Онлайн чтение книги Зеркало. Избранная проза
Жасминовый остров. Из романа

I

Мария открыла дверь и, держась за перила, спустилась в сад.

Весенний, теплый ветер пробежал по ее волосам.

— Вот как все красиво, — сказала она громко и рассмеялась.

Она шла, уверенно ставя маленькие ноги, гордо подняв голову.

Небо было совсем голубое, зеленая трава блестела, колючие,

угловатые ели топорщились всеми своими ветвями. Мария прошла вглубь сада, туда, где были яблони.

Но яблонь почти не было видно, ни веток, ни листьев, одни розовые цветы.

— Как клумбы на ножках, — подумала Мария.

Белые бабочки кружились вокруг яблонь, розовые цветы срывались с веток и как бабочки носились по ветру. И нельзя было разобрать, где цветы, где бабочки. Все кружилось и трепетало в солнечном воздухе.

Мария погрозила яблоням:

— Вот как вы теперь послушно стоите, — сказала она строго. — Аккуратно, рядком. А ночью-то что вы делали?

Ночью Мария проснулась. От луны было почти светло в комнате. Мария подняла голову с подушки и взглянула в окно, в сад.

А в саду творилось что-то невообразимое. Луна ярко светила, и все было видно как днем. Яблони бегали вперегонку по дорожкам, быстро перебирая длинными корнями. И не только яблони, но и все деревья, все кусты ходили по саду. Даже огромный, столетний Дуб тяжело шел, качая ветвями. Можжевельник, как еж, катался колючим шариком взад и вперед по лужайке, а елки танцевали. Их колючие верхушки подпрыгивали в звездном небе.

Вдруг на дорожку медленно выползла громадная круглая, как подушка, жаба. Она подползла к самому дому, встала на задние лапы, уперлась передними в оконную раму и стала смотреть злыми, круглыми, блестящими глазами в спальню, прямо на постель, прямо на Марию. Потом медленно и широко открыла длинный, хищный, зубастый рот.

Мария ахнула и натянула одеяло на голову.

Когда она снова открыла глаза, утро уже навело порядок в саду.

Да, если бы Мария не видела сама безобразия, творившегося ночью, она бы не поверила: так чинно, так строго стояли теперь деревья и кусты.

Но ведь Мария видела.

— Притворяйтесь, сколько хотите, а я вам не верю, — и она дернула яблоню за ветку.

Яблоня только обиженно зашелестела цветами в ответ. Мария пошла дальше. Надо было все осмотреть. Была весна, а весной в саду каждый день случается что-нибудь новое. Она подошла к сиреневому кусту.

Вчера еще он был совсем зеленый, и Мария упрекнула его.

— Как вам не стыдно быть таким зеленым, когда все кругом розовое?

И куст ответил:

— А вы приходите взглянуть на меня завтра.

Сегодня куст был весь белый, как гора сбитых сливок, от него шел сладкий, щемящий, ванильный запах.

Мария запрыгала вокруг него.

— Ах, какой вы красавец и как вы вкусно пахнете.

Куст протянул к ней свои белые, душистые ветви.

— Это я для вас, — сказал он галантно.

Мария низко присела перед ним, как ее учила приседать экономка Жанна.

— Спасибо вам.

— Поиграйте со мной немножко, — попросил куст.

Но она покачала головой.

— Простите, но я не могу. У меня еще много дел. Спасибо и до свидания.

И она пошла дальше.

В пруду вода была прозрачной и глубокой и уже начинала журчать по-летнему.

Мария села на белый холодный камень и погладила его.

— А, и вы на своем месте? А ночью, верно, тоже бегали?

Но камень притворился, что не слышит.

Ивы тихо шелестели, в голубом небе пролетали белые облака. Облака отражались в воде. Но это уже не были облака. Это были белые гуси, плавающие в пруду.

Что-то тихо захрустело в траве. Из-под прошлогоднего, сухого листа медленно выползла коричневая жаба.

Мария наклонилась к ней. Круглый, выпученный глаз посмотрел ей в лицо, скользкий, холодный взгляд уколол ее в сердце.

Она хотела вскочить, убежать, но нельзя показывать жабе, что она боится.

Она подняла сучок, валявшийся на земле, и осторожно повернула жабу белым, круглым брюшком вверх.

Жаба неуклюже и беспомощно задергала лапами.

— А теперь ты вот какая? Ничего сделать не можешь? А ночью съесть меня хотела?

Она подняла сучок. Ткнуть жабу? Нет, лучше не надо. А то она так рассердится, что ночью выломает стекло в спальне.

— Дрянь, — крикнула она жабе на прощанье и побежала прочь.

От встречи с жабой, от ее скользкого, злого взгляда стало тревожно и скучно.

Но деревья вежливо кланялись, солнце светило, и кузнечики трещали в траве.

На зеленой лужайке сидел большой белый голубь, распустив веером хвост.

— Куру-у, куру-у, — проворковала Мария.

Голубь испуганно забегал взад и вперед.

— Что же ты меня боишься? — крикнула ему Мария. — Ведь я тоже голубь. Ведь я тоже голубок.

Но голубь, не слушая, шумно захлопал крыльями и улетел.

Мария развела руками.

— Чего ты испугался? Ведь я тоже голубь, как ты. Таубе — это по-немецки голубь.

Дома в четырехугольной светлой кухне уже ждала Жанна. Она нагнулась к Марии и поцеловала ее.

— Не озябли, маленькая барышня? Садитесь скорее шоколад пить.

Мария постояла перед топившейся плитой.

Из-под резного нормандского шкафа вдруг высунулась голова карлика в красном остроконечном колпаке.

— Не надо ли что-нибудь сработать? — спросил он свистящим шепотом.

Мария покачала головой.

— Ничего не надо.

— А то, если передничек постирать или чулки заштопать, ты только позови. Мы мигом, — и карлик, как мышь, шмыгнул обратно за шкаф.

Жанна поставила на стол чашку шоколада и кусок хлеба с ветчиной.

— Пейте, маленькая барышня, пока горячий.

Мария уселась на свой стул с пестрой подушкой.

— Знаешь, Жанна, теленок жаловался, что его невкусно кормят.

— Чего же он хочет?

— Он хочет тоже шоколаду.

— И ветчины?

— Нет, Жанна. Ветчину он не любит. Он просил еще абрикосового варенья.

— Хорошо, завтра угощу его шоколадом и абрикосовым вареньем. А может быть, вы тоже хотите абрикосового варенья?

— Да, пожалуйста. Если хватит и теленку и мне.

Жанна улыбнулась.

— Хватит. Всем хватит.

Мария допила шоколад и вытерла губы салфеткой.

— А папа где?

— Не знаю. Верно, по делам в деревню пошел.

— А почему папа такой грустный?

Жанна немного смутилась.

— Он совсем не грустный. Вам показалось.

— Нет, он грустный. Скажи, Жанна, он, может быть, хочет улететь на небо и стать ангелом, как мама?

Жанна ласково погладила Марию по голове.

— Не думаю, деточка. Вряд ли он этого хочет.

Мария что-то соображала, приоткрыв рот.

— А со мной ведь ничего дурного не может случиться, раз мама ангел и молится за меня?

— Конечно, не может. Мама молится за вас на небе, а здесь, на земле, мы с папой не дадим вас в обиду.

Мария молча кивнула.

«А главное, карлики. Они за меня горой», — подумала она.

II

Отец Марии, полковник Таубе, быстро шел по дороге.

Он шел, опустив голову и сжимая челюсти. Его длинные руки были глубоко засунуты в карманы, его длинные ноги широко ступали. Влажные волосы прилипли к его лбу.

— Неужели я пропаду? — сказал он вдруг громко. — Неужели все пойдет прахом?

Все. И ферма. Ферма, которой он так долго добивался и которую наконец купил с таким трудом.

Ему показалось, что вся его прочная, разумная жизнь хозяйственного фермера вдруг, как столб пыли, взлетела из-под его ног, закружилась и рассыпалась перед ним. И ничего не осталось от нее.

Он вытер вспотевший лоб рукой. Сердце его глухо стучало.

Неужели впереди только смерть и гибель? Смерть и гибель, как тогда. Но ведь тогда был Ледяной поход[99]Ледяной поход — 2000-километровый поход армии адмирала Колчака, отступавшей на восток, от Барнаула и Новониколаевска до Читы, зимой 1920 г.. Тогда было отчаяние, геройство, самопожертвованье. Тогда он погибал с целой страной.

И все-таки ведь он не погиб. Страна погибла — а он выкарабкался. Он устроил себе новую жизнь. У него хватило сил. Прочную, разумную жизнь. Он все хорошо устроил для Марии и для себя.

А теперь все опять должно было рухнуть. Как тогда. Хуже, чем тогда. Позорно рухнуть.

— Из-за девки, — хрипло крикнул он и сжал кулаки. — Из-за деревенской девки.

Он представил себе ее ненавистное и прелестное лицо, ее жесткие, вьющиеся волосы, красную ленточку на ее смуглой шее и острый, приторно-сладкий запах ее дешевых духов.

— Убить ее, убить, — прошептал он, чувствуя, что от одного воспоминания о ней сердце его уже начинает дрожать знакомой рабской дрожью. — Розина, — прошептал он и сморщился от боли, страсти и отвращения. — Розина, — и имя такое же, как ее духи, приторно-сладкое и противное. Какая гадость.

И он с омерзением плюнул на дорогу.

Что же делать? Продать ферму? Уехать. Нет, он не может жить без нее, без Розины.

Что же тогда? Жить среди позора и гнусности. С каждым днем все больше запускать дела — до хозяйства ли ему теперь, — ревновать ее к мужикам, к своим собственным работникам, становиться с ними в очередь перед ее дверью? Пока все не пойдет прахом, пока ферму не продадут с молотка, пока сам он не повесится.

В памяти вдруг, как из тумана, выплыло бледное, почти белое лицо Государя с широко открытыми, голубыми, пустыми, страшными глазами. Лицо Государя, каким он видел его после отреченья в Ставке[100]…после отреченья в Ставке. — Манифест об отречении Николая II от престола был передан им А. Гучкову и В. Шульгину в 23 часа 40 минут 2 (15) марта 1917 г. в Пскове, куда императорский эшелон прибыл 1 (14) марта после неудачной попытки проехать по направлению к Петрограду. Его связь со Ставкой в эти дни была утрачена..

— Господи, — простонал Таубе. — Почему, почему я не умер тогда? Почему меня не расстреляли?

Между деревьев показались крыши, высокая колокольня церкви и у самого входа в деревню черный крест, весь обвешанный венками увядших цветов — недавно поставленный памятник павшим на войне.

Таубе вышел на маленькую деревенскую площадь и остановился.

Площадь была совсем пуста. И дома вокруг казались пустыми. Только в бакалейной лавке с вывеской «Epicerie Parisienne mademoiselle Mariage»[101]«Epicerie Parisienne mademoiselle Manage» — «Парижская бакалейная лавочка мадемуазель Марьяж» (фр.)., в окне, заставленном банками с леденцами, мелькала голова самой mademoiselle Марьяж.

Но Таубе не видел ее. Он смотрел на угловой низкий домик с квадратными окнами и зелеными ставнями.

«Не пойду, — подумал он. — В четыре придут насчет молотилки. Надо сейчас же вернуться, а то опоздаю».

Но рука его уже толкнула калитку. И вдруг сзади раздался хриплый, протяжный, тревожный звонок.

Таубе испуганно обернулся и увидел, как женщина с мешком открыла дверь в лавку.

Он ясно видел ее и понимал, что звонок звонит оттого, что дверь отворена. Но от звука этого протяжного, тревожного звонка стало холодно в крови.

Будто звонок доносился к нему не из лавки mademoiselle Марьяж, а из таинственного, невидимого мира. Будто из того мира хрипло, тревожно и предостерегающе звонили ему.

«Предостережение», — смутно подумал он и вошел на крыльцо.

А звонок все продолжал звонить. Покупательница стояла на пороге лавки. Mademoiselle Марьяж подбежала к ней.

— У Розины почтальон. Уже полчаса, — крикнула она, вытягивая шею. — А сейчас вошел русский. Ах, что будет, что будет?

— Дайте же мне закрыть дверь, — покупательница даже немного толкнула mademoiselle Марьяж, — а то этот звонок…

— Входите, входите, — заторопилась mademoiselle Марьяж. — Идите сюда, к окну. Русский влюблен в Розину.

Mademoiselle Марьяж дрожала мелкой дрожью. Глаза ее восторженно блестели.

Покупательница положила мешок на стул.

— Дайте мне, пожалуйста, бутылку уксусу и кило сахара.

Но mademoiselle Марьяж отмахнулась от нее и, как улитка, прилипла к окну.

— Вы не понимаете? Я вам говорю, будет несчастье.

Покупательница тоже придвинулась к окну. Волнение и любопытство передались и ей.

— Может быть, предупредить полицию?

— Нет, оставьте. Это так интересно, так страшно.

— Но ведь нельзя позволить, чтобы русский убил француза.

Mademoiselle Марьяж не то поперхнулась, не то всхлипнула.

— Это драма ревности. И зачем же непременно убить? Может быть, он только ранит его. Или убьет ее. Такие женщины должны быть готовы ко всему, — и она потерла ладонью оконное стекло, запотевшее от ее дыханья.

Лицо покупательницы стало кирпичным от волнения. Она сплюснула нос о стекло.

— Боже мой, Боже мой. Что будет? А вдруг русский опьянеет от вида крови, вбежит сюда и убьет нас? Не запереть ли дверь? Как вы думаете?

— Заприте, — коротко ответила mademoiselle Марьяж, не отрываясь от окна.

Таубе вошел в маленькую комнату. На стене висело распятие и зеркало в золоченой рамке. Каменный пол был чисто вымыт. На столе, на вязаной скатерти, стояла зеленая ваза с бумажными цветами.

— Розина, — позвал Таубе.

— Кто там? — крикнул женский голос.

— Я, барон Таубе, — быстро, по привычке ответил он и покраснел от стыда. Так комично прозвучало слово «барон» в этой нищенской комнате, так комично определяло оно гостя, влюбленного в деревенскую проститутку.

За дверью послышалась возня, скрипнула кровать, и мужской голос тихо и недовольно сказал:

— Он может подождать.

Но женский голос перебил его:

— Нет, нет. Уходи.

— Но ведь я дал тебе десять франков.

— Приходи вечером. А сейчас пусти меня. Пусти же.

Кровь громко застучала в ушах, мешая слушать голоса за дверью. Таубе сжал кулаки.

— Розина! — крикнул он.

Дверь сейчас же отворилась, и в комнату вбежала Розина. Ее ситцевое платье было расстегнуто на груди, туфли надеты на босу ногу. Темные волосы падали ей на плечи, она держала шпильки во рту и смущенно улыбалась.

— Здравствуй, — шепеляво сказала она. Шпильки мешали ей говорить. — Как мило, что ты пришел.

И, подняв смуглые руки, стала быстро прикалывать волосы на затылке.

— Что же ты молчишь?

Она взглянула на него сбоку с тем вульгарным, лукавым и детским кокетством, которое так очаровывало его.

— Ты сердишься? Отчего ты опять сердишься?

— Розина, — начал он.

Но она уже знала, что он скажет.

— Ах, не упрекай меня, — лицо ее стало капризным и обиженным. — Разве я не пришла сейчас же! Разве я не прогнала того?

Как будто в подтверждение ее слов через сад быстро прошел почтальон.

Розина, как кошка, потерлась головой о плечо Таубе.

— Видишь? Ты должен меня похвалить, а не сердиться.

Она застегнула платье на груди и дотронулась до шеи.

— Моя ленточка. Я забыла завязать ленточку.

Он взял ее за руку.

— Оставь. Мне надо поговорить с тобой.

Но она вырвалась и убежала.

— Нет, нет. Я хочу тебе нравиться. Я сейчас.

Он остался один, чувствуя, что все мучения, все унижения, которые он перенес, были ничем по сравнению с тем, что ему еще предстояло перенести.

— «Жизнь начинается завтра»[102]«Жизнь начинается завтра» — популярный в начале XX в. в России роман итальянской писательницы Матильды Серао (1856–1927). Название этого романа цитируется и в «Распаде атома» Г. Иванова., — насмешливо прошептал он название когда-то прочитанного романа. — Да, да, только начинается.

И ему показалось, что он видит черную и гладкую стену перед собой. Ни взобраться на нее, ни пройти через нее нельзя. Об нее можно только разбить голову.

Розина вернулась с красной ленточкой, по-кошачьи повязанной на шее. Губы ее были намазаны, глаза подведены. Он вдохнул приторно-сладкий запах ее духов.

— Хорошо так? — она улыбнулась. — Это для тебя. Ты ведь понимаешь, что красиво. Для них не стоит стараться.

Он взял ее за руку.

— Розина, — сказал он. — Неужели ты не можешь не принимать их? Быть только со мной?

Она опустила подведенные ресницы.

— Я не могу.

— Но ведь ты обещала мне.

— Я обещала только так, для виду, чтобы ты перестал дуться. Нет, я не могу.

— Но почему? Я дам тебе много денег.

Она покачала головой.

— Они все вместе дадут мне больше.

— Нет. Я буду давать тебе четыреста франков в месяц.

— Четыреста франков?

Это была огромная сумма, и Розина задумалась, сдвинув брови.

— И все-таки я не могу. Я не могу не принимать их. Они обидятся, они рассердятся.

Она снова покачала головой.

— Нет, даже за четыреста франков я не могу.

— Но чего же тебе бояться? Я защищу тебя.

Она гордо выпрямилась.

— Я не нуждаюсь в защите. И вы чужой, а они свои, я выросла среди них. Они всегда были добры ко мне. Я не могу их так обидеть.

— Что же тогда делать?

— Ничего сделать нельзя. Все так и будет продолжаться, пока я не состарюсь и не подурнею. Но это еще очень далеко, и к тому времени у меня будет много денег. Ведь я откладываю.

Таубе снова увидел черную, гладкую стену. Только разбить голову.

— Значит, все так и будет продолжаться?

— Да, так и будет. Пока я не состарюсь, или умру, или, — она неожиданно рассмеялась веселым, визгливым смехом, — или если кто-нибудь захочет жениться на мне.

— Жениться на тебе? — повторил он.

— Ну да, да. А почему бы и нет? — она дрожала от смеха, даже красная ленточка запрыгала на ее шее. — Вдруг кто-нибудь захочет жениться на мне. Тогда я отвешу всем низкий поклон, устраивайтесь, как хотите. Прощайте и больше не рассчитывайте на меня.

Таубе порывисто вздохнул.

И вдруг перед его глазами в черной, гладкой стене показалась светлая щель. Совсем узкая. В нее нельзя было пролезть. Но все-таки это щель.

— Розина, — сказал он хрипло. — Розина, хочешь быть моей женой?

Она забила в ладоши.

— Хочу ли я? Конечно, хочу. Кто же не хочет быть баронессой?

Она поднялась на носки, закинула голову назад — и высокомерно раздула ноздри.

— Баронесса Таубе, — крикнула она, захлебываясь от смеха.

Он взял ее за плечо. Он был очень бледен.

— Нет, я серьезно спрашиваю тебя. Хочешь быть моей женой?

Она взглянула ему в глаза и вдруг тоже побледнела.

— Серьезно? — почти с испугом прошептала она.

Он кивнул.

— Да.

— Вашей женой? Вы хотите, чтобы я стала вашей женой?

Ее бледное лицо вдруг отяжелело. Молодость, лукавство и прелесть исчезли с него; сквозь тонкие черты Розины проступило чье-то грубое, простое и честное лицо. Лицо матери или бабушки Розины. Лицо нормандской крестьянки.

— Я буду вам верной женой, — сказала Розина огрубевшим от волнения голосом, так, как, должно быть, говорили и мать ее и бабушка. Она подняла руку перед распятием. — Клянусь Спасителем, я буду вам верной женой.

III

Почтальон вышел на площадь, сел на свой велосипед и уехал. Покупательница разочарованно отвернулась от окна.

— Видите, уехал. А вы говорили.

Mademoiselle Марьяж поймала ее за угол платка.

— Подождите. Он уехал, но неизвестно еще, что там.

И она дрожащим пальцем показала на дом Розины. Покупательница пожала плечами.

Неизвестно? Очень даже известно. Отпустите мне сахар. Мне некогда в окна глядеть.

Покупательница заторопилась, как будто стыдясь своего любопытства.

— Меня ждут мои дети и мой муж.

Это уже была шпилька mademoiselle Марьяж. У mademoiselle Марьяж не было ни детей, ни мужа[103]У mademoiselle Марьяж не было ни детей, ни мужа. — Ирония заключается в том, что французское слово «mariage» означает «свадьба, брак».. Она могла глядеть в окна.

Но mademoiselle Марьяж не обиделась, она даже не слышала слов покупательницы.

— Возьмите сахар на полке справа в углу, — сказала она, не отрываясь от окна.

Покупательница положила деньги на прилавок.

— До свидания. А все-таки вы напрасно уходите. Я вам говорю…

Ключ щелкнул в замке, звонок громко задребезжал и умолк.

Mademoiselle Марьяж осталась одна. Она ближе придвинулась к окну и стала ждать.

Все было тихо в белом домике. Но она не верила этой притворной тишине. Она знала, она видела. Да, она ясно видела сквозь стену низкую, светлую комнату, широкую смятую постель. Розина в разорванной рубашке лежала на желтом вязаном одеяле. Рука ее тяжело свешивалась с постели, колени были судорожно подтянуты. Она лежала на спине, голова ее была откинута. Из широкой раны на шее текла кровь. Кровь стекала на белые простыни, на одеяло, на чистый пол. Русский стоял на коленях около кровати и, плача, целовал мертвые босые ноги Розины. Руки его были в крови.

Глаза mademoiselle Марьяж восторженно закатились под лоб.

— Как страшно, как страшно, — восторженно прошептала она.

И вдруг дверь домика отворилась и в сад вышел Таубе. Он был совсем белый. Глаза его дико блестели.

«Совсем белый, как жестянка из-под карамели», — мелькнуло в голове mademoiselle Марьяж. Никогда еще она не видела такого бледного, такого ужасного лица. Он шел, покачиваясь, неуверенно ставя длинные ноги, втянув голову в плечи. Так, как должен идти убийца. Именно так.

Mademoiselle Марьяж тихо ахнула и прижалась в угол, чтобы он не видел ее. Так страшен он был, так страшен был убийца.

Уже не было сомнения. Уже не могло быть сомнения.

— Убийца, — задыхаясь прошептала она.

Он прошел перед самой лавкой. Mademoiselle Марьяж прижалась лицом к холодному стеклу. Холод стекла вместе с ужасом проник в ее кровь, пробежал по венам, и в теле стало пусто и холодно. Холод и ужас докатились до сердца. И сердце почти перестало биться. Она смотрела на убийцу и не могла ни шевельнуться, ни крикнуть. Сердце почти не билось. И нельзя было закрыть глаза, чтобы не видеть белого лица, страшного лица убийцы.

Но в домике напротив вдруг с треском отворилось окно, и Розина высунулась в него.

— До завтра, — крикнула она весело и помахала рукой.

Таубе обернулся и, не останавливаясь, молча снял шляпу.

«Что же это?» — Mademoiselle Марьяж, не понимая, смотрела

то на него, то на нее.

Потом встала, сильно толкнув табурет.

— Они все свиньи, — прошептала она сухими, воспаленными губами. Просто свиньи. Разве они умеют любить?

IV

Mademoiselle Марьяж было сорок лет. Лавка перешла к ней от брата. Дела шли очень хорошо. Но дела не интересовали ее.

Единственное, что интересовало ее, была любовь.

Она ставила ящик на полку и думала: отчего никто не любил меня? Она говорила: «Надо выписать полотно из Руана», но для нее это значило: «Отчего никто не женился на мне?»

Все в мире сводилось к этому. Никто не любил ее, никто не женился на ней.

Но почему? И как это случилось?

Она подметала каменный пол лавки и думала: «Ведь я тоже могла быть замужем». От одной этой мысли кровь приливала к ее бледным щекам, и щетка с шумом падала из ее сразу ослабевших рук.

Она тяжело садилась на стул.

— Быть замужем, — шептала она.

Она никогда не старалась представить себе, какой мог быть ее муж. Не все ли равно, был бы он худой или толстый, усатый или лысый. Он был бы мужчиной, был бы ее мужем. И она была бы счастлива.

Она завидовала всем женщинам. Она завидовала даже Ивонне, работнице Троншара.

Ивонну бросил любовник, и она повесилась на чердаке. Ее нашли вечером. Она висела под самым потолком. В сумерках нельзя было разглядеть ее лица и веревки тоже совсем не было видно. Окно осталось открытым, и ветер трепал ее розовое накрахмаленное шуршащее платье и белый передник. И от этого казалось, что Ивонна живая, что она летит по темному чердаку. Вся деревня сбежалась смотреть на Ивонну. Все плакали и жалели ее. Одна mademoiselle Марьяж с завистью смотрела на нее. Все-таки Ивонна узнала то единственное, из-за чего стоило жить. Все-таки она была счастливее mademoiselle Марьяж.

Mademoiselle Марьяж завидовала всем замужним женщинам. Но они были так неблагодарны. Они вечно жаловались на мужей. И они никогда не говорили о любви. Они говорили только о хозяйстве, о заботах, о болезнях детей. Нет, это совсем не интересовало ее.

Во всей деревне была только одна женщина, говорившая о любви. Это была Розина.

Розине только что исполнилось пятнадцать лет, когда умер ее отец. Он был контужен на войне и с горя пил, пока не пропил все, что у него было. Все, исключая белого домика, в котором он жил с дочерью. Тогда он умер, и Розина осталась одна в белом домике.

Вечером, после похорон, она сидела у окна и плакала. Мимо проходил богатый фермер Троншар. Он остановился и погладил девочку по волосам.

— Тебе очень жаль отца?

Розина покачала головой.

— Нет, не очень. Но я голодна.

— Хочешь копченой колбасы? — спросил он.

Она улыбнулась.

— Конечно, хочу.

— Да ты прехорошенькая. Улыбнись-ка еще раз.

И она снова улыбнулась.

— Хорошо, — решил он. — Я принесу тебе колбасы, вина и хлеба. Даже конфет принесу. Но ты впустишь меня в дом?

— Конечно, впущу.

Он побежал через площадь в лавку mademoiselle Марьяж, и Розина удивилась, что такой важный, богатый фермер может так быстро бегать.

Он почти сейчас же вернулся, вошел в дом и запер входную дверь на ключ.

— Зачем? — спросила Розина.

— Так надо, — ответил он, закрывая ставни. — На, ешь, а я подожду пока, — и он подал ей сверток.

Когда Троншар ушел, Розина долго плакала, положив голову на подушку, потом встала с кровати, подошла к столу и доела остатки копченой колбасы.

На следующий день опять захотелось есть, и она опять села у окна. Она ждала, пока мимо не прошел мэр. Тогда она стала громко всхлипывать.

Мэр остановился, снял очки и протер их клетчатым носовым платком.

— Бедная девочка, — сказал он, — твоему отцу теперь хорошо. Он в раю.

Она сквозь слезы грустно посмотрела на него.

— Не плачь, грешно портить такие хорошенькие глаза. Я не думал, что ты так любила отца.

Она всхлипнула.

— Нет. Но я голодна.

…Когда мэр отпер входную дверь, чтобы уйти, Розина села на постель, свесив босые ноги.

— Господин мэр, вы были очень добры ко мне, но у меня нет траурного платья, — сказала она быстро. — Стыдно ходить в розовом, когда отец умер. Да оно и рвется под мышками.

Мэр дал ей денег на платье, и она еще раз поцеловала его.

Он ушел, а Розина встала и доела ветчину и пирожные, которые он принес ей. Потом, напевая, пересчитала деньги и спрятала их в комод.

Больше Розина не плакала. Она садилась у окна и, улыбаясь, ждала. В темные вечера, когда на небе не было луны, она вешала на крыльцо желтый бумажный фонарь, чтобы ее гости нашли дорогу к ней.

Mademoiselle Марьяж смотрела на желтый фонарь из окна спальни. Кругом все было черно, и фонарь желтел, как маленькое, сказочное солнце. Как будто в нем одном сосредоточивалось все запретное счастье, вся греховная прелесть жизни.

Она не могла не смотреть на него. Она закрывала окно, затягивала шторы, но и сквозь шторы узкий, желтый, острый луч колол ее сердце.

Mademoiselle Марьяж готовилась ко сну. Она причесывала жидкие волосы.

— Виктор Гюго, пора, — говорила она.

Старый пудель тяжело спрыгивал с кресла и шел к двери.

— Подождите, Виктор Гюго, я скоро.

Она открывала дверь, и пудель выходил в коридор.

Она всегда говорила пуделю «вы» из уважения к его имени.

Пудель ждал за дверью, она торопливо раздевалась. Она была очень стыдлива. Виктор Гюго не должен был видеть ее в рубашке. Она тушила свет и только тогда впускала его.

— Входите, Виктор Гюго. Спокойной ночи.

Она в темноте ложилась в постель. Холодные простыни давили грудь, она сжимала руки. Ей было тяжело и томно. Желтый фонарь за окном беспокоил ее.

И однажды она не выдержала, встала с постели и быстро оделась. Руки ее дрожали, щеки горели. Она чувствовала, что делает что-то ужасное, непоправимое, но не было сил бороться.

Она надела свое меховое боа и в войлочных домашних туфлях спустилась вниз. Площадь была пуста. Было совсем черно и очень поздно.

Никогда еще она не была ночью одна на улице. Сквозь черные тучи слабо просвечивала луна. Вечером шел дождь, дождевые капли тихо падали с деревьев, и площадь влажно поблескивала.

Mademoiselle Марьяж добежала до фонаря и захлебнулась от волнения. Калитка скрипнула, и ей показалось, что сердце ее оборвалось и полетело куда-то вниз. Сейчас откроется дверь. Ее поймают. Какой скандал, какой скандал — mademoiselle Марьяж ночью в саду у Розины!

Но все было тихо в доме. Она на носках осторожно подкралась к окну. Ставни были закрыты, она приложила глаз к скважине.

Вот сейчас она увидит, сейчас она узнает.

Но ничего нельзя было разобрать. В глазах плыл туман. Понемногу из тумана выступили цветы на обоях, комод и стул. Это была спальня Розины. Это была знакомая комната, в которой прежде часто бывала mademoiselle Марьяж, но она не узнала ее. Теперь все в этой комнате казалось необычайным, от стен и предметов шел неотвратимо-притягивающий, греховный, губительный свет. Она смотрела в щель, и ей казалось, что ей вдруг открылась самая тайная, самая обнаженная сущность жизни. Она зажала рот рукой, чтобы не вскрикнуть.

Она смотрела в щель. Со стула свешивался пиджак, грубые, мужские сапоги были брошены на полу. Кровать стояла так, что видна была только ее широкая, темная спинка. Больше ничего не было видно. Только пиджак, сапоги и спинка кровати. И было совсем тихо, ни голосов, ни шороха.

Mademoiselle Марьяж дрожала всем телом. Зубы ее стучали.

И вдруг пружины в кровати загудели.

— Ну, пора и домой, — сказал хрипловатый мужской голос, и большая волосатая нога свесилась с кровати на пол.

Mademoiselle Марьяж глухо вскрикнула и бросилась к калитке. Ее боа зацепилось за ветку, и капли дождя веером брызнули ей в лицо. Она снова вскрикнула и побежала.

Она, задыхаясь, вбежала к себе, бросила на пол мокрое, пахнущее псиной боа, сорвала с себя платье. Виктор Гюго удивленно смотрел на свою хозяйку умными, осуждающими глазами. Но ей было не до него.

Она легла, потушила свет, натянула одеяло на голову и заплакала.

Утром она встала разбитой и грустной. Как будто теперь у нее было любовное прошлое. Печальное и позорное прошлое, о котором она старалась не помнить.

V

Mademoiselle Марьяж смотрела на себя в зеркало.

«Конечно, я не красавица. Но все-таки, отчего никто не любил меня? Отчего я не вышла замуж? — она пристально разглядывала себя. — Конечно, я не красавица. У меня большой рот и зубы желтые и редкие. Но зато какие крепкие, ни одной пломбы. Они немного лезут вперед. Но ведь у Мистангэт зубы тоже лезут вперед, а какую она карьеру сделала. У меня небольшие глаза, но как они блестят и как легко они закатываются под веки».

Звонок громко задребезжал. Mademoiselle Марьяж обернулась. В магазин вбежала Розина.

— Mademoiselle Марьяж, — крикнула она. — Вы еще не знаете. Я выхожу замуж!

— Замуж? Вы? — mademoiselle Марьяж уронила зеркало на пол.

— Вы разбили зеркало. Это дурная примета, — лицо Розины стало озабоченным. — И такое хорошее зеркало.

Mademoiselle Марьяж подняла его и повертела в руках. Но нельзя же так глупо шутить.

Розина покачала головой.

— Нет. Я не шутила. Я действительно выхожу замуж.

— Выходите замуж? Вы? — mademoiselle Марьяж снова уронила зеркало, но теперь она даже не взглянула на него, да оно и было разбито. — Вы? Вы выходите замуж?

Розина гордо выпрямилась.

— Представьте себе. Выхожу.

— За кого? — глаза mademoiselle Марьяж закатились под лоб.

— За барона Таубе. Вот за кого.

— И будете баронессой?

Розина еще выше подняла голову.

— И фермершей. У меня будет собственная земля.

— Вы шутите, Розина? — визгливый голос mademoiselle Марьяж сорвался от волнения.

— Такими вещами не шутят, — с достоинством ответила Розина.

— Конечно, не шутят, — mademoiselle Марьяж всплеснула руками. — Ах, Господи, замуж. Но тогда я должна поздравить вас.

Розина улыбнулась.

— Спасибо. Завтра мы с вами обсудим, что надо выписать для моего приданого. А сейчас я хотела только, чтобы вы первая знали. Ну, до свидания.

Она пошла к выходу.

— Если будут стучать, а я не открою, вы не беспокойтесь. Вы понимаете, больше я никого не буду принимать. С прежним все покончено.

В mademoiselle Марьяж на минуту проснулась коммерсантка.

— Розина, вам из Парижа прислали духи, румяна и пудру.

Розина пожала плечами.

— На что они мне теперь? Я, конечно, заплачу за них, но и вы можете делать с ними что хотите. Хоть сами душиться и мазаться, — она вдруг весело рассмеялась. — А почему бы вам не взять себе всех моих влюбленных?

Mademoiselle Марьяж густо покраснела, на висках ее выступили капли пота. Прежде Розина никогда не посмела бы говорить с ней так.

— В самом деле, подумайте об этом, mademoiselle Марьяж, — и Розина, смеясь, выбежала из лавки.

Вечером mademoiselle Марьяж сидела в своей спальне на кровати.

Никогда еще она не чувствовала себя такой грустной и усталой. Какой длинный, странный и утомительный день был сегодня. В голове мелькали обрывки воспоминаний. Как ахала булочница. А почтальон долго не хотел верить. «Ведь тогда мои десять франков пропали», — все повторял он. Лавка торговала, как накануне Рождества, и всем надо было рассказывать новость о Розине. Mademoiselle Марьяж вздохнула.

Даже такие выходят замуж, даже такие. А я…

Но было и приятное воспоминание.

— Monsieur Троншар, — позвала она Троншара, проходившего мимо, — зайдите ко мне, я расскажу вам, почему Розина не впустила вас.

Он вошел в лавку, но ведь она не так проста, чтобы сразу все выложить. Нет, она заставила его помучиться.

— Какая хорошая погода, — сказала она. — Садитесь, пожалуйста. У вас дома все здоровы?

О, она прекрасно видела, что он злится, что он волнуется.

— Я утром получила превосходные шерстяные носки, не надо ли вам?

Он покачал головой.

— Что же про Розину?

Тогда она сделала таинственное лицо.

— Такое, о, такое. Вы будете очень удивлены.

— Да говорите же, — торопил он.

— Ужасно много мух в этом году, — жаловалась она. — Я всюду развесила липкую бумагу.

Он стал совсем красный.

— Что же, наконец, с Розиной?

Тогда она сказала. Да, он был удивлен, он был огорчен. Ей было очень приятно смотреть на него. Такой важный, богатый фермер.

Потом стали приходить соседи. Еще никто не знал, и Mademoiselle Марьяж до хрипоты рассказывала все одно и то же. И с каким интересом ее слушали. Да, это было очень приятно.

И все-таки ей было грустно, она чувствовала себя усталой и слабой. «Надо скорее лечь».

Но она не двигалась. Она думала о своей жизни, о жизни Розины.

— Где же справедливость? — прошептала она вдруг. — Где же справедливость? Нет справедливости. Нет справедливости на земле. Одному все, другому ничего. Но почему именно мне — ничего?

Она расстегнула воротник платья. Как эта нахалка говорила с ней. «Вы можете оставить себе мои румяна и духи. Отчего бы вам не взять и моих влюбленных?»

Голова mademoiselle Марьяж затряслась.

Какая нахалка эта Розина.

Она взяла свечу и спустилась вниз в лавку. Желтое пламя свечи колыхалось от сквозняка, все казалось таинственным и призрачным в его неверном свете. Ящики и банки, как горы, громоздились на полках, прилавок был похож на гроб, черная огромная тень mademoiselle Марьяж прыгала на стене, вытягиваясь до потолка.

Mademoiselle Марьяж стало страшно. Она протянула руку, пошарила на полке, нашла неразвязанный пакет и, прижимая его к груди, быстро взбежала по лестнице.

У себя она поставила свечу на комод и стала разворачивать пакет. Это были румяна, кремы, духи и пудра, присланные утром из Парижа. Пальцы ее немного дрожали, когда она перерезала веревку. Она смотрела на пеструю коробку, на стеклянные баночки. Она видела их много раз, но они раньше всегда казались ей обыкновенным товаром, как ситец, керосин или марсельское мыло.

Она впервые чувствовала волшебную силу этих склянок и флаконов. Ведь в них была заключена красота и молодость. Красота, молодость и счастье. Она осторожно откупорила духи и, зажмурившись, понюхала их. Да, это запах счастья, это запах любви.

Она расставила все банки и флаконы на комоде. И комната сейчас же приняла новый вид — будто в ней жила не mademoiselle Марьяж, а счастливая, веселая, любимая женщина.

— Dorin Paris, — прочла она на крышке коробки с румянами, — Paris, — повторила она и на минуту представила себе этот никогда ею не виданный Париж и счастливых нарумяненных, надушенных женщин, идущих по его улицам.

Она в нерешительности держала румяна в руке.

— А что, если попробовать? — и осторожно провела пуховкой по щеке.

Щека сразу нежно порозовела, будто молодая кровь прилила к ней.

Mademoiselle Марьяж провела пуховкой по другой щеке, и она тоже стала розовой.

Тогда, все больше волнуясь, она подвела себе глаза и накрасила губы.

И вдруг произошло чудо. Да, это было чудо, настоящее чудо, иначе этого нельзя было назвать. Из зеркала на нее смотрело молодое красивое лицо. Да, это было чудо, это было волшебство. Она была красива, и ей было двадцать лет.

Прошлое сразу исчезло от прикосновения красной пуховки, в облаке белой пудры, в сладком запахе духов.

Ей было двадцать лет, и она была красива.

— Неужели это я? Неужели я? — спрашивала она, наклоняясь к зеркалу.

Большие глаза счастливо блестели, красные губы счастливо улыбались.

— Это я. И я красавица.

Она всплеснула руками и громко засмеялась.

— Я красавица. Я лучше Розины. И никто не знал. И никто еще не знает. Ах, поскорее бы утро, чтобы все, все увидели.

Она встала и прошлась по комнате. Пусть хоть стулья, кровать и обои посмотрят на нее, если больше некому. Она держала в поднятой руке свечу, освещая ею свое лицо.

— Видите, видите, — повторяла она, кружась по комнате. — Вот я какая. А вы и не знали. Вы думали, старая, некрасивая, смешная. А я красавица. Вот кто я.

На кресле, свернувшись клубком, спал Виктор Гюго.

— Виктор Гюго, посмотрите на меня.

Пудель тупо и сонно уставился на свою хозяйку.

— Вы поражены, Виктор Гюго. Вы не верите своим глазам? Ах, и я тоже, я тоже не верю.

Она снова села перед зеркалом.

— Раньше восьми никто не придет в лавку. Но зато как я буду торжествовать. Все, все будут у моих ног. Может быть, я даже русского отобью от Розины, — она покачала головой. — Нет, на что он мне? Ведь их у меня так много будет.

Она наклонилась к зеркалу.

— Я люблю вас, Жюльетта, — сказала она измененным голосом, так, как будет говорить ей влюбленный в нее мужчина. — Я люблю вас и не могу жить без вас.

— Ах, как вы мне все надоели, — продолжала она тонко и высоко, — все мужчины влюблены в меня. Дышать не дают, — и она кокетливо погрозила кому-то пальцем.

Свеча понемногу оплывала. Часы пробили три. Mademoiselle Марьяж не отрываясь смотрела на себя.

— Только бы скорее настало утро.

Понемногу небо стало светлее. Оплывающая свеча неприятно желтела в смутном утреннем свете. Mademoiselle Марьяж вздрогнула.

— Что это?

Она как будто немного изменилась. Надо еще нарумяниться. Она потерла щеки красной пуховкой, потом напудрилась и снова стала не отрываясь тревожно смотреть на себя.

— Ах, я забыла намазать нос кремом и лоб тоже. Это оттого…

Она взяла фарфоровую баночку.

— Сейчас я буду еще красивее, — и она стала густо покрывать лицо белилами.

С каждой минутой становилось все светлее. Чистый, холодный, беспощадный свет наполнил комнату. И с каждой минутой лицо mademoiselle Марьяж становилось все безобразнее, все страшнее.

Но она не верила, не хотела верить.

— Еще немного пудры. Губы подмазать, щеки надо ярче нарумянить.

Лицо в зеркале становилось все страшнее, все отвратительнее.

От белил щеки покрылись, как у покойника, голубоватыми подтеками, по ним грязными багровыми пятнами расплылись румяна, длинный ярко набеленный нос заострился.

— Что это? Не может быть. Это не я, не я.

Она постаралась улыбнуться.

— Жюльетта, — прошептала она.

Страшное, намазанное, безобразное лицо вдруг исказилось судорогой, две длинные морщины прорезали щеки, и огромный кровавый рот оскалился желтыми лошадиными зубами.

Mademoiselle Марьяж вскрикнула и уронила голову на стол, флакон духов со звоном полетел на пол и разбился. Едкий, приторно-сладкий запах наполнил комнату, и от этого приторно-сладкого запаха стало еще безнадежнее, еще тоскливее, еще страшнее.

Она громко заплакала, закрыв лицо руками, размазывая белила и румяна по своему старому уродливому лицу.

VI

Мария играла в саду под яблонями.

Таубе вышел из дому.

— Мурочка, — позвал он. — Где ты?

Она побежала к нему навстречу.

— Папа, пожалуйста, поедем на лодке.

Он покачал головой.

— После, после. Мне надо сказать тебе…

— Сказку? — весело перебила она.

— Нет, деточка, не сказку, — он взял ее на руки. — Прости меня, Мурочка. Прости меня.

Она взмахнула ногами.

— Выше, выше. Покачай меня <!>

Но он уже спустил ее на землю.

— Погоди, Мурочка. Не прыгай. Ты еще маленькая, но постарайся понять, — он помолчал немного. — Я женюсь, — сказал он медленно.

Она рассмеялась.

Он прижал ее к себе.

— Мурочка, не смейся. Я правда женюсь. Я женюсь, и у тебя будет новая, — он остановился, подыскивая слово, — у тебя будет новая мама.

Мария смотрела на отца, стараясь понять. Какая новая мама? Откуда? На помощь из памяти вдруг вынырнули сказки.

— Мачеха! — крикнула Мария. — Мачеха. Не хочу.

— Она будет тебя очень любить. Ты увидишь, как весело будет.

Но Мария продолжала кричать.

— Не хочу, не хочу мачехи.

Она вырвалась из рук отца и топнула ногой.

— Не хочу, и этого не будет, — крикнула она и побежала в дом.

В кухне никого не было. Она подошла к шкафу.

— Карлики, — позвала она. — Карлики.

Под шкафом что-то завозилось, и несколько голов в красных остроконечных колпаках выглянули из-за него.

— Что прикажешь? Почистить? Помыть?

Мария протянула к ним руки.

— Помогите мне, карлички. Папа хочет жениться на мачехе. Я не хочу. Не надо. Помешайте.

Карлики совсем вылезли из-под шкафа и уселись на пол вокруг Марии.

— Жениться на мачехе? Это плохо.

— Помогите, — просила она.

Карлики грустно качали головами в красных колпачках.

— Как помочь? Они злые, мачехи. Они ведьмы. С ними трудно бороться.

— Ах, пожалуйста, — всхлипнула Мария. — Я — сиротка.

Карлики глубоко и горестно вздыхали, совсем как ветер, шелестящий старыми газетами на чердаке.

— Мы попробуем. Ты не плачь, — утешали они.

— Можно горох на полу у нее рассыпать, она ногу сломает, — предложил один карлик.

— Не годится, — перебил другой. — Хромоножкой только злее станет.

— Можно было бы ее в ворону превратить или лучше в кофейную мельницу.

— Не поддастся. Она ведьма.

Мария громко плакала.

— Неужели ничего нельзя?

— Подожди. Мы придумаем, — карлики потерли лбы. — Придумаем. Изведем ее.

— Обещаете? Честное слово?

Карлики как по команде сняли свои колпачки и наклонили головы.

— Обещаем. Честное слово. Или мы, или она.

Мария забила в ладоши.

— Ах, какие вы милые, карлички. Спасибо, спасибо.

— А ты иди играть. И не думай об этом.

Но Мария все еще не совсем верила.

— Так не будет мачехи?

— Не будет, — хором ответили карлики и быстро шмыгнули обратно за шкаф.

В кухню входила Жанна. Глаза ее были красны.

— Бедная маленькая барышня.

Мария рассмеялась.

— И совсем не бедная.

— Разве папа не сказал вам?

— Сказал, но мачехи не будет.

Жанна покачала головой.

— Будет. Уже день свадьбы назначен. Если бы не вы, я сегодня же отказалась бы от места. Стыдно служить у такой.

— А я говорю, не будет мачехи. Не плачь, Жанна. Не будет, увидишь.

Каждый вечер Мария совещалась с карликами. И карлики говорили:

— Все устраивается. Мачехи не будет.

VII

Наконец настал день свадьбы.

Мария проснулась рано. В открытое окно светило солнце и заглядывали зеленые ветки лип.

— Не может быть, чтобы в такой веселый, солнечный день пришла мачеха. Нет, это невозможно. Карлики устроят. Ведь они обещали.

Жанна принесла ей молоко.

— Вставайте, маленькая барышня, — сказала она грустно.

Мария спрыгнула с постели.

— Папа велел вам белое платье надеть. Все-таки праздник.

— Конечно, праздник, — согласилась Мария. — Достань мои белые туфельки и голубой пояс.

Она сбежала вниз. Отец уже сидел в столовой. Он был очень бледен.

— Хочешь поехать в церковь, Мурочка?

— Конечно, хочу.

Ведь надо посмотреть, как карлики будут расправляться с ведьмой.

Отец погладил ее по голове.

— Спасибо тебе, Мурочка, ты умница и не мучаешь меня. Мне и так тяжело.

Церковь была совсем пуста. Сквозь высокие пестрые окна пыльными лучами падало солнце. Торжественное и непонятное пение улетало под своды потолка. Желтое пламя свечей таинственно колыхалось.

Мария сидела на первой скамье.

Таубе и Розина стояли перед алтарем и за ними четыре шафера — работники Таубе. На Розине было белое платье и длинная белая вуаль. Она выглядела очень молодой и совсем не похожей на ведьму. Скорее на фею. Но Мария знала: она прикидывается.

Служба тянулась долго. Мария ждала. Когда же, наконец, покажутся карлики? Но их все не было, и Мария начала потихоньку плакать. Карлики обманули.

Венчанье кончилось. Таубе и Розина пошли к выходу. Мария тихо плакала, прижимаясь щекой к спинке скамьи.

Один из работников подошел к ней.

— Что же вы, маленькая барышня? — он поднял ее на воздух. — Пойдем поздравим папу и маму.

Но Мария забилась на его руках.

— Не хочу, не хочу.

— Мурочка, — позвал отец.

Розина посмотрела на нее.

— Какая капризная девочка, — сказала она равнодушно.

Мария обхватила руками шею работника и затихла. Карлики обманули, ведьма победила. Кричи не кричи, не поможет теперь.

В церковь доносился глухой гул, будто шум моря. Они вышли на паперть. Вся деревня столпилась в церковном саду и ждала их.

— Вот они! Вот они! — со всех сторон тянулись гримасничающие лица. Широко открытые рты кричали: — Невеста! Видели вы такую невесту? А жених, жених!

И вдруг грянула оглушительная дикая музыка. Почтальон бил в барабан, Троншар, вспотевший и красный, изо всех сил дул в игрушечную трубу, рядом аптекарь стучал разливательной ложкой в медную кастрюлю. Женщины визжали, собаки лаяли. Кто— то привел козла, и козел отчаянно блеял. Все трещало, гремело, звенело.

— Невеста! Вот так невеста! — хохотала толпа.

Мария прижалась к груди работника и зажмурилась.

И вдруг из-под самых ног Троншара выскочил карлик в красном колпачке.

— А? Что? Надули? — торжествующе пискнул он. — Это мы устроили! — и побежал дальше.

К нему подбежал второй карлик, потом третий. Они о чем-то пошептались и разбежались в разные стороны. Красных колпачков становилось все больше и больше, они мелькали в толпе, как зажженные красные фонарики.

— Карлички! — прошептала Мария.

Розина смотрела на толпу широко открытыми, непонимающими глазами.

— Что это? — вскрикнула она и метнулась обратно в церковь. — Я боюсь. Ай, я боюсь.

Таубе взял ее за руку.

— Идем.

— Нет, нет, — отбивалась она. — Я боюсь.

Но он почти потащил ее.

— Идем.

Они спустились по ступенькам.

— Пропустите, — приказал Таубе задыхающимся от злобы голосом, и толпа медленно раздалась.

Таубе подошел к автомобилю.

— Садись скорее, Розина.

Он захлопнул дверцу и пустил мотор.

Толпа еще сильнее захохотала и заревела.

— В свадебное путешествие поехали! Далеко не уедут.

Вдогонку автомобилю полетели зеленые яблоки.

Рабочие с Марией сели в коляску, запряженную лошадью. На них никто не обращал внимания. Все бежали за автомобилем. Но автомобиль уже скрылся за поворотом.

Вдруг из-под колеса коляски высунулась голова в красном колпаке.

— Недалеко уедут, — крикнул карлик Марии и юркнул под копыта лошади.

Автомобиль поехал по главной дороге, коляска свернула в сторону деревни.

— Здесь короче, — рабочий хлестнул лошадь.

Коляска подъехала к усадьбе.

— А мы первые.

Мария спрыгнула на землю. Жанна вышла ее встречать.

— Папы еще нет, — удивленно сказала она.

В гостиной было как-то особенно празднично, нарядно и чопорно. На столе на подносе стояла бутылка шампанского и шесть стаканов.

Мария прижалась к Жанне.

— Не приедет ведьма. Будь спокойна.

— Как не приедет?

— А так. Не приедет. Вот увидишь, — и она запрыгала на одной ноге.

У ворот позвонили.

— Что же это? Ведь ворота отперты, — сказала Жанна и выбежала в сад.

Четверо крестьян несли Розину. Белая фата ее волочилась по земле. Голова свесилась. Изо рта по подбородку текла узкая струйка крови.

Крестьяне внесли Розину в дом и неловко положили ее на диван в гостиной.

— Но как? Как это случилось? — крикнула Жанна, и губы ее задрожали.

— Мы не знаем, — сбивчиво рассказывали крестьяне. — Кто-то протянул на дороге веревку. Автомобиль опрокинулся. Таубе сломал руку, его снесли в аптеку, он в обмороке. А она ударилась виском о камень, и в аптеку нести не стоит…

Мария подошла к дивану и пристально посмотрела на Розину.

— Капут тебе, ведьма.

Жанна громко ахала, голоса рабочих звучали испуганно.

— Это не мы. Не мы…

Мария вышла на террасу. Кто-то сзади дернул ее за платье. Она обернулась.

Перед ней, обмахиваясь красным колпаком, стоял запыхавшийся карлик.

— Ведьме конец, — сказал он, задыхаясь от усталости. — Я так бежал. Это мы веревку протянули.

Мария кивнула ему.

— Я уже знаю.