Онлайн чтение книги Злой
2

Мехцинский остановился на углу Маршалковской. Здесь всё было перекопано и изрыто глубокими канавами с дощатыми мостиками и барьерами. Укладывали трубы парового отопления для будущих зданий. В сумраке краснели предупредительные знаки и горели лампы.

— Не ходи, Ганка, дальше, — сказал Мехцинский. — Зачем тебе прыгать через эти канавы? — улыбаясь добавил он.

— Я немного провожу тебя, — настаивала девушка. — До поезда ещё есть время.

— Нет, — решительно отрезал Мехцинский. — Здесь мы простимся.

— У тебя свои причуды, — улыбнулась Ганка с лёгкой обидой. У неё было хорошее простое лицо и добрые глаза.

— Ганя, — мягко ответил Мехцинский, — не ссорься со мной. Если я говорю «нет», значит, нет. У меня и без того хватает забот.

Они всматривались друг в друга, словно не виделись никогда: Мехцинский не мог оторвать взгляд от этого молодого свежего лица и ясных глаз; они были для него, словно спасительный борт лодки, за который цепляется отчаявшийся пловец. Прохожие, протискивающиеся в узком промежутке между канавами, время от времени толкали их, не скупясь на едкие замечания.

— Стоит, как на свадьбе! — буркнул кто-то позади Мехцинского.

— У вас, панна, что, ног нет? — спросила какая-то толстуха за спиной у Ганки.

Но Ганка и Мехцинский ничего не слышали.

— Какие у тебя заботы? — спросила Ганка. — Почему ты никогда ничего не говоришь?

— Поезжай домой, Ганка, — попросил Мехцинский. — Завтра приду за тобой, когда будешь возвращаться с работы.

— Весек, — вдруг улыбнулась Ганка, — а может, ты возьмёшь меня с собой в кино? Поеду домой позже. Так хочется посмотреть этот новый фильм. Кажется, мексиканский, да?

— Нет, — отрезал Мехцинский. — Сегодня нет, слышишь? Ну, сматывайся!?

Ганка надула губы.

— Как хочешь, — обиженно произнесла она. — До свидания.

— Ганка, — мягко сказал Мехцинский. — Ну почему ты не хочешь понять, что всё это не для тебя…

— Если не для меня, то и не для тебя, — порывисто воскликнула Ганка и направилась прямо к станции электрички.

Мехцинский последовал за ней.

— Весек! — внезапно остановилась Ганка. — Когда ты покончишь с этим раз и навсегда?

Мехцинский слышал её дыхание. Он взял её за отвороты брезентового плаща и притянул поближе к себе.

— Ганночка, — произнёс он, — это не так просто. Я… мне порой кажется, что я не могу иначе…

— Можешь, — горячо возразила Ганка. — Можешь. Наверняка. Нашёл бы какую-нибудь работу, и мы бы поженились.

— Нашёл бы, — неуверенно усмехнулся Мехцинский, — и что из этого? Это не для меня. И так… — он хотел что-то добавить, но в последний момент сдержался. «Нет, — подумал он, — не скажу ей об этой повестке в суд».

— Ганка! — внезапно сказал он тихо. — Я должен иметь на нейлоновые чулки тебе и на то, чтобы пойти с тобой в «Столицу» хоть два раза в неделю. Я не из тех, кто откладывает деньги и когда изредка заходит в закусочную, то ему и на салат или, к примеру, на пирожное не хватает.

Он отвернулся, но не уходил.

— Я у тебя, Весек, никогда не просила нейлоновое чулки, — тихо сказала она, глядя ему прямо в глаза. — Приносил — радовалась, но не потому что нейлоновые, а потому что ты их дарил… Ну, пока… — Она повернулась, чтобы уйти. Мехцинский схватил её за руку.

— Нет, Ганка, не уходи, — быстро заговорил он. — Я хочу тебе что-то сказать. Я уже начал…

— Что начал? — спросила Ганка, опустив глаза.

— Начал искать работу. Мне даже обещали.

Ганка обняла его за шею и поцеловала в губы.

— Не жарко тебе в этом вельвете? — спросила она, поправляя ему воротник куртки. — Надо подумать о каком-нибудь плаще. В конце концов, ты можешь уже ходить в костюме.

«Скажу ей сейчас, — сомнения терзали Мехцинского. — Нет, лучше завтра…» — успокоил он себя. — Завтра зайду за тобой после работы, подожду у выхода, как сегодня, хорошо? — спросил он. Ещё раз окинул взглядом её лицо и фигурку, худенькую, крепкую, в дешёвом плаще и дешёвенькой, но аккуратной блузке.

— Ну прощай, Ганка. До завтра.

Она отошла и вскоре растворилась в толпе, окружавшей станцию «Центр».

Мехцинский возвратился на улицу, где находился кинотеатр «Атлантик». Под стенами домов, примыкающих к кинотеатру, тянулась длинная, на несколько десятков метров, очередь. У самого кинотеатра она сжималась в плотную толпу.

«Вот удача! — подумал Мехцинский. — Мексиканский фильм, анонс! Верных несколько злотых перепадёт. Повестка на послезавтра? Могут арестовать. Нет, не пойду, пусть ищут…»

Он перешёл на другую сторону улицы: здесь сто большие облупившиеся дома с глубокими ниша ворот. В одной из них маячило несколько невысоких тёмных фигур. Кто-то курил, небрежно прислонившись к стене.

— В чём дело? — прикрикнул Мехцинский. — Перерыв что ли? Только оставь вас одних, болваны, сразу же бьёте баклуши. А это сезонная работа. Фильм не будет идти год, ждать вас не будет, бездельники!

Фигуры отделились от стен и окружили Мехцинского.

— Зачем так шуметь, пан Мориц? — прозвучал чей-то голос. — Всё сделано, мы ждём вас.

— Что сделано, Лолюсь? — немного приветливее спросил Мехцинский.

— Ваня и Бурас стоят уже внутри, — сообщил Лолюсь, почёсывая под мышкой. — Вот здесь тридцать билетов — получили по требованию, — добавил он, протягивая Мехцинскому небольшой рулон билетов и сложенный вчетверо листок бумаги.

— На это старое требование из Центрального управления торфоразработок ещё дают? — удивил Мехцинский. — Ну и ну…

— А теперь за работу! Кто сегодня будет немым?

— Я могу, — откликнулся прыщеватый подросток тяжёлым взглядом обведённых синими кругами глаз, — давно в это не играл.

— Только без фокусов, Чесек, хорошо? — предупредил Мехцинский. — Только без сверхпрограммных номеров. Не хочу никаких драк, слышишь?

— Хорошо! — ответил Чесек. — Не бойся.

Мехцинский раздал каждому билеты.

— Рассчитываться будем на второй базе. Ну, удачи! — Он махнул рукой.

……………………………………………………

Невысокие тёмные фигуры двинулись на улицу широкой цепью. Метров за десять от кинотеатра послышался навязчивый шёпот:

— Кому балкон? Кому партер? Кому, кому?..

Поредевшая толпа стала собираться вокруг тёмных фигур.

* * *

Здесь же, рядом с кинотеатром, стоял столб, оклеенный плакатами, объявлениями и афишами. У столба остановился Роберт Крушина, вполголоса читая афишу: «“Ушастик и Усатик” — инсценированная сказка о весёлых зайчиках — для детей от шести до двенадцати лет».

— Наверное, интересно, — заметил Крушина. Внезапно за поднятым воротником его нового плаща кто-то спросил шёпотом:

— Ты ко мне?

Роберт вздрогнул.

— Только без шуток, Мориц, хорошо? — бросил он через секунду с подчёркнутым спокойствием.

— Хорошо, — отозвался Мехцинский, улыбаясь с сознанием своего превосходства. — Чего ты хочешь?

— У меня дело. Скорее не у меня, а у Кудлатого.

Мехцинский ощутил какую-то боль в желудке, непонятную пустоту, что-то странное — волнение или страх. Неизвестно почему, он вдруг подумал о Ганке и сразу же — о повестке в суд.

— Пошли на вторую базу, — бросил он Крушине и направился в сторону Братской. За кинотеатром встретил одного из ребят — Бураса.

— Уже, — сказал Бурас, — всё пошло. Успех.

— Порядок, — кивнул головой Мехцинский. — Слушай, Бурас, станешь возле кинотеатра на стрёме. Ребята пока пусть не идут на вторую базу, даже если и спустят весь товар. Рассчитываться будем через полчаса.

— Порядок! — ответил Бурас и направился к воротам кинотеатра. Толпа уже разошлась, ни билетёра, ни милиционера не было — начинался последний сеанс. Бурас вытащил из кармана измятый «Спортивный огляд», развернул его и уселся на краю тротуара. Мехцинский и Крушина сделали несколько шагов в глубь улицы и свернули в какую-то нишу. Через минуту Бурас встал и картинно опёрся на решётку запертого магазина. С пристрастием истого болельщика он медленно, внимательно и со вкусом перечитывал информацию о деталях подготовки и тренировок знаменитой венгерской футбольной команды, овеянной славой побед, одержанных в последние годы.

— Вот кого бы увидеть! — вздохнул Бурас. — Если бы они сыграли в Варшаве! Вот это — настоящий футбол.

Он уже снова собирался углубиться в свою любимую газету, как вдруг почувствовал, что за ним следят. Чуть отвернув лист «Пшегльонда», он увидел перед собой невысокого юношу в тиковой куртке-«канадке», из-под которой выглядывал огромный бантик-бабочка, цвета изумруда с какао. Этот юноша с любопытством разглядывал Бураса.

Бурас опустил газету и ответил острым взглядом, давая понять, что готов к отпору. Однако этот взгляд не произвёл на юношу особого впечатления; он непринуждённо приблизился к Бурасу и спросил без особых церемоний:

— Ты! Знаешь Морица?

Бурас даже покраснел от негодования.

— Коллега, — ответил он с достоинством, — вы просто невоспитанны. — Затем добавил менее сдержанно: — Я с тобой свиней не пас, ты, хам!..

— Да ладно тебе, хорошо, — успокаивающе сказал парень с пёстрой бабочкой. — Морица знаешь?

— Пошёл вон! — буркнул Бурас. — А то как хвачу кирпичом…

— Как хочешь, — флегматично откликнулся юноша. — Будешь потом, сынок, иметь неприятности. И зачем они тебе?

Бурас задумался, затем старательно свернул газету и положил в карман.

— Подожди здесь, — бросил он, — если ты такой крутой… — и направился к воротам, за которыми исчезли Мехцинский с Крушиной.

Юноша с изумрудной бабочкой, так же точно, как Бурас, опёрся о решётку запертого магазина и стал грызть орешки. У его ног вскоре образовалась целая горка скорлупы. Через несколько минут под уличными фонарями появился Бурас и вежливо произнёс:

— Прошу вас, пан…

Он пошёл впереди. Юноша последовал за ним, держа руки в карманах, по дороге ловко сталкивая ногой скорлупу в кювет.

Бурас миновал одни ворота и вошёл в другие, рядом. Это была слабо освещённая арка со сводами, украшенными потрескавшимися красочными узорами, куски которых свисали в полумраке, как сталактиты. Здесь было множество вывесок и табличек, едва различимых в сумраке.

Когда Куба вслед за Бурасом вошёл во двор, оказалось, что там стоял только один дом с надстройкой со стороны улицы: в глубине двора возвышалось разрушенное каменное здание, давно сгоревшее и лишь частично отстроенное. В окнах немногочисленных комнат горел свет. С левой стороны низенькая ограда отделяла тесное пространство двора, за ним тянулись руины построек, разрушенных десять лет назад. Всюду было множество дорожек, проторённых среди осколков, сорняков и мусора. С левой стороны вдали виднелся большой универмаг на улице Братской; светились огоньки домов на улице Видок. Бурас легко вскочил на ограду, затем ловко спрыгнул на какую-то дорожку и нырнул в темноту. Юноша, следовавший за ним, обходил препятствия, чутьём угадывая их в темноте, — остатки стен, основания ступеней; он влезал на кучи битого кирпича и спускался в лабиринты разрушенных некогда бомбами фундаментов и подвалов. В мутных вечерних сумерках, в свете далёких уличных фонарей, он видел впереди спину своего проводника.

Внезапно Кубе пришло в голову, что Бурас кружит и петляет нарочно: они шли по узким коридорам не существовавших уже десять лет жилищ, карабкались на площадки поросших травой, покрытых плесенью лестниц и снова спускались в чёрные ямы, влезали в окна, за которыми ничего не было, пробирались через закоулки, где когда-то стояли ванны.

Похоже было, что всё это делалось для запугивания новичка. Однако юноша с пёстрой бабочкой не был новичком. Когда-то, много лет назад, он хорошо знал провалы и лабиринты варшавских руин и умел передвигаться в них, как ловкая, неуловимая щука в воде. Бурас про себя удивлялся, что не слышит позади Учащённого дыхания, которое свидетельствовало бы об усталости или, по крайней мере, о волнении его спутника. Вскоре он остановился.

— Ну смотри, пан, мы уже дошли… — В этих словах прозвучало что-то похожее на признание — мол, этот фраер позади — некто равный ему, свой, кого он, Бурас, лишь в первую минуту не распознал.

Они стали карабкаться на огромную насыпь из старого кирпича, скреплённого глиной. Отсюда четыре железные балки, образовавшие нечто, похожее на мост, вели прямо на второй этаж разрушенного пожаром флигеля.

Бурас и Куба прошли по балкам и неожиданно оказались в широкой чёрной штольне из обожжённого кирпича с отвесными, на вид неприступными стенами. Это было всё, что осталось от шестиэтажного дома, когда-то стоявшего на этом месте. Вдоль стен тянулся широкий дощатый помост.

Идя по нему в полумраке, Бурас и Куба в конце концов наткнулись на пробитое в стене отверстие, выходившее прямо на фантастическую лестничную клетку, которая начиналась со второго этажа. Здесь даже уцелели перила, но под ступенькой, на которую Куба поставил ногу, зияла чёрная пропасть. Это было самое опасное место пути, и юноша, окинув его взглядом знатока, невольно вздрогнул.

Они поднялись ещё на два этажа выше. Наконец Бурас толкнул старую разбитую дверь. В тёмном зловонном коридорчике слышались голоса и поблёскивал слабый огонёк керосиновой лампы. Бурас исчез за поворотом коридора, затем вернулся и молча открыл дверь; следом за ним появилась какая-то огромная, невероятно плечистая тень в плаще с поднятым воротником. Тень бросила в направлении света: — Помни, Мориц, не опаздывай! — и исчезла.

Из-за поворота коридорчика послышался голос Мехцинского:

— Пегус? Куба? Иди сюда.

Якуб Вирус уверенно прошёл по коридорчику и оказался в маленькой комнатушке с ободранными стенами: кроме нескольких деревянных ящиков, здесь ничего не было. На одном из ящиков стояла керосиновая лампа, на другом сидел Мориц Мехцинский и курил, глядя на Кубуся с деланной весёлостью, за которой скрывались волнение и тревога.

— Ну что, попал? — спросил он подчёркнуто безразличным тоном. — Я думал испугаешься.

— Ну, знаешь, — непринуждённо ответил Кубусь. — За кого ты меня принимаешь?

— Мне казалось, что ты уже забыл, как ходят в развалинах, — насмешливо заметил Мориц.

— Нет. Но я не ожидал, что здесь в центре, до сих пор такие свалки.

— Уже ненадолго, — вздохнул Мориц.

Он встал и вышел в коридорчик, потянув за собой Кубуся. Сделал несколько шагов и резко остановил Кубу: дальше открывался провал глубиной в два этажа. Вокруг виднелись огни зданий и уличных фонарей, совсем рядом мигали лампочки кинотеатра «Атлантик», дальше справа — огромный рельефный массив высотного дома; Иерусалимские Аллеи тянулись светящейся полосой на запад; вдали, на юге, алело зарево района МДМ. Мориц показал на место, где когда-то были руины, на углу Аллей и Маршалковской. Теперь там стояли неподвижные самосвалы, бульдозеры, экскаваторы — рядом с гостиницей «Полония» раскинулась широкая площадь, подготовленная для будущей застройки.

— Тот угол мы уже обработали, — непринуждённо произнёс Мориц. — Помнишь, — прочувствованно добавил он, — ту забегаловку.

— Помню, — ответил Куба, — там ещё был очень приличный хозяин. Такой толстый, с заячьей губой. Продавал водку детям от восьми до восемнадцати лет. — Непонятно было, шутит он или действительно жалеет о прошлом.

— Теперь очередь за нами, — вздохнул Мориц. — Здесь будет застраиваться часть площади. Говорю тебе: вот такая колоннада… — он сделал рукой широкий жест, чтобы показать Кубусю грандиозность колоннады.

— Откуда ты знаешь? — поинтересовался Кубусь.

— Я был на выставке, на Театральной площади. Показывали, как здесь всё будет выглядеть. Ганке понравилось… — он вдруг умолк, как бы жалея, что произнёс это имя.

— А тебе? — тихо спросил Кубусь.

— Мне? Мне тоже. Однако этого всего жаль… — он указал рукой на чёрные остатки руин внизу, — жаль этой жизни. Да, да, — добавил Мориц. — Такой жизни, как здесь, в этих развалинах, уже не будет.

— Напрасно я сюда пришёл, — заметил Кубусь, — если ты так цепляешься за эту жизнь.

— У тебя есть что-то для меня? — быстро спросил Мориц.

— Есть.

— Что?

— Работа.

— Какая?

— Минутку. Услуга за услугой. Есть для тебя работа, как золото. Можешь приступить хоть завтра. Зарплата приличная, обязанности — транспорт на большом торговом предприятии. Знаешь, работа с водителями, отчасти производственная, отчасти административная. Как раз для тебя, Мориц. Я разговаривал с начальником: исключительно умный человек. Я ему сказал всё, не таясь, и, представь себе, он хочет дать тебе шанс.

Мориц закурил. Его рука дрожала. Он вдруг увидел перед собой самый головокружительный из жизненных виражей, за которым могла расстилаться замечательная асфальтовая дорога спокойного существования. «Повестка в суд… — подумал он, — надо пойти, может, всё ещё уладится. Не знаю даже, за что меня вызывают. Может, какая-то мелочь. Сколько их было, этих протоколов…»

— Это что-то новое, — откликнулся он через минуту слегка охрипшим голосом. — Какая услуга тебе нужна от меня, Куба?

Кубусь пошёл в комнату с ящиками и керосиновой лампой. Взял сигарету из пальцев Морица и прикурил. Сел на ящик, удобно опираясь спиной о стенку, глубоко затянулся.

— Трудное дело, — серьёзно ответил он. — Я хочу, чтобы ты выполнил для меня одно трудное дело, Мориц.

— Говори, — отозвался Мориц, подозрительно на него глядя.

— Видишь… Как бы тебе сказать… Это не легко…

— Знаю уже, — резко бросил Мориц. — Ничего из этого не получится.

— Нет! — Куба энергично ударил себя кулаком в грудь. — Нет, Мориц, разве ты меня не знаешь? Я не этого хочу от тебя, ты же сам должен понимать. Столько лет, столько лет… я и сам… подумай…

— Пока что, — твёрдо ответил Мориц, — ты по ту сторону. Может быть, завтра я тоже буду там, но сегодня ещё нет. Сегодня ты по ту сторону, а я нет. Помни!

Кубусь улыбнулся насмешливо, но неискренне. Искренне улыбаться в таких условиях было нелегко.

— К чему эти речи, Мориц, к чему такие жесты? Ты же прекрасно знаешь, что я не буду легавым и никогда не потребую, чтобы и ты стал легавым и кого-то продал. Я считаю, что вы негодяи и буду рад, когда всех вас заметут, но сам к этому рук не приложу. У тебя ко мне дело, у меня — к тебе, вот что… Ты можешь получить от меня шанс на спасение, а я от тебя — то, что мне сейчас необходимо. Только таким образом мы можем говорить друг с другом.

— Чего ты хочешь? — равнодушно спросил Мориц. Чуть заметная усталость прозвучала в этих словах.

— Хочу знать… Должен знать, — повторил Куба с нажимом, — что у вас происходит в последнее время? Кто, например, разогнал банду Ирися? Кто в последние недели отделал твоих дружков? И тебя, Мориц, тоже… — добавил он, глядя на Морица исподлобья. С минуту оба молчали.

— Я знаю тех, — медленно наконец ответил Мориц, — кто заплатил бы столько, сколько твой редактор зарабатывает за целый год, лишь бы только узнать это…

Курносый нос Кубы задрался ещё выше, будто вынюхивая что-то в воздухе, ноздри его затрепетали. Это уже было кое-что! Он поднялся с ящика и, прищёлкнув пальцами, отшвырнул сигарету далеко от себя.

— То-то оно и есть, — проговорил он, подходя к Морицу и хватая его за рукав. — Я тоже хочу знать это, пан Мехцинский. Не для того, чтобы легавить, — вы, пан Мехцинский, должны были бы догадаться об этом с самого начала, — а для того, чтобы знать. Потому что я, пан Мехцинский, — журналист. Журналист должен знать так же, как люди должны дышать…

— Ты знаешь Кудлатого? — вдруг спросил Мориц.

Кубусь заколебался. Вопрос оказался настолько неожиданным и как будто нелепым, что следовало остеречься.

— Что-то слышал… — осторожно ответил он.

— Не знаешь, кто это?

— Знаю… Вроде знаю. Говорили, что есть такой.

Мориц молча толкнул ящик и погасил керосиновую лампу. Куба невольно отступил назад.

— Не бойся ничего, — заметил Мориц с насмешкой в голосе. — Те, кто хочет знать, не должны бояться. Одно тебе скажу, Куба: запомни эту фамилию. Идём! — Он вытащил кирпич над головой, спрятал лампу в отверстие и снова задвинул кирпич. — Чтобы дети не разбили. Приходят сюда играть днём, — пояснил он.

Куба и Мориц спустились вниз и через несколько минут оказались на улице. Конечно же, первый проводник Кубуся умышленно так долго петлял. На выходе стояли люди Мехцинского.

— Идите наверх, — приказал Мориц. — Сейчас приду, рассчитаемся.

Не доходя до Маршалковской, Куба остановился.

— Ну как? — неуверенно спросил он. — В принципе мы же не договорились.

— Ты ошибаешься, — ответил Мориц, не глядя ему в глаза. — Я согласен.

Лицо Кубы вытянулось от удивления.

— На что же ты согласен? — тихо спросил он.

— Беру от тебя шанс и даю тебе… — Мориц прямо и твёрдо взглянул на Кубу, — даю и тебе нечто. Нечто, как золото, о чём ты даже не мечтал. Но смотри, Куба, это не шутки, такие игрушки могут печально для тебя кончиться. Я знаю: ты не легавый, ты слишком много пережил, чтобы продавать фраеров, даже никудышных. Однако того, что это знаю я, ещё недостаточно. Ты должен переубедить и остальных.

Лёгкий спазм сжал сердце Кубы. Впервые он осознал с ослепительной ясностью, чем это пахнет, как много ловушек, трудностей и опасных неожиданностей таят в себе такие простые на вид, казалось бы, увлекательные дела.

— Мориц, — нерешительно произнёс он через минуту, — я на тебя не рассчитываю, ни на кого не рассчитываю. Но если вдруг станет жарко, ты почувствуешь это так же хорошо, как и я. Ситуация для нас обоих одинакова. Правда ведь? Будь готов произнести в критический момент речь о журналистах, которые, не испугавшись опасности, подстрекаемые горячим интересом…

— За меня пусть у тебя голова не болит, — холодно перебил его Мориц. — Я уж сам справлюсь. А ты… решай. Хочешь?

— Хочу, — последовал твёрдый ответ.

— Тогда слушай.

Они двинулись в направлении Маршалковской. Мехцинский, наклонившись к Кубусю, тихо сказал:

— Через час пойдёшь в бар «Наслаждение». Угол Крахмальной и Желязной. Подождёшь меня. Там со мной будет некий пан Роберт Крушина.

— Был такой боксёр несколько лет назад. Выступал в тяжёлом весе. Это тот? — спросил Кубусь.

— Тот самый. Слушай дальше: итак, этот Крушина ищет теперь…

Куба Вирус остановился на углу Желязной и Крахмальной, оглянулся, затем посмотрел вверх. Высоко поднималась здесь облупившаяся каменная стена с железными балконами. С обеих её сторон виднелись чёрные доски высокого забора, заканчивающегося колючей проволокой. Перед ним были закрытые ставнями окна первого этажа: сквозь щели просачивался свет, доносились звуки аккордеона. Вечер был холодный, и входная дверь оказалась запертой. На двери, за окном, висела стеклянная табличка с голубой надписью: «Варшавские гастрономические заведения — бар “Наслаждение”. IV категория».

Кубусь поправил свой бантик-бабочку, цвета изумруда с какао, глубоко вздохнул, словно пловец перед прыжком в воду, и решительным движением открыл дверь.

Небольшой бар был переполнен: люди сидели за столиками, склонившись друг к другу в характерных позах пьяниц, стояли в проходах и возле буфета в центре. Кубусь с удовлетворением отметил, что на него не обратили особого внимания. Однако через минуту он почувствовал на себе чей-то взгляд. Оглянувшись вокруг, Кубусь в самом деле увидел несколько пар глаз, уставившихся на него с интересом, но без враждебности. Так смотрят на кого-то не знакомого, но не совсем чужого. Куба легко прошёл внутрь бара. Тем не менее ощущение, что за ним следят, не исчезало. Он сделал ещё несколько шагов, отыскивая свободный столик, и в этот момент сквозь дым и туман испарений увидел за стойкой буфета обращённое к нему лицо девушки.

Куба тут же стал проталкиваться к буфету. Это было совсем не легко: путь преграждали тесно поставленные столики, облепленные людьми, с горами грязных рюмок, бутылками водки и подкрашенного лимонада. Бар «Наслаждение» жил полнокровной жизнью.

Наконец Куба пробрался к буфету и внимательно посмотрел на девушку. Она была очень красива и очень озабочена. Быстро и ловко управлялась, подавая закуски, откупоривая поллитровки, принимая счета и талоны, которые приносил официант. Грязный, когда-то белый передник облегал её пышную стройную фигуру, из высоко закатанных рукавов выглядывали полные смуглые руки. У девушки были смолисто-чёрные волосы, гладко стянутые сзади, огромные тёмные глаза и полные, красиво очерченные губы, ярко накрашенные дешёвой помадой, что придавало ей вульгарный и в то же время экзотический вид. Красивые брови, неумело подведённые карандашом, и здоровые, румяные щёки вызывали в душе боль: досадно было смотреть на такое бессмысленное употребление плохой косметики.

— Гавайка, — обратилась к ней толстая, как наседка, кассирша с красным лицом, одетая в платье с тысячью восемьсот сорока двумя складками, — позови-ка Вицека, пусть тащит новую бочку. Здесь уже одна пена. — Она открыла кран пустой бочки.

— Сестра, — окликнул девушку Куба, — налейте-ка мне одну и положите на что-нибудь кусок селёдки.

Гавайка посмотрела на Кубу так, будто только что его заметила.

— Только за столиком, — ответила она раздражённо. — Возле буфета не обслуживают.

— Знаю, что не обслуживают, — нахально заявил Куба, — но, сестричка, сесть же негде, а мне так необходима сейчас рюмка водки и кусочек селёдки.

— Обслужи его, — вмешалась кассирша, неприязненно глядя на Кубу. Она, видимо, хотела избежать скандала.

«Гавайка… — с восторгом думал Кубусь, — клянусь здоровьем, настоящая Гавайка с Броварной улицы! Или с чуть более дальнего архипелага, с Тархоминской. Чудо!»

Девушка налила Кубусю водки и подала кусочек селёдки. Взгляды их на секунду встретились, и в чёрных глазах Гавайки вспыхнул огонёк весёлой доброжелательности.

— Вы, панна, не из Варшавы, верно? — галантно спросил Куба, словно желая убедиться, наконец, в заморском происхождении этого необыкновенного существа.

— Нет, — приветливо ответила Гавайка, — из Могельницы. Знаете, пан?

— Нет, — огорчённо отозвался Кубусь, — не знаю. Но это неважно, — заявил он с внезапной решимостью, — я поплыву туда на своей шхуне. Могельница — атолл или лагуна?

— Ничего не понимаю, — на лице девушки заиграла улыбка.

— Гавайка! — зло прикрикнула толстая кассирша. — Сейчас не время для флирта!

— К чему этот крик, пани Лидия? — огрызнулась Гавайка. — Вы же видите, что делается. Что, — обратилась она к Кубусю, — уже и поговорить нельзя? Я ведь, кажется, в штате.

— Правильно, — горячо поддержал её Кубусь и выпил водку. — Вижу, что панна сознательная. Значит, Могельница — лагуна мирового масштаба, а может, и выше.

— Не ваше дело! — с притворным гневом ответила Гавайка. — Видели его! И трёх минут не прошло, а уже о таком… Не всё равно ему, сознательная я или нет…

Она засмеялась и добавила:

— А вы, пан, кто такой?

— Меня зовут Люлек, — ответил Кубусь. — Красиво, правда?

Девушка не сводила с Кубуся глаз.

— Гавайка! — крикнул кто-то из-за занавеса справа. — Иди за водкой.

Девушка вышла из-за стойки и поднялась по ступенькам вверх, демонстрируя стройные точёные ноги. Кубусь почувствовал, что встретил свою судьбу здесь, в баре «Наслаждение», куда привели его профессиональные интересы и где настиг фатум любви.

Через минуту Гавайка появилась с ящиком водки. Она поставила его на груду пустых ящиков и встала за стойку.

— Гавайка! — позвал кто-то из-за столика. — Поставь какую-нибудь пластинку: артист пошёл в отпуск!

Действительно, голова аккордеониста безвольно покоилась на его инструменте. Гавайка вынула из буфета пластинку и включила небольшой проигрыватель. Зазвучало танго: «Я знаю такие очи, блестящие и огромные, где неба яснеет голубизна…»

Куба радостно вздохнул.

— У вас, панна, прекрасные глаза…

— Правда? — улыбнулась Гавайка; похоже, ей понравилось.

— А у вас, пан, красивая бабочка, — указала она на булавку Кубуся. Кубусь молча развязал и снял булавку.

— Прошу, возьмите на память.

— А зачем? — несколько растерялась Гавайка.

— На память о сегодняшнем вечере, — с сентиментальным пафосом настаивал Куба. — Дадите своему парню, чтобы лучше выглядел. Ведь у вас, наверно, есть кто-то?

— Есть, — ответила Гавайка, явно растроганная таким великодушием. — И серьёзный парень. Не такой, как эти здесь. Специалист, — добавила она тоном фамильярного признания, не переставая разливать пиво. — Парикмахер. Но такие цвета он не носит, — сказала она с сожалением.

Куба вытащил из кармана новенькую вишнёво-жемчужную бабочку и ловко завязал её под воротником.

— Очень любезно с вашей стороны, — шепнула Гавайка, и Кубусю показалось, что хотя он, возможно, никогда не победит того серьёзного парикмахера, но, кажется, уже подарил девушке запретную радость жизни.

— Гавайка, — рядом с девушкой внезапно оказался плотный мужчина в очках с толстыми стёклами в чёрной оправе, — может, ты бы взялась за работу, а?

— А что? — взорвалась Гавайка. — Вам чего-то не хватает, пан директор?

— Видели его, какой важный, — сердито вмешалась кассирша, — девушке уже и слова сказать нельзя!

Куба задиристо посмотрел на директора, на его бычью шею и огромный нос. «Одни мышцы, — встревоженно подумал он, — гора бицепсов, а сверху очки. Классический ресторатор».

За толстыми стёклами очков директора горела ярость, и Кубусь решил, что должен защитить девушку от грязных домогательств её начальника. Однако Гавайка не походила на человека, который особенно нуждается в помощи, и потому Куба произнёс с угрожающей вежливостью:

— Сестричка, мне ещё одну большую рюмку водки, хорошо?

Гавайка вытащила литровку, чтобы налить, но директор раздражённо заявил:

— Нельзя пить возле буфета.

— Как вы сказали, пан Сливка? — довольно легкомысленно заявил какой-то худой тип с птичьим лицом под велосипедной шапочкой, потягивавший пиво из кружки, размером намного больше его головы. — Как вы сказали? Это что-то новенькое, — добавил он с вызовом. — А вообще чего пан хочет от девушки? Уже и пофлиртовать с молодым блондином ей нельзя! С кем же ей флиртовать? С вами? — Последние слова прозвучали явной насмешкой: очевидно, постоянные посетители бара «Наслаждение» кое-что знали о лирической трагедии руководителя этого заведения. Толстая кассирша вся прямо светилась от счастья — видно было, что поражение директора действует на неё, как целительный бальзам.

— Пан директор, — с подчёркнутой покорностью произнёс Куба, — прошу в таком случае столик для себя. И вот для этого пана, — он указал на худого типа в велосипедной шапочке. Мясистое лицо пана Сливки покраснело, он уже собирался что-то сказать, но тут дверь открылась и в бар вошли Мехцинский с Крушиной.

— Извините, — вежливо обратился Кубусь к худому, — но прибыли паны, которых я жду.

Пан Сливка, растерявшись, стал нервно переставлять кружки на стойке. Кубусь наклонился к Гавайке, во взгляде которой заметил вдруг неуверенность. Водка несколько обострила его наблюдательность.

— Пойдёте со мной в кино? — тихо спросил он.

— А вы, пан, тоже из этой компании? Специалист? — с иронией спросила Гавайка, указывая взглядом на Мехцинского.

— Я вижу, что вы, панна, утратили пленительную мягкость обычаев своей родины. Исчезли тихие чары ваших улыбок. Вы уже прониклись хищнической сутью городской цивилизации.

Гавайка с удивлением на него взглянула. Она ничего не понимала, однако всё это ей ужасно нравилось.

— Я не могу пойти с вами в кино, — грустно ответила она, — потому что у меня есть парень. Только скажите, кто вы? Переплётчик? Говорите, как по-писаному.

Кубусь усмехнулся с очаровательной меланхолией.

— Я отброс человечества, — заявил он довольно драматическим тоном, — человек несчастный и подлый. Прощай, девушка с атолла!

— Не с атолла, а из Могельницы, — ответила Гавайка с неожиданным чувством юмора. Девушка была растрогана и пыталась укрыться за панцирем насмешки. На мгновение ей показалось, что она могла бы бросить всё и пойти за этим курносым парнем с весёлыми глазами, но тут же Гавайка прогнала эту мысль. «Несерьёзный тип, — утешила она себя. — Не такой, как мой».

— Подонок, холера на него, — буркнул пан Сливка. — Они все такие, бездельники, хулиганы! Добрый вечер, пан Крушина! — с сердечной улыбкой он помахал рукой Крушине, усаживающемуся в этот момент за столик в другом конце зала.

— Что? — насмешливо спросил худой тип в велосипедной шапочке. — Не нравится вам этот блондинчик, пан Сливка? Очень красивый парень, правда, Гавайка?

Гавайка не ответила, однако последовала взглядом за Кубусем, лавирующим между столиками.

— Пегус, — окликнул его Мехцинский, — иди сюда.

Кубусь подошёл к столику.

— Вот, прошу пан… — сказал Мориц.

Крушина и Кубусь подали друг другу руки.

— Я говорил о тебе этому пану, — обратился к Кубе Мориц. — Пан мог бы тебе помочь.

— И я мог бы помочь пану, — скромно улыбнулся Кубусь. — Никогда не знаешь, как сложится…

— Вы так думаете, пан? — Крушина был явно поражён этими словами.

— Мог бы, — подтвердил Кубусь. — Безусловно.

— Это герой, — похвалил его Мориц. — Он тебе пригодится.

— Только мелкой кости, — буркнул Крушина, меряя взглядом Кубу.

— Добро, — вежливо продолжал Кубусь. — Однако о чём вы, панове, говорите?

Тень тревоги пробежала по лицу Мехцинского. Крушина несколько растерялся. «Вербовка, сукины дети! — подумал он со злостью. — Пану председателю легко говорить, а если бы он знал, как тяжело вербовать».

— Говорю тебе, Роберт, — Мориц пытался как можно скорее достичь цели. — Этот человек как раз для тебя.

— Крови не боится, да? — с иронией в голосе спросил Крушина.

— Фи, пан Крушина, — скривился Кубусь. — Кто говорит о таких мокрых, скользких и неприятных вещах? Ничего из этого не получится, Мориц. Здесь какое-то недоразумение.

Мехцинский почувствовал, как по его спине потекли струйки пота. Он в бешенстве взглянул на Кубуся, но промолчал, так как вообще перестал что-либо понимать.

— Откуда вы знаете мою фамилию? — неуверенно спросил Крушина.

— Хе-хе-хе, — захохотал Кубусь. Вся Варшава знает вас, пан. Кто же не знает лучшего боксёра-тяжеловеса, которого когда-либо порождал этот город? Если бы не роковая случайность, боролись бы вы сегодня за лавры на ринге Медисон-сквер-гарден, поскольку в Европе не было бы тогда вам равных.

Лицо и шея Крушины налились кровью. Мехцинский закрыл глаза в ожидании чего-то ужасного. Он раскрыл их в отчаянии, ожидая увидеть изувеченный труп Кубуся на грязном полу бара «Наслаждение». Но нет — Куба сидел, развалившись на стуле, а Роберт Крушина смотрел на него, как вол, решающий математическую задачу с применением логарифмов. На его лице всегда появлялось такое выражение, когда он не знал, бить ему или нет, а рядом не было никого, кто справился бы за него с этой неимоверно сложной проблемой.

Кубусь Вирус задел грязным ногтем самую болезненную, едва затянувшуюся тоненькой плёнкой забвения рану в душе Роберта Крушины. Было время, когда Роберт Крушина действительно мог стать знаменитым боксёром, однако несчастный случай заставил его на всегда оставить ринг. Он начал пить и даже требовать денег у некоторых из бывших своих противников. Тогда появился Филипп Меринос. Их разговор продолжался час, но после него Роберт Крушина снова обрёл смысл жизни.

— Да, да, — проговорил Крушина. — Медисон… Зарубежные ринги… Были, были такие возможности…

Из груди Мехцинского вырвался вздох облегчения, он вытер о брюки вспотевшие ладони, Аккордеонист заиграл какой-то фокстрот.

— Слушай, — обратился Крушина к Кубусю тоном, свидетельствовавшим о внезапной симпатии. — Что ты у меня ищешь?

— Заработок, — спокойно ответил Куба. — Я ищу у тебя заработок.

— Ты можешь его иметь, — заявил Крушина, соображая с усилием, отразившимся на его лбу. — Но для гвардии, Мориц, он слишком мелкий. Не подойдёт. Надо что-то другое.

— Какая гвардия? Что за гвардия? — снова начал свою игру Кубусь.

— Я же тебе говорил… — хриплым голосом проговорил Мориц; он испытывал сейчас настоящее отчаяние.

— Пан Ясь, — окликнул он официанта, — поставьте-ка что-нибудь высокое на этот стол!

— Уже делаю! — отозвался официант и через минуту принёс литр красной водки и пиво. Мориц разлил водку, и все трое выпили.

— Слушай-ка, сынок, — проговорил Крушина. — От моих глаз ничего не укроется. Мне всё равно, как тебя зовут и что ты за гусь. Ты крутой. Это видно сразу.

— Это ты крутой, — ответил Куба, скромно опуская глаза. — Действительно крутой. Потому что видишь человека насквозь. Сразу знаешь всё, холера на твою голову.

— Будь спокоен, — довольно улыбнулся Крушина. — Мориц за тебя ручается, это кое-что значит. У меня к Морицу есть претензия, но это неважно, факт, что Мориц — человек серьёзный, с именем.

— Чихал я на твою претензию, — буркнул Мехцинский. — Ты же видишь, я разговариваю с коллегой. Скажи мне, коллега, ты знаешь, как организуют ярмарки?

Мехцинский мгновенно протрезвел, как человек, стоящий на краю пропасти. Он снова тревожно взглянул на Кубу.

— Это моя специальность, — холодно заявил Куба. — Зрелища, съезды, совещания — это моя специальность. На этом можно заработать хорошеньких несколько злотых. Ты, ты… — он игриво помахал пальцем перед самым носом Крушины, — ты сразу знаешь, что сидит в человеке и что из него можно выжать. Имеет глаз, имеет, — похвалил он Крушину, обращаясь к Морицу.

— Главное — пресса, — заявил Крушина. — Надо только уметь ладить с прессой, остальное — чепуха.

У Кубы возникло ощущение, что в боку у него открутили вентиль, и оттуда со свистом вырывается наружу напряжённая тревога.

— Замётано, — уверенно сказал он, положив ладонь на руку Крушины. — Спи спокойно, силач с молниеносным ударом, твоё дело у тебя в кармане. О моём гонораре поговорим потом.

— Видишь, — обрадовался Крушина. — Вот и договорились.

Что-то в словах и голосе Кубы вызывало доверие к нему. Мехцинский снова разлил в кружки водку.

Куба взял свою кружку.

— Я ещё останусь, — сказал он. — Как мы с тобой договоримся, Крушина?

— Не знаю, — ответил уже опьяневший Крушина, с усилием выговаривая слова.

— У тебя есть телефон? — быстро спросил Куба.

Крушина утвердительно кивнул.

— Номер? — не отставал Куба.

— Восемь, шестнадцать, ноль два, — пробормотал Крушина, — позвони… Или нет, — он заколебался, пытаясь говорить обычным голосом, — или так… Крушина в отчаянии махнул рукой.

— Держись, Пегус, — обратился Мехцинский к Кубе. В глазах Морица, слегка расширенных и блестевших от водки, было беспокойство. Кубусь ощутил что-то похожее на сожаление, какое-то непонятное опасение, кольнуло его в сердце.

— Держись, Мориц, — тепло ответил он.

Крушина расплатился с официантом и вышел вместе с Мехцинским. Куба взял кружку с водкой и направился к буфету. Увидев, что он приближается, пан Сливка спрятался за выцветший зелёный занавес.

— Когда вы закрываете свою фабрику волнений? — обратился Кубусь к молчавшей Гавайке. Девушка обратила на него взгляд и увидела карие глаза Кубуся, такие лучистые, весёлые и умные, что в сердце её что-то вспыхнуло.

— В двенадцать, — тихо ответила она.

— Прекрасно, — серьёзно сказал Куба. — Я подожду тебя и провожу домой.

Гавайка промолчала. Она знала, что здесь не помогут ни препирательства с этим парнем, ни борьба с самой собой.

Крушина и Мориц шли по Твардой в сторону площади Гжибовского. Ночь стояла тёмная и тёплая, всё предвещало перемену погоды.

Одурманенный водкой, Крушина что-то говорил, повторял какие-то пустяки. Мориц молчал. Он пытался сосредоточиться перед этой встречей, полностью занимавшей его мысли. Всё сплелось в какой-то неимоверно запутанный клубок. Судебная повестка, неожиданное улучшение его финансовых дел, Ганка, появление Кубы, новые перспективы и виражи жизни, вмешательство Кубы в афёры Крушины и судьба его, Мехцинского, зависевшая от этого; наконец тот разговор, на который он идёт, не зная, радоваться ему или бояться, — всё это требовало необыкновенного напряжения. Однако мысли Мехцинского путались в алкогольном тумане.

Наконец они свернули с площади Гжибовского на улицу Багно, и Крушина толкнул незапертые ворота. Это были низенькие ободранные ворота, за которыми тянулся длинный, захламлённый двор с многочисленными закоулками. Вдали грозно темнела огромная башня сгоревшей телефонной станции.

Крушина подошёл к будке из старых досок; здесь висела какая-то табличка. У Морица болезненно сжалось сердце, когда он ставил ногу на первую ступеньку. Увидеть Кудлатого! Столько людей в Варшаве трепещет при одном упоминании этого имени!

Крушина открыл внизу тяжёлую железную дверь и коснулся выключателя: блеснула слабая лампочка, её мутный свет вполне соответствовал сумятице в мыслях Морица. Он двинулся вслед за Крушиной через горы хлама, отбросов, разного лома. Каждый шаг был для него мукой, словно он всё больше впутывался во что-то непонятное и страшное.

— Роберт, — он вдруг схватил за плечо Крушину. — Подожди! Скажи, что ты ко мне имеешь?

Крушина повернул к нему смуглое плоское лицо со сломанным носом. В маленьких чёрных глазках не было обычной задиристости.

— Что ты, Мориц? — удивился он. — Я к тебе ничего не имею. Тогда, у Ткачика, ты немного распустил язык, но больше ничего. И вообще ты какой-то такой… немного… Но я ничего к тебе не имею, Мориц, — сам не зная почему, заверял Крушина.

— Слушай, Роберт, — внезапно сказал Мориц. — Этот фраер, которого я сегодня к тебе привёл, этот Пегус — страшно крутой. Следи за ним. Так себе паренёк, но это ас. Высшего класса!

— Хорошо, хорошо, — добродушно отозвался Крушина, — будь спокоен. — Он задержался у стены, заставленной деревянными ящиками, и крепко нажал на какую-то планку.

— Ну, держись… — шепнул он с неожиданной сердечностью на ухо Морицу и слегка толкнул его в щель, образовавшуюся в стене.

Мориц пришёл в себя после минутного потрясения: этот несложный трюк со стеной всегда производил на новичков ошеломляющее впечатление. Он быстро огляделся вокруг и сделал шаг вперёд. Стена за ним закрылась с глухим стуком. Перед ним был точно такой же подвал, как за стеной, но пустой и ещё слабее освещённый — тут царил полумрак. Слева Мориц с усилием рассмотрел дешёвую железную кровать, ржаво поскрипывающую под тяжестью какого-то тела.

Человек на кровати приподнялся на локтях и опёрся на ладони, присматриваясь в полумраке к Мехцинскому. Его глаз Мориц не видел. Рядом с кроватью стоял деревянный ящик, а на нём — чёрный блестящий телефон. За кроватью перегородка из фанеры и досок делила подвал на две части. Сквозь щели в досках пробивался свет.

— За тобой, — проговорил с кровати звучный голос, — стоит стул. Садись.

Мориц чуть попятился и оглянулся. Справа стоял дешёвый стул, а рядом — столик с доской «под мрамор», как в третьеразрядной кофейне. На столике стояла водка и лежали сигареты. Мориц сел. Только сейчас его охватил такой страх, что он едва сдерживал дрожь в коленях и молил про себя, чтобы в подвале как можно дольше стояла тишина, боясь выдать себя дрожащим голосом.

— Я уже давно хочу тебя видеть, — послышался голос с кровати, и вдруг над головой Морица вспыхнул ослепительный свет. Мориц изо всех сил стиснул зубы, чтобы не закричать. Он сидел так секунды две, освещённый с головы до ног, как на операционном столе. Затем свет погас, и ослеплённых глаз парня щемяще коснулась темнота. Прошло несколько минут, пока он снова привык к ней. По телу разлилась невероятная слабость. Впервые в жизни его парализовал страх.

С кровати поднялась гигантская фигура, и человек сел на край постели, опираясь спиной на изголовье. Задрожал огонёк спички.

— Почему же ты ничего не говоришь, сынок? Я слышал, ты такой крутой, что даже на Крушину налетаешь, а сейчас молчишь?

— Я пришёл, чтобы слушать, пан Кудлатый, — с усилием пролепетал Мориц. — Вы же меня вызывали. — И почувствовал внезапный прилив уверенности, впервые вымолвив это страшное имя в разговоре.

— А ты налей себе рюмку и выпей, — донёсся до него голос с кровати, — это на тебя хорошо подействует. И закури.

Мориц налил себе и жадно выпил. Водка мгновенно ударила в голову и, вероятно, поэтому ему послышался какой-то шорох за перегородкой. Его рука дрожала, когда он закуривал.

— Теперь слушай, Мориц, — человек на кровати изменил позу и сел, широко расставив ноги и опершись подбородком на руки. — Я хотел поговорить с тобой по двум причинам. Во-первых, потому что ты мерзавец, а во-вторых, потому что ты крутой парень, который может далеко пойти.

Кудлатый встал и начал вышагивать по подвалу. Он был огромного роста и могучего сложения, ходил тихими упругими шагами. Впечатление мощи его тела усиливал и густой полумрак. Голова тонула в темноте, единственная деталь, которую Мориц успел заметить, были густые растрёпанные волосы. Кудлатый сделал ещё несколько шагов и вновь повалился на кровать, заскрипевшую под его тяжестью.

— Почему ты мерзавец — ты и сам знаешь, — произнёс Кудлатый спокойным, уверенным голосом. В эту минуту Мориц впервые увидел уставившиеся на него проницательные глаза — они как будто пронизывали его до костей. Было что-то такое властное и жестокое в этих блестящих глазах, от чего Мориц задрожал, и страх, начавший было понемногу исчезать, снова вернулся.

— А крутой потому, что не трусишь. И зная, что ты не трус, делаю тебе предложение: будешь у меня руководить билетным отделом. Ну как? Хочешь?

Это был удар! Мориц поднял руку ко лбу. До сих пор он сотрудничал с людьми Кудлатого — так, как работает бедный перекупщик у крупного оптового торговца. Он пользовался поддержкой этих людей и оказывал им определённые услуги с помощью своих дружков — вот и всё. А теперь такая неожиданная карьера! Руководитель отдела у Кудлатого! Он, Мориц Мехцинский!

«А эта повестка на послезавтра? Сказать или нет? Нет!» Что-то молниеносно захлопнулось в нём, будто щёлкнул замок.

— Хочу… — прошептал Мориц. У него перехватило дыхание.

— Очень хорошо, парень, — спокойно отозвался. Кудлатый. — Но на этом дело ещё не кончается. Ты, наверное, уже слышал, что в последнее время возникли некоторые трудности…

— Знаю, что это такое, — ответил Мориц, впервые твёрдо и решительно. — Я только жду встречи с теми людьми. Сам охотно поговорю с ними.

— Порядок, — неожиданно искренне произнёс Кудлатый. — Спасибо. Я знал, чего могу ждать от тебя, поэтому и пригласил к себе. Теперь вижу, что на тебя действительно можно положиться. С такими людьми, как ты, можно творить большие дела. Для начала, Мориц, ты сыграешь на приличную ставку. Через три недели в Варшаве состоится зрелище, большое зрелище, на котором ты, как начальник билетного отдела, заработаешь пятьдесят тысяч злотых.

— Сколько? — переспросил Мориц глухим голосом, тотчас забыв о суде.

— Пятьдесят тысяч злотых, — спокойно повторил Кудлатый.

Подвал, кровать, мрак — всё закружилось перед глазами Морица, и из этого хаоса внезапно всплыли отдельные образы: пачки красных банкнотов по сто злотых каждая; улыбающаяся Ганка в магазине «Деликатесы»; Ганка у сапожника примеряет самые лучшие туфли; заставленная мебелью и хрусталём столовая, где он, Мориц, ест бело-розовую свинину с капустой. Затем всё растаяло в какой-то бешеной круговерти, где мелькали лица Ганки, Крушины, Кубы Вируса, ребят и снова Ганки.

Через секунду Мориц понял, что Кудлатый слов на ветер не бросает. «Не может быть и речи о суде, — твёрдо решил он. — Не пойду. Пусть меня ищут, всё равно не найдут…»

— Это будет трудный номер, Мориц, очень трудный. Придётся работать с «левыми» билетами, — проговорил Кудлатый и уставился на него своими блестящими глазами.

— Ничего не поделаешь! — воскликнул Мориц. Он знал, какие трудности и опасности таит в себе работа с «левыми» билетами, но названная Кудлатым сумма пробудила в нём безумную наглость, он словно больше ни о чём не мог думать.

— Чтоб я так счастье знал, не завалимся, пан Кудлатый! Пусть будут «левые» билеты! Дайте мне только работу! Увидите, на что я способен за такую монету! За пятидесятку!

— Верю, — мягко сказал Кудлатый. — Знаю, что эти деньги для тебя значат. Хочешь жениться на Ганке и выйти из дела. Разве нет?

Мориц, пошатываясь, встал. На какую-то долю секунды показалось, будто он хочет броситься на Кудлатого.

— Садись, — прикрикнул Кудлатый таким голосом, что Мориц сразу же сел, словно его ударили по голове. — Иначе замечательная карьера руководителя билетного отдела окончится в одно мгновение! Вот здесь! В конце концов, — с иронией добавил он, — я не упрекаю тебя, Мориц, за то, что ты так думаешь. Хочу только, чтобы ты усвоил: мне известны твои мысли. Кто знает, может быть, я и сам освобожу тебя после этого зрелища. И с благодарностью.

Голова Морица свесилась на грудь. Он был разбит, раздавлен. Ему не оставалось ничего, кроме собачьей верности этому страшному человеку, от которого невозможно убежать. Наконец он понял: то, что говорили о Кудлатом, — правда!

— Ну-ну, Мориц, — окликнул его Кудлатый, — налей себе водки и выпей за моё здоровье, хорошо?

Снова послышались какие-то хриплые вздохи за перегородкой. Оттуда пробивался свет. «Неужели там кто-то есть?» — мелькнуло в измученной голове Морица. Он налил водку, поднял рюмку и сказал:

— Ваше здоровье, пан Кудлатый. — Из-за перегородки явственно послышался стон.

— Спасибо и до свидания, — кивнул Кудлатый.

Мориц выпил и встал. Водка тяжело ударила в голову.

Кудлатый поднялся с кровати, подошёл к стене и толкнул её. Появилась чёрная щель. Мориц направился к ней и почувствовал, что его дружески похлопали по спине. Обернувшись, он увидел перед собой старый потрёпанный матросский свитер и уловил запах пропотевшей шерсти. Всей душой хотел он увидеть в эту минуту лицо Кудлатого, но не решился поднять голову. Сделал шаг, и стена с глухим стуком закрылась за ним.

На составленных ящиках сидел Роберт Крушина и курил сигарету. Он встал, протёр глаза и, взяв Морица за руку, повёл, как ребёнка, через лабиринт разбросанного в первом подвале хлама. Мориц несколько раз спотыкался о какие-то бутылки и мотки кабеля, пока не вышел наверх. На улице Банго, возле ворот, он посмотрел на часы: была половина двенадцатого.

…И вдруг вспомнилось: Ганка… Что на это скажет Ганка? Именно это. Самое главное и существенное. Надо же ей всё рассказать и спросить её, пусть она решает, она, которая воплощает в себе всё доброе и справедливое в его жизни.

«Если скажет, чтобы я шёл на суд, — пойду! — вспомнил Мориц о повестке. — Но как сказать? Что сказать? Я должен её увидеть! Должен спросить! Сейчас же! Немедленно!» — пронеслось в его голове.

Он перешёл мостовую, расстёгивая на ходу куртку: было жарко. На трамвайной линии поблёскивали красные фонари ремонтников, укладывавших рельсы. Вскоре Мориц вошёл в пустой зал Центрального вокзала.

— В котором часу последний поезд до Анина? — спросил он дремавшего за узеньким окошком кассира.

— Через пятнадцать минут, — зевая ответил кассир.

— Про-о-о-шу… — заикаясь вымолвил Мориц.

Кассир снисходительно улыбнулся, вынул из автомата билет и взял деньги.

— Пан, сдачу! — крикнул он вслед Морицу. Но тот уже быстро спускался по лестнице. Лежащий внизу вокзал утопал в мерцающем свете притушенных ламп. Тут и там сверкали красные, зелёные и сапфировые огоньки железнодорожных сигналов.

Мориц тяжело опёрся локтями на запертый киоск; перрон был почти пуст, многочисленные пассажиры ожидали последнего поезда. «Собственно, зачем я еду? Куда я еду? — мелькало в голове Морица, мысли плавали в волнах алкогольного прилива и отлива. — Уже поздно. Ганка спит. Я не стану её будить, ей утром на работу. Работу! Куба говорил сегодня, что у него есть кое-что для меня. Надо сказать Ганке… Хватит этих афёр! Послезавтра иду в суд! Поработаю ещё несколько месяцев и всё… Ганка подождёт… Обязательно… Не хочу, не хочу, не хочу… Конец! Больше ничего не буду делать! Даже за пятьдесят… Даже за пятьдесят? Да! Сейчас же ей скажу! Хотя пятьдесят тысяч!..» Мориц охватил голову руками и начал отчаянно биться ею о киоск.

— Ведь у меня есть работа! — громко простонал он, протрезвевший от боли, измученный.

— Поздравляю! — проговорил кто-то рядом заплетающимся языком. — Коллега, поздравляю. Примите мой самые сердечные поздравления… — Мориц обернулся и сквозь дрожащую пелену головокружения с трудом разглядел маленького человечка в распахнутом железнодорожном мундире и круглой, сдвинутой на затылок шапочке. Тот был явно навеселе.

— Коллега, поздравляю, — приветливо повторял железнодорожник. — Труд облагораживает, это цель жизни, оплот… Это… это основное богатство гражданина! Моё искреннее почтение…

Внезапно Морицем овладело безудержное веселье.

— Благодарю, коллега, — он пожал руку железнодорожника. — Какая приятная встреча!

— Позвольте представиться, — торжественно обратился к нему железнодорожник. — Я Сюпка, Юзеф Сюпка из дорожного отдела в Отвоцке. Живу в Анине.

— Всё складывается великолепно, — в голосе Морица звучал энтузиазм. — Я как раз туда еду.

— Какое совпадение! — задумался Сюпка.

В ту же минуту на перрон вползла огромная змея пригородного поезда. Пневматические двери раздвинулись с громким шипением, и Мориц с Сюпкой, заботливо поддерживая друг друга, вошли внутрь. Вслед за ними последовал какой-то низенький человек, уже довольно долго внимательно наблюдавший за их внезапно возникшей дружбой. Через минуту двери закрылись, и поезд сразу же нырнул в магистральный туннель.

— Вы далеко, коллега? — спросил Сюпка, теряя равновесие.

— До Анина, — обеспокоенно ответил Мориц. — Это тот поезд или нет?

— Тот, тот, — авторитетно заверил Сюпка, — я ведь тоже туда еду.

Он пытался схватиться за стальной прут над головой, но тщетно, так как был слишком мал ростом и чересчур пьян. Оба втиснулись внутрь вагона; поезд сильно трясся, гремел на стыках рельсов.

— Собственно, — крикнул Мориц Сюпке, — я и сам не знаю, какая холера меня несёт в этот Анин!

— Я тоже не знаю, — отозвался Сюпка, садясь на скамью и снимая туфли. В вагоне было пусто, только съёжившиеся фигуры виднелись поодаль: двое, дремая, сидели в глубине, довольно далеко друг от друга.

— Только и того, что просплюсь где-то на воздухе, — с пьяной тоской размышлял Мориц. — Первый раз в этом году. Ночи уже тёплые…

— Нет, нет, — горячо запротестовал Сюпка. — Пойдёшь, брат, ко мне. Шурин выехал, есть свободная постель.

Затем глубоко вздохнул и добавил:

— До Анина время есть… Пока что посплю, — говоря это, он ловко взобрался на багажную полку, свернулся клубочком, весело подмигнул Морицу и уснул.

Поезд мчался по высокой насыпи, среди тёмных зданий Повислья. Морица охватил вдруг приступ ярости.

«Набью морду этой блохе, — думал он, враждебно поглядывая на спящего Сюпку. — Зачем везёт меня, Иуда, в какой-то Анин?»

В нём неожиданно вспыхнула пьяная жажда скандала. В глубине вагона он увидел огонёк спички.

— Пан! — крикнул он. — Нет ли у вас сигареты?

Съёжившийся у окна пассажир не отвечал; казалось, он дремал и не слышал, что к нему обращаются.

Мориц шатаясь пошёл по вагону. Поезд въехал на магистральный мост, под которым тысячью огненных бликов поблёскивала Висла. Мориц упал на скамью. Он потёр лицо руками и встал, испытывая жгучую обиду. Неверными шагами направился к пассажиру, курившему сигарету, — неприметному и скромно одетому. Мориц стал между полками, широко расставив ноги, и с вызовом сказал:

— Ну что? Дадите, пан, сигарету, когда вас вежливо просят, или нет?

Пассажир не отвечал и, опустив голову, продолжал курить.

— Ты! — взвизгнул Мориц. — Сколько раз тебе повторять, ты…

В это мгновение пассажир поднял голову, и Мехцинский увидел устремлённые на него совершенно белые глаза. Мориц тут же протрезвел.

«Это он! — кольнуло в сердце. — Эти глаза! Тогда в комиссариате та девушка говорила о глазах!»

Ему вдруг вспомнились давно забытые слова. Он отскочил назад и проговорил одеревеневшими губами:

— О пан, как я хотел вас встретить…

Затем увидел в этих глазах проклятие и вдруг разразился потоком самых отвратительных ругательств. Внезапно проснувшийся Сюпка вскочил, ударившись головой о верх вагона, протрезвел и со страхом стал смотреть вниз. Неизвестный пассажир поднял голову, но не двинулся с места.

Мехцинский — сжавшийся, напряжённый, охваченный жаждой боя — всё отступал назад, словно разгоняясь для прыжка. Пассажир, куривший сигарету, встал и отбросил окурок. Он был худощавый, небольшого роста. Из-за полумрака и сильного качания вагона, который всё время сотрясался и шатался из стороны в сторону, стирались детали его фигуры; оставался лишь силуэт: невысокий, полный какой-то неистовой энергии, гибкий и грозный.

Он сделал шаг к Морицу и громко сказал:

— Вы, пан, лучше отстаньте от меня, хорошо?

В зелёных глазах Мехцинского сверкнуло бешенство.

«Боится! — мелькнула мысль. — Боится! Меня! Пятьдесят тысяч! Сто тысяч! Кудлатый меня озолотит! Буду в Варшаве первым!»

— Я погашу твои белые глазища! — вне себя от ярости заорал он. — Задую эти бандитские фонари! Кудлатый заплатит!

Он молниеносно откинул корпус назад и, не замахиваясь, коротким движением ноги нацелился в живот противника. До сих пор в карьере Морица не было случая, чтобы после такого точного удара человек не скорчился бы на земле со стоном — достаточно садануть каблуками по глазам и горлу, и всё закончится самым жестоким образом. На этот раз вышло иначе. Тот, кому предназначался удар, неуловимым движением отклонился на какой-то миллиметр — и ботинок Морица рассёк воздух. Мориц отскочил, как кот, и вновь очутился перед этими страшными белыми глазами.

— Оставьте меня в покое, слышите! — крикнул белоглазый, и Сюпка задрожал, объятый страхом с головы до пят. В этом голосе слышались угроза и отчаяние, безграничное, необъяснимое отчаяние, исполненное какой-то жуткой тайны. Но Морицу снова показалось что белоглазый боится. Неимоверно быстрым движением он выбросил вперёд правую руку, целясь в голову врага, находившуюся сейчас в сантиметре от стальной рамы багажной сетки. Гениальный удар, лёгкий и быстрый, как мысль, продуманный и безошибочный: голова врага должна была удариться о стальной крюк и бессильно упасть, как окровавленный шар. Однако сам дьявол сидел в человеке с белыми глазами! Налетев стальной прут, кулак Мехцинского обагрился кровью. Человек с белыми глазами подступил к Морицу и железной хваткой схватил за куртку; на его правой руке сверкнул великолепный бриллиант.

— Не буду тебя здесь бить, слышишь! — крикнул он. — Помни! Но если встречу третий раз, то… — в его голосе слышались такое отчаяние и страдание, что Морица вдруг охватил страх. Не помня себя, не чувствуя боли в разбитой руке, он дёрнулся, как насмерть испуганная птица, и вырвался из рук неизвестного. Поезд быстро приближался к Восточному вокзалу. Мориц отскочил назад. Сюпка с душераздирающим криком скатился с полки вниз. Тёмная фигура в глубине вагона метнулась вперёд, котелок покатился по дороге, зонтик отбросило в сторону.

Человек с белыми глазами, словно ракета, метнул вперёд. Тёмная фигура сплелась с Сюпкой в один к, бок, с воплями катившийся к выходу.

— Тормози! — заорал Сюпка.

Человек с белыми глазами последним прыжком прорезал воздух. Поздно! Как раз в этот момент пневматические двери раздвинулись с обеих сторон вагона, и ослеплённый страхом Мехцинский как сумасшедший бросился влево, прямо под колёса Гданьского экспресса, въезжавшего на станцию. Раздался жуткий крик. Сюпка повис на тормозе, и весь вокзал загрохотал от сигналов тревоги.

Человек в тёмной одежде, с разорванным воротником, с румянцем на жёлтых щеках, прыгнул в тёмное разветвление рельсов Восточного вокзала. Спеша, словно в лихорадке, рыскал он среди паровозов и вагонов, в толпе, окружившей место, где произошёл несчастный случай, в вагонах и на перроне. Ничего не обнаружив, человек в тёмном вернулся в электричку, забрал котелок и зонтик и проскользнул мимо Сюпки, уже окружённого милиционерами и агентами железнодорожной охраны. В такой спешке неизвестный не заметил человека в соседнем вагоне, всем своим видом выражавшего безграничное отчаяние и боль. Человек прятал лицо в ладонях. Его правую руку украшал великолепный бриллиант, который переливался всеми цветами радуги, отражая огни на перроне.

Апрельский вечер в Скаришевском парке был полон мелодий и запахов. С прудов тянуло горьковатой свежестью, на скамейках кое-где сидели пары. Из городка аттракционов на Зеленецкой доносились обрывки музыки и возгласы на качелях; кусты и аллеи парка вслушивались во вздохи и шёпот.

В глубине парка сотни лет росло огромное старое дерево с могучими корнями. Его широкого, покрытого мхом ствола, казалось, не коснулась весна; только высоко-высоко, на упругих ветвях, зеленели молоденькие побеги, обещающие превратиться со временем в пышные зелёные вершины. В этот вечер около старого дерева остановились трое плечистых угловатых подростков в дешёвых пиджаках. Все трое говорили хриплыми голосами, движения их были неуверенными.

— Знаешь, Стасек, — сказал один из них, — стоило бы организовать эту небольшую иллюминацию.

— Стоило, — поддакнул Стасек. — Где горит, там голова не болит.

— Не в том дело. — откликнулся третий, — но фейерверк будет как куколка. Я уже давно положил глаз на эту трухлятину.

Они стали запихивать комки вынутых из карманов газет в дупло и между сучьями дерева.

— У меня даже есть немного керосина, — похвастал один, доставая из кармана бутылку. — Я и об этом подумал. К чему ему пропадать в мастерской?

Подросток стукнул бутылкой о ствол, и она разбилась, обильно залив кору керосином. Затем другой зажёг спичку и поднёс её к смоченной керосином газете. Трое парней стояли поодаль и любовались делом своих рук.

В аллеях парка поднялась тревога. Сидевший на скамейке невысокий парень в куртке с шерстяным шарфом, покинув свою спутницу, приблизился к трём любителям световых эффектов.

— Очень хорошо, — немного шепеляво сказал он. — У вас, я вижу, богатая фантазия. Вы позволите?

Шепелявый раскрыл пачку «Спорта» и угостил пиротехников. Дерево горело с шипением, пламя вздымалось всё выше. Один из подростков подошёл ближе, пытаясь прикурить сигарету, что вызвало новый взрыв смеха. Отовсюду неслось:

— Пожар! Горит!

Сигареты наконец были зажжены, и парень в куртке произнёс:

— Жаль пропадать таким талантам. У меня есть предложение…

Он крикнул в направлении своей скамейки:

— Подожди, Феля, я сейчас вернусь! — Затем с троицей весёлых иллюминаторов сел на ближайшую скамейку и углубился в оживлённую беседу. От Торговой донёсся перезвон пожарных машин, которые неслись к парку.

Роберт Крушина сидел в тёмной комнатушке возле поломанного столика для пишущей машинки и занимался подсчётами. Пересчитывал, что-то чертил на смятых грязных страницах, испещрённых цифрами и словами, вычислял с высунутым языком, думал. Наконец окончил, глубоко вздохнул и крикнул:

— Шая!

Из окна, выходившего в тёмный колодец двора, выскочил паренёк в прорезиненной куртке и с фамильярным почтением склонился перед Крушиной.

— Так точно, пан начальник!

— Сколько ты их уже насобирал?.

— Сорок семь, пан Крушина.

— Половина отпадёт. Необходим отбор. Вербовка — раз, выбор — два. Только как это сделать? Я же должен увидеть этих паршивцев.

— Вполне приличные ребята, как на подбор, — заверил Шая. — У меня есть предложение, — добавил он через минуту. — Просмотр мы устроим в отеле на МДМ. Очень хорошее помещение. Просторное, много воздуха, красивое, никто не мешает. Как вы думаете, пан Крушина?

— Пожалуй, прекрасная мысль, — поддержал Крушина, удобно развалившись в кресле. Он чувствовал себя великолепно, как солидный начальник такого способного подчинённого. — И вообще думаю, что тебя, Шая, ожидает большое будущее. Очень хороший механизм в черепе, — ласково похвалил он со знанием дела.

— Спасибо, пан Крушина! — скромно улыбнулся Шая. Всем своим видом он излучал скрытую радость. Комплименты из уст такого авторитета! Когда он улыбался, становилось видно, что у него нет передних зубов: Шая потерял их недавно, во время неудачной попытки снять часы с руки пьяного, оказавшегося не таким уж пьяным.

— Так на какой день назначить просмотр? — заискивающе спросил он.

— Я тебе сообщу, — ответил Крушина.

Он встал, накинул плащ и не прощаясь вышел из комнаты. Через пять минут Крушина уже открывал дверь в контору кооператива «Торбинка».

— Ты, ананас! — произнесла Анеля, выходя ему навстречу. — Тебя ждёт какой-то парень.

— Здесь? Меня? — удивился Крушина.

— Здесь, здесь, — передразнила Анеля. — Невысокий, веснушчатый, курносый. Такую речь мне сразу загнул, что я чуть не лопнула. Сидит ждёт.

Крушина покраснел, сначала от напряжения мыслей, затем от смущения.

— Подожди, Анеля, — неуверенно произнёс он, — говоришь, ждёт? Ну что же, позови его. Я сейчас так врежу — ему тут же перехочется… — добавил он с бессильной злостью и направился в комнату Метеора, где никого не было. Через минуту в дверь постучали, и на пороге появился Кубусь. Крушина втащил его в комнату и запер дверь.

— Откуда ты взялся?

Кубусь флегматично осмотрелся вокруг.

— Мне нужно с тобой поговорить, Крушина, — сказал он непринуждённо, но решительно, что показалось Крушине наглостью.

— Ты, герой! — прошипел Крушина прищурившись. — Только без таких номеров, хорошо? Без этого тона, прошу тебя… А то смоешься быстро и безболезненно… Смотри!

Маленькие глазки Крушины стали колючими, как шпильки, мясистая ладонь железной хваткой сдавила плечо Кубуся. Куба спокойным, но сильным движением сбросил ладонь Крушины со своего плеча.

— Крушина, — он бесстрашно посмотрел ему в глаза. — Переведи дух, урод недоделанный, и вали от меня! Советую тебе как друг. Сейчас же!

Глазки Крушины расширились от удивления, нижняя челюсть отвисла. Так с ним не разговаривал ещё ни один подчинённый. Теперь следовало ударить, огреть, умыть кровью, лишить здоровья и сил, разнести в клочья этого фраера!

Мускулистая ладонь дрогнула, но не ударила; дрожащая рука упала вниз и полезла в карман за сигаретой. В поднятых бровях Кубы, в болезненно удивлённом выражении его круглого веснушчатого лица была хорошо знакомая Крушине готовность к решительной схватке — к борьбе не на жизнь, а на смерть. Этого Крушина не боялся, но и не предполагал в невысоком веснушчатом парне из бара «Наслаждение», которого считал симпатичным спортивным аферистом или карточным шулером.

— Как ты меня здесь нашёл? — растерянно буркнул он.

— Это уж моё дело, — твёрдо отрезал Куба.

— Ведь ты должен был позвонить ещё вчера?! Почему не позвонил? — всё неувереннее спрашивал Крушина.

— Не видел необходимости. А сегодня я должен был тебя увидеть.

— Сюда нельзя! — со вспыхнувшей злостью крикнул Крушина. — Слышишь, хам! Я не говорил, чтобы ты приходил сюда! Как тебе это удалось?

— Заткнись, — посоветовал Куба.

В глазах Крушины запылала безудержная ярость.

— Мехцинский мёртв, — медленно и спокойно произнёс Куба, закуривая сигарету.

— Что?! — заорал Крушина, опрокидывая стул.

— То, что слышал. Мориц мёртв. Попал позавчера под поезд. На Восточном вокзале.

— Откуда ты знаешь?

— Это моё дело. Слишком слабенький ты философ, Крушина, чтобы знать о таких вещах.

Крушина рванул галстук и воротник. С минуту он остолбенело стоял, внезапно почувствовав себя гвоздиком, попавшим между молотом и наковальней. Он не знал, убить ли ему этого наглого конопатого парня или пожать руку и поклясться в вечной дружбе. Вообще ничего не знал в эту минуту. И поэтому, крикнув: — Жди здесь! — он пулей вылетел из комнаты. Одним прыжком преодолел коридор и с шумом открыл дверь в кабинет Мериноса. Там стояли трое в рабочих фартуках и, разминая в руках цветные куски пластмассы, разговаривали с Мериносом. Тот спокойно повернулся к Крушине.

— А, Роберт, — недовольно сказал он, — что за манера входить в комнату, где работают!

— Пан председатель… Па-а-н председатель… — пробормотал Крушина. — Нечто важное… Нечто действительно оч-чень важное!

— Прошу извинить, граждане, — обратился Меринос, приятно улыбаясь, к людям в фартуках, — но пан Крушина, как видите, так взволнован, что надо дать ему высказаться.

Люди в фартуках, обменявшись любезностями с Мериносом, вышли. Когда дверь закрылась, Меринос сел за письменный стол и гаркнул:

— Ты что, одурел? Снова эти ваши фокусы в присутствии рабочих. Ты, Роберт, или поймёшь, чего я от тебя хочу, или отправишься в Кротошин в ссылку, придурок!

— Па-а-н председатель… Прошу прощения. Но это очень важно! Мехцинский мёртв! — выдавил из себя Крушина.

Меринос молча, пронзительно глянул на него. Затем быстро спросил:

— Откуда ты знаешь?

— Пришёл один из моих людей. Лиз новых. Коллега Морица… Позавчера его завербовал. Специалист по зрелищам.

Меринос выскочил из-за письменного стола, подошёл к Крушине и в бешенстве схватил его за лацканы пиджака. Его лицо дрожало от безумного гнева.

— Сюда пришёл?.. Сюда, наверх? Ты заплатишь за это, если…

— Пан председатель! Па-а-н председатель… — бормотал Крушина. — Я дал ему номер телефона… Это свой. Очень ценный фраер. Сам не понимаю, как он нашёл. Больше не буду… Я не знаю… Я ему скажу, чтобы больше сюда не приходил, потому что нельзя!

Мощным толчком обеих рук Меринос отбросил от себя Крушину. Тот грохнулся на пол, как манекен. Меринос сел за письменный стол и закурил сигарету.

— Слушай, Роберт, — заговорил он сдержанным, спокойным тоном, — если возникнет в этом необходимость… ты должен искупить эту ошибку. Ты же хорошо знаешь, что контора кооператива «Торбинка» не существует для наших людей, что она для них закрыта. Знаешь также, что предусмотрено уставом в случае нарушения запрета, правда?

Крушина, пошатываясь, поднялся и поправил на себе одежду.

— Знаю, — он потёр лоб. В этом жесте выразилось бессильное отчаяние.

— Это меня очень утешает, — холодно ответил Меринос. — А теперь рассказывай о Морице.

В половине одиннадцатого вечера рядом с недостроенным отелем МДМ остановилась грузовая машина марки «шевроле», которую варшавские шофёры называли «канадкой». Из кабины вышел Роберт Крушина и приказал сидевшему за рулём Метеору:

— Подожди минуту.

Сзади, с платформы, соскочил Шая, бросив на ходу:

— Прошу за мной!

Оба перелезли через сломанную дощатую ограду и вошли в дом.

Шая уверенно вёл Крушину в темноте. По широкой лестнице они поднялись из будущего вестибюля на первый этаж; длинные коридоры здесь были разделены деревянными столами на временные конторские помещения. Свет с той стороны улицы бледно падал на остатки табличек с полустёртыми надписями: «Бухгалтерия», «Орг… отдел», «Технич… руков…», «Плановый отдел».

Шая толкнул какую-то загородку из балок и предупредил:

— Теперь, панство, берегитесь, здесь тесно.

Он первый протиснулся в щель между стенами, откуда тянулась вверх узкая каменная доска с набитыми на неё перекладинами.

Оба довольно долго поднимались наверх, наконец Шая, подтянувшись на руках, спрыгнул на широкий порог и толкнул скрипучую фанерную дверь. Одновременно он вытащил из кармана куртки электрический фонарик и включил его: бледный столбик света растаял в темноте просторного зала, огромные оконные проёмы которого выходили на пустой, захламлённый строительными материалами двор; этот зал, вероятно, предназначался для будущих банкетов и приёмов.

— Привет, ребята! — крикнул Шая.

— Привет, привет… — послышалось из темноты; из чёрных углов, из-за бетонных столбов будущих колонн беззвучно выплывали тёмные фигуры.

— Прошу, прошу, панство, становитесь в шеренгу. Для осмотра. Первая зарплата прибыла! — выкрикивал Шая. Ему ответило невнятное бормотание толпы, словно вынырнувшей из небытия.

Шая погасил фонарик и лихорадочно сновал в мутной темноте; затем вновь зажёг фонарик и начал зачитывать вынутый из кармана список.

— Герман? Братек? Монек? Лавета? Вонсик?

— Есть… есть… есть, — отвечали хриплые глухие голоса.

Перечислив двадцать с липшим кличек, Шая вынул из кармана пачку банкнотов по двадцать злотых, сел на подоконнике, положил деньги и список перед собой и стал вызывать. Вызванный подходил, брал двадцатку, и Шая ставил рядом с его кличкой крестик. Окончив, он выкрикнул:

— Это за то, что вы явились на место. А теперь стройтесь, ребята!

Тёмные силуэты выстраивались в длинную шеренгу гораздо быстрее и охотнее, чем вначале; похоже, дело начинало привлекать людей.

От стены отделился тёмный широкий силуэт человека в шляпе. Приблизившись к шеренге, он зажёг мощный фонарь, который держал в руке. Продвигаясь вдоль шеренги, человек в шляпе светил прямо в перекошенные лица и зажмурившиеся, ослеплённые светом глаза, внимательно разглядывая каждого.

— Какие-то мелкие… — недовольно буркнул наконец Крушина.

— Как мелкие? Что вы говорите, пан начальник? — почтительно возразил Шая.

Фонарь в этот момент осветил ещё одну могучую фигуру.

— Ты, Пятый Колодец, — сказал, подходя поближе, Шая, — снимай пиджак. И рубаху.

Опешивший парень сбросил одежду: в холодном свете ручного прожектора заиграли узловатые крестьянские мышцы и худая, словно составленная из стальных костей, грудь.

— Хорошо, — буркнул Крушина, — этот годится.

Быстрым движением он указал ещё на четверых.

— Эти идут с нами, — бросил он Шае. — Добавь им ещё по двадцатке. Остальные на сегодня свободны.

Шая тут же громко повторил приказания.

Через несколько минут пятеро и Шая влезали на крытую брезентом платформу грузовика. Крушина сел рядом с Метеором. Тот включил мотор, и «шевроле» с могучим пыхтением двинулся к Пенкной. Метеор быстро и уверенно вёл машину по пустым в эту пору улицам.

Наконец он замедлил ход среди газонов бульвара над Вислой и ехал, оглядываясь по сторонам, будто что-то искал. Неожиданно затормозил. В пятидесяти метрах от него темнел изящный обтекаемый силуэт машины.

Дверца машины открылась, и из неё кто-то вышел. Вскоре Метеор тихо свистнул. Из-под брезента на платформе выскочили шестеро и побежали к элегантной машине.

— Знаете, что делать? — на бегу спросил Шая.

— Знаем, знаем, всё в порядке, будь спокоен, — тихо откликнулись бегущие, затем один из них нагнулся, схватил камень и изо всех сил запустил им в крыло красивой машины. Через минуту раздались звон разбитого стекла и глухие удары тяжёлыми башмаками по кузову.

— Хватит! — крикнул Шая, и тёмные фигуры побежали назад, к платформе. Вслед за тем Метеор и какой-то неизвестный приблизились к машине: оливковый «гумбер» приобрёл довольно жалкий вид. Метеор с неизвестным сели в машину и медленно направились к Шленско-Домбровскому мосту. Сзади тут же послышался едва различимый звук мотора, и из-за статуи Сирены вынырнул небольшой автомобильчик.

Это был довольно редкостный экземпляр: все его части относились к разным автомобильным эпохам: младшая из них восходила к поре лихорадочного развития автомобилизма сразу же после первой мировой войны, в то время как старшая была изготовлена, наверное, ещё в начале века. Остроконечные колёсики крутились медленно, с достоинством, но упорно. Из-под капота веером вырывался дым. Внутри этого почтенного экипажа сидел, держа между коленями зонтик и энергично крутя руль, худой пан в котелке. Наклонившись вперёд, он внимательно всматривался в мчавшуюся по улице оливковую машину. Когда «гумбер» свернул на Беднарскую, пан в котелке с трудом включил вторую скорость, и его стальной конь, фыркая от напряжения, двинулся вверх.

Наконец «гумбер» остановился возле комиссариата милиции. Пан в котелке лихорадочно схватился за тормоз, размещённый за бортом машины, и остановился в нескольких десятках метров позади, затем вылез и собственной спиной подпёр верную машину, решительно проявлявшую тенденцию покатиться назад, по склону Беднарской улицы.

Спустя каких-то десять минут из комиссариата вышли двое в штатском в сопровождении двух милиционеров. Они осмотрели разбитое шасси «гумбера», сочувственно кивая головами, после чего Метеор и его спутник снова сели в машину и направились к центру.

Пан в котелке, с трудом сдвинувшись с места, нахально последовал за оливковым «гумбером». Он догнал его возле отеля «Бристоль». Из машины вышел пан в дождевом плаще и скрылся в отеле. «Гумбер» двинулся дальше, а пан в котелке, преодолев искушение пойти за неизвестным в дождевике, упрямо продолжал ехать за оливковой машиной. Он добрался до обшарпанного каменного здания на Крахмальной улице. Машина исчезла в воротах. Пан в котелке вылез из своего автомобильчика и подошёл к воротам; там среди многочисленных вывесок он прочитал: «Инж. Альберт Вильга — автомобильная мастерская. Замена частей. Ремонт».