Онлайн чтение книги Зеркало. Избранная проза
Эпилог

— А в России теперь снег…

Татьяна Александровна пожала плечами.

— Ну да. Конечно. В России теперь снег, а в Америке теперь ночь. Удивительно интересные вещи ты говоришь.

— Пожалуй… Но я вспомнил, как когда-то я прятался у нас в Сосновке. Как меня искали большевики и грозили спалить дом. Как мы сидели ночью в темноте, боясь зажечь свечу, и волки выли в парке, а за окном все было бело от снега. Помнишь, как мы мечтали бежать, спастись. Тогда Париж, Ницца казались нам раем. А теперь мы видим, что все это жалко и скучно. Знаешь, Таня, может быть, в России мы были бы счастливее…

Она снова пожала плечами.

— Может быть. Не знаю. Мы нищие, а нищим всюду плохо.

Да. Но все эти американцы и англичане богаты. А мне кажется, что и они…

— Ах, перестань, пожалуйста. Что ты знаешь о жизни богатых?

Они шли по Променад дез’Англе[47]Променад дез’Англе (фр. Promenade des Anglais) — Английская набережная в Ницце, получила свое название оттого, что была построена на деньги английской общины, проводившей зимний сезон в Ницце., с трудом пробираясь сквозь толпу гуляющих. Встречные смотрели на Татьяну Александровну, и это беспокоило ее. Отчего смотрят? Оттого ли, что она так красива, или оттого, что она хоть старательно, но бедно одета.

Она достала из сумки зеркало.

Как неприятно. Шляпа совсем выгорела.

— Ты здесь самая хорошенькая. Разве тебе этого мало?

Она прищурилась на море.

— К чему мне это? Лучше бы у меня были бриллианты.

Мимо проезжал автомобиль, и в нем немолодая рыжая женщина.

— Вот, как у этой. И такой автомобиль.

Он взял ее под руку.

— Но ведь она стара и смешна, а ты…

Она выдернула руку.

— Сколько раз я тебе говорила. Здесь не принято ходить под руку. Как лавочники.

Они молча дошли до своего отеля.

— Сережа, купи булку к завтраку.

В бюро сидела толстая, надутая хозяйка, не кланявшаяся первой. «Оттого, что мы русские и ты шофер», — жаловалась мужу Татьяна Александровна.

У себя в комнате она сняла платье и повесила его в шкаф: «Когда еще сошьешь новое?» И, надев халат, принялась жарить бифштекс на спиртовке: «Господи, и это моя жизнь».

Ее муж вошел, неся булку. Большой апельсин оттопыривал карман его пиджака.

— Ну, давай завтракать, Танечка. Я страшно проголодался.

Она поставила перед ним тарелку с бифштексом и села напротив.

— А ты?

— Я не хочу. Я не голодна.

— Нет, нельзя. Надо есть. Ты и так худенькая. Долго ли заболеть?

— Ах, не все ли равно. Заболею, умру. И слава Богу.

— Что ты говоришь, Таня?

— Что я говорю? Только то, что я предпочитаю умереть, чем так жить.

— Но, Таня, я не понимаю…

— Не понимаешь? Ты, конечно, думаешь, что я вполне счастлива. Муж обожает, работать не заставляет. Даже балует — вот апельсины носит. Что же мне еще нужно?

Он растерянно стоял перед ней.

— Но в Петербурге, помнишь? У нас ничего не было, и ты никогда не жаловалась.

— Да. И ты бы хотел, чтобы я всю жизнь продолжала штопать твои носки и радоваться, когда ты мне принесешь апельсин? Но там все голодали. А здесь… Здесь я не могу.

— Но, Танечка, если тебе тяжело, я возьму ночную работу. Берг предлагал… Это совсем не трудно. Тогда я буду зарабатывать гораздо больше и…

— И тогда ты купишь мне новую шляпу и фальшивый жемчуг. Спасибо, но мне этого не нужно.

— Но, Танечка…

— Вот Джонсон предлагал мне все, что я захочу. Но я честная женщина. Я твоя жена. Я не буду тебе изменять. Нет. Я лучше умру с горя.

— Он взял ее за руку.

— Скажи… Ты… Ты любишь его?

— Люблю? Ты с ума сошел. Какая там любовь! Но мне уже двадцать семь лет. Я скоро постарею, подурнею. Это, может быть, мой последний шанс в жизни.

Она положила голову на стол и громко заплакала. Он осторожно погладил ее волосы.

— Не плачь, не плачь, Танечка. Ты просто разнервничалась. Все пройдет, все будет опять хорошо. И ведь ты… любишь меня немножко?

Она выпрямилась.

— Нет. Я давно не люблю тебя. Без тебя я была бы богата и счастлива.

— Ах, вот как. Жаль, что ты так поздно сказала.

Он замолчал. Она продолжала всхлипывать. Он принес ей воды.

— Выпей, успокойся.

Она вытерла глаза.

— Спасибо. Теперь ничего не переменишь. Ты не сердись, Сережа.

— Я не сержусь.

Она подошла к умывальнику и стала прикладывать мокрое полотенце к лицу.

— Я, Таня, прилягу немного. Я сегодня должен раньше выехать.

Хорошо. Тогда я пойду погулять, чтобы не мешать тебе.

Стоя перед зеркалом, она пудрилась и подкрашивала ресницы.

И по тому, как старательно она это делала, он видел, что она идет на свидание к Джонсону.

Она пригладила щеткой темные короткие волосы и надела шляпу.

— Скажи, не видно, что я плакала?

— Нет, совсем не видно.

Она взяла перчатки.

— Ну, до свидания, Сережа. Смотри, будь осторожен.

— Танечка…

— Что?

— Ты так уходишь. Не поцеловав меня?

— Я думала, ты сердишься. Я вела себя отвратительно, и мне стыдно.

Он обнял ее.

— Таня…

Она присела на край кровати, виновато глядя на него.

— Прости меня, Сережа… Забудь глупости, которые я тебе говорила… Поешь перед отъездом и свари себе чаю. Ну, я пойду… а то ты не успеешь выспаться.

Она хотела встать, но он удержал ее за руку.

— Подожди. Дай мне посмотреть на тебя еще минутку…

— Что с тобой, Сережа?

— Ничего. Иди теперь…

Она снова поцеловала его.

— Так будь осторожен. Когда ты приедешь? К двенадцати?

— Я люблю тебя, Таня.

— Ну конечно. Я тоже люблю тебя. До свиданья.

И, рассеянно улыбнувшись ему, она быстро, чтобы он не задерживал ее больше, вышла из комнаты.

Татьяна Александровна взглянула на часы:

— Без четверти десять. Мне надо ехать домой.

— Куда вам спешить? Ведь вашего мужа еще нет.

Она упрямо покачала головой.

— Надо.

Татьяна Александровна разделяла все в жизни на «можно» и «нельзя».

Ездить кататься с Джонсоном, пить с ним чай и обедать — можно. Но возвращаться домой после десяти — нельзя. Это неприлично. Она никогда не делала того, что неприлично.

Они вышли из ресторана и сели в автомобиль.

— Неужели мы сейчас расстанемся? Я не хочу вас отпускать.

Она молчала, глядя в окно.

— Послушайте. Мне надоела эта игра. Ваша неприступность очень мила — каждая женщина кокетничает по-своему. Но это тянется слишком долго. Будем говорить откровенно. Если вы поедете со мной, я завтра подарю вам тот широкий браслет.

«Тот браслет?..» Она никогда не могла пройти мимо витрины, где он был выставлен, чтобы не полюбоваться им. Ей казалось, что в этой сияющей широкой бриллиантовой полосе заключено все недоступное ей счастье. Он даже снился ей.

— Вы подарите мне тот браслет? Правда? — она вздохнула. — Нет, все-таки я не поеду с вами… Не могу поехать…

— Как хотите… — он видимо сердился. — Как хотите. Я советовал бы вам подумать. Я буду ждать до двенадцати. Позвоните мне по телефону, если передумаете.

Автомобиль остановился.

— Спокойной ночи. Я не позвоню вам.

— Я все-таки буду ждать. А если вы не позвоните, я завтра утром уеду в Лондон.

— Очень жаль. — Она постаралась улыбнуться. — Тогда прощайте.

Татьяна Александровна поднялась по лестнице: «Вот и конец». Конечно, она знала, что это не может долго продолжаться. Но так неожиданно…

Она отперла дверь, вошла в свою комнату и зажгла свет. Кровать была аккуратно застлана. Сергей прибрал перед уходом — ведь она не любит беспорядка. Все было как всегда, и вещи стояли на своих местах. Но она сразу почувствовала, что что-то случилось. Что? Она беспокойно огляделась.

На комоде лежал лист бумаги. Только две строки: «Я не хочу тебе мешать. Ты свободна. Прощай. Будь счастлива».

Как? Он уехал? Не может быть… Она открыла шкаф. Ни его серого костюма, ни пальто. Чемодана тоже не было. Значит, Сергей уехал…

Она села на кровать. Слезы текли по ее лицу. Сережа… Что же теперь будет со мною? Сережа уехал, Джонсон уедет… Она бросила шляпу на пол и заплакала, уткнувшись головой в подушку.

Потом встала и снова перечла записку: «Будь счастлива…» Она всхлипнула: «Хорошо мое счастье!» — «Ты свободна». Свободна? И еще не совсем понимая, почувствовала, как быстро забилось сердце.

«Свободна? Я свободна. Тогда Джонсон не уедет, и я буду счастлива. Ах, Господи!» Она села на стул, прижимая записку к груди: «Я свободна, свободна».

И вдруг вспомнила Чаплина в «La ruee vers l’or»[48]«Золотая лихорадка» (фр.), фильм с участием Чарли Чаплина (1925)., как он выпускает пух из подушки, прыгает и кувыркается от радости. Жаль, что ей нельзя так. Но Джонсон… Ждет ли он?.. И она побежала к телефону.

— Алло, алло, это вы?

— Да, это я. Я знал, что вы позвоните.

— Нет. Вы ничего не знали. Мой муж уехал. Понимаете?.. Совсем…

— Это хорошо, не так ли?

— Очень хорошо. Я теперь свободна. Приезжайте за мной скорее. Ах, я так счастлива, так счастлива. А вы?

Она повесила трубку и побежала наверх, перепрыгивая через три ступеньки.

Одеваясь, Татьяна Александровна представляла себе, как завтра ей будет прислуживать камеристка: «Вот, барыня, ваши чулки».

Она натянула на ноги единственную пару шелковых чулок: «Мари, выбросьте эти чулки или возьмите их себе. И туфли тоже». — «Спасибо, барыня».

Да, так будет говорить камеристка.

Она надела простое белое платье. Какое смешное и милое. Она чувствовала себя королевой, играющей в пастушку. Ведь это очень весело.

«Если даже в таких тряпочках вы очаровательны, какая же вы будете в настоящих платьях! Вы теперь счастливая женщина, Татьяна Александровна».

Она улыбнулась себе в зеркале и поглядела на свою руку: «Завтра у меня будет браслет, и я уже не буду жить здесь».

В зеркале отражался апельсин, все еще лежавший на столе. Она потрогала его. Жаль, что нельзя его сохранить на память. Все-таки последний подарок мужа.

Письма от Сергея были редки и сухи.

«…Позавчера я приехал в Лондон и как-то сразу успокоился. В Берлине я чувствовал себя тревожно. Там шел снег и была оттепель. И это слишком напоминало Петербург. А здесь… Ты представить себе не можешь, какое движение в Сити. Надо ждать четверть часа, чтобы перейти улицу. Здесь чувствуешь, что твердо стоишь на земле, и это отлично действует на меня. Дела мои устраиваются…»

Это было его третье письмо.

«Милый Сережа, — писала Татьяна Александровна. — Прости, что раньше не ответила. Я очень рада, что ты не очень скучаешь по мне. Как умно, что ты уехал. Мы только напрасно мучили друг друга. А теперь я живу в “Негреско”, в той угловой комнате с желтыми шторами, на которую мы часто смотрели. Сейчас карнавал, и я очень веселюсь…»

Потом пришло еще письмо.

«…Вот уже три месяца, как я уехал. Три месяца — большой срок. Вчера ночью я сидел в ресторане со случайным знакомым, тоже русским и тоже бывшим офицером. Мы много пили. Вспоминали Россию и большевиков. Вдруг он посмотрел на меня шалыми глазами. “А знаете ли вы, — сказал он, — что ни России, ни большевиков нет. Ничего нет. Мы сами все это выдумали”. Я рассмеялся. Но я сам был пьян. “Может быть, — подумал я, — и Тани нет, и нашей жизни с ней не было?” Мне стало легко и весело. Мы пили и смеялись. И сегодня я проснулся веселый…

…Амстердам мне очень нравится. Это самый чистый город в мире. Его целый день без отдыха скребут и чистят.

…Я вошел в кондитерскую. Напротив меня сидели две барышни. Одна из них была очень хорошенькая. У нее были светлые глаза, светлые волосы и на щеках веснушки. Я смотрел на нее и удивлялся, как это я заметил, что она хорошенькая. Ведь за семь лет нашей жизни я так привык не замечать ни одной женщины. Я вышел, купил букет фиалок у уличной продавщицы и велел отнести ей в кондитерскую. Она взяла цветы и улыбнулась. Я смотрел на нее через окно. Потом поклонился ей и пошел домой.

Видишь, вот и у меня флирт…»

Прочитав это письмо, Татьяна Александровна поморщилась и провела рукой по лбу.

— У вас какие-нибудь неприятности? — спросил Джонсон.

— Разве у меня могут быть неприятности с тех пор, как вы со мной?

Он благодарно поцеловал ей руку.

— Но как мы проведем день? Хотите ехать в Монте-Карло, дорогая?

— Нет, я боюсь, что у меня будет мигрень. Но вы непременно поезжайте, ведь вы любите играть. А мне лучше отдохнуть.

Джонсон уехал. Татьяна Александровна долго смотрела в окно на серое море и мокрую от дождя набережную. Потом надела непромокаемое пальто и вышла.

Рыбаки вытаскивали лодку на берег. С зонтиков прохожих бежала вода.

«Какой дождь, значит, надолго». Дойдя до горы, она постояла в нерешительности: «Может быть, вернуться?» Потом стала медленно подниматься по ступенькам: «Какой крутой подъем!»

Дождь стучал по листьям. Из-за тумана почти не было видно моря. Земля размякла и стала скользкой. Наверху в парке было пустынно и тихо. Мокрые серые пинии, мокрые серые камни. В большой клетке сидел нахохлившись орел. Он посмотрел на нее равнодушными злыми глазами и, раскрыв крылья, шумно взлетел на свой обрубок.

У мраморного белого кладбища Татьяна Александровна остановилась. «Сколько памятников, сколько крестов. Вот я хожу здесь, а могла умереть давно и лежать, как они…» Она прижала руки к груди и снова опустила их. «Что же мне делать? Жизнь все равно уходит, а счастья у меня нет…»

С горы она спускалась другой дорогой, через итальянский квартал.

«Прежде мне все-таки было легче. Прежде я думала, что деньги такое счастье. А теперь мне даже не о чем мечтать».

Улицы были кривые, грязные и очень узкие. На веревках болталось намокшее белье. Почти все ставни были закрыты. «Что же они делают, неужели спят? Ах да, ведь сегодня воскресенье».

Она завернула за угол, прошла до следующего угла и снова завернула.

«Я, кажется, заблудилась!» Стало почти темно, но фонарей не зажигали. Из-за ставен кое-где блестел свет. Мысли ее были смутны и тревожны. Вдруг где-то сзади хлопнула дверь. Высокий человек в кожаном шоферском пальто обогнал ее, быстро и широко шагая.

«Господи, ведь это же Сергей!»

— Сережа! — крикнула она, задыхаясь от волнения и радости.

Человек в кожаном пальто обернулся — чужое, смуглое, удивленное лицо.

Она остановилась: «Я сумасшедшая — Сергей в Амстердаме. А если бы и он, не все ли мне равно? Ведь мы теперь чужие… И он так быстро утешился…»

Наконец улицы стали шире и оживленнее. Она села в проезжавшее такси. Ей было холодно и неприятно. «Ничего, ведь я сейчас дома. Дома?»

Она представила себе большое белое здание отеля с бронзовыми нелепыми фигурами. «Разве такой бывает у людей дом?»

Горничная суетилась около Татьяны Александровны, растирая ей ноги одеколоном.

— Мадам простудится. Мадам надо сейчас же лечь. В городе столько больных гриппом.

— Хорошо. Идите. Я разденусь сама.

Вот ее комната… Вот ее драгоценности и платья, о которых она так мечтала когда-то. Зачем они ей? Толстый ковер на полу, но такое чувство, будто под ногами камни и сырая земля этой томительной, бесконечной прогулки… Камин ярко горит, но ей холодно, точно кругом все еще туман и дождь. «Я, кажется, простудилась… Ах, не все ли равно…»

Она встала и зажгла все лампы. «Ведь и у меня была собственная жизнь и муж… А теперь, что же это такое? Ничего нет. И ничем нельзя помочь. Я сама виновата».

Лампы ярко горели. На набережной шумели автомобили. «Поздно? Нет, нет, никогда не поздно… Никогда не поздно… Никогда не поздно, если любишь».

Не отрываясь, без помарок она написала письмо. «Кажется, так? Все равно, он поймет…» И позвонила:

— Отправьте сейчас же.

В дверь постучали.

— Это я. Мне сказали, что вы больны.

— Нет. У меня просто болит голова. К утру все пройдет, не беспокойтесь. Жаль, что я не могу вас впустить — я уже в кровати. А вы удачно играли?

— Очень. Я ставил на число ваших лет и два раза выиграл. Вы приносите мне счастье, дорогая.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Просыпайтесь здоровой.

Татьяна Александровна разделась и легла. «Сегодня четвертое. Восьмого он получит письмо… Девятое, десятое, одиннадцатое, двенадцатое… Да, двенадцатого он уже может быть здесь». Она заложила руки за голову. «Сережа, милый. Приезжай скорей… И ничего мне не надо. Только быть с тобой».

Татьяна Александровна вышла из телеграфа. Джонсон ждал ее.

— Куда мы пойдем завтракать? Хотите в тот маленький ресторан над морем?

— Мне все равно.

В ресторане, сидя напротив Джонсона, она думала: «Какой противный, пестрый галстук. И эта наглая жемчужина».

— Что с вами? — участливо спросил Джонсон.

Она посмотрела на него рассеянными глазами.

— Со мной? Ничего.

— Но у вас такой странный вид. Уж не влюблены ли вы?

— А если влюблена?

Это звучало как вызов, и он стал серьезен.

— Видите ли… Я на многое готов закрыть глаза… Все зависело бы от того, в кого бы влюбились.

Она поправила гвоздики в вазе.

— Я влюблена в своего мужа, — сказала она мечтательно.

— В вашего мужа? — Джонсон расхохотался. — О, пожалуйста! Он не опасен.

— Не опасен? Почему?

— Потому что у него нет ни гроша.

— А вы думаете, что опасны только богатые?

— Конечно!

Она покраснела.

— Мне не нужно ваших денег.

— Может быть. Но вам нужно то, что на них покупают.

— Вы думаете? — она расстегнула браслет. — Вот, я сейчас брошу его в море.

— Не делайте этого. Придется искать, нанимать водолазов. Лучше на эти деньги купим вам сейчас какой-нибудь пустяк — хотите?

— Нет. Я ничего не хочу. Оставьте меня в покое.

— Я терпеть не могу русских национальных черт — тоски и сумасбродства. Вы были всегда такая веселая, совсем не похожая на русскую.

— Да? Но я все-таки русская. И я терпеть не могу американцев.

— О, — обиженно протянул он, но сейчас же смягчился. — Дорогая моя, вы, должно быть, больны. Это началось неделю назад с вашей мигрени. Надо сегодня же позвать доктора.

Прошло десять дней. Ни на письма, ни на телеграммы ответа не было.

«Отлично! Сердится? Влюбился в ту, с веснушками? Уехал?»

В конторе отеля кланялись: «Нет, писем для мадам нет. Пусть мадам не беспокоится. Если будет, сейчас же принесут».

И все-таки она спрашивала по нескольку раз в день.

«На людях легче… Музыка мешает думать… Когда танцуешь, почти не чувствуешь тревоги, — Татьяна Александровна смотрит на бесцветные глаза американца, друга Джонсона. — А дома, может быть, ждет письмо…»

— В этом году — чудный сезон, не так ли?

Она кивает головой.

— Вы хорошо танцуете. В особенности для неамериканки.

Она молчит.

— Вы были на теннисных состязаниях?

— Да.

— Интересно, не так ли?

— Да.

— Теннис — благородная игра.

— Да. — «Письмо, наверное, пришло».

— Сколько вы делаете в час?

— Сколько я делаю?

— Ну да. Я про автомобиль.

— Ах вот вы о чем… Я не считала…

Музыка обрывается. И снова: «Вы любите гольф?»

В автомобиле Джонсон целует ей руку.

— Я давно не видел вас такой веселой. Теперь, надеюсь, все будет хорошо, дорогая?

— Да, теперь все будет хорошо.

Лакей подает ей конверт.

— Вот вам письмо, мадам.

«Какое толстое письмо! И отчего адрес написан чужим почерком?»

Татьяна Александровна бежит к себе: «Ведь я знала».

— Не забудьте, что мы едем в Оперу и должны раньше пообедать, — говорит Джонсон.

— Да, да, — и она захлопывает дверь.

Она читает, не понимая. По-французски… На пишущей машинке… Ярко-лиловый шрифт прыгает у ней в глазах: «Poste privee. Корреспонденция из всех стран. Гарантия тайны»[49]Poste privee — частная (курьерская) почта (фр.)..

«…Наш клиент… распорядился… пять писем… Из указанных им городов… Препровождаем последнее… Полученные от вас… Согласно его указанию…»

Из конверта вывалились ее нераспечатанные телеграммы и письма и лист бумаги, криво исписанный рукой Сергея.

«…Дорогая Таня. Я думаю, теперь твоя новая жизнь вполне наладилась и ты можешь узнать правду. Я доехал до Марселя и дальше никуда не поеду. Здесь я написал тебе несколько фантастических писем, которые тебе перешлют. Из всего, что я писал, только одно не выдумано: я встретил знакомого, и мы пили всю ночь, и теперь, хоть уже день, пьем. Ты не любишь этого, ну, не сердись, теперь все равно. Случай такой не был бы со мной, если бы не зонтик дождевой!.. Прощайте, госпожа Пирпонт Морган!»[50]Морган Пирпонт (1837–1913) — американский миллионер, финансовый магнат, владелец многочисленных компаний, которому принадлежал «Титаник». Морган также был крупнейшим коллекционером произведений искусства.

Внизу было приписано:

«Ангел мой, если бы ты знала, как мне не хочется умирать».