пускался вскачь за мустангами. Ему иногда удавалось набросить лассо, но управиться с дикой лошадью мог лишь очень умелый, выносливый человек. Объездить мустанга, вернуть лошадь в послушный табун была высшая аттестация для ковбоя. А поскольку профессия эта слабых людей не терпела, редкий пастух не мог похвастать укрощенным мустангом.

Табуны дикарей, в свою очередь, похищали у пастухов, казалось, покорных и преданных лошадей. Чуть отбилась кобыла, табун ее диких подруг призывно ржал, и древний инстинкт свободы брал верх – одним мустангом становилось в прериях больше… Такая игра с человеком продолжалась довольно долго, лет триста-четыреста. Романтическая дикая лошадь стала частью американской истории. Путешествуя во времена Эдисона и братьев Райт, мы могли бы увидеть романтику прерий. В то время два миллиона примерно мустангов еще паслись в предгорьях и на равнинах. Сегодня лишь кинокамера может выследить табунок дикарей, чтобы размножить былую романтику по миллионам экранов. Газеты, касаясь судьбы мустангов, снабжают статьи ироническими или сердитыми заголовками: «Слишком они свободны…», «Прекратить бойню!», «Мы теряем страницу нашей истории». На специальной карте только пустыни помечены значком присутствия там мустангов: Калифорния, Аризона, Юта, Невада, Вайоминг…

Ловелл – местечко в северной части Вайоминга. Оно лежит в разрыве подковы высоких гор. За ночь мы одолели хребет и днем в кафе с названием «Дикая лошадь» ждали проводников.

«Вы их узнаете сразу. Зайдут два ковбоя – пояса, шляпы, джинсы, сапоги с высокими каблуками…» Мы сидим лицом к двери, готовые в каждый момент подняться. Заходят по трое и по двое, и на всех: пояса, шляпы, джинсы, сапоги с высокими каблуками. Может быть, эти? Нет. Тоже проходят к табуреткам у стойки, просят лимонного соку, лениво обсуждают местные ловеллские новости. Сдвигаем на край стола «ответный опознавательный знак» – весь арсенал фототехники – и, глядя на дверь, начинаем подумывать: а нет ли в Ловелле другого кафе с таким же названием?

Наконец-то… Это, ясно, они. Пояса, джинсы, шляпы, высокие каблуки… Здороваемся… Проводники признаются, что вчера был у них повод «намаслиться» и сейчас бы лучше не кофе, а соку лимонного… Минут через пять разговор обретает нужное направление.

Да, оба они, и Вилли Питерсон, и Джин Нан, имеют отношение к мустангам. Раньше ловили – «улучшить породу своих лошадей», теперь охраняют мустангов. («Конгресс принял закон: охранять!») Тут, в диких местах, не вся земля частная. 70 тысяч гектаров неудобных, бесплодных земель принадлежат государству. Вилли Питерсон – управляющий этих земель. Джин Нан ему помогает.

Мустангам землю тут отвели потому, что только они способны на ней прокормиться.

– Их примерно сто пятьдесят…

– Иногда я думаю: не воздухом ли они питаются там, в горах?..

О мустангах эти два человека знают много, и не только по нынешней службе.

– Их всех прижали к стенке…

Привлекая к рассказу ковбоев газетные данные, можно себе представить эту картину «прижимания к стенке».

Судьба мустангов чем-то напоминает судьбу индейцев. И тех и других истребляли и теснили в глубь территории. Когда и до новых земель доходила колючая проволока собственности, мустангов и индейцев теснили дальше. Последним рубежом для тех и других стали пустыни. «Законные уголки» для индейцев были названы «резервациями», для мустангов – «ранчо». Различие в судьбах состоит лишь в том, что индейцы, проигрывая битву за свою землю, отчаянно дрались. Лошадей могла сохранить только выносливость. С травянистых степей остатки их скрылись в гористых пустынях и поразительно приспособились к жизни.

Но их находили и тут. Убийство мустангов называлось «спортивной охотой». Но доконало их промышленное убийство. Уже не на лошади, а на крепком фордовском вездеходе мчались за табуном стрелки. Жеребые кобылицы и жеребята сдавались первыми в состязании с мотором. Иногда мотор берегли – на лошадь бросали лассо с привязанной на конце шиной. Можно представить отчаянный бег мустанга с таким «автоматом преследования». Лошадь в конце концов падала. Связав, ее тащили на грузовик и, когда кузов был полон, добычу доставляли на живодерню. По шести центов за фунт (на консервы для кошек, овчарок и пуделей) продавалась былая романтика. 20 центов – цена баночки кока-колы, полтинник – билет в автобусе, 40 центов – проезд в метро. 6 центов за фунт получал охотник за мясо мустанга, И все же «охота» давала хорошую прибыль.

Когда мустанги поняли, что их спасение только в горах, охотники стали применять самолеты. Оснащенный сиреной или просто связкой жестяных банок под крыльями, самолет сгонял лошадей на равнину. Если табун пытался свернуть, с самолета палили из ружей дробью. А в засаде был все тот же вместительный фордовский грузовик, все те же веревки с не знающей устали шиной. «Если не всех загнанных лошадей можно было забрать, проволокой им стягивали ноздри – при новой погоне они далеко уйти не могли».

После минувшей войны каждый год их ловили примерно 100 тысяч. Владелец частного самолета в Неваде, некий Честер Уттер по прозвищу «Чаг», признается: «За четырнадцать лет охоты я поймал 40 тысяч мустангов». Он очень гуманный, этот Честер по прозвищу «Чаг». «Я делал аукцион. Хочешь – купи на мясо, хочешь – держи на ранчо, а хочешь – отвези, выпусти. Находились сентиментальные, выпускали». Купить и выпустить – такой трогательный, но, увы, бесперспективный путь спасения, возможно, облегчал кому-нибудь совесть, но мустангов он не спасал, ибо «Чаг» свое дело знал хорошо.

Газеты писали о добром старике Роберте Брислоу (прозвище «Вайомингский козленок»). Жалея мустангов, старик открыл для них загородки своего ранчо. Поразительна чуткость животных. Вид человека внушал им панический страх, но к старику они доверчиво подходили и «брали овес из шляпы». 80-летний «Вайомингский козленок» давал гонимым приют, передышку. На большее сил у него не нашлось.

Не такой оказалась Вильма Джонсон – «Дикая лошадь Анна» (без прозвищ американцы не могут!). Увидев однажды ручеек крови, 60-летняя жительница Рино пожелала узнать: что же такое везет грузовик? Она-то и рассказала американцам, какие консервы покупают они собакам и кошкам. О мустангах заговорили как о «части американской истории». «Мустангов под охрану закона!» Напор был сильным, и конгресс принял недавно закон, запретивший охоту на лошадей. (Кара за нарушение суровая – 2 тысячи долларов штраф и тюремное заключение.)

Тут, в Ловелле, еще до принятия закона на «мирские деньги» был учрежден некий приют для мустангов – ранчо «Дикая лошадь». Вилли Питерсон и Джин Нан следят на нем за порядком…

– Хотите увидеть… – Вилли Питерсон смотрит на нашу обувку. – Это в горах. Есть змеи. Много колючек. И к тому же это ведь дело везения… Согласны?.. О’кэй!

Переносим в красный «пикап» снаряжение. Свою машину бросаем у входа в кафе и едем в горы…

Это, пожалуй, не горы, а крутые холмы, красноватые, в крапинах белого камня. Кусты можжевельника, редкие и угольно-черные при ослепительном солнце, лишь оттеняют наготу камня. Холм, понижение и опять холм. Белесое небо. Сухой воздух. Пыль за машиной. Дождей эти земли почти не знают. Влаги недостает даже для возвращения в землю того, что росло и умерло на холмах, – можжевельник, высыхая, будет стоять корявым облезлым остовом многие годы.

Огибаем озеро Сайке, гору Сайке, бревенчатую хижину самого Сайкса – первого белого человека, жившего тут лет сто назад. Рубленый дом с одним окошком и закопченным очагом пережил обитателя. Никто, кроме Сайкса, женатого на индианке, не счел удобной для жизни эту пустыню.

– Теперь их надо смотреть…

Едем небыстро. Холмы для дороги местами разрыты. Красная осыпь скрывает гребни, где может мелькнуть силуэт жеребца. На высоких точках мы делаем остановки – как следует оглядеться.

– Прошлый раз проездили бесполезно, – говорит сидящий за рулем Вилли. Он мудро считает: такие слова полезны – легче переносится неудача.

Но мы их увидели!.. Увидели жеребца. На красном глинистом гребне он стоял в позе чуткого стража. Красный холм, и на нем четко очерченный силуэт. От дороги в километре или немного больше. Несомненно, он увидел нас раньше, чем мы его. Черный и неподвижный. В бинокль видно: чуть шевелятся уши…

Издалека делаем несколько снимков и разделяемся. Двое с машиной занимают высокую точку – приковать внимание жеребца. А двое – Джин Нан и фотограф – по каменной осыпи катятся вниз, чтобы вылезть на холм уже близко от жеребца. Согласовывать действия можно лишь жестами. Джин сразу все уяснил: ему надо выбраться первым по возможности дальше – пусть жеребец именно там увидит опасность…

Вот шляпа Джина показалась из-за камней. Жеребец тоже наверняка увидел приземистую фигуру. Теперь живее! По камням, по колючкам округлых кактусов, в обход рвущих штаны и рубашку островков можжевельника. Скорее на холм под защиту зеленого кустика.

Жеребец занят Джином, и можно как следует рассмотреть его метров с двухсот. А вон и те, кого он так бережет. Внизу, на полоске зеленой травы, у подножия холмов пасутся лошади. Одну из них сосет жеребенок. Обычные лошади. Мирно щиплют траву, и кажется странным, что надо подбираться к ним осторожно.

Поднимись сейчас над кустом – жеребец подаст им сигнал. Вольная дикость сквозит в этой темной фигуре. Полчаса на одном месте, не поменял позы, кажется, не переступил даже. Как изваяние!

Раньше в степях такие вот молодцы водили огромные табуны. Заботливый, властный, ревнивый. Силу и эту обязанность быть всегда начеку полагается подтверждать. Чуть соперник переступит границу – немедленно в бой. Вздыбясь, оскалив зубы, два жеребца наносят удары копытом, норовят укусить, бешено скачут вокруг табуна. Только сильный имеет право продолжить род… И тут загнанные людьми мустанги не изменили своей природе. На мускулистой груди жеребца в бинокль различаются шрамы – дрался… От людей же надо скрываться. Надо понять, что они замышляют, и вовремя увести этот крошечный табунок – неокрепшего жеребенка и четырех кобылиц. Поразительное терпение и сознание долга! С промежутками в минуту сделано больше десятка снимков, и на каждом поза будет одна и та же.

Кобылицы и жеребенок внизу пасутся. Замечаешь теперь: нет в них спокойствия привычных тебе лошадей. То и дело поднимают от травы головы, слушают. Жеребец пока не считает нужным их потревожить – фигура стоящего на холме Джина загадочна, но неопасна как будто…

Посмотрим теперь, что будет. Подъем во весь рост, взмах рукой Джину – «двигайся вдоль каньона!». Жеребец сразу увидел опасность, и очень большую. Громкое ржание! Там, внизу, встрепенулись, заметили Джина, с оглядкой, медленно двинулись по лощине. И только теперь, на ходу, поняли, что есть опасность и более близкая. Жеребец не покинул холма. Ржание почти беспрерывное и притоптывание на месте заставили кобылиц ответно заржать. Они могли бы галопом пронестись по каньону. И хотелось, чтобы они показали, на что способны. Но был у четырех кобылиц жеребенок – неокрепшая, тоненькая лошадка. Они почти прижались друг к другу, прикрывая с двух сторон жеребенка. Крадучись, упругой рысцой, лошади миновали опасное место и скрылись за поворотом. Только теперь жеребец мог подумать и о себе. Но он не спешил, хотя видел: прямо к нему бежит человек… Человека и лошадь разделяют примерно сто метров. Снизу на фоне неба дикий конь походил на пружину, сжатую до предела. Спокойное ржание из-за холма, по-видимому, означавшее: «все в порядке», распрямило пружину… Возможно, не все бы нашли совершенной его фигуру. Но очень красив на красных холмах этот дикий бегун с черным длинным хвостом, с черной косматой гривой, толчками кидающий тело по крутизне. Две минуты – и вон уже табунок… Кобылицы перевалили гребень и скрылись, а он остался. И будет теперь оттуда смотреть.

Подошел Джин. В свои пятьдесят с лишним лет сколько лошадей, укрощенных и диких, видел этот пастух, однако он тоже взволнован.

– Бьютифул хорс…

С такой же интонацией произносится русский вариант этих слов…

– Красивая лошадь… Очень!

Фотограф садится вытряхнуть из ботинок колючки и камни, прикладывает губы к ссадинам на руках. Джин, улыбаясь, хлопает по своим сапогам с высокими каблуками: «Вот что надо для этих мест!» Потом он манит фотографа пальцем и тычет в землю носком сапога – между пучками сухой травы лежит, туго свернувшись, змея. Без объяснения ясно, что это гремучка – кончик хвоста похож на трубку противогаза, кольца жесткие и подвижные. «Погремушкой» змея упреждает: «Пройдите мимо».

Да, в ботинках и полотняных штанах не очень уютно лазить в этих колючках… Жеребец наблюдает за нами издалека. Джин предлагает еще подойти. Разделяемся. Делаем круг километра в четыре. Но зря. Мустанги ушли. С холма видим их силуэты и легкую пыль…

Четыре часа охоты. В пестроте красноватых оттенков земли находим глазами букашку-автомобиль. С холма на холм, пугая сереньких ящериц и пугаясь зловещих змеиных трещоток, выходим к дороге.

Вилли сразу включает мотор и везет нас к ручью. Первый раз за все путешествие пьем воду не из бутылки, не из стакана, а из ладоней. До чего ж хороша эта вода, не побывавшая в трубах, не подслащенная, ничем не сдобренная, вода из дикого ручейка…

На обратном пути Вилли вдруг резко притормозил. Достает бинокль. Шарит глазами по сиреневым уплывающим в сумерки косогорам.

– Смотрите…

Знакомый нам силуэт. Но далеко-далеко. Сейчас на ветрено-красном закате неподвижная черная лошадь кажется нарисованной тушью.

– Наш?..

– Нет…

Вилли и Нан считают, что там пасется другой табун. В нем два жеребенка и пять кобылиц.

– Ну как, стоило их сохранить? – Вилли это спрашивает просто так, заранее зная ответ.