Онлайн чтение книги Зеркало. Избранная проза
Жизнь мадам Дюкло

В первую же зиму по окончании института Манечка Литвинова вышла замуж за monsieur Дюкло. Манечка была сирота и воспитывалась на средства тетки. Тетка привозила ей конфеты на прием. Манечка грациозно приседала.

— Вы ангел, ma tante[84]… ma tante — моя тетя (фр.).. Мерси.

Жизнь на воле была прелестная, розовая и пустая. Тетка — ангел, Павловск — рай.

И когда однажды утром тетка вошла в ее белую комнату с портретами институтских подруг по стенам и, потрепав ее по щечке, проговорила:

— Вот что, душа моя. Я нашла тебе мужа, француза, богатого. Собственный дом в Париже иметь будешь. Что, довольна?

Манечка присела так же грациозно:

— Вы ангел, ma tante. Мерси.

Свадьба состоялась через месяц. Мсье Дюкло было пятьдесят лет, Манечке семнадцать. В Россию он приезжал по делам всего на шесть недель. Он увидел Манечку на балете и влюбился.

Манечка была горда. Все подруги завидовали ей. Выйти замуж за француза, жить в Париже….

«Собственный дом» оказался огромным, серым и мрачным. Дюкло был не злым человеком. После завтрака он пускал сигарный дым ей в лицо. Манечка сгибала шейку и кашляла, стараясь все-таки улыбаться. Ведь муж шутил с ней.

— У-у, моя дикарочка, — говорил он, целуя ее в затылок. Манечка очень быстро изучила правила приличия — они были здесь совсем другие, чем в Петербурге — и сумела заставить уважать себя жильцов, консьержку и даже булочника с угла.

По воскресеньям они с мужем гуляли в Булонском лесу, по четвергам к ним собирались гости. Всегда одни и те же: фабрикант Рафф с женой, длинный и худой адвокат и богатый виноторговец Ланэ. К нему Дюкло относился с особым уважением.

Мужчины играли в карты. Дамы беседовали о хозяйстве, о прислугах, о туалетах. Мадам Рафф осуждала эксцентричные моды и безумные траты.

— Берите пример с меня, — советовала она Манечке. — Главное, умело организовать свой гардероб…

Изредка Дюкло водил жену в театр, в Comedie Franchise[85]«Comedie Frangaise» — «Комеди Франсез» (фр.) — один из старейших и известнейших драматических театров Франции; создан указом Людовика XIV в 1680 г. С 1799 г. занимает помещение в «Пале-Рояль», в самом центре Парижа..

— Нет, все-таки, — говорил он полгода спустя, — я не уверен, что поступил бы так же на месте Родриго.

Так жила Манечка, без огорчений, без радостей, спокойно, уютно. Годы проходили пустые, одинаковые, легко и просто, и ей казалось, что они стопкой ложатся друг на друга, так же аккуратно, как белье в ее зеркальном шкафу.

Так жила Манечка. Впрочем, теперь она уже не была Манечкой, а мадам Гастон Дюкло. В Россию она больше не возвращалась и даже думать стала по-французски.

Она жила безвыездно в Париже. Нет, не в Париже, а в картье Europe[86]…картье Europe — quartier Europe — Европейский квартал, один из центральных районов Парижа (фр.)., где стоял их огромный «собственный дом».

Началась русская революция, мсье Дюкло возмущался.

— Это предательство, — говорил он, накладывая себе на тарелку жиго[87]Жиго (фр. Gigot) — запеченная баранья ножка.. — Это предательство. Они наши союзники. Они должны воевать до конца.

— А затем, — подхватывал мсье Ланэ сердито, глядя на мадам Дюкло, — русские бумаги. Заплатят ли они вам?..

Мадам Дюкло виновато улыбалась и успокаивала.

— Они заплатят. Непременно заплатят….

Случилось это так.

В одно февральское утро они, как всегда, проснулись рядом в широкой медной кровати. Было воскресенье. И, как всегда в воскресенье, одеваться не спешили, а, сонно потягиваясь, переговаривались о предстоящих удовольствиях.

— На завтрак будет утка с каштанами и ананасный крем.

— И потом пойдем в Булонский лес. И вечером в кинематограф.

Мсье Дюкло обнял жену за плечи.

— Ты довольна, моя дикарочка?

— Только бы не было дождя.

Она встала, отдернула шелковые шторы, открыла ставни. За окном голубело небо.

Она улыбнулась и пошла в ванную.

— Вели почистить мой новый костюм, — крикнул он ей вдогонку.

Она долго и основательно мылась, потом в кухне сама поставила на серебряный поднос хрустальную вазочку с печеньем и большие дымящиеся чашки шоколада. У них было три прислуги, но по воскресеньям она всегда сама носила мужу завтрак.

Она толкнула дверь в спальню.

— Знаешь, Гастон, мы сегодня… — и не кончила.

Мсье Дюкло лежал поперек кровати. Лицо было синее и перекошенное. Одна рука вцепилась в одеяло. Худые, волосатые ноги свесились с кровати.

Мадам Дюкло уронила поднос. «Шоколадные пятна не выходят», — мелькнуло в голове. Но она даже не взглянула на розовый бобрик, она открыла рот и крикнула: «Гастон!»

Крикнула так громко, что крик услышали этажом ниже, в квартире доктора. И когда через минуту перепуганная горничная выбежала за помощью на лестницу, сам доктор уже поднимался к домовладельцу узнать, не случилось ли у него несчастья.

Мадам Дюкло была прекрасной женой и хозяйкой. После смерти мсье Дюкло она стала еще и образцовой вдовой. С этим соглашались все в картье.

Она не снимала траурного вуаля, носила только черные платья, почти нигде не бывала. В квартире все осталось как при покойном Дюкло. Она сама убирала его письменный стол. В спальне все еще висел его пестрый халат, его ярко-желтые утренние туфли стояли у кровати. И всюду висели его портреты в креповых рамках.

Мадам Дюкло как будто даже гордилась своим вдовством. Движения ее стали медленнее. Лицо ее было печально. Она почти никогда не улыбалась.

Но очень скоро она поняла, что жизнь ее, в сущности, ничем не изменилась. Разве только стала еще немного скучнее.

И снова побежали годы, одинаковые, пустые, быстрые, стопкой ложившиеся друг на друга, как белье в ее зеркальном шкафу…

Быль июнь. Мадам Дюкло сидела за столом в маленькой гостиной и проверяла счета. В передней позвонили. Верно, управляющий. Но горничная доложила:

— Monsieur Ланэ.

Мсье Ланэ навещал ее, и они вместе вспоминали «доброе, старое время».

Она аккуратно сложила счета, придавила их бронзовым пуделем, поправила высокую прическу и вышла в зал.

Мсье Ланэ ждал ее стоя. Он церемонно поцеловал ей руку. Прежде он никогда не делал этого. Он был одет торжественно, в визитку. На руках белые перчатки.

Они сели на золоченый диван.

— Как это мило, дорогой друг, что вы навестили меня.

Голос ее немного дрожал. У нее уже не было прежней свободы обращения, ведь гости теперь бывали так редко.

— Как ваше здоровье? Как дела?

— Жаловаться на здоровье, слава Богу, не могу, — начал он обстоятельно. — Дела тоже недурны. Кроме моих прежних магазинов на улице Нотр-Дам, на улице Бланш и на улице…

Мадам Дюкло уже вполне овладела собой. Она, не слушая, кивала от времени до времени и улыбалась любезно и внимательно.

Бедный, как он растолстел.

— На двести бочек больше, чем в прошлом году, — закончил он. — Ну а ваши дела, дорогая мадам Дюкло?

— Благодарю вас, мои дела тоже не плохи.

Мсье Ланэ уперся руками в колени.

— Далеко не плохи. Если правда, что вы получаете сто тысяч дохода с дома и бумаг…

— Откуда вы знаете?

Он самодовольно улыбнулся.

— О, в Париже все известно. Я навел свои справки!

— Но зачем?..

— Видите ли, мадам Дюкло, — он слегка откашлялся. — Мне придется начать издалека. Я всегда чрезвычайно высоко ценил вас. Еще при жизни покойного Дюкло вы внушили мне живейшее уважение. Теперь, когда прошло уже четыре года с тяжелого для вас дня… И так как нас с покойником Дюкло связывала тесная дружба…

Она рассеянно слушала. Он, должно быть, предложит ей вступить компаньоном в какое-нибудь дело. Она была осторожна и боязлива и заранее придумывала вежливый отказ. Он вдруг выпрямился и вытянул короткую шею.

— Я имею честь просить вашей руки.

Громкий звук его голоса заставил ее вздрогнуть.

— Что? Что такое?

— Надеюсь, что вы согласитесь сделать меня счастливым.

Она удивленно смотрела на него.

— Что? Что такое? — повторила она.

— Я прошу вас стать моей женой.

— Вашей женой? Вы, мсье Ланэ… Вы это серьезно?

— Совершенно серьезно. Я совсем не расположен шутить такими вещами.

От волнения нижняя губа его отвисла. На лысом лбу заблестел пот.

Она все еще удивленно смотрела на него.

— Как вы могли? Как вы посмели? И вы были его другом… — она вдруг сдвинула брови и покраснела. — Я прошу вас уйти сейчас же и никогда больше не приходить ко мне.

Он тоже покраснел.

— Но позвольте, мадам Дюкло, кажется…

Она быстро встала и топнула ногой.

— Уходите, слышите, уходите! — и позвонила. — Амели, проводите мсье.

Он развел руками.

— Это возмутительно. Стать моей женой было бы честью для вас.

И, пожав плечами, с достоинством вышел.

Она прошла в спальню, выпила воды, расстегнула высокий воротник платья. Надо успокоиться.

Села в свое любимое кресло у окна, взяла вышивание. Как он посмел?.. И он был другом мсье Дюкло… Руки дрожали. Острая иголка уколола палец. На белой коже оказалась красная капля. Она взглянула на нее, тихо ахнула; опустила голову на рабочий столик и заплакала. Ножницы со звоном полетели на пол.

Она плакала горько и долго, пока не ослабела от слез. Теплый ветер пробежал по ее волосам и мокрому лицу. Она подняла голову, вытерла глаза, взглянула в открытое окно на розовое закатное небо. И чего она так оскорбилась? Тысячи вдов выходят замуж…

И вдруг рассмеялась, не своим обычным смехом, сухим, похожим на кашель, а весело и раскатисто, так, как смеялась когда-то Манечка Литвинова.

От слез осталась в груди какая-то особенная легкость. Вот взмахнуть руками и полететь в высокое розовое небо над домами. И не быть мадам Дюкло, к которой сватается виноторговец Ланэ.

Улететь… Но взмахнуть руками было лень. Руки лежали на коленях, нежно обнявшись, как сестры, белые, тонкие, беспомощные. По телу вместе с легкостью разливалась слабость. Она смотрела на ножницы, блестевшие на полу, на мокрый платок, на уличные фонари. Ветер шевелил волосы, воротник платья так и остался расстегнутым, холодок пробегал по шее и вниз по спине.

Мадам Дюкло ни о чем не думала. Она чувствовала себя блаженно и смутно, прислушивалась к легкому стуку сердца.

Так сидела она долго, пока прислуга не пришла звать ее обедать.

— Я не буду обедать. Вы мне больше не нужны сегодня.

Голос ее звучал тихо, и прислуга встревожилась,

— Мадам нездорова? Пойти за доктором?

Но мадам Дюкло нетерпеливо сдвинула брови.

— Я вам сказала: можете идти.

Горничная осторожно закрыла дверь и побежала на кухню рассказывать о невероятном событии: «Мадам не будет обедать».

Кухарка и судомойка долго охали и качали головами, потом на носках подошли к дверям спальни и поочередно прикладывали глаз к замочной скважине, стараясь рассмотреть, что там происходит.

Но в спальне ничего особенного не происходило. Розовый вечерний свет широко освещал комнату. Мадам Дюкло продолжала сидеть в кресле у окна. Руки ее были все так же сложены. Губы все так же улыбались.

Небо начало тускнеть. Стало почти темно. Из-за крыши черного дома медленно-медленно выползла огромная зеленоватая луна и неподвижно повисла над черной трубой. Белые, перистые облака, как стая лебедей, налетели на нее, совсем закрыли ее на минуту и понеслись дальше.

Мадам Дюкло вздохнула, медленно встала и покачала головой.

— Ах, как я устала…

Она разделась, не зажигая света. Черное платье печально упало на ковер. Черные чулки покорно легли рядом с ним. Она откинула одеяло, опустила голову на подушку и закрыла глаза. Холодные простыни зашуршали. Длинные волосы рассыпались по плечам, обвились вокруг шеи.

Пусть… Все равно. Вставать, причесываться… Окно осталось открытым. Лунный свет ложился узкой полосой на ковер, освещая туфли мсье Дюкло. Медная кровать тускло поблескивала.

Мадам Дюкло открыла глаза, взглянула в окно. Луна показалась ей круглым, зеленым лесным озером и свет ее — влажным. Ей вдруг мучительно захотелось пить.

— Ах, как мне грустно, — вздохнула она. — Никогда еще не было такой странной луны, никогда еще не было такой печальной ночи….

…Она проснулась. Окно открыто. На полу валяется платье. И даже волосы не заплетены. Что с ней было вчера? Но воспоминания вчерашнего вечера путались со смутными ощущениями сна. И ничего нельзя было ни вспомнить, ни понять. Солнце падало на красное шелковое одеяло. И только одно было ясно, только одно — жить, жить, жить.

Она соскочила с постели и, ступая босиком по ковру, подошла к туалету. В зеркале отразилось бледное лицо с серыми глазами, прямым носом и маленьким красным ртом. Темные спутанные волосы падали на лоб и на плечи. Это ее лицо, такое молодое, такое страстное. Да, именно страстное. Бледное и страстное, как у героинь Жорж Санд.

Тридцати четырех лет ей дать нельзя. Только у рта тонкие морщинки, почти незаметные.

Она улыбнулась. Жить, жить, жить. Еще не поздно, еще можно.

Но отчего она так долго ждала? Ведь она свободна, свободна и богата.

Она села на кровать, натягивая чулки. Какие у нее прелестные ноги, а чулки черные, бумажные. И туфли черные, тяжелые. Кто ее заставляет их покупать?

Она застегнула высокий воротник и снова подошла к зеркалу.

В черном неуклюжем платье, с пышной высокой прической она выглядела провинциалкой. И лицо уже не казалось страстным и необычайным. Просто немного поблекшее, вдовье лицо.

Кто ее заставляет так уродовать себя? Точно нарочно. «Главное, умело организовать свой гардероб», — вспомнила она. Да, советы мадам Рафф пошли ей на пользу.

Она рассмеялась, торопливо надела траурную шляпу, взяла черные перчатки. Сердце быстро забилось. Она свободна, она богата, она в Париже. Она как будто только сегодня приехала в Париж и сейчас впервые увидит его.

Она вышла из дому с чувством радостного освобождения, с тем самым давно забытым чувством, с которым она когда-то покидала институт.

На улице она остановилась, глубоко вдыхая веселый парижский воздух.

Жить, жить, жить….

В шляпном магазине на рю Рояль приказчица развела руками.

— К сожалению, у нас ничего не найдется для мадам.

— Но почему?

— О, я вижу, что нужно мадам. Мадам не придерживается моды.

— Покажите мне, пожалуйста, самые модные шляпы.

Продавщица чуть презрительно подняла брови, что значило: ведь все равно не купишь.

— Если мадам желает. Но с прической мадам…

Мадам Дюкло торопливо распустила волосы. Шпильки упали на ковер.

— Я сегодня же остригу волосы. Я так примерю.

Продавщица недоверчиво смотрела на нее.

— Я беру эту и вот эту. А покажите ту, серую.

И продавщица уже улыбалась подобострастно.

— Серое мало кому идет. Но с цветом лица мадам…

Мадам Дюкло шла по улице и смеялась. Ей было весело, весело, весело. Как она прежде не знала, что так приятно покупать?

Мимо проходили элегантные женщины. Вот и она будет такой же. Она снова рассмеялась. Как в сказке о Золушке. Сейчас замарашка, а будет принцессой…

Мадам Дюкло вбежала в подъезд. Короткое платье шуршало, маленькая шляпа плотно обхватывала голову, в руках новая сумочка и большой букет красных роз. Раньше она возила цветы только на могилу мсье Дюкло.

Высокие каблучки застучали о ступеньки. Их сухой стук отдавался в сердце.

Ах, как весело, весело, весело.

Наверху хлопнула дверь. Кто-то спускался. Молодой человек в серой шляпе поравнялся с ней.

Она подняла голову и, все еще улыбаясь, посмотрела на него. Он остановился у окна, пропуская ее, и приподнял шляпу. Солнечный косой луч упал на его светлые волосы. Его большие зеленоватые глаза, такие блестящие, что казались влажными, смотрели на нее пристально и удивленно.

Их взгляд почему-то напомнил вчерашний влажный лунный свет, и на минуту снова, как ночью, мучительно захотелось пить.

Она прошла, прижимая розы к груди.

Он растерянно извинился и, дернув плечом, побежал вниз.

Кто он такой? Пришел в гости или новый жилец? Надо будет спросить у управляющего.

Она открыла дверь своим ключом. Полутемная прихожая была заставлена картонками.

— Столько пакетов принесли, я не знала, должна ли я их принять. И в спальне все полно… — горничная щелкнула выключателем. — О, мадам, — испуганно вскрикнула она. Темная краска стыда залила ее щеки. — Что мадам с собой сделала? Мадам узнать нельзя.

Мадам Дюкло бросила розы ей на руки.

— Поставьте в воду и несите все пакеты ко мне.

Крышки картонок глухо падали на ковер. Шелковая бумага жалобно свистела.

Платья, розовые рубашки, чулки, кружева, искусственные цветы легкой горой легли на кровать.

Мадам Дюкло, взволнованная, счастливая, примеряла туфли, платья, шляпы. Смотрела на свою маленькую круглую голову, на свои длинные подведенные глаза и впервые подкрашенные губы.

Неужели это она?

В дверях спальни молчаливым упреком стояла прислуга. Она служила в доме уже пятнадцать лет.

— Я всегда это предвидела, — говорила толстая кухарка, вернувшись в кухню. — В мадам всегда было что-то такое развратное, — кухарка прищурила левый глаз. — Она плохо кончит. Вот увидите.

Похожая на лошадь горничная кивнула:

— Она плохо кончит.

И судомойка юлила:

— Да. Она плохо кончит…

Лампы ярко горели перед большим зеркалом. Пахло духами. Коробка пудры просыпалась на ковер.

Мадам Дюкло, усталая и побледневшая, стояла в одной рубашке среди платьев, цветов и кружев и улыбалась.

Вот он — ее первый день в Париже. Вот он — первый день ее жизни, а впереди еще много дней. Таких же веселых…

Она легла, потушила свет.

Ставни были закрыты, шторы плотно задернуты, и луна никак не могла пробраться к ней. Без луны лучше, спокойнее. Она погладила свой стриженый затылок. И волосы не мешают. Как хорошо, как легко. Как все теперь легко и хорошо.

Стало тихо-тихо. Из темноты медленно выплыло молодое лицо с большими, зеленоватыми, влажными глазами.

«На кого он похож? Ах, да. На Лидочку Петровскую. Она совсем так же дергала плечом».

Зеленоватые глаза пристально смотрели на нее. В горле опять защекотало от жажды.

— Пить, пожалуйста, — прошептала она, засыпая.

На подносе вместе с утренним кофе лежало письмо. Писал брат мсье Дюкло, кузен Жак: «Надеюсь, дорогая кузина, что хоть на этот раз согласитесь приехать к нам. Сейчас у нас чудесно. Цветут розы. Наша маленькая Жанна, если вы еще помните ее, стала невестой. Ее жених…»

Мадам Дюкло представила себе кузена Жана, большого, шумного, и Терезу, его добродушную, завитую, как болонка, жену. Они приезжали в Париж еще при жизни мсье Дюкло и никак не могли усидеть дома. Им все надо было на бульвары, в рестораны, в театры.

А Жанна уже невеста, маленькая плакса Жанна. «Ждем непременно. Напишите, когда Вас встречать».

«Непременно» было подчеркнуто.

Цветут розы, и Жанна невеста. Мадам Дюкло улыбнулась, отложила письмо и налила себе кофе.

Цветут розы. Белые, красные, желтые кусты, и над ними кружатся бабочки.

Как давно она не была в деревенском саду. В последний раз еще институткой, в теткином имении.

… Над прудом низко сгибались ивы. В пруду плавали большие круглоглазые караси. Березы поднимались к небу, как белые свечи. Утром трава была мокрая от росы; как весело и холодно было бегать по ней босиком….

Она размешала сахар в чашке. В Париже скоро станет жарко. Почему бы и не поехать к ним в Нормандию. В сущности, они милые.

Поехать — это значит бегать по магазинам и покупать, покупать, покупать. Полотняные платья, соломенные шляпы, чемоданы, сундук.

Мысль о черном лакированном сундуке-шкафе заставила ее решиться. Такой поместительный, с вешалками и отделениями для туфель.

Если не ехать, нельзя будет его купить.

Она встала с постели, написала ответ. В субботу она уже будет в Нормандии.

Всего пять дней осталось. Надо спешить. И позвонила.

Скорей ванну и одеваться.

Вечером, возвращаясь, она снова встретила на лестнице молодого человека в серой шляпе. Теперь она разглядела его.

Высокий, одет в потертый синий костюм и совсем молодой.

Она прошла очень близко, хотя лестница и была широкая. Хвост ее чернобурой лисицы задел его по плечу. Его светлые ресницы вздрогнули. Кажется, он покраснел. Зеленоватые глаза все так же пристально смотрели на нее.

Она дошла до двери, чувствуя на себе его взгляд, и незаметно обернулась.

Что ему надо? Чего он так смотрит? Он стоял все на той же ступеньке. Ничего особенного не было в выражении его лица и в том, как он смотрел на нее снизу вверх, немного закинув голову. Но сердце ее вдруг тревожно застучало. Она быстро отперла и захлопнула за собою дверь.

В прихожей было прохладно и пусто. Она села в кресло, сняла шляпу.

— Я устала, — прошептала она, закрывая глаза. — Эти магазины так утомляют.

Но сердце билось тревожно и радостно, как от предчувствия какого-то огромного, томительного счастья.

Кажется, все куплено. Да, все. И билет взят.

Мадам Дюкло вошла в кондитерскую на рю де Риволи и села за стол, стараясь казаться спокойной и самоуверенной.

Как много нарядных женщин. Но она не хуже, она, может быть, даже лучше большинства из них. Глупо робеть.

Она поправила белый цветок на плече.

На нее смотрят. И пусть. Ей это только приятно.

Барышня в кружевном передничке принесла ей чай.

У большинства женщин спутники такие же веселые, такие же нарядные, как они.

Но раз у нее нет спутника, можно его вообразить. Она сняла перчатки и, наклонив голову, налила себе чай.

— Два куска сахару, — тихо говорит она воображаемому спутнику, сидящему за ее столом. — Побольше воды. Нет, сливок не надо, — она улыбается ему, размешивая чай. — Я завтра утром уезжаю в Нормандию.

И он, ее воображаемый спутник, спрашивает:

— Вы любите путешествовать?

— Очень. Хотя я семнадцать лет не выезжала из Парижа. Ах, не смейтесь, пожалуйста. Я правда очень люблю путешествовать. Хотите, я расскажу вам про Петербург…

Она возвращалась в такси. Знакомые улицы, знакомые фонари. Стало немного грустно. Завтра она уезжает. Правда, через месяц она вернется. Но все-таки…

Она медленно вошла в дом, в котором прожила столько лет, нежно положила руку на перила.

Дубовая лестница, натертая воском, блестела холодным блеском. Красный ковер чопорно покрывал ступени. Электрические лампы в виде декадентских лилий были уже зажжены, хотя солнце еще ударяло в большие пестрые окна.

Наверху хлопнула дверь. Колени ее сразу ослабели, но она продолжала подниматься. Только сердце испуганно застучало. Это был он. Он медленно спускался, так же медленно, как она поднималась. На площадке она остановилась. Он тоже остановился. В голубоватом, неверном освещении лицо его казалось бледным и печальным.

«Что я тут делаю? — смутно подумала она. — Надо открыть дверь».

Он смотрел на нее не отрываясь. Губы его шевелились, словно он что-то хотел сказать.

Она стала рыться в сумочке, но пальцы дрожали и не могли схватить ключ. Тогда она протянула руку и, будто ища спасения, нажала кнопку звонка. Дверь сейчас же открылась. Она вошла, опустив голову, не смея обернуться. Похожая на лошадь горничная сняла с нее пальто.

— Мадам, принесли сундук.

— Сундук? — мадам Дюкло провела рукой по лбу.

«Почему он так смотрит? Что он хотел ей сказать?»

— Сундук? Ах, да, конечно. Пойдемте, помогите мне уложиться, Амели.

На вокзал выехали встречать кузен Жак с женой.

Дамы поцеловались. Кузен Жак тряс ее руки.

— Я прямо глазам не верю. Неужели это вы? Совсем другая.

Тереза вздохнула.

— Какая вы молодая. Вот что значит не иметь детей. И я…. Ведь я только на три года старше вас.

— О, дорогая Тереза. Вы отлично выглядите.

В автомобиле они снова поцеловались.

— Я так рада, Мари. Столько лет ждали.

Тереза была круглой и красной, ее жидкие волосы были гладко зализаны.

— Вы совсем модная, Мари. А мне нельзя. Ведь у меня дочь невеста. В провинции так строго…

Мадам Дюкло смотрела на желтеющие поля, на зеленые деревья, на соломенные крыши.

— Как у вас хорошо, Тереза, — она вздохнула. — Как хорошо.

И снова, как тогда в прихожей, в груди тревожно и радостно зашевелилось предчувствие чего-то.

— Так Жанна выходит замуж?

— Да. Очень хорошая партия. Он сын…

Она не слушала. Сердце стучало легко и взволнованно. Уже скоро… Уже скоро… Но что? Что? Что?..

В саду у калитки ждала Жанна и ее жених.

Жанне было шестнадцать лет. Белое платье в талию доходило до щиколоток. Волосы были завиты болонкой, совсем как у Терезы когда-то.

Значит, через двадцать лет она будет такая же, как мать.

— Тант Мари, — крикнула она, бросаясь на шею мадам Дюкло. — А вот это Пьер, мой жених.

Жених натянуто поклонился. Он показался ей милым, а главное, здоровым.

Тереза права. Он будет хорошим мужем…

Ужинали на террасе. Белые ночные бабочки кружились вокруг лампы и падали на скатерть. Кузен Жак положил себе на тарелку гуся с яблоками.

— Как бедный Гастон любил это блюдо. Вот бы ему хоть кусочек скушать.

Тереза печально опустила глаза.

— Ваш бедный муж…

На минуту все замолчали. Мадам Дюкло смотрела в сад. От бледных цветочных клумб поднимался туман. В разорванных облаках блестели звезды, как серебристые рыбки в рыбачьих сетях.

Кузен Жак тронул ее за локоть.

— Простите. Я огорчил вас, напомнил… — он указал на Жанну и жениха, сидевших напротив. — Не надо думать о смерти, когда перед вами жизнь.

Мадам Дюкло повернула к нему улыбающееся лицо.

— Да. Счастливая жизнь, — сказала она медленно…

На стене, выкрашенной белой масляной краской, картина «Наполеон под Ватерлоо». Кровать застлана пикейным одеялом. На чистом полу маленький пестрый коврик. В глиняной вазе розы.

Мадам Дюкло сняла платье через голову. Налила в умывательную чашку воды из большого кувшина. Дверь открылась без стука, вбежала Жанна.

— Я думала, вы еще внизу. Я хотела вам сделать сюрприз. Вам понравилось варенье, я принесла вам еще. Очень вкусно перед сном.

Она поставила блюдечко на ночной столик.

— Ах, какое на вас чудное белье. Шелковое. Можно потрогать? Вы мне дадите на фасон? А мне шьют длинные рубашки из полотна. Скажите, пожалуйста, маме, что таких уже не носят.

Она вдруг высоко подняла платье.

— Вот смотрите. Это секрет. Но вам можно, вы милая, — над острыми коленями врезались круглые красные подвязки с огромными бантами и фарфоровыми кошачьими мордами. — Пьер потихоньку подарил мне. Если бы мама узнала… А отчего у вас не такие?

— Я еще не видела таких красивых. Теперь непременно куплю.

Жанна засмеялась от удовольствия. Мадам Дюкло легла. Жанна подоткнула одеяло, поправила подушку.

— Хорошо так?

Мадам Дюкло увидела совсем близко завитые волосы, веселые черные глаза и веснушки на носу. Ей на минуту показалось, что она снова в институте и это ее подруга Лиза Галкина. Жанна уселась на кровать, накрахмаленные юбки зашумели.

— Чем это вы душитесь, Жанна?..

— Мятным маслом. Мама запрещает покупать духи.

Она прижала худые руки к груди.

— Тант Мари, я хотела вас спросить. Маму нельзя, она рассердится, и она старая, наверно, уже забыла. А вы такая красивая, такая молодая. Скажите, это… Это… Очень страшно? Очень хорошо?..

Мадам Дюкло покачала головой.

— Милая Жанна, я ничего не могу вам сказать. Спросите лучше у мамы. Она, наверное, знает больше меня.

Жанна надулась.

— Вы не хотите сказать, считаете меня девочкой. Но ведь я уже невеста.

— Не обижайтесь. Я правда не знаю.

Но Жанна уже смеялась, теребя розовую ленту на шее.

— Мне все подруги ужасно завидуют. Пьер лучший жених на весь Руан. Я страшно влюблена. Свадьба только в ноябре. Конечно, ждать можно, ждать даже приятно. Но все-таки, — лицо ее стало грустным, она вздохнула, — лучше бы уж поскорее…

И совсем неожиданно для Жанны мадам Дюкло ответила вздохом на ее вздох.

— Да, лучше бы поскорее…

Жанна кормила кур в птичнике.

— Всё.

Она бросила последнюю горсть ячменя и взяла мадам Дюкло под руку.

— А теперь идемте кататься на лодке. Или нет, подождите, — глаза ее лукаво сузились, — я вам что-то покажу.

Она открыла дверь в хлев. Свиньи, лениво хрюкая, стояли у корыта.

— Видите ту жирную с черным пятном?

— Вижу, ну?

Жанна поднялась на носки и зашептала в самое ухо мадам Дюкло, будто боясь, что свинья услышит.

— Ее сегодня ночью зарежут.

Мадам Дюкло отшатнулась.

— Зарежут? Зачем?

— Как зачем? А окорока?..

Молодой белозубый работник громко захохотал.

— Зачем свинью резать? Видно, что мадам из Парижа.

Было так жарко, что окна на ночь остались открытыми. Душный ветер шумел деревьями. Белые занавески взлетали, как два больших белых крыла, и, долетев до середины комнаты, безжизненно повисали перед окном.

Мадам Дюкло спала, заложив руку за голову. Ей снились запуганные, веселые сны. Она во сне чувствовала, что спит, и улыбалась.

«Как приятно спать, а завтра опять будет веселый день. Как приятно».

И вдруг сквозь легкий шум деревьев, сквозь ночь и веселый сон понесся ужасный, предсмертный визг. Она села, сбросила одеяло.

— Что это? Что!

Визг становился все громче, все ужаснее. И только одно было ясно, что это перед смертью.

Она рванулась с постели.

— Убивают! Помогите!

И вспомнила — свинья. Режут свинью… Она зажала уши, уткнулась головой в подушку. Но визг продолжался.

Потом как-то сразу стало тихо, слишком тихо…

Она зажгла свет, взглянула на белые занавески, бившиеся в окне, потянулась за стаканом. Руки не слушались, зубы стучали.

«Убили…»

Она выпила воды, расплескивая ее на коврик. Встала с постели, ступила теплыми босыми ногами на крашеный пол.

«Надо успокоиться».

Ощущение холода прошло по ноге, поднялось выше, подкатилось в самому сердцу. Ей вдруг показалось, что сердце перестало биться.

— Смерть, — прошептала она. — Смерть! — с трудом дошла до постели, легла. — Умираю…

Но сердце отчетливо и громко стучало в левом ухе. Она лежала, долго прислушиваясь к его стуку.

«Это мое сердце стучит. Я еще жива».

Она потушила свет.

«Какая тоска. Ах, какая тоска! Как страшно умирать. Как страшно жить. И зачем я здесь, у этих чужих людей?

Я хочу домой, домой…»

Утром она вышла бледная.

— Плохо спали? — забеспокоился кузен Жак. — Вас тоже проклятая свинья разбудила? Сколько раз говорил этим болванам, чтобы, когда режут свинью, рыло тряпками затыкали.

— Ах, ужасно, — Тереза прижала пухлую руку к голове, — у меня мигрень.

Кофе стыл в большой чашке перед мадам Дюкло.

— Мне очень жаль, — сказала она. — Но мне придется съездить дня на три домой. Там сейчас ремонт.

— Как досадно. А ваш управляющий?

— Я привыкла все сама. Досадно. Но ведь только три дня. Я поеду с часовым поездом.

— Останьтесь хоть до завтра, тант Мари, пожалуйста… — Жанна чуть не плакала.

Хоть пообедайте с нами. У нас сегодня кровяная колбаса. — Кузен Жак потер руки от удовольствия. — Из этой самой крикуньи…

В Париже ее никто не встретил. Да и кто мог ее встретить?

Она вбежала по пустой лестнице, открыла дверь. Горничная бросилась ей навстречу.

— Мадам? Но мы не ждали мадам. Мадам писала, что вернется через две недели.

Мадам Дюкло рассмеялась.

— Так вы недовольны, что я уже вернулась?

— Ах нет, мадам. Но мы не успели убрать квартиру…

В зале ставни закрыты. Стулья в полосатых чехлах похожи на каторжников, пригнулись, ждут, когда отвернешься, чтобы прыгнуть с ножом на шею.

Она вошла в спальню, закрыла дверь в зал. Там каторжники.

Вот ее комната.

Она села в кресло, погладила его спинку.

— Здравствуй. Ну, как ты тут, без меня? Скучно было?

Но кресло враждебно топорщилось под ней.

— Ну-ну, не сердись. Больше не уеду.

И прислушалась. Было тихо, как бывает только в годами пустующих квартирах. И все вещи казались чужими, враждебными.

— Злитесь? Не любите меня? Ну, хорошо. И не надо. А я ехала к вам, торопилась….

Она оделась и вышла. Побродила по улицам, зашла в магазин, купила коробку пудры.

Беспокойство все росло. Что же это такое? Ведь она в Париже, она дома. Чего же ей еще надо?

Она снова поднималась по лестнице. Медленно, словно ожидая чего-то. Наверху хлопнула дверь. Сердце оборвалось и полетело вниз. Она схватилась за перила.

С лестницы, подпрыгивая на каждой ступеньке, шла маленькая девочка в красном пальто. Поравнявшись с мадам Дюкло, она остановилась и присела.

— Здравствуйте, госпожа домовладелица. С приездом.

Обыкновенно мадам Дюкло гладила ее по головке и разговаривала с ней. Но сегодня она только сухо ответила: «Здравствуй» — и прислонилась к стене…

Полосатые арестантские куртки валялись на полу. Прислуги расстилали ковры, передвигали мебель. Мадам Дюкло уселась в кабинете.

— Амели, попросите ко мне управляющего.

Управляющий пришел через четверть часа.

Простите, что я так поздно потревожила вас. Но я только что приехала и беспокоюсь, всё ли в доме…

Управляющий посмотрел на нее честными, злыми глазами.

Всё, всё в порядке. Нечего вам беспокоиться, мадам Дюкло.

Никто из квартирантов не отказался, не выехал?

Я бы вам написал, мадам Дюкло.

— А жильцы?.. — она запнулась. — Жильцы, снимающие меблированные комнаты… Тоже новых нет? И старые все живут?

Он удивленно наморщил лоб.

— Жильцы? Право, не знаю. Кажется, новых нет. Только у Левек уехал жилец.

— У Левек? — голос ее дрогнул. — Такой высокий? Очень молодой?

— Да, русский. Вчера уехал. Видите, всё в порядке, как я уже имел честь вам докладывать. И беспокоиться вам решительно нечего. Что касается до книг, то…

Мадам Дюкло встала.

— Благодарю вас. Книгами займемся завтра, — и кивнула. — Добрый вечер.

Управляющий ушел. Она осталась стоять у письменного стола.

Уехал… Уехал. И он русский. Надо узнать. Поздно сегодня, лучше завтра. Нет, нет. Сейчас…

Мадам Левек открыла сама. Глаза ее испуганно забегали.

— Мадам Дюкло, какая честь. Садитесь, садитесь, пожалуйста. Сюда, на диван.

Мадам Дюкло смотрела на птичье лицо мадам Левек, на вязаные салфеточки и золотые рамочки.

— Скажите, пожалуйста, у вас был русский жилец. Как его звали?

— Николай Савельев, — с трудом выговорила мадам Левек. — Он уехал только вчера вечером. Адреса не оставил. Но не позволите ли предложить вам чашечку кофе?

— Нет, спасибо. Отчего же он уехал?

— Кто их разберет, этих русских. Верно, денег нет или место потерял, — лицо ее вдруг стало хитрым. — Вы не обидитесь, мадам Дюкло? — прежде она ни за что не решилась бы сказать это домовладелице, но с тех пор, как домовладелица остриглась и стала носить юбки до колен… — Простите меня, мадам, но он, — она захихикала, — он был влюблен в вас, мадам.

— Влюблен?.. В меня?.. Что за вздор.

— Да еще как. Господи! — мадам Левек всплеснула руками. — Он целыми днями простаивал в прихожей, выбегал на лестницу, когда вы возвращались. И смеялись же мы над ним. Отъезд откладывал, все вас ждал. Спрашивал, когда вы вернетесь…

— Он, может, просто хотел попросить меня о помощи, как соотечественницу.

— Как — соотечественницу? Но разве вы, мадам, русская?

— Конечно. А вы не знали?

Мадам Левек обиженно покачала головой.

— Десять лет живу в вашем доме и в первый раз слышу…

Мадам Дюкло уже шла к двери.

— Как у вас уютно. А это ваш маленький сын? И ваша кошка. Какие они милые… Спокойной ночи.

Мадам Левек проводила ее до лестницы.

— Благодарю за честь. Мой муж будет очень жалеть. Спокойной ночи.

Мадам Дюкло прошла прямо в спальню, постояла перед открытым окном, глядя на крыши и трубы в облачном небе.

Потом опустилась на колени, положила голову на кресло. Шелковая обивка ласково зашуршала. Мадам Дюкло плакала.

Вот оно. Вот то, что она ждала…

Она тихо встала, разделась, легла в постель.

Простыни нежным холодом коснулись ее груди и колен.

Вот то, что она ждала. Любовь…

Темное небо в окне вдруг осветилось. Из-за черной тучи медленно выплыла огромная, зеленая луна. И как будто только ее, этой зеленой луны не хватало для полной тишины, полного покоя, полного блаженства.

Мадам Дюкло закинула голову и неподвижно вытянулась под холодными простынями…

Приказчик поднимает стеклянный колпак. На тарелке что-то красное, влажное, по нему ползают мухи.

— Это ваша печень, мадам.

Приказчик хихикает и вынимает из ящика два маленьких кружка, похожих на сушеные яблоки.

— А это ваши уши, мадам.

По прилавку прыгает, ударяясь о стекло, что-то сморщенное, Уродливое, похожее на стручок красного перца.

— А это ваше сердце, мадам. Видите: оно танцует. Оно очень счастливо, ваше сердце, — приказчик хохочет.

Мадам Дюкло вскрикивает и просыпается.

Надо все обдумать. Надо быть практичной. Она недаром прожила семнадцать лет во Франции.

Она ищет в газете объявление, едет по указанному адресу, входит в серый дом.

На дверях табличка: «Частный сыщик».

Молодой человек с зеркальным пробором и сверлящим взглядом преувеличенно вежливо встречает ее.

Она садится в кожаное кресло.

— Мне нужен адрес. Русского. Николая Савельева. Как можно скорее.

— Адрес у вас будет. Соблаговолите только ответить на… Опишите его, пожалуйста. Сколько ему лет?

— Позавчера он еще жил на рю Константинополь.

— Опишите его, пожалуйста. Сколько ему лет?

— Я не знаю. Не больше двадцати трех… Очень высокий. Худой. У него зеленоватые глаза…

Она краснеет. Теребит перчатку.

— Простите, мадам. Надо быть вполне откровенной со мной. Как на исповеди… Деньги или драгоценности… Это так часто бывает…

Она выпрямляется.

— Как вы смеете? Он сын моей подруги. Я сама русская.

Зеркальный пробор почтительно наклоняется.

— О, мадам, простите. Я не мог знать. Это так часто бывает. Через три дня вы получите адрес мсье Савельева. Плата вперед.

Мадам Дюкло никуда не выходит. Она сидит у окна и ждет.

«Ждать даже приятно, но все-таки лучше бы уже поскорее».

Она еще может ждать. Не очень долго, но может… Обещанное письмо пришло на третий день. Адрес Савельева: Марсель, Отель Зеленого слона.

— Амели, — мадам Дюкло еще держала письмо в руке. — Путеводитель. Укладывайте чемодан. Я еду сейчас.

Спального места не удалось получить. Но разве это важно? Соседи по купе с удивлением смотрели на красивую даму, ни на минуту не перестававшую улыбаться.

Темно. Поезд останавливается. Лион…

Мадам Дюкло поправляет твердую подушку под головой. «Я поймала тебя, поймала. И не выпущу. Ты спишь, ты ничего не предчувствуешь. А я еду к тебе, еду, еду. И завтра…»

В окнах солнце, круглые холмы, низкие деревья Прованса.

И вот уже море, синее, сияющее. И вот уже Марсель.

Она выходит из вагона. Как странно, что она идет, а не летит.

Вот он, Марсель, город света, город счастья.

Высокая, белая лестница сверкает. Она жмурится от блеска. Носильщик укладывает чемодан в такси.

Прямо к нему? Но как же она приедет к нему грязная, в измятом платье, с вещами? И зачем теперь торопиться? Ведь впереди вся жизнь. Она столько ждала, может и еще полчаса подождать.

В отеле слуга показывает комнату.

— Я могу предложить еще большую. Этажом выше. Из нее чудный вид на море.

Вид? Какое ей дело до вида.

— Все равно. Я беру эту комнату. Велите принести мой чемодан.

Она натягивает чулки. Ноги еще влажные после ванны. Надо вытереть. Она берет полотенце, смотрит на свои колени и вдруг краснеет. Полотенце падает на пол.

Как здесь жарко. Даже трудно дышать.

Целую ночь не спала. Веки, должно быть, опухли. Жаль, что он увидит ее такой.

Она подходит к зеркалу.

Нет, лицо взволнованное, счастливое. Только под глазами круги.

Голова кружится от усталости, волнения и счастья.

…Она тихо постучит, войдет и станет на пороге. Он будет читать у окна. Он повернет голову, не успеет встать.

— Здравствуй, — скажет она по-русски. Она видит в зеркале, как шевелятся ее губы, произнося забытое русское слово.

— Здравствуй.

Она ближе наклоняется к зеркалу.

— Коля…

И, совсем касаясь холодного стекла, шепчет:

— Я люблю тебя. Я люблю тебя.

Надо спешить. Ведь он может уйти… Нет, он никуда не уйдет. Он ждет ее. И все будет хорошо. Не может не быть хорошо.

Толстый хозяин в подтяжках сонно говорит:

— Третий этаж. Комната сорок два.

Мадам Дюкло поднимается по узкой лестнице. Только одно может теперь помешать — если сердце разорвется от счастья.

№ 42. Она стучит. Ответа нет. Она ждет, потом стучит громче. И опять нет ответа. Она нажимает ручку. Дверь поддается.

Почти пустая, ободранная комната. У стены неприбранная кровать. На столе бутылка и кусок хлеба, груда газет на кирпичном полу, и в окне синее, южное небо.

— Нет дома. Вышел.

Что же. Она подождет здесь. По коридору идет гарсон с ворохом грязного белья.

Мсье Савельев скоро вернется?

— Савельев? — гарсон тихо свистит. — Нет Савельева. Уехал.

— Как уехал? Куда?

— В Россию. На пароходе. Только что. Если мадам очень поспешит, она еще захватит его в порту….

Мадам Дюкло выбегает на улицу.

— Такси, такси. Ради Бога, — говорит она, — скорее в порт. Если успеем к пароходу….

Бегут дома. Зеленая вывеска прыгает. Шляпа сбилась на бок, волосы свисают на лоб. Мадам Дюкло ничего не видит, ни о чем не думает. Только бы успеть.

Она не отрываясь смотрит в затылок шофера. И всей своей волей, всей своей кровью, биением своего сердца старается заставить мотор работать скорей.

Только бы успеть…

Автомобиль несется по людным улицам, мимо магазинов, кафе, полицейских и круто сворачивает в порт.

…По синим, блестящим волнам медленно и торжественно уплывает большой белый пароход. Он еще совсем близко.

— До свиданья, до свиданья! — кричат провожающие и машут платками.

— До свидания, до свидания! — несется с парохода.

Синее, сияющее небо, синие, сияющие волны и белый пароход, как снежная гора. Французский трехцветный флаг широко развевается, черный дым уходит вверх.

Она выскакивает из автомобиля.

Подбегает к самому краю набережной.

— Пароход… Это пароход в Россию?

Вот уплывает ее счастье, вот уходит ее жизнь. Медленно, медленно в сияющее море, в горячем ветре, под сияющим небом.

Еще видно, еще можно дышать. Белые трубы, флаг, дым…

И уже нет ничего. Ни парохода, ни счастья, ни жизни.